| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 18
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)ь его выражали все-таки некоторую стыдливость
и точно говорили: "Как быть? Мы живем этим". Только мальчишка его часто
оборачивался назад и кидал на меня сквозь оконце испытующий взгляд.
* Синьор, я честный человек.
** Горожан.
И началось долгое путешествие. Происходило это в самой середине
итальянской весны, в конце апреля месяца. Начало ее я застал в Венеции, но
там она имела совсем другой характер. Еще Гете заметил, что Венеция город по
преимуществу красок, света, тени и ярких живописных противоположностей. В
мое время полное весеннее солнце отражалось и играло на его мраморных,
разноцветных дворцах и соборах, на мозаиках их стен, на заливе, на колоннах
площадей, на флагах и памятниках его, которые сверкали всей своей массой...
Это было ослепительно, почти невыносимо для северного глаза. Довольно
сказать, что даже и те архитектурные подробности, которые находились в тени
и вырезывались резкими очертаниями на плоскости целого здания, залитого
солнцем, даже и они были еще пропитаны каким-то голубым светом, словно
волновавшимся на поверхности их. В Анконе характер природы изменился. Небо
покрылось легкими белыми прозрачными тучами. В воздухе было что-то нежное,
пахучее и ласкающее, окрестности лежали в ровном, задумчивом освещении, и
только изредка волны мягкого света пробегали по виноградным и фруктовым
садам. Ничто не раздражало глаза, но и ничто не заслоняло самой дальней
точки горизонта. Все пространство покрыто было не туманом, а какой-то
умеренно-яркой пеленой, сохранявшей целиком очертания и формы предметов, но
сглаживавшей резкость всех линий. Первые отпрыски Апеннин, вскоре
показавшиеся нам, светились как перламутр, а дальние водопроводы, являвшиеся
иногда по сторонам на горизонте, словно были написаны белой краской,
несколько поблеклой от времени, по белому же, но свежему полю неба. Нега и
томление выражались на всем, куда вы ни обращали взор, и вы невольно
чувствовали, что при таких днях все должно зреть в земле и многое подыматься
в сердце человека. Когда около полудня я всходил пешком на гору, где
красовалась Лоретто со своим собором и дворцом, долина, которую мы только
что миновали, выступала шаг за шагом перед глазами, со всеми ее белыми
каменными хижинами, разбросанными так, как будто они упали с неба и
рассыпались между виноградных кустов и фруктовых деревьев. Горы составляли
окраину долины, и все вместе погружено было в такую возбуждающую,
томительную тишину, в такое мертвое и вместе страстное молчание...
Миновав Лоретто, мы стали подыматься у Серравале на Апеннинские горы. Я
большей частию шел пешком. Изредка перепадал теплый дождь, ужасно пугавший
итальянцев, которые, как все южные народы, боятся дождя. На всякой покатости
ветурино останавливался, оглядывался по сторонам и, завидев вдали волов, уже
приготовленных заранее для подмоги проезжающим, кричал: buovi...
Мальчик-пастух издалека выговаривал себе байок (две копейки ассигн.) за
труд, потом лениво приводил волов, припрягал к нашим лошадкам, и мы тащились
вверх. Случалось, что горы готовились запереть нас со всех сторон,
врезывались одна в другую и загораживали дорогу, но белая шоссейная полоса
все тянулась по одному боку скалы и к вечеру спускалась вниз - непременно в
цветущую долину и фруктовый сад, где мы и заночевывали. Ночлеги эти и
полуденные отдыхи в ущелиях составляли не последнюю прелесть нашего
патриархального путешествия. Мы останавливались то в бедной австерии *,
уединенно торчавшей при дороге, то в гостинице какого-либо местечка, имевшей
притязание на пышность, как следует горожанке, но везде встречали ту же
простоту итальянской жизни. В иных местах было лишнее блюдо, обыкновенно
какая-либо зелень или рыба, подаваемая с видимой гордостию на стол самим
хозяином; в других фляжка туземного вина, легкого и прозрачного, вызывала
особенную похвалу собеседников; случалось также, что кровать совершенно
голой комнаты покрыта была ситцевым одеяльцем необычайной и хвастливой
пестроты, но везде за стол наш садился вместе с нами первый поселянин,
возвращавшийся из соседнего местечка, да обыкновенно и сам хозяин или
главный cameriere, поставив блюдо, придвигал стул к посетителям, помешался
сзади кого-либо и, опираясь на спинку чужого седалища, вступал в живой и
беглый разговор, удивительно выражавший общительность и природное
любопытство племени. Ветурино мой почувствовал ко мне глубокое уважение, как
только убедился, что я не расположен делать ему упреков за плохое понимание
святости контракта: рано утром, когда после кофе выходили мы продолжать наше
следование, он уже был на козлах, ласково улыбался мне и даже раз, поджидая
остальных путешественников, указал глазами на сына и произнес: "Возьмите его
с собой a Pietroburgo". - Пожалуй, - отвечал я. "А что он будет там?" -
продолжал ветурино.- Он будет солдатом в русской гвардии, - сказал я.
"Хочешь ты?" - заметил отец, обращаясь к сыну, который стоял у двери, тоже
улыбаясь с свойственным ему лукавством. Мальчик сделал сильный жест рукою и
отвечал: "Лучше быть аббатом". Старик разразился хриплым хохотом и дернул
лошадей, прибавив che birbone! Экой разбойник! Лаконическая шутка эта
окончательно утвердила между нами самые удовлетворительные отношения.
* Гостинице.
Отношения мои с двумя калабрийцами - моими, спутниками в карете -
оказались чуть ли еще не лучше и во всяком случае гораздо замечательнее. Оба
спутника были в коротеньких бархатных куртках, в панталонах до колена, в
чулках и ботинках; классическая круглая шляпа с огромными полями и широкий
плащ тоже украшали их, но первый знакомец, высокий, молодой и красивый
мужчина, с горбатым носом и черными волосами, вел себя как испанский гранд.
Он молча и с достоинством подавал мне руку поутру, мало говорил в карете, но
с изысканной учтивостию отвечал на вопросы, почти всегда улыбаясь; вместе с
тем он отдавал и принимал взаимные услуги, столь обыкновенные между
путешественниками, очень важно и серьезно. Я часто посматривал на него
украдкой, стараясь уяснить себе свойства и особенности этого изящества в
обращении, которое в торговцах кожами, какими оба они были, меня чрезвычайно
поражало... Я тогда еще не знал этой итальянской природы, носящей в себе
самой возможность простого и естественного достижения всех родов красоты и
благородства. Гораздо позднее ознакомился я с удивительными типами, которые
в нищенской, прорванной куртке, наброшенной на плечо, стоят и смотрят как
герои, и с чудными характерами, которые за обухом мясника или за прилавком
портного мыслят, как рыцари. Товарищ моего испанского гранда был создан
иначе. Это был живой человек, нисколько не красивый, широколицый, с лысиной
на голове, уже пожилой и необычайно добродушный - качество, весьма ясно
светившееся и в быстрых черных глазах его. Не знаю, за что он привязался ко
мне с первого раза. Тут опять действовало врожденное итальянское
добросердечие и то непосредственное чувство, которое у свежих народов бывает
вообще неугомонно. Его видимо взволновало мое положение путешественника из
далекой страны, без знакомых и друзей. Угождениям не было меры.
Предупредительность не знала границ. Он суетился от глубокой, сердечной
доброты и по действию живого воображения, мгновенно и случайно пораженного.
Всю дорогу смотрел он за мной во все глаза и часто, наклоняясь ласково на
мою сторону, спрашивал, улыбаясь: "А есть ли такие горы у вас в Рушии?"
Вопросы подобного рода почти не сходили у него с языка: усматривал ли он
признаки внимания и удовольствия на моем лице, как тотчас же обращался с
запросом: есть ли в Рушии шоссе, реки, лошади, австерии, собаки, деревья, и
при моих утвердительных ответах оставался совершенно счастлив, словно ему
подарили какое-либо поместье со всеми этими предметами. К этому надо
прибавить самое решительное, абсолютное отсутствие всяких сведений и ученой
образованности, заставившее его раз спросить: не одну ли веру с турками мы
исповедуем? Зато суетливая доброта его не отступала от меня ни на шаг во всю
дорогу. Помню, что раз под вечер мы достигли высшей точки Апеннин: я, вместе
с моим неотступным провожатым, шел пешком, и мы далеко оставили за собой
ветурина. Когда открылась передо мной вся панорама этого хребта с горами,
которые составляли бесчисленные перспективы для глаза, прерывая воздушное
пространство своими вершинами и слабея в красках все далее и далее - я
остановился в невольном изумлении. Тут не было ничего ломаного, угловатого и
хаотического, как в Альпах, еще недавно мною покинутых; это было просто
словно окаменелое, широкое море, где каждая волна приобрела
самостоятельность, отразилась живописно на другой, а последняя уже слилась с
белесоватой полосой неба. Оттенок вечерней зари, пробивавшейся сквозь
облака, бросал на дальние вершины яркий, багровый свет и оттенял сильнее
ближайшее к нам. Я хотел что-то сказать сопутнику моему, но его не было
возле меня. В это время подъехал ветурино и строгим голосом приказал нам
садиться в карету, под тем предлогом, что теперь мы будем спускаться очень
скоро, рысью. Я тотчас же повиновался, а за мной прыгнул в карету и
пропавший мой спутник. Он с торжеством держал в руке пучок полевых цветов,
набранных им в горах, и, подавая его мне, сказал отлично громким голосом,
как обыкновенно говорят итальянцы иностранцу, на способность понимания
которого не совсем надеются: "Положите, положите - эти цветы, эти цветы -
в книжку свою, в книжку свою - и когда будете в Рушии, у себя, - вспомните
о них". Я положил цветки в путеводитель Муррая, где они и теперь у меня
покоятся.
Что касается до швейцарского подмастерья, то это был пария нашего
общества. Все мои сопутники чувствовали себя по состоянию и гражданскому
положению выше бедного юноши и оказывали ему совершенное невнимание; только
один я отводил ему душу несколькими немецкими фразами, погружавшими его
постоянно в какой-то трепет. Застенчивость и робость его были непобедимы. Он
не конфузился только тогда, когда спал, а спал он много в карете, и спал уже
совершенно откровенно. Раскинувшись прямо и по сторонам, он делался тогда
почти единственным хозяином кареты, предоставляя в ней товарищам своим, как
будто из милости, кой-какие уголки. Вероятно, ветурино принял его в число
сопутников за совершенную безделицу, потому что смотрел на него и обращался
с ним постоянно с презрением.
Следуя привычкам своей родины, молодой швейцарец почти никогда не шел
по шоссе, а большей частию карабкался целиком по горам и всегда опереживал
возницу, строго придерживавшегося прямой линии. Раз, когда он, выскочив из
кареты, прямо полез на скалу, я видел, как ветурино бросил на него
невыразимо саркастический взгляд и произнес сквозь зубы, точь-в-точь как
Лаблаш в "Севильском цирюльнике": "Che bestial"
Таким образом, за час до солнца, когда в горах еще волновалась сырость
весенней ночи, начинали мы путешествие, закутываясь в свои шинели и
прижимаясь к своим уголкам; но мало-помалу с возрастающей теплотой дня,
иногда очень ярко показывавшегося из-за вершин, сбрасывали шинели, вместе с
последними остатками дремоты. Тогда останавливались мы в какой-нибудь горной
котловине, у подъезда одной из тех каменных хижин, построенных из едва
обтесанного булыжника, где внизу у очага живет семейство хозяина, исправляя
там и все свои нужды, - и завтракали. Часто случалось мне смотреть, сидя
перед уединенной гостиницей, на клочок неба, видимый из ущелья, и любоваться
облаками, которые пробегали вверху, точно китайские тени, свертываясь на
узком полотне и оставляя по скату гор там и сям оторванные куски и точки
прозрачного тумана. Иногда въезжали мы обедать и отдыхать в средневековое
местечко, с мрачной башней у моста, перекинутого через обрыв, с романским
собором в середине и с остатками полуразрушенного замка в конце, где еще
иногда сохранялся аристократический донжон... * И чем грознее казалась
наружность такого местечка, тем сильнее действовало сонное мертвое
спокойствие, царствовавшее на его улицах. Казалось, шумная средневековая
жизнь отошла отсюда для того, чтоб оставить за собой пустоту, изредка
наполняемую порывами современной жизни, которая иногда мгновенно и бурно
проносится над этими местами, позабытыми историей, и снова покидает их на
сон и невозмутимую тишину. Было что-то соответственное между нашим
медленным, ленивым путешествием и этой летаргической жизнию, которая не
заботится о времени, не бегает за ним с судорожной страстию, как остальная
Европа, и равнодушно дает ему течь мимо себя... Как будто сам переживаешь
это душевное состояние и радуешься, что мог испытать его. Невыразимое
наслаждение доставляли мне те счастливые долины, которыми перерезываются
Апеннины, оставляя в воображении одно воспоминание своих садов. Читатель
может найти в прекрасной книге мистера Миттермайера об Италии описание
замечательно человеческих, мягких отношений между владельцами земель в этой
стране и их фермерами, между фермерами и их работниками, отношения,
удалившие язву сословной вражды, которой страдает Западная Европа. Все эти
долины, разбитые на множество владельческих кусков, с их загородами,
виноградниками, полями, садами живут как будто одновременной жизнию на всех
своих точках. При спуске с горы видны на далекое пространство плоские кровли
разбросанных хижин; присутствие человека с его трудом, заботами и радостями
чувствуется, так сказать, во всех сторонах картины и дает ей совершенно
особенный смысл. Каждая подробность ее словно говорит не только за себя, но
и за человека, а все вместе представляется как восхитительный пейзаж и как
покров, скрывающий мысль. Олицетворение само напрашивается здесь на каждом
шагу. Помню необычайное впечатление, произведенное на меня чудной долиной
Фолиньо, которую я видел случайно в полном блеске ясного солнца, в самый
полдень. Изумительная тишина лежала на всех полях и огородах, блестевших
первою зеленью весны и еще вдобавок омываемых речкой, которая бежала,
светясь и скрываясь по временам за кустами. Благоухание лаврового листа
неслось к нам на склон горы, по которому мы спускались в долину,
развернувшуюся у подошвы ее. Съехав вниз, мы остановились. У самой дороги
возвышался необычайно грациозный древний храмик Дианы, в чистом вкусе времен
республики, омываемый рекою и чудно отражавшийся белыми колоннами и белыми
стенами своими на зелени горы и полей. Нельзя было выбрать лучшего места для
жилища чистой богини, и мертвая тишина, царствовавшая как в долине, так и
вокруг самого храмика, казалась еще остатком благоговейного уважения и
культа, которыми некогда окружали это святилище.
* Башня.
Не стану описывать ни Фолиньо, ни Терни с его каскадом, ни Сполетто, ни
других мест, прежде нами осмотренных; все это находится в бесчисленных
описаниях Италии и обо всем этом надо говорить много и долго, если уже
решиться говорить. Скажу только, что по приближении к Риму разбросанные
деревни все более и более исчезают и появляются каменные хижины, толпящиеся
друг к другу, как бы ища защиты от врагов в общинной и городовой жизни.
Средневековые башни и укрепления встречаются чаще. Вскоре открылись перед
нами и покинутые, бесплодные поля Рима, по которым Тибр три раза извился
широкой, мутной лентой прежде вступления своего в вечный город. Мы переехали
его сперва у Боргет, затем через Ponte Mollo - мост, построенный еще
Августом. Какое-то подобие массивного темного колпака, висевшего на небе,
указало нам место, где находился Петр, но мы держались левее и через ворота
del Popolo въехали в Рим, на великолепную площадь, украшенную обелиском,
имея перед собой три улицы, начинавшиеся церквами, а налево от себя гору
Пинчио с ее чудными виллами, в которых еще не так давно, в XVI столетии,
жители Рима видели прохаживающуюся тень Нерона, где-то тут погребенного. Мы
приехали в среду на страстной неделе, 28 апреля 1841 года, после
однонедельного счастливейшего и в полном смысле насладительного вояжа.
Старомодная карета наша была, однакоже, замечена всеми носильщиками,
факинами и cicerone *, которые вьются около трактиров в Италии, как досадные
и часто невыносимые насекомые. В трактире Hotel de Russie, на самой площади
del Popolo, куда я тотчас бросился, не было ни одного номера, по милости
гостей, прибывших к римским праздникам, особенно английских офицеров,
смещенных на половину жалованья. Они в фантастических, выдуманных ими самими
мундирах наполняли потом церкви и капеллы Рима, радуясь дешевизне его жизни
и свободе носить какие угодно самозванные титулы. Я несколько раз изумлялся
неутолимому, горячечному любопытству этих мирных воинов, соединенному с
оттенком грубой насмешливости и презрения. Не успел, однакож, я убедиться,
что не найду пристанища ни в одном из соседних отелей, как какой-то facchino
** подхватил мой чемодан и понесся вдоль Корсо. Волей или неволей я следовал
за ним до тех пор, пока он не остановился у одного дома на Корсо, где
подхватил меня уже поджидавший хозяин квартиры и приказал нести чемодан
вверх, в две пустых и чистых комнатки. Тут произошла одна из тех штук,
которые так чернят Италию в глазах людей, привыкших судить о всей стране по
первому мошеннику, какой им попадется на дороге. Хозяин потребовал 150
франков платы за квартиру в продолжение Святой недели, и я думал выказать
удивительные познания местных цен, предложив ту же сумму за весь месяц. Это
было ровно в шесть раз более того, что следовало, - и едва торг состоялся,
как хозяин, полагая, вероятно, возможность существования vendett'ы *** и в
моей славянской крови, явился ко мне с контрактом, обязывавшим меня не
портить ни диванов, ни стульев, ни столов, ни стен, ни рам, ни полов и проч.
Подписав это обязательство, я переоделся и тотчас же вышел на улицу,
расспрашивая у всех, куда пройти к русскому посольству, где намеревался
взять адрес Н. В. Гоголя. Между тем облачное небо, сопровождавшее нас во все
время путешествия, разрешилось проливным дождем, загнавшим всех в дома и
кофейни. Промокши до костей, с трудом отыскал я дом посольства, взял адрес у
швейцара и еще с большим трудом возвратился домой, потому что ошибся улицей
и плутал до тех пор, пока не наткнулся на извозчичью коляску, имевшую
твердость не убежать восвояси от дождя.
* Проводниками.
** Носильщик.
*** Кровной мести.
На другой день, прежде визита к Гоголю, я отправился в собор Петра.
Говорили некогда, что все дороги ведут к Риму; можно сказать, что все дороги
в Риме ведут или к Капитолию, или к Петру. Легко узнал я направление,
перешел Тибр по мосту, украшенному вычурными статуями, поглядел на
колоссальную гробницу Адриана (крепость св. Ангела), похожую на громадную
пивную стопу, и по прямой линии достиг великолепной колоннады, пропилеи
Петра, а затем вступил и в святилище, которое так долго грезилось моему
воображению, но воображение ничего подобного и нарисовать не могло. Несмотря
на несчастные украшения пиластров, принадлежащие к упадку вкуса, линии
собора и сочетания их ясно обозначались и с первого шага как будто отнимали
возможность измерить их глазом - так огромны были своды над головой, так
страшно тяжело упирались в землю пиластры и росли кверху, к дугам потолка,
которых принимали на себя. Многим знакомо двойное чувство, испытанное
путешественниками при входе в этот храм - чувство бедности отдельного лица
в виду колоссальной, вековой постройки и чувство гордости за мысль и силу
человека. Особенно это двойное, смешанное чувство нисходит на вас, когда,
следуя по главному проходу (nef), уже поражающему широтой своего
дугообразного потолка, вы идете прямо на массу света, которая бьет впереди,
вступаете под самый купол и на одно мгновение совершенно теряетесь в этом
неизмеримом пространстве, охваченном каменным Пантеоном. Размеры так
страшны, что почти уничтожается понятие о них, и нужно какое-либо сравнение
для ясного их представления. Колоссальный балдахин Бернини в середине, над
гробницей апостола, кажется беседкой, и вы с напряженным усилием соображаете
меру его вышины, указываемую обыкновенно дорожниками. Долго бродил я по
боковым отделам храма, изучая его памятники, большею частию ухищренной,
затейливой манеры XVII столетия, останавливаясь перед колоссальными
мозаическими картинами его и осторожно обходя исповеднические ложи, пред
которыми стояли толпы народа, исполняющего в эти торжественные дни духовные
свои обязанности. Особенно занимали меня бесчисленные эффекты, рождаемые в
пространствах этого храма перспективой и взаимным сочетанием каменных и
мраморных масс, различно освещенных. То из-за угла какого-нибудь пиластра
виднелась колоссальная дуга главного прохода, черная и как бы отрезанная на
ярком грунте пустого пространства, образуемого куполом; то выдвигался
какой-либо памятник одной частью своей, словно оторвавшейся от общего
целого; то открывался вкось балдахин Бернини в темном освещении, а за ним
вдали угол папской кафедры, озаренной светлым лучом из окна. Свет окон
ложился также на помост, перерезывался густыми тенями массивных пиластров,
рождая беспрерывные живописные эффекты, которые благодаря громадности здания
имели колоссальный и грандиозный характер. Собор жил своей особенной
жизнью... У одной стены я неожиданно наткнулся на моего калабрийского
радушного знакомца. Мы обрадовались друг другу. Он рассказал мне, что в
нынешнее утро он уже исповедался, был у причастья и завтра, кончив все с
Римом, едет далее в Неаполь. С неизменной своей лаской он спрашивал меня о
моих похождениях, глубоко опечалился при рассказе о дорогом найме квартиры
и, узнав, что я намерен отсюда итти пешком отыскивать одного моего земляка,
предложил себя в проводники. Вскоре оказалось, что Strada Felice, близ Monte
Pincio, куда мы должны были направлять путь свой, была столь же мало знакома
ему, как и мне. Он беспрестанно расспрашивал всех прохожих о дороге и почти
всегда брал не в ту сторону, которую указывали: излишнее желание отличиться
услугой сбивало его поминутно с толку. Мы остановили даже одного весьма
почтенного мужчину с важной физиономией и с зонтиком в руке. Он подробно
изъяснил нам путь, а когда, по обыкновению, отойдя несколько шагов,
проводник мой вдруг повернул ни с того ни с сего в переулок, совершенно
противоположный указанному направлению, почтенный старец, позабыв лета и
важность, пустился за ним вдогонку, крича: Ma dove vada, corpo di Bacco? -
Да куда же ты идешь, чорт возьми? - Запыхавшись, нагнал он проводника,
сделал ему препорядочный выговор, поставил на надлежащий путь и, едва
обращая внимание на мои изъявления благодарности, спокойно возвратился на
свою дорогу. Наконец мы миновали великолепную церковь Maria Maggiore, за ней
дворец Барберини, встречая повсюду народ в необычайном движении и суете, как
обыкновенно бывает перед праздниками там, где еще сохранилось понятие о
праздниках, и наконец очутились в Strada Felice, у дома, носившего желанный
126 нумер 156. Тут, поблагодарив от души моего благороднейшего
сопутника, я крепко пожал ему руку, и мы расстались навсегда.
В последнем этаже дома, в просторной передней я наткнулся на сухого
краснощекого старичка, почтенного владельца этажа, г. Челли, с которым так
дружно жил впоследствии, и спросил его о квартире Гоголя. Старичок объявил,
что Гоголя нет дома, что он уехал за город, никому неизвестно, когда будет
назад, да и по прибытии, вероятно, сляжет в постель и никого принимать не
станет. Видно было, что почтенный старичок выговаривал затверженный урок.
который ему крепко-накрепко был внушен Гоголем, боявшимся посетителей, как
огня. Но покуда я старался убедить его в своих правах на свидание с его
жильцом, дверь прямо перед нами отворилась, и из нее высунулась голова
самого Гоголя. Он шутливо сказал старичку: "Разве вы не знаете, что это Жюль
из Петербурга? Его надо впустить. Здравствуйте. Что ж вы не приезжали к
карнавалу?" - прибавил он по-русски, вводя меня в свою комнату и затворяя
двери.
Надо сказать, что около 1832 года, когда я впервые познакомился с
Гоголем, он дал всем своим товарищам по Нежинскому лицею и их приятелям
прозвища, украсив их именами знаменитых французских писателей, которыми
тогда восхищался весь Петербург. Тут были Гюго, Александры Дюма, Бальзаки и
даже один скромный приятель, теперь покойный, именовался София Ге. Не знаю,
почему я получил титул Жюль Жанена, под которым и состоял до конца. Комната
Николая Васильевича была довольно просторна, с двумя окнами, имевшими
решетчатые ставни извнутри. Обок с дверью стояла его кровать, посередине
большой круглый стол; узкий соломенный диван, рядом с книжным шкафом,
занимал ту стену ее, где пробита была другая дверь. Дверь эта вела в
соседнюю комнату, тогда принадлежавшую В. А. Панову 157, а по
отъезде его в Берлин доставшуюся мне. У противоположной стены помещалось
письменное бюро в рост Гоголя, обыкновенно писавшего на нем свои
произведения стоя. По бокам бюро - стулья с книгами, бельем, платьем в
полном беспорядке. Каменный мозаичный пол звенел под ногами, и только у
письменного бюро, да у кровати разостланы были небольшие коврики. Ни
малейшего украшения, если исключить ночник древней формы, на одной ножке и с
красивым желобком, куда наливалось масло. Ночник или, говоря пышнее, римская
лампа стояла на окне, и по вечерам всегда только она одна и употреблялась
вместо свечей. Гоголь платил за комнату 20 франков в месяц. Последнее мое
свидание с Гоголем было в 1839 году, в Петербурге, когда он останавливался в
Зимнем дворце, у Жуковского. Первые главы "Мертвых душ" были уже им
написаны, и однажды вечером, явившись в голубом фраке с золотыми пуговицами,
с какого-то обеда, к старому товарищу своему Н. Я. Прокоповичу, он застал
там всех скромных, безызвестных своих друзей и почитателей, которыми еще
дорожил в то время... Мы уже узнали, что он собирался прочесть нам новое
свое произведение, но приступить к делу было не легко. Гоголь, как ни в чем
не бывало, ходил по комнате, добродушно подсмеивался над некоторыми общими
знакомыми, а об чтении и помину не было. Даже раз он намекнул, что можно
отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел
всех из затруднения. Он подошел к Гоголю сзади, ощупал карманы его фрака,
вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку, мелко-намелко исписанную,
и сказал по-малороссийски, кажется, так: "А що се таке, у вас, пане?" Гоголь
сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на диван и тотчас же начал читать, при
всеобщем молчании. Он читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его
голос и зарябило в глазах. Мы узнали таким образом первые четыре главы
"Мертвых душ"... Общий смех мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного
восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло...
Он был доволен. Кто-то сказал, что приветствие Селифана босой девочке,
которую он сажает на козлы вместо проводника от Коробочки - приветствие:
"ноздря" - не совсем прилично. Все остальные слушатели восстали против
этого замечания, как выражающего излишнюю щекотливость вкуса и отчасти
испорченное воображение, но Гоголь прекратил спор, взяв сторону критика и
заметив: "Если одному пришла такая мысль в голову - значит и многим может
притти. Это надо исправить" 158. После чтения он закутался, по
обыкновению, в шубу до самого лба, сел со мной на извозчика, и мы молча
доехали до Зимнего дворца, где я его ссадил. Вскоре потом он опять исчез из
Петербурга.
Гоголь обрадовался нашей новой встрече, расспрашивал, каким путем
прибыл я в Италию, одобрял переезд из Анконы с ветурином и весьма сожалел,
что предварительно я не побывал в Париже. Ему казалось, что после Италии
Париж становится сух и безжизнен, а значение Италии бросается само собой в
глаза после парижской жизни и парижских интересов. Впоследствии он часто
развивал эту мысль. Между тем время было обеденное. Он повел меня в
известную историческую австерию под фирмой Lepre (заяц), где за длинными
столами, шагая по грязному полу и усаживаясь просто на скамейках, стекается
к обеденному часу разнообразнейшая публика: художники, иностранцы, аббаты,
читадины, фермеры, принчипе, * смешиваясь в одном общем говоре и истребляя
одни и те же блюда, которые от долгого навыка поваров действительно
приготовляются непогрешительно. Это все тот же рис, барашек, курица, -
меняется только зелень по временам года. Простота, общежительность
итальянская всего более кидаются тут в глаза, заставляя предчувствовать себя
и во всех других сферах жизни. Гоголь поразил меня, однако, капризным,
взыскательным обращением своим с прислужником. Раза два менял он блюдо риса,
находя его то переваренным, то недоваренным, и всякий раз прислужник
переменял блюдо с добродушной улыбкой, как человек, уже свыкшийся с
прихотями странного форестьера (иностранца), которого он называл синьором
Николо. Получив, наконец, тарелку риса по своему вкусу, Гоголь приступил к
ней с необычайною алчностью, наклонясь так, что длинные волосы его упали на
самое блюдо, и поглощая ложку за ложкой со страстью и быстротой, какими,
говорят, обыкновенно отличаются за столом люди, расположенные к ипохондрии.
В середине обеда к нам подсел довольно плотный мужчина, с красивой круглой
бородкой, с необычайно умными, зоркими карими глазами и превосходным
славянским обликом, где доброта и серьезная, проницательная мысль
выражалась, так сказать, осязательно; это был А. А. Иванов, с которым я тут
впервые познакомился. Опорожнив свое блюдо, Гоголь откинулся назад, сделался
весел, разговорчив и начал шутить с прислужником, еще так недавно осыпаемым
строгими выговорами и укоризнами. Намекая на древний обычай возвещать первое
мая и начало весны пушкой с крепости св. Ангела и на соединенные с ним
семейные обыкновения, он спрашивал: намеревается ли почтенный сервиторе
plantar il Magio (слово в слово - сажать май месяц) или нет? Сервиторе
отвечал, что будет ждать примера от синьора Николо и т. д. По окончании
расчета за обед Гоголь оставил прислужнику, как и все другие посетители, два
байока, а когда я с своей стороны что-то переложил против этой скудной
суммы, он остановил меня замечанием: "Не делайте этого никогда. Здесь есть
обычаи, которые дороже вашей щедрости. Вы можете оскорбить человека. Везде
вас поблагодарят за прибавку, а здесь посмеются". Известно, что житейской
мудрости 
| |
| Просмотров: 398 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры