| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 15
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)рмана при теперешнем безденежьи не так легко, как вынуть пять или десять
рублей. И притом я не имею духа и бессовестности возвысить цену, зная, что
мои покупатели большею частью люди бедные, а не богатые, и что иной, может
быть, платит чуть ли не последнюю копейку. Тут это мерзкое сребролюбие
подлее и гаже, чем в каком-либо другом случае. Итак, несмотря на то, что
напечатанье стало свыше 16 тысяч и что в книге 128 листов, я велел ее
продавать никак не дороже 25 рублей. Первые экземпляры пойдут, конечно,
шибче и окупят, может быть, издание; потом медленнее. Половину экземпляров
или треть я хотел было назначить к отправке в Москву к тебе; не знаю, удобно
ли тебе и как это сделать - об этом меня уведоми. Итак, вот тебе все
причины того распоряжения, которое сделал я относительно этого дела.
Конечно, можно было распорядиться и умнее; но у меня не было сил на то. Не
было сил потому, что я не могу и не должен заниматься многим, что относится
к житейскому. Но об этом будет речь после. Весьма может быть, что
Прокопович, как еще неопытный, многое сделал не так, как следует, и потому
ты, пожалуйста, извести меня обо всем. Я натурально не скажу Прокоповичу,
что слышал от тебя; а издалека дам ему знать быть осмотрительнее и
благоразумнее. Но довольно об этом!
Поговорим о втором пункте твоего письма. Ты говоришь, что пора печатать
второе издание "Мертвых душ", но что оно должно выйти необходимо вместе со
2-м томом. Но если так, тогда нужно слишком долго ждать. Еще раз я должен
повторить, что сочинение мое гораздо важнее и значительнее, чем можно
предполагать по его началу. И если над первою частью, которая оглянула едва
десятую долю того, что должна оглянуть вторая часть, просидел я почти пять
лет, чего натурально никто не заметил, один ты заметил долговременную и
тщательную обработку многих частей... Итак, если над первой частью просидел
я столько времени (не думай, чтоб я был когда-либо предан праздному
бездействию в продолжение этого времени: я работал головой даже и тогда,
когда думали, что я вовсе ничего не делаю и живу только для удовольствия
своего)... Итак, если над первой частью просидел я так долго, рассуди сам,
сколько должен просидеть я над второй! Это правда, что я могу теперь
работать уверенней, тверже, осмотрительней благодаря тем подвигам, которые я
предпринимал к воспитанию моему и которых тоже никто не заметил. Например,
никто не знал, для чего я производил переделки моих прежних пьес, тогда как
я производил их, основываясь на разуменьи самого себя, на устройстве головы
своей. Я видел, что на этом одном я мог только навыкнуть производить плотное
созданье... твердое, освобожденное от излишеств и неумеренности, вполне
ясное и совершенное в высокой трезвости духа. После сих и других подвигов,
предпринятых в глубине души, я, разумеется, могу теперь двигать работу
далеко успешнее и быстрее, чем прежде; но нужно знать и то, что горизонт мой
стал чрез то необходимо шире и пространнее, что мне теперь нужно обхватить
более того, что верно бы не вошло прежде. Итак, если предположить самую
беспрерывную и ничем не останавливаемую работу, то два года, - это самый
короткий срок. Но я не смею об этом и думать, зная мою необеспеченную
нынешнюю жизнь и многие житейские дела, которые иногда в силе будут
расстроить меня, хотя употребляю все силы держать себя от них подале и
меньше, сколько можно, об них думать и заботиться. Понуждение к скорейшему
появлению второго тома, может быть, ты сделал вследствие когда-то
помещенного в "Москвитянине" объявления, и потому вот тебе настоящая истина:
никогда и никому я не говорил, сколько и что именно у меня готово, и когда,
к величайшему изумлению моему, напечатано было в "Москвитянине" извещение,
что два тома уже написаны, третий пишется, и все сочинение выйдет в
продолжение года, тогда не была даже кончена первая часть 121.
Вот как трудно созидаются те вещи, которые на вид иным кажутся вовсе не
трудны. Если ты под словом необходимость появления второго тома разумеешь
необходимость истребить неприятное впечатление, ропот и негодование против
меня, то верь мне: мне бы слишком хотелось самому, чтобы меня поняли в
настоящем значении, а не в превратном. Но нельзя упреждать время; нужно,
чтобы все излилось прежде само собою, и ненависть против меня, слишком
тяжелая для того, кто бы хотел заплатить за нее, может быть, всею силою
любви, ненависть против меня должна существовать и быть в продолжение
некоторого времени, может быть даже долгого. И хотя я чувствую, что
появление второго тома было бы светло и слишком выгодно для меня, но в то же
время, проникнувши глубже в ход всего текущего перед глазами, вижу, что все,
и самая ненависть, есть благо. И никогда нельзя придумать человеку умней
того, что совершается свыше и чего иногда в слепоте своей мы не можем видеть
и чего, лучше сказать, мы и не стремимся проникнуть. Верь мне, что я не так
беспечен и неразумен в моих главных делах, как неразумен и беспечен в
житейских. Иногда силой внутреннего глаза и уха я вижу и слышу время и
место, когда должна выйти в свет моя книга; иногда, по тем же самым
причинам, почему бывает ясно мне движенье души человека, становится мне ясно
и движенье массы. Разве ты не видишь, что еще до сих пор все принимают мою
книгу за сатиру и личность, тогда как в ней и тени сатиры и личности нет;
это можно заметить вполне только после нескольких чтений, а книгу мою
большею частью прочли по одному разу все те, которые восстают против меня.
Еще смотри, как гордо и с каким презрением смотрят все на героев моих. Книга
писана долго: нужно, чтобы дали труд всмотреться в нее долго. Нужно, чтобы
устоялось мнение. Против первого впечатления я не могу действовать. Против
первого впечатления должна действовать критика, и только тогда, когда, с
помощью ее, впечатления получат образ, выйдут сколько-нибудь из первого
хаоса и станут определительны и ясны, тогда только я могу действовать против
них. Верь, что я употребляю все силы производить успешно свою работу, что
вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений. Но, вследствие
устройства головы моей, я могу работать вследствие только глубоких
обдумываний и соображений, и никакая сила не может заставить меня
произвести, а тем более выдать, вещь, которой незрелость и слабость я уже
вижу сам; я могу умереть с голода, но не выдам безрассудного, необдуманного
творенья. Не осуждай меня! Есть веши, которые нельзя изъяснить; есть голос,
повелевающий нам, пред которым ничтожен наш жалкий рассудок; есть много
того, что может только почувствоваться глубиною души, в минуты слез и
молитв, а не в минуты житейских расчетов. Но довольно.
Теперь я приступаю к тому, о чем давно хотел поговорить и для чего
как-то не имел достаточных сил. Но помолясь приступаю теперь твердо. Это
письмо прочитайте вместе ты, Погодин и Сергей Тимофеевич. С вами ближе
связана жизнь моя, вы уже оказали мне те высокие знаки святой дружбы,
которые основаны не на земных отношениях и узах и от которых не раз
струились слезы в глубине души моей. От вас я теперь потребую жертвы, но эту
жертву вы должны принесть для меня. Возьмите от меня на три или на четыре
даже года все житейские дела мои. Тысячи есть причин, внутренних, глубоких
причин, почему я не могу и не должен и не властен думать о них. Не в силах я
изъяснить вам их; они все находятся в таких соприкосновениях со внутренней
моей жизнью, что я не в силах стать в холодное и вполне спокойное состояние
души моей, дабы изъяснить все сколько-нибудь понятным языком. Ничего не могу
я вам сказать, как только то, что это слишком, слишком важное дело. Верьте
словам моим, и больше ничего. Если человек в полном разуме, в зрелых летах
своих, а не в поре опрометчивой юности, человек, - сколько-нибудь чуждый
неумеренности и излишества, омрачающих очи, - говорит, не будучи в силах
объяснить бессильным словом, говорит только из глубины растроганной глубоко
души: "верьте мне", тогда нужно поверить словам такого человека. Не стану
вам говорить, что благодарность моя будет за это вам бесконечна, как
бесконечна к нам любовь Христа спасителя нашего. Распорядитесь, как найдете
лучше, со вторым изданием и с другими, если последуют; но распорядитесь так,
чтоб я получал по шести тысяч в продолжение трех лет, всякий год. Это самая
строгая смета. Я бы мог издерживать и меньше, если б оставался на месте. Но
путешествия и перемены мест мне так же необходимы, как насущный хлеб. Голова
моя так странно устроена, что иногда мне вдруг нужно пронестись несколько
сот верст и пролететь расстояние для того, чтоб сменить одно впечатление
другим, уяснить духовный взор и быть в силах обхватить и обратить в одно то,
что мне нужно. Я уж не говорю, что из каждого угла Европы взор мой видит
новые стороны России, и что в полный обхват ее обнять я могу, может быть,
тогда, когда огляну всю Европу. Поездка в Англию будет слишком необходима
мне, хотя внутренно я не лежу к тому, и хотя не знаю еще, будут ли на то
какие средства. Издание и пересылку денег ты, как человек точный более
других, должен принять на себя. Высылку денег разделить на два срока: первый
- к 1-му октября и другой - к 1-му апреля в места, куда я напишу, по три
тысячи; если же почему-либо неудобно, то на три срока, по две тысячи. Но
ради бога, чтобы сроки были аккуратны: в чужой земле иногда слишком
приходится трудно. Теперь, например, я приехал в Рим в уверенности, что уже
найду здесь деньги, назначенные мною к 1 октября, и вместо того вот уже
шестой месяц я живу без копейки, не получая ниоткуда. В первый месяц мы даже
победствовали вместе с Языковым. Но, слава богу, ему прислали сверх ожиданья
больше, и я мог у него занять две тысячи с лишком. Теперь мне следует ему
уже и заплатить. Ниоткуда не шлют мне; из Петербурга я не получил ни одного
из тех подарков, которые я получал прежде, когда был там Жуковский. Вот уже
четвертый месяц, как я не получаю даже ни письма, ни известия, и не знаю,
что делается с печатаньем. Подобные обстоятельства бывают иногда для меня
роковыми: не житейским бедствием и не нищетой стесненной нужды, но
состоянием душевным. Это бывает роковым, когда случается в то время, когда
мне нужно вдруг сняться и сдвинуться с места: когда я услышал к тому
душевную потребность, состояние мое бывает тогда глубоко тяжело и
оканчивается иногда тяжелой болезнью. Два раза уже в моей жизни мне
приходилось слишком трудно... Не знаю, дадите ли вы веру словам моим; но
слова мои душевная правда. И много у меня пропало чрез то времени, за
которое, я не знаю, чего бы ни заплатил; я так же расчетлив на него, как
расчетлив на ту копейку, которую прошу себе (у меня уже давно все мое
состояние - самый крохотный чемодан и четыре пары белья). Итак, обдумайте и
посудите об этом. Если не станет для этого денег за выручку моих сочинений,
придумайте другие средства. Рассудите сами: я думаю, я уже сделал настолько,
чтобы дали мне возможность окончить труд мой, не заставляя меня бегать по
сторонам, подыматься на аферы, чтобы таким образом приводить себя в
возможность заниматься делом тогда, как мне всякая минута дорога, и тогда,
как я вижу надобность, необходимость скорейшего окончания труда моего. Если
же средств не отыщется других, тогда прямо просите для меня; в каком бы ни
было виде были, мне даны деньги, я их благодарно приму, и, может быть,
всякая копейка, брошенная мне, помолится о спасении души тех, которые
бросили мне эту копейку. Но если эта копейка будет брошена вследствие отказа
в чем-либо нужном себе, тогда не берите этой копейки: я не должен никому
стоить лишения и теперь еще не имею права. Относительно другой части дел
моих, насчет матери моей и сестер, я буду писать к Сергею Тимофеевичу и
Погодину и изложу им, каким образом поступить на случай, если потребуется
надобность помочь. Я сделал все, что мог, отдал им свою половину именья, сто
душ, и отдал, будучи сам нищим и не получая достаточного для своего
собственного пропитанья. Наконец, я одевал и платил за сестер, и это делал
не от доходов и излишеств, а занимая и наделав долгов, которые должен
уплачивать. Погодин меня часто упрекал, что я сделал мала для семьи и
матери; но откуда же и чем я мог сделать больше? Мне не указал никто на это
средств. Я даже полагаю, что в делах моей матери гораздо важнее и полезнее
будет умный совет, чем другая помощь. Имение хорошо: двести душ; но,
конечно, маменька, не будучи хозяйкой, не в силах хорошо управиться; но в
помощах такого рода должно прибегать к радикальным средствам, и об этом я
буду писать к Сергею Тимофеевичу и Погодину, надеясь на прекрасные души их и
на нежное участие их. И дай бог, чтоб я в силах был написать только; но мне
кажется, что они лучше могут почувствовать мое положение, если только
вникнут глубоко в мое положение. Боже, как часто не достает ни слов, ни
выражений мне тогда, как таится в душе много того, что б хотела выразить и
сказать моя душа, и как ужасно тяжело бывает мне написать письмо, и есть
миллион причин, почему я не могу войти в дела житейские и относящиеся ко
мне. Еще раз я должен сказать это: отнимите от меня на три, на четыре года
все это.
Если Погодин и Сергей Тимофеевич найдут необходимость точно помочь
иногда денежным образом моей матери, тогда разумеется взять из моих денег,
вырученных за продажу, если только они окажутся; но нужно помнить тоже
слишком хорошо мое положение, взвесить то и другое, как повелит
благоразумие. Они на своей земле, в своем имении и, слава богу, ни в каком
случае не могут быть без куска хлеба... Я в чужой земле и прошу только
насущного пропитания, чтоб не умереть мне в продолжение каких-нибудь трех,
четырех лет. Но да внушит вам бог и вразумит вас! Вы всячески сделаете умнее
и лучше меня. Напиши мне, могу ли я надеяться получить в самом коротком
времени, то есть накопилось ли в кассе для меня денег? Мне нужны по крайней
мере 3500, а две тысячи с лишком я должен отдать Языкову, да тысячу с лишком
мне нужно вперед для прожитья и поднятья из Рима.
Что касается до моего приезда в Москву, то ты видишь, что мне для этого
необходимости не настоит, и, взглянувши глубоким оком на все, ты увидишь
даже, что я не должен этого делать прежде окончания труда моего. Это может
быть даже слишком тягостная мысль для сердца, потому что, сказать правду,
для меня давно уже мертво все, что окружает меня здесь, и глаза мои всего
чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви моей к ней, как нет меры
любви моей к вам, которой я не в силах и не могу рассказать. Прощайте,
пишите мне, хоть по одной строчке, хоть по самой незначительной строчке.
Письма ваши очень важны для меня, и они будут после еще важнее и
значительнее, когда я останусь один и потребую пустыней и удалений от всего
для глубокого воспитания душевного, воспитания, которое совершается внутри
меня святой чудесною волею небесного отца нашего. Прощай, я буду к тебе
писать, может быть, скоро, вследствие другой уже моей потребности душевной.
Целую и обнимаю много раз. На это письмо дай немедленный ответ, чтобы я
знал, что ты получил его. И если набрались деньги, то высылай их немедленно
на имя Валентини, Piazza Apostoli, Palazzo Valentini, потому что в апреле
месяце мы думаем подняться из Рима".
Прочитав теперь внимательно, конечно, не в первый раз, эти оба
замечательные, задушевные письма, я должен признаться, что тогда они не были
поняты и почувствованы нами, как того заслуживают. Я принял их к сердцу
более моих товарищей. Погодин мутил нас обоих своим ропотом, осуждением и
негодованием. Он был ужасно раздражен против Гоголя. Впоследствии докажет
это его письмо к нему и ответ Гоголя. Шевырев, хотя соглашался со многими
обвинениями Погодина, но, по искренней и полной преданности своей к Гоголю,
от всего сердца был готов исполнять его желания. Дело в самом деле было
затруднительно: все трое мы были люди весьма небогатые и своих денег давать
не могли. Сумма, вырученная за продажу первого издания "Мертвых душ", должна
была уйти на заплату долгов Гоголя в Петербурге. Выручка денег за полное
собрание сочинений Гоголя, печатаемых в Петербурге Прокоповичем (за что мы
все на Гоголя сердились), казалась весьма отдаленною и даже сомнительною:
ибо надобно было предварительно выплатить типографские расходы,
простиравшиеся до 17 000 и более рублей ассигн. Цена непомерная, несмотря на
то, что печаталось около 5000 экземпляров. Мы рассчитывали, что в Москве
понадобилось бы на все издание не более 11 000.
Если мои записки войдут когда-нибудь, как материал, в полную биографию
Гоголя, то, конечно, читатели будут изумлены, что приведенные мною сейчас
два письма, написанные словами, вырванными из глубины души, написанные
Гоголем к лучшим друзьям его, ценившим так высоко его талант, - были
приняты ими с ропотом и осуждением, тогда как мы должны были за счастье
считать, что судьба избрала нас к завидной участи: успокоить дух великого
писателя, нашего друга, помочь ему кончить свое высокое творение, в
несомненное, первоклассное достоинство которого и пользу общественную мы
веровали благоговейно. Я сам теперь удивляюсь этому. Все, что можно сказать
в объяснение такой странности, заключается в одном слове: не было полной
доверенности к Гоголю. Скрытность его характера, неожиданный отъезд из
Москвы, без предварительного совета с нами, печатанье своих сочинений в
Петербурге, поручение такого важного дела человеку совершенно неопытному,
тогда как Шевырев соединял в себе все условия, нужные для издателя, не
говоря уже о горячей и преданной дружбе; наконец, свидание Гоголя в
Петербурге с людьми нам противными, о которых он думал одинаково с нами (как
то с Белинским, Полевым и Краевским) 122, все это вместе поселило
некоторое недоверие даже в Шевыреве и во мне; Погодин же видел во всем этом
только доказательство своему убеждению, что Гоголь человек неискренний, что
ему верить нельзя. Мы с Шевыревым не принимали такого убеждения, особенно я.
Я объяснял поступки Гоголя странностью, капризностью его художнической
натуры; а чего не мог объяснить, о том старался забыть, не толкуя в дурную
сторону.
Первым моим делом было послать деньги Гоголю; на ту пору у меня
случились наличные деньги, и я мог отделить из них 1500 руб. Такую же сумму
думал я занять у Д<емидо>ва. Я отправился к нему немедленно, рассказал
все дело и - получил отказ. Благосостояние его и значительный капитал,
лежавший в ломбарде, были мне хорошо известны. Я сделал ему горький упрек;
но он, не обижаясь им, твердил одно: "Я принял за правило не давать денег
взаймы, а дарить такие суммы я не могу". Я отвечал ему довольно жестко и
хотел уйти, но жена его прислала просить меня, чтоб я к ней зашел. Я
исполнил ее желание, и хотя не был с ней очень близок, но в досаде на ее
супруга я рассказал ей, для чего я просил у него взаймы денег и по какой
причине получил отказ. Она вспыхнула от негодования и вся покраснела. Она
быстро встала с своего дивана, на котором полулежала в грациозной позе, и,
сказав: "Я вам даю охотно эти деньги", вышла в другую комнату и через минуту
принесла мне 1500 рублей. Я признаюсь в моей вине: не ожидал от нее такого
поступка; поблагодарил ее с волнением и горячностью. Между тем явился муж, и
я беспощадно подразнил и пристыдил его поступком жены. Он был очень смешон:
пыхтел, отдувался и мог только сказать: "Это ее деньги, она может ими
располагать, но других от меня не получит". Очень довольный, что скоро нашел
деньги, я сейчас отправил их в Рим через Шевырева и написал письмо к Гоголю.
Через полгода он хотел выслать остальные три тысячи рублей. Не знаю
хорошенько, были ли эти деньги высланы к Гоголю, ибо денежные его
обстоятельства вскоре переменились. Во-первых, потому, что вследствие
представления графа Уварова государь приказал производить Гоголю по три
тысячи рублей в продолжение трех лет, и, во-вторых, потому, что продажа
полных сочинений Гоголя, несмотря на чрезвычайные расходы и контрфакцию,
доставила значительную сумму денег: их доставало и на добавок к содержанию
Гоголя, и на уплату его долгов, и даже на добрые тайные дела *. Впрочем, я
хорошо не знаю денежных дел Гоголя: всем этим заведовал с неусыпным
старанием Шевырев.
* Вслед за моими деньгами Гоголь получил 1000 руб. сер. от Прокоповича
в счет будущих доходов за продажу сочинений.
Следующее письмо Гоголя к Ольге Семеновне, вероятно, писано в апреле
1843 года, потому что писано в ответ на поздравление Гоголя со днем его
рождения, 19 марта.
"Благодарю вас, Ольга Семеновна, за поздравление с днем рождения моего.
Посылаю вам душевный поклон мой. Вы говорите, что для вас необходимо письмо
мое, которое бы в минуту грусти и тревожного состояния души вознесло дух ваш
превыше всего окружающего. Но какое письмо в силах это сделать? Глядите
просто на мир: он весь полон божиих благодатен, в каждом событии сокрыты для
нас благодати; неистощимыми благодатями кипят все несчастия, нам
ниспосылаемые; и день, и час, и минута нашей жизни ознаменованы благодатями
бесконечной любви. Чего же вам более для возвышения духа? Будьте просто
светлы душой, не мудрствуя. И если это вам покажется трудно и невозможно
подчас - все равно старайтесь только стремиться к светлости душевной, и она
придет к вам. Стремясь к светлости, вы стремитесь к богу, а бог помогает к
себе стремиться. Старайтесь просто, безо всякого напряжения душевного быть
светлу, как светло дитя в день светлого воскресенья, и вы много, много
выиграете и незаметно вознесетесь выше всего окружающего. Если же вы
все-таки убеждены в той мысли, что вам нужно письмо мое, то напишите Лизе,
чтоб она прислала вам копию с того длинного письма, которое я посылаю к ним
в одно время с вашим. Ей нечего секретничать с вами, и она должна прислать
добросовестную копию, не выпуская ни одного слова. Хотя в письме этом
заключаются обстоятельства, собственно к ним относящиеся, но я молился в то
время, когда писал его, и просил бога, чтобы для всякого, кому бы ни
случилось читать его, было оно благодетельно: а потому, может быть, вы
отыщете в нем что-нибудь собственно для себя. Вы пишете, что не смущают вас
никакие толки и речи обо мне и что вы верите душе моей. Конечно, последнее
благоразумно. Благоразумнее верить тому, что происходит от души, чем тому,
что происходит невесть из какого угла и баламутицы. Веря в душу человека, вы
верите в главное, а веря в пустяки, вы все-таки верите в пустяки и никогда
не узнаете человека. Прощайте! Помните все это и будьте светлы душой.
Душевно обнимаю вас и все ваше семейство.
Передайте два при сем следующие письма по принадлежности".
При хладнокровном взгляде на письма Гоголя можно теперь видеть, что
большое письмо его о путешествии в Иерусалим, а равно вышеприведенное
письмецо к Ольге Семеновне содержат в себе семена и даже всходы того
направления, которое впоследствии выросло до неправильных и огромных
размеров. Письмо к сестре, о котором упоминает Гоголь, осталось нам
неизвестным. Но письма к другой сестре его, Анне Васильевне, написанные без
сомнения в том же духе, находятся теперь у Кулиша, и мы их читали.
Вот письмецо без числа, но помеченное, что получено мною от Гоголя
22-го апреля 1843-го года.
"Я получил письмо от маменьки. Дела ее устроились; на этот год по
крайней мере она обеспечена. В письме (которое вы без сомнения уже получили
от меня чрез Хомякова) я забыл спросить вас, получили ли вы письмо, в
котором я просил вас о постановке "Ревизора". В нем было вложено письмецо к
Ольге Семеновне и Конст. Сергеевичу; получили <ли> они эти письма и
отчего никто из них не отвечал ниже двумя строчками? Что касается до
Щепкина, то его просто следует выбранить. Я писал два письма к нему. Я не
сержусь на него, если уже у него такой обычай, чтобы не отвечать на письма.
Но он должен по крайней мере сказать вам, чтоб вы уведомили меня, что письма
точно получены, чтобы я не думал по крайней мере, что пропадают они.
Подумайте сами, чего не могло притти в мою голову, когда во время самое
трудное для меня и такое время, когда ожидал более всего писем отовсюду,
решительно отовсюду, и в это время все будто сговорились и бросили меня на
три месяца самого тягостного состояния. Не забывайте меня, бесценный друг.
Вы уже знаете из письма, которое получили от Хомякова, как нужно писать ко
мне. Да хранит вас бог всех в ненарушимой святости души и здоровья.
Адресуйте в Гастейн (в Тироле), poste restante".
Я не помню, чтоб когда-нибудь получил письмо от Гоголя через Хомякова,
и вообще я удивляюсь и не знаю, какая могла быть причина, что мы так долго
не писали к Гоголю? Надобно предположить, что письма как-нибудь
задерживались на почте или вовсе не доходили.
Следующее небольшое письмецо Гоголя я решительно не знаю, к какому
времени отнести.
"Мая 5.
На выезде из Рима пишу к вам несколько слов, почтеннейший друг мой,
Сергей Тимофеевич. Еду я для того, чтобы ехать. Езда, как вы знаете, мое
всегдашнее средство; а потому и теперь, как я ни хил и болезнен, но надеюсь
на дорогу и на бога, и прошу у него быть в дороге, как дома, то есть, как у
него самого в покойные минуты души, дабы быть в силах и возможности, чтобы
<что-> нибудь произвесть. О том прошу молиться вас и прошу вас также
попросить обо мне всех, которые обо мне молились прежде, потому что их
молитвами я был доселе чудно сохраняем и среди тяжких и болезненных
состояний зрел и укреплялся душой.
Напишите домой к маменьке моей запрос, получила ли она два моих письма,
писанные после того, которое было приложено при вашем. Последнее, от 1-го
мая здешнего стиля, весьма нужное; об этом пусть немедленно вас уведомит она
или сестра, а вы сообщите мне. Обнимаю вас всех.
Ваш Н. Г.".
Это сомнительное письмецо написано так сбивчиво и таким дурным
почерком, что должно предполагать, что Гоголь был болен или сильно расстроен
нервами. Вероятно, его надо отнести к другому периоду 123.
Вот, наконец, письмо с уведомлением о получении денег, писанное, без
сомнения, в мае месяце 1843-го года.
"Ваше письмо и деньги, бесценный друг мой, я получил исправно и скоро,
и медлил ответом, выжидая писем от Шевырева и Погодина. Наконец спустя две
недели после вашего письма получил я письмо от Шевырева от имени вас всех. В
нем видна прекрасная душа писавшего, хотя заключается, впрочем, и журьба и
что-то вроде не совсем отчетливого нагоняя, который, может быть, и
справедлив со стороны вашей или, лучше, со стороны Погодина, от которого, я
думаю, проистек он, но все же таки следует подумать и то: однакож мне
неизвестна еще (та или другая) его сторона, и странно бы мне по моей натуре
судить о натуре другого, когда эта натура так не сходна с моею. Но оставим
все это. Смерть не люблю изъяснений. Все это неразумная трата слов, я больше
ничего. Лицо я гласное, стало быть и все, что бы я ни делал, будет гласно
всем; дурное, если есть у меня, то уж его никак не спрячешь. Шила в мешке не
утаишь; оно где-нибудь да выткнется непременно. Оправдываться, значит не
доверять времени, которое уяснит все. Вслед за вашими деньгами я получил еще
от Прокоповича 1000, стало быть за первый год мне следует получить одну
тысячу. Обо всем этом я уведомил уже Шевырева. Прокоповичу я написал выслать
немедленно тысячу экземпляров и в продаже находящихся у него давать отчет в
Москву всякий раз за два месяца до срочной высылки мне денег, дабы видеть по
накопившейся сумме, откуда произвести мне высылку: из Петербурга или из
Москвы? Прокопович находится вместе с экземплярами в полном распоряжении
вашем, так что, если бы потребовали и все экземпляры выслать, то он их
вышлет; но в этом я не вижу надобности: после вновь их нужно присылать в
Петербург для тамошних книгопродавцев. К тому же экземпляры безопасны, если
они только все находятся в руках Прокоповича, а не типографии, о проделках
которой я узнал только теперь из письма Прокоповича. Он скрывал от меня, не
желая меня ничем возмутить и думая расплатиться банковыми билетами покойного
своего брата, выдачею которых водили его несколько месяцев в присутственных
местах; но довольно толковать. Дела мои, как видите, все теперь в ваших
руках. Обратимся собственно к нам самим. Я заехал на несколько дней в
Гастейн отдохнуть с дороги и отправлюсь в Дюссельдорф, где проведу часть
зимы, а остальную в Голландии, и потому письма адресуйте все в Дюссельдорф.
Хорошо бы было, если бы вы прислали что-нибудь из тех книг, которых я
просил. Из Москвы, вероятно, отправляются не мало этот год за границу; а так
как всякий положил себе за правило побывать на Рейне, то ему не много труда
будет стоить завезти посылку в Дюссельдорф и отдать ее Жуковскому. На
Константина Сергеевича я решительно теперь сердит. Он мне не пишет ни
строчки, но вот лучше к нему самому записка. А вас обнимаю всею душою вместе
с милым семейством вашим и жду от вас летних известий о покупке дачи и о
прочем.
Н. Г."
Записка Константину Сергеевичу.
"Что же вы, Константин Сергеевич, мне ни слова? Я нахожусь в
совершенном неведении теперь обо всех делах, которые делаются на свете. Не
знаю, что делает Москва, ни о чем говорит она, ни что думает, ни о чем
спорит, словом не знаю вовсе, о чем идет теперь дело. Если вы несколько
смутились письмом моим, которое когда-то было писано вам, то это письмо
писано не в строку текущих дел, это письмо писано так, мимо; на него ответ
вы мне дадите года через четыре. А известия текущие должны итти своим
чередом; а потому вы уведомите меня обо всем, что делали и что слышали с
самого того дни, как перестали ко мне писать. И что Николай Филиппович, и
что Каролина Карловна <Павловы>, и что Ховрина, и что Самарин, и какие
эффекты производите вы в чтениях, и что говорят вообще о чтениях Мих.
Семеновича *. Все это, вы знаете, мне интересно. Простите, что я вас не
благодарил до сих пор за присылку ваших статей о "Мертвых душах". И та, и
другая имеют свои достоинства. Писанная, как мне кажется, должна
принадлежать Самарину; но в печатной, не погневайтесь, видно много
непростительной юности, и писанная кажется перед нею написанною стариком,
хотя в ней и нет тех двух-трех истинн 
| |
| Просмотров: 427 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры