| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 8
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)ицу,
намереваясь долго прожить в чужих краях (он не мог прожить долее пяти
месяцев). Перед возвращением своим в Россию он написал к Гоголю в Рим самое
горячее письмо, убеждая его воротиться в Москву (Гоголь жил в Риме уже более
двух лет) и назначая ему место съезда в Кельне, где Константин будет ждать
его, чтоб ехать в обратный путь вместе. Гоголь еще не думал возвращаться, да
и письмо получил двумя месяцами позднее, потому что куда-то уезжал из Рима.
Письмо это, вероятно дышавшее горячей любовью, произвело, однако, глубокое
впечатление на Гоголя, и хотя он не отвечал на него, но, по возвращении в
Россию, через год, говорил о нем с искренним чувством.
В 1839 году Погодин ездил за границу, имея намерение привезти с собою
Гоголя. Он ни слова не писал нам о свидании с Гоголем 67, и хотя
мы сначала надеялись, что они воротятся в Москву вместе, но потом уже
потеряли эту надежду. Мы жили лето на даче в Аксиньине, в десяти верстах от
Москвы. 29-го сентября вдруг получаю я следующую записку от Михаила
Семеновича Щепкина:
"Почтеннейший Сергей Тимофеевич, спешу уведомить вас, что М. П. Погодин
приехал, и не один; ожидания наши исполнились: с ним приехал Н. В. Гоголь.
Последний просил никому не сказывать, что он здесь; он очень похорошел, хотя
сомнение о> здоровье у него беспрестанно проглядывает. Я до того
обрадовался его приезду, что совершенно обезумел, даже до того, что едва ли
не сухо его встретил; вчера просидел целый вечер у них и, кажется, путного
слова не сказал: такое волнение его приезд во мне произвел, что я нынешнюю
ночь почти не спал. Не утерпел, чтобы не известить вас о таком для нас
сюрпризе: ибо, помнится, мы совсем уже его не ожидали. Прощайте, сегодня, к
несчастию, играю и потому не увижу его.
Ваш покорнейший слуга
Михаил Щепкин. от 28-го сентября 1839 года".
Я помещаю эту записку для того, чтоб показать, что значил приезд Гоголя
в Москву для его почитателей. Мы все обрадовались чрезвычайно. Константин,
прочитавши записку прежде всех, поднял от радости такой крик, что всех
перепугал, а с Машенькой 68 сделалось даже дурно. Он уехал в
Москву в тот же день, а я с семейством переехал 1-го октября. Константин уже
виделся с Гоголем, который остановился у Погодина в его собственном доме на
Девичьем поле.
Гоголь встретился с Константином весело и ласково; говорил о письме,
которое, очевидно, было, для него приятно, и объяснял, почему он не мог
приехать в назначенное Константином место, то есть в Кельн. Причина состояла
в том, что он уезжал на то время из Рима, а Воротясь, целый месяц не получал
писем из России, хотя часто осведомлялся на почте; наконец он решился
пересмотреть сам все лежащие там письма и между ними нашел несколько
адресованных к нему; в том числе находилось и письмо Константина.
Бестолковый почтовый чиновник принимал Гоголя за кого-то другого и потому не
отдавал до сих пор ему писем.
Разговаривая очень приятно, Константин сделал Гоголю вопрос самый
естественный, но, конечно, слишком часто повторяемый всеми при встрече с
писателем: "Что вы нам привезли, Николай Васильевич?" - и Гоголь вдруг
очень сухо и с неудовольствием отвечал: "Ничего". Подобные вопросы были
всегда ему очень неприятны; он особенно любил содержать в секрете то, чем
занимался, и терпеть не мог, если хотели его нарушить.
На другой день моего переезда в Москву, 2-го октября, Гоголь приехал к
нам обедать вместе с Щепкиным, когда мы уже сидели за столом, совсем его не
ожидая. С искренними, радостными восклицаниями встретили его все, и он сам
казался воротившимся к близким и давнишним друзьям, а не просто к знакомым,
которые виделись несколько раз и то на короткое время. Я был восхищен до
глубины сердца и в то же время удивлен. Казалось, как бы могло пятилетнее
отсутствие, без письменных сношений, так сблизить нас с Гоголем? По чувствам
нашим мы, конечно, имели полное право на его дружбу, и, без сомнения,
Погодин, знавший нас очень коротко, передал ему подробно обо всем, и Гоголь
почувствовал, что мы точно его настоящие друзья.
Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать:
следов не было прежнего, гладко выбритого и обстриженного (кроме хохла)
франтика в модном фраке! Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него
почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица
получили совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил,
выражались доброта, веселость и любовь ко всем; когда же он молчал или
задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то
высокому. Сюртук вроде пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в
совершенной крайности. Самая фигура Гоголя в сюртуке сделалась
благообразнее. Шутки Гоголя, которых передать нет никакой возможности, были
так оригинальны и забавны, что неудержимый смех одолевал всех, кто его
слушал, сам же он всегда шутил, не улыбаясь. С этого собственно времени
началась наша тесная дружба, вдруг развившаяся между нами. Гоголь бывал у
нас почти каждый день и очень часто обедал. Зная, как он не любит, чтоб
говорили с ним об его сочинениях, мы никогда об них не поминали, хотя слух о
"Мертвых душах" обежал уже всю Россию и возбудил общее внимание и
любопытство. Не помню, кто-то писал из чужих краев, что, выслушав перед
отъездом из Рима первую главу "Мертвых душ", он хохотал до самого Парижа.
Другие были не так деликатны, как мы, и приступали к Гоголю с вопросами, но
получали самые неудовлетворительные и даже неприятные ответы.
Гоголь сказал нам, что ему надобно скоро ехать в Петербург, чтоб взять
сестер своих из Патриотического института, где они воспитывались на казенном
содержании. Мать Гоголя должна была весною приехать за дочерьми в Москву. Я
сам вместе с Верой сбирался ехать в Петербург, чтоб отвезть моего Мишу
69 в Пажеский корпус, где он был давно кандидатом. Я сейчас
предложил Гоголю ехать вместе, и он очень был тому рад.
Не зная хорошенько времени, когда должен был последовать выпуск
воспитанниц из Патриотического института, Гоголь сначала торопился отъездом.
Это видно из записки Погодина ко мне, в которой он пишет, что Гоголь просит
меня справиться об этом выпуске; но торопиться было не к чему: выпуск
последовал в декабре. Во всяком случае замедление отъезда происходило от
нас. Я писал Гоголю 20-го октября, что, "желая непременно ехать вместе с
вами, любезнейший Николай Васильевич, я обращаюсь к вам с вопросом, можете
ли вы отложить свой отъезд до вторника? Если не можете, мы едем в
воскресенье поутру". На той же записке Гоголь отвечал:
"Коли вам это непременно хочется и нужно и я могу сделать вам этим
удовольствие, то готов отложить отъезд свой до вторника охотно".
Но и во вторник отъезд был отложен, и мы выехали в четверг после обеда
26-го октября (1839 г.). Я взял особый дилижанс, разделенный на два купе: в
переднем сидел Миша и Гоголь, а в заднем - я с Верой. Оба купе сообщались
двумя небольшими окнами, в которых деревянные рамки можно было поднимать и
опускать: с нашей стороны в рамках были вставлены два зеркала. Это
путешествие было для меня и для детей моих так приятно, так весело, что я и
теперь вспоминаю о нем с удовольствием. Гоголь был так любезен, так
постоянно шутлив, что мы помирали со смеху, Все эти шутки обыкновенно
происходили на станциях или при разговорах с кондуктором и ямщиками. Самый
обыкновенный вопрос или какое-нибудь требование Гоголь умел так сказать
забавно, что мы сейчас начинали хохотать; иногда даже было нам совестно
перед Гоголем, особенно когда мы бывали окружены толпою слушателей. В
продолжение дороги, которая тянулась более четырех суток, Гоголь говорил
иногда с увлечением о жизни в Италии, о живописи (которую очень любил и к
которой имел решительный талант), об искусстве вообще, о комедии в
особенности, о своем "Ревизоре", очень сожалея о том, что главная роль,
Хлестакова, играется дурно в Петербурге и Москве, отчего пьеса теряла весь
смысл (хотя в Москве он не видал "Ревизора" на сцене). Он предлагал мне,
Воротясь из Петербурга, разыграть "Ревизора" на домашнем театре; сам хотел
взять роль Хлестакова, мне предлагал Городничего, Томашевскому (с которым я
успел его познакомить), служившему цензором в Почтамте, назначал роль
почтмейстера, и так далее. Много высказывал Гоголь таких ясных и верных
взглядов на искусство, таких тонких пониманий художества, что я был очарован
им. Большую же часть во время езды, закутавшись в шинель, подняв ее воротник
выше головы, он читал какую-то книгу, которую прятал под себя или клал в
мешок, который всегда выносил с собою на станциях. В этом огромном мешке
находились принадлежности туалета: какое-то масло, которым он мазал свои
волосы, усы и эспаньолку, несколько головных щеток, из которых одна была
очень большая и кривая: ею Гоголь расчесывал свои длинные волосы. Тут же
были ножницы, щипчики и щеточки для ногтей и, наконец, несколько книг. Сосед
Гоголя, четырнадцатилетний наш Миша, живой и веселый, всегда показывал нам
знаками, что делает Гоголь, читает или дремлет. Миша подсмотрел даже, какую
книгу он читал: это был Шекспир на французском языке.
Гоголь чувствовал всегда, особенно в сидячем положении, необыкновенную
зябкость; без сомнения, это было признаком болезненного состояния нерв,
которые не пришли еще в свое нормальное положение после смерти Пушкина.
Гоголь мог согревать ноги только ходьбою и для того в дорогу он надел сверх
сапогов длинные и толстые русские шерстяные чулки и сверх всего этого теплые
медвежьи сапоги. Несмотря на то, он на каждой станции бегал по комнатам и
даже улицам во все время, пока перекладывали лошадей, или просто ставил ноги
в печку. Гоголь был тогда еще немножко гастроном; он взял на себя
распоряжение нашим кофеем, чаем, завтраком и обедом. Ехали мы чрезвычайно
медленно, потому что лошади, возившие дилижансы, едва таскали ноги, и Гоголь
рассчитал, что на другой день, часов в пять пополудни, мы должны приехать в
Торжок, следственно должны там обедать и полакомиться знаменитыми котлетами
Пожарского, и ради таковых причин дал нам только позавтракать, обедать же не
дал. Мы весело повиновались такому распоряжению. Вместо пяти часов вечера мы
приехали в Торжок в три часа утра. Гоголь шутил так забавно над будущим
нашим утренним обедом, что мы с громким смехом взошли на лестницу известной
гостиницы, а Гоголь сейчас заказал нам дюжину котлет с тем, чтоб других блюд
не спрашивать. Через полчаса были готовы котлеты, и одна их наружность и
запах возбудили сильный аппетит в проголодавшихся путешественниках. Котлеты
были точно необыкновенно вкусны, но вдруг (кажется, первая Вера) мы все
перестали жевать, а начали вытаскивать из своих ртов довольно длинные
белокурые волосы. Картина была очень забавная, а шутки Гоголя придали
столько комического этому приключению, что несколько минут мы только
хохотали, как безумные. Успокоившись, принялись мы рассматривать свои
котлеты, и что же оказалось? В каждой из них мы нашли по нескольку десятков
таких же длинных белокурых волос! Как они туда попали, я и теперь не
понимаю. Предположения Гоголя были одно другого смешнее. Между прочим он
говорил с своим неподражаемым малороссийским юмором, что верно повар был
пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы,
когда готовил котлеты; а может быть, он и не пьян и очень добрый человек, а
был болен недавно лихорадкой, отчего у него лезли волосы, которые и падали
на кушанье, когда он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями.
Мы послали для объяснения за половым, а Гоголь предупредил нас, какой ответ
мы получим от полового: "Волосы-с? Какие же тут волосы-с? Откуда притти
волосам-с? Это так-с, ничего-с! Куриные перушки или пух, и проч., и проч.".
В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно
то же, что говорил Гоголь, многое даже теми же самыми словами. Хохот до того
овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от
удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно. Наконец припадок смеха
прошел. Вера попросила себе разогреть бульону; а мы трое, вытаскав
предварительно все волосы, принялись мужественно за котлеты.
Так же весело продолжалась вся дорога. Не помню, где-то предлагали нам
купить пряников. Гоголь, взявши один из них, начал с самым простодушным
видом и серьезным голосом уверять продавца, что это не пряники; что он
ошибся и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их
цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает и что мыло
стоит гораздо дороже, чем пряники. Продавец сначала очень серьезно и
убедительно доказывал, что это точно пряники, а не мыло, и, наконец,
рассердился. В моем рассказе ничего нет смешного, но, слушая Гоголя, не было
возможности не смеяться.
Помню я также завтрак на станции в Померани, которая издавна славилась
своим кофеем и вафлями, и еще более была замечательна, тогда уже старым,
своим слугою, двадцать лет ходившим, по-видимому, в одном и том же фраке, в
одних и тех же чулках и башмаках с пряжками. Это был лакей высшего разряда,
с самой представительной наружностью и приличными манерами. Его знала вся
Россия, ездившая в Петербург. В какое бы время дня и ночи ни приехали
порядочно одетые путешественники, особенно дамы, лакей-джентльмен являлся
немедленно в полном своем костюме. Меня уверяли, что он всегда спал в нем,
сидя на стуле. С этим то интересным для Гоголя человеком умел он
разговаривать так мастерски, впадая в его тон, что всегда
хладнокровно-учтивый старик, оставляя вечно носимую маску, являлся другим
лицом, так сказать, с внутренними своими чертами. В этом разговоре было
что-то умилительно-забавное и для меня даже трогательное.
30-го октября 70 в восемь часов вечера приехали мы в
Петербург. Не доезжая до Владимирской, где был дом Карташевских, Гоголь
вышел из дилижанса, захватил свой мешок и простился с нами. Он не знал, где
остановится: у Плетнева или у Жуковского. Он обещал немедленно прислать за
своими вещами и чемоданом и уведомить нас о своей квартире; хотел также
скоро побывать и сам. Но обещания Гоголя в этом роде были весьма неверны; в
тот же самый вечер, но так поздно, что все уже легли спать, Гоголь приезжал
сам, взял свой мешок и еще кое-что и сказал человеку, что пришлет за
остальными вещами; но где живет, не сказал. На другой день я поехал его
отыскивать, но не успел отыскать. По множеству моих разъездов, я не успел
побывать у Плетнева, а у Жуковского Гоголя не оказалось. Наконец, 3-го
ноября, я был у Гоголя. Он только что переехал к Жуковскому и обещал на
другой день, то есть 4-го, приехать обедать к нам. Он очень мне обрадовался,
но казался чем-то смущенным и уже не походил на прежнего, дорожного Гоголя.
Он развеселился несколько, говоря, что возьмет своих сестер и опять вместе с
нами поедет в Москву; хотел немедленно, как только можно будет переехать
через Неву, повезти нас в Патриотический институт, чтоб познакомить с своими
сестрами. Он не остался у нас обедать, потому что за ним прислал Жуковский.
Я познакомил его с моими хозяевами. Гоголь всем не очень понравился, даже
Машеньке. Вообще должно сказать, что, кроме Машеньки, никто не понимал и не
ценил Гоголя как писателя. Гр. Ив. Карташевский даже и не читал его; но я
надеялся, что он может и должен вполне оценить Гоголя, потому что в
молодости, когда он был еще моим воспитателем, он страстно любил
"Дон-Кихота", обожал Шекспира и Гомера и первый развил в моей душе любовь к
искусству. Ожидания мои не оправдались, что увидим впоследствии.
5-го ноября, я еще не сходил сверху, потому что до половины второго
просидел у меня Кавелин, только что успели прибежать ко мне Вера и Машенька,
чтоб послушать "Арабески" Гоголя, которые я накануне купил для Машеньки, -
как вбежал сам Гоголь, до того замерзший, что даже жалко и смешно было
смотреть на него (в то время стояла в Петербурге страшная стужа, до двадцати
трех градусов при сильном ветре); но потом, посогревшись, был очень весел и
забавен с обеими девицами. Сидел очень долго и просидел бы еще дольше, но
пришел Ив. Ив. Панаев: это напомнило Гоголю, что ему пора итти. Несмотря на
то, что Гоголь показался всем очень веселым, внутренно он был чрезвычайно
расстроен. 5-го же ноября он был у меня опять и открыл мне свое
затруднительное положение. Он был обнадежен Жуковским, что сестры его
получат вспоможение при выходе из института от щедрот государыни; но теперь
никто не берется доложить ей о том, ибо по случаю нездоровья она не
занимается делами, и беспокоить ее докладами считают неприличным. Гоголь
сказал, что насчет его уже начались сплетни и что он горит нетерпением
поскорее отсюда уехать. Очень просил, чтоб я с Верой и с ним съездил к его
сестрам, и поручил мне в каждом письме писать к моей жене и Константину по
пяти поклонов. Я был взволнован его положением и предложил ему все, что
тогда у меня было, разумеется, безделицу; он сказал что-то весьма
растроганным голосом и убежал. В тот же день я описал все подробно Ольге
Семеновне, заметив, что, вероятно, Гоголю надобно много денег, что все это,
как я надеюсь, поправится, а в противном случае - я поправлю.
Во всем круге моих старых товарищей и друзей, во всем круге моих
знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и кто бы
ценил его вполне. Даже никого, кто бы всего его прочел! О, Петербург, о,
пошло-деловой, всегда равно отвратительный Петербург! Вот, например,
Владимир Иванович Панаев, тоже старый мой товарищ, литератор и член
Российской Академии, с которым, разумеется, я никогда о Гоголе не рассуждал,
вдруг спрашивает меня при многих свидетелях: "А что Гоголь? Опять написал
что-нибудь смешное и неестественное?" Не помню, что я отвечал ему; но,
вероятно, присутствие других спасло его от такого ответа, от которого не
поздоровилось бы ему 71.
В продолжение нескольких дней Гоголь еще надеялся на какие-то
благоприятные обстоятельства; мы виделись с ним несколько раз, но на
короткое время. Всякий раз уславливались, когда ехать к его сестрам, и
всякий раз что-нибудь мешало.
Наконец 13-го ноября обедал у нас Гоголь. Григорий Иванович, который
успел прочесть кое-что из него и всю ночь хохотал от "Вия"... увы, также не
мог вполне понять художественное достоинство Гоголя; он почувствовал только
один комизм его. Это не помешало ему быть вполне любезным по-своему с своим
земляком. Гоголь за обедом вдруг спросил меня потихоньку: "Откуда этот
превосходный портрет?" и указал на портрет Кирилловны, написанный Машенькой
Карташевской. Я, разумеется, сейчас объяснил дело, и Машенька, которой по
нездоровью не было за столом, также и Веры, была сердечно утешена отзывом
Гоголя. После обеда он смотрел портрет Веры, начатый Машенькой, и портрет
нашей Марихен 72, сделанный Верой, и чрезвычайно хвалил, особенно
портрет Марихен, и в заключение сказал, что им нужно коротко познакомиться с
Вандиком, чтоб усовершенствоваться. Оба друга были в восхищении. Я объяснил
ему, какое прекраснее существо Машенька Карташевская. После обеда Гоголь
долго говорил с Григорием Ивановичем об искусстве вообще: о музыке,
живописи, о театре и характере малороссийской поэзии; говорил удивительно
хорошо! Все было так ново, свежо и истинно! И какой же вышел результат?
Григорий Иванович, этот умный, высоконравственный, просвещенный и доступный
пониманию некоторых сторон искусства человек, сказал нам с Верой: что
малороссийский народ пустой, что и Гоголь сам точно такой же хохол, каких он
представляет в своих повестях, что ему мало одного, что он хочет быть и
музыкантом, и живописцем, и начал бранить его за то, что он предался Италии.
Это меня сердечно огорчило, и Вера печально сказала мне: "Что после этого и
говорить, если Григорий Иванович не может понять, какое глубокое и великое
значение имеет для Гоголя вообще искусство, в каких бы оно формах ни
проявлялось!"
13-го ноября этого года осталось для меня незабвенным днем на всю мою
жизнь. После обеда, часов в семь, мы ушли с Гоголем наверх, чтоб поговорить
наедине. Когда я позвал Гоголя, обнял его одной рукою и повел таким образом
наверх, то на лице его изобразилось такое волнение и смущение... Нет, оба
эти слова не выражают того, что выражалось на его лице! Я почувствовал, что
Гоголь, предвидя, о чем я буду говорить с ним, терзался внутренне, что ему
это было больно, неприятно, унизительно. Мне вдруг сделалось так совестно,
так стыдно, что я привожу в неприятное смущение, даже какую-то робость этого
гениального человека, - и я на минуту поколебался: говорить ли мне с ним об
его положении? Но, взойдя наверх, Гоголь преодолел себя и начал говорить
сам.
Его обстоятельства были следующие: Жуковский уверил его через письмо
еще в Москву, что императрица пожалует его сестрам при выходе из института
по крайней мере по тысяче рублей (что, впрочем, я уже отчасти знал). С этой
верной надеждой он приехал в Петербург; но она не сбылась по нездоровью
государыни, и неизвестно, когда сбудется. К довершению всего, Гоголь потерял
свой бумажник с деньгами, да еще записками, для него очень важными. Об этом
было публиковано в полицейской газете; но, разумеется, бумажник не нашелся,
именно потому, что в нем были деньги. Кроме того, что ему надобно было одеть
сестер и довезти до Москвы, он должен заплатить за какие-то уроки... Что
делать? К кому обратиться? Все кругом холодно, как лед, а денег ни гроша! У
людей близких, то есть у Жуковского и Плетнева, он почему-то денег просить
не мог (вероятно, он им был должен). Просить у других, не имея на то
никакого права, считал он унизительным, бесчестным и даже бесполезным. Хотя
я живо помню, но пересказать не умею, как вскипела моя душа. Прерывающимся
от внутреннего чувства, но в то же время твердым голосом я сказал ему, что я
могу без малейшего стеснения, совершенно свободно располагать 2000 рублей;
что ему будет грех, если он, хотя на одну минуту, усумнится; что не он будет
должен мне, а я ему; что помочь ему в затруднительном положении я считаю
самою счастливою минутой моей жизни; что я имею право на это счастье по моей
дружбе к нему; имею право даже на то, чтобы он взял эту помощь без малейшего
смущения, и не только без неприятного чувства, но с удовольствием, которое
чувствует человек, доставляя удовольствие другому человеку. - Видно, в
словах моих и на лице моем выражалось столько чувства правды, что лицо
Гоголя не только прояснилось, но сделалось лучезарным. Вместо ответа он
благодарил бога за эту минуту, за встречу на земле со мной и моим
семейством, протянул мне обе свои руки, крепко сжал мои и посмотрел на меня
такими глазами, какими смотрел, за несколько месяцев до своей смерти, уезжая
из нашего Абрамцева в Москву в прощаясь со мной не надолго. Я верю, что в
нем это было предчувствие вечной разлуки... Гоголь не скрыл от меня, что
знал наперед, как поступлю я; но что в то же время знал через Погодина и
Шевырева о моем нередко затруднительном положении, знал, что я иногда сам
нуждаюсь в деньгах и что мысль быть причиною какого-нибудь лишения целого
огромного семейства его терзала, и потому то было так ему тяжело
признаваться мне в своей бедности, в своей крайности; что, успокоив его на
мой счет, я свалил камень, его давивший, что ему теперь легко и свободно. Он
с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в мыслях и
что он сделает по возвращении в Москву; что кроме труда, завещанного ему
Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть
"Мертвые души", - у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья,
в которой все готово, до последней нитки, даже в одежде действующих лиц; что
это его давнишнее, любимое дитя, что он считает, что эта пьеса будет лучшим
его произведением и что ему будет слишком достаточно двух месяцев, чтобы
переписать ее на бумагу 73. Он говорил о моем семействе, которое
вполне понимал и ценил; особенно о моем Константине, которого нетерпеливо
желал перенести из отвлеченного мира мысли в мир искусства, куда, несмотря
на философское направление, влекло его призвание. Сердца наши были
переполнены чувством; я видел, что каждому из нас нужно было остаться
наедине. Я обнял Гоголя, сказал ему, что мне необходимо надобно ехать, и
просил, чтобы завтра, после обеда, он зашел ко мне или назначил мне час,
когда я могу приехать к нему с деньгами, которые спрятаны у моей сестры; что
никто, кроме Константина и моей жены, знать об этом не должен. Гоголь,
спокойный и веселый, ушел от меня. Я, конечно, был вполне счастлив; но денег
у меня не было. Надобно было их достать, что не составляло трудности, и я
сейчас написав записку и попросил на две недели 2000 рублей * к известному
богачу, очень замечательному человеку по своему уму и душевным свойствам,
разумеется, весьма односторонним - откупщику Бенардаки, с которым был
хорошо знаком. Он отвечал мне, что завтра поутру приедет сам для исполнения
моего "приказания". Эта любезность была исполнена в точности. В тот же вечер
я не вытерпел и нарушил обещание, добровольно данное Гоголю; я не мог скрыть
моего восторженного состояния от Веры и друга ее Машеньки Карташевской,
которую любил, как дочь (впрочем, они были единственным исключением). Обе
мои девицы пришли в восхищение. 14-го ноября Гоголь ко мне не приходил.
15-го я писал ему записку и звал за нужным. Гоголь не приходил. 16-го я
поехал к нему сам, но не застал его дома. Зная от Бенардаки, который 14-го
числа сам привез мне поутру 2000 рублей, что именно 16-го Гоголь обещал у
него обедать, я написал записку к Гоголю и велел человеку дожидаться его у
Бенардаки; но Гоголь обманул я не приходил обедать. На меня напало
беспокойство и сомнение, что Гоголь раздумал взять у меня деньги.
Замечательно, что этот грек Бенардаки, очень умный, но без образования, был
единственным человеком в Петербурге, который назвал Гоголя гениальным
писателем и знакомство с ним ставил себе за большую честь! 74
* Для уплаты этих денег я написал в Москву к должнику своему
Великопольскому, который сейчас выслал мне 2700 рублей, то есть весь долг.
В этот же день, 16-го ноября, обедали у Карташевских два тайных
советника: весьма известный и любимый прежде литератор Хмельницкий и другой,
тоже литератор, мало известный, но не без дарования, Марков. Несколько раз
разговор обращался на Гоголя. Боже мой, что они говорили, как они понимали
его - этому трудно поверить! Я тогда же написал об них в письме к моей
жене, что это были калибаны 75 в понимании искусства, и это
совершенная правда. Зная свою горячность, резкость и неумеренность в своих
выражениях, я молил только бога, чтоб он дал мне терпение и положил хранение
устам моим. Я ходил по зале с Верой и Машенькой, где. однако, были слышны
все разговоры, и удивлялся вместе с ними крайнему тупоумию и невежеству
высшей петербургской публики, как служебной, так и литературной. Брату
Николаю Тимофеевичу было даже совестно за старинного его приятеля
Хмельницкого, а Григорию Ивановичу - за Маркова. Наконец терпение мое
лопнуло; я подошел к ним и с убийственным выражением сказал: "Ваши
превосходительства, сядемте-ка лучше в карты!"
Только что мы кончили игру, в которую я с злобным удовольствием обыграл
всех трех тайных советников, как пришел ко мне Гоголь. Я выбежал к нему
навстречу и увел его наверх. Слава богу, все исполнилось по моему желанию!
Гоголь взял деньги и был спокоен, даже весел. Он не приходил ко мне, потому
что переезжал от Плетнева к Жуковскому во дворец. Впрочем, я не вполне
поверил его словам, потому что на его переезд достаточно было одного часа, и
у меня осталось сомнение, что Гоголь колебался взять у меня деньги и, может
быть, даже пробовал достать их у кого-нибудь другого. На другой день мы
назначили ехать с ним в Патриотический институт.
Должно упомянуть, что в это время вышли из печати вторые "Три повести"
Павлова 76, что, сравнивая их с прежними, многие нападали на них,
а Гоголь постоянно защищал, доказывая, что они имеют свое неотъемлемое
достоинство: наблюдательный ум сочинителя и прекрасный язык, и что они
нисколько не хуже первых.
Наконец 17-го ездили мы с Верой и с Гоголем к его сестрам. Гоголь был
нежный брат, он боялся, что сестры его произведут на нас невыгодное
впечатление; он во всю дорогу приготовлял нас, рассказывая об их неловкости
и застенчивости и неумении говорить. Мы нашли их точно такими, как ожидали,
то есть совершенными монастырками. Вера старалась обласкать их как можно
больше; они были уверены, что в следующий четверг, 23 ноября, едут вместе с
нами в Москву. Гоголь просил нас обмануть их, кажется, для того, чтобы
заранее взять их из института, с которым они не хотели расстаться, задолго
до отъезда. Меньшая, Лиза, веселая и живая, была любимицей брата. Может
быть, и сам Гоголь этого не знал, но мы заметили. Из института мы завезли
Гоголя на его квартиру у Жуковского, который жил во дворце, потому что
Гоголь, давши слово обедать с нами у Карташевских, сказал нам, что ему нужно
чем-то дома распорядиться. Мы дожидались его с четверть часа и не вдруг
заметили, что он бегал на квартиру для того, чтоб надеть фрак. Гоголь сказал
нам, что на другой день он перевозит сестер своих к княгине Репниной (бывшей
Балабиной), у которой они останутся до отъезда. Гоголю совестно было
оставлять их там слишком долго, и потому Гоголь просил меня ускорить наш
отъезд из Петербурга. Это приводило меня в большое затруднение, потому что
судьба моего Миши не была устроена, и отъезд мой мог быть отложен очень
надолго. Я не вдруг даже решился сказать об этом Гоголю, потому что такое
известие было бы для него ударом. Ему казалось невозможным ехать одному с
сестрами, которые семь лет не выезжали из института, ничего не знали и всего
боялись. Впоследствии мы испытали на деле, что опасения Гоголя были
справедливы. Последующие дни Гоголь не так часто виделся с нами, потому что
очень занимался своими сестрами: он сам покупал все нужное для их костюма,
нередко терял записки нужных покупок, которые они ему давали, и покупал
совсем не то, что было нужно; а между тем у него была маленькая претензия,
что он во всем знает толк 
| |
| Просмотров: 301 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры