| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 23
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I) откуда послано, и
г. Кулиш в своей книге (т. I, с. 292) думает, что это произошло, может быть,
от рассеянности, но это произошло не без умысла. Просьба выражала высшую
степень незаслуженного страдания, до которого доведен человек, и могла
обойтись без всех формальностей; отсутствие их, не говоря о другом, даже
сообщало ей особенный вид искренности. Немного далее г. Кулиш (стр. 294), по
поводу этого письма и другого к бывшему попечителю Спб. округа, князю М. А.
Дондукову-Корсакову, точно в том же роде 206, замечает:
"Перечитывая эти письма, значительно мною сокращенные, удивляешься
простодушию поэта и его незнанию самых обыкновенных приемов в сношениях с
людьми такого рода, по такому делу и при таких обстоятельствах. Не думаю,
однакож, чтобы эти недостатки понижали Гоголя хотя одним градусом во мнении
истинно благородно мыслящего человека. Нет, зная ничтожество его в жизни
практической, неловкости в сношениях с людьми, мелочные причуды характера,
или какие бы то ни было нравственные недостатки, мы тем больше должны
почитать пламень его таланта. Глядя таким образом на поэта, мы не оскорбим
его памяти своим любопытством, доискивающимся его высоких поступков или
мыслей и самых мелких его слабостей". Все это место, как и несколько других
в книге г-на Кулиша, следует понимать буквально наоборот, и тогда оно будет
соответствовать делу и выражать справедливое мнение. Простодушия поэта нет и
признаков в обоих письмах; нарушение обыкновенных условий корреспонденции
вышло, как нам кажется, совсем из другого источника, /чем недостаток
опытности; практический смысл Гоголя составлял его отличительное свойство,
пока не пропадал в одной исключительной идее; к пламени его таланта незачем
обращаться благонамеренному и добросовестному исследователю, как бы к
некоторому облегчительному обстоятельству в своем роде, а доискиваться
причины его высоких поступков и мелких слабостей не значит оскорблять памяти
Гоголя, перед которой благоговеет всякий образованный русский, а значит
только удовлетворить законной потребности в истине и в великом поучении,
которое представляет жизнь каждого замечательного человека. В дополнение, мы
приводим здесь из переписки с Н. Я. Прокоповичем один листок, который
окончательно показывает, в каком тоне и на каких условиях требовал Гоголь
ходатайства друзей перед людьми, от которых зависела судьба его рукописи, а
стало быть и его собственная. Листок подтверждает также, что письма его к
двум влиятельным лицам эпохи не были произведением минутной вспышки, а,
напротив, составляли часть обдуманной системы. "Москва, февраль. - Я
получил твое уведомление, но такое же самое, назад тому полторы недели, я
получил уже от Плетнева, и с тем вместе было сказано, чтобы я готовился к
печати, что на днях мне пришлется рукопись; а между тем уже две недели
прошло. Не затеялась ли опять какая-нибудь умная история? Пожалуйста, зайди
к Плетневу и разведай. И попроси его, чтобы он был так добр и заехал бы сам
к Уварову и князю Дондукову-Корсакову. Последний был когда-то благосклонен
ко мне. Пусть он объяснит им, что все мое имущество, все средства моего
существования заключаются в этом, что я прошу их во имя справедливости и
человечества, потому что я и без того уже много терпел и терплю, меня
слишком истомили, измучили этой историей, и что я теряю много уже через одни
проволочки, давно лишенный всяких необходимых <средств существования>.
Словом, пусть он объяснит им это. <Неужели> они будут так
бесчувственны? Здоровье мое идет пополам: иногда лучше, иногда хуже. Но я
устал крепко, всеми силами и, что всего хуже, не могу совсем работать.
Чувствую, что мне нужно быть подальше от всего житейского дрязгу: он меня
томит". Конечно, материальная сторона предприятия не могла быть лишена всей
своей важности в глазах человека, жившего одними своими литературными
трудами, но намерение держаться одной этой стороны, как лучшей пособницы в
настоящем деле, доказывает уже само по себе сильное познание эпохи и немалую
практическую зоркость.
И не одни влиятельные лица того времени вызывали у Гоголя уменье
приноровляться к понятиям и взгляду общества, но и на самых друзьях своих он
еще испытывал способность говорить языком их помыслов и наклонностей. Зная
постоянное желание бывшего издателя "Современника" (Плетнева) украсить свой
журнал его именем, Гоголь пишет к старому своему другу и покровителю письмо
из Москвы от 6 февраля 1842. На этот раз Гоголь вдруг отказывается от
печатания "Мертвых душ", просит возвратить ему рукопись под предлогом
необходимых исправлений, и только требует откровенного мнения друзей насчет
достоинства и недостатков романа. Письмо это, если бы получено было
своевременно в Петербурге, конечно, поразило бы всех почитателей его
таланта, да, вероятно, и рассчитано было на произведение этого эффекта,
способного удвоить их ходатайство по общему делу. Не довольствуясь этим,
Гоголь, как бы ненароком, бросает еще в конце письма следующие слова:
"P. S. Будет ли в "Современнике" место для статьи около семи печатных
листов, и согласитесь ли вы замедлить выход этой книжки, выдать ее не в
начале, а конце апреля, то есть к празднику? Если так, то я вам пришлю в
первых числах апреля. Уведомьте". Надо сказать, что единственная статья,
которой он мог располагать, была именно "Рим", в чем удостоверяет нас сам
автор, писавший к Прокоповичу 13 марта: "В "Москвитянине" не повесть моя, а
небольшой отрывок... Это единственная вещь, которая у меня была годная для
журнала". Пообещав ее "Современнику", Гоголь отдал статью в "Москвитянин",
по причинам, которые опять сам же излагает: "Погодину я должен был дать
что-нибудь, потому что он много сделал для меня, Плетневу я тоже должен,
хотя до сих пор еще не выполнил". Статья "Рим" появилась в 3 No
"Москвитянина" 1842, а вслед за тем, 17 марта, Гоголь высылает издателю
"Современника" старую, хотя и вновь переделанную повесть "Портрет", которая
вряд ли могла заменить для журнала подарок, сделанный "Москвитянину", а в
извинение пишет, что как ни силился составить для "Современника" статью во
многих отношениях современную", но, написав три "беспутных страницы",
истребил ее совсем. Можно смело предполагать, что даже к этим трем
"беспутным страницам" он никогда не приступал. Вдобавок, Гоголь старается
еще убедить редакцию, что старая повесть более идет такому журналу, как
"Современник", который должен быть весь обращен к прошлому и почти не иметь
другой цели, кроме воспоминания Пушкина и собрания друзей вокруг его могилы
("Записки о жизни Гоголя", т. I, стр. 295). Во всей этой, впрочем весьма
обыкновенной журнальной истории важно для исследователя только одно
обстоятельство, именно следующее: письмо, где Гоголь отказывается от
печатания "Мертвых душ" и обещает статью, было им придержано и отослано уже
спустя две недели после написания (17 февраля). Гоголь видимо причислял
письмо к последним крайним мерам своим и ожидал еще известий. Когда более
благоприятные известия достигли до Москвы, письмо потеряло свою
самостоятельность и пошло в виде дополнения к другому спокойному и уже
частью веселому сообщению (см. "Зап. о Гог.", т. I, стр. 291). Роль, на
которую оно предназначалось, была снята с него, характер последнего,
решительного удара потерян: оно оставалось только свидетелем протекших
волнений писателя, которые должны еще были возбуждать участие и сострадание
его друзей!
Мы упомянули раз имя Белинского. Ввиду влияния, которое имел этот
замечательный деятель своего времени на значительный класс читателей, Гоголь
не мог оставить его без внимания и с первого же знакомства получил от него
услугу, немаловажную по своим последствиям. Обычный, формальный ход рукописи
"Мертвых душ", как мы уже сказали, встретил в Москве какого-то рода
затруднения 207. Гоголь еще не знал, на что решиться, когда,
пользуясь случайным пребыванием Белинского в Москве, он назначил ему в доме
одного общего знакомого свидание, но, как следовало ожидать, под условием
величайшего секрета. Пренебречь ропотом друзей, завязав откровенные сношения
с критиком, он не мог даже по убеждениям своим. Мы знаем положительно, что
Гоголь, вместе с другими членами обыкновенного своего круга, был настроен не
совсем доброжелательно к Белинскому, и особенно потому, что критик стоял за
суровую, отвлеченную, идеальную истину и, при случае, мало дорожил истиной
исторической, а еще менее преданием, связями и воспоминаниями кружков.
Гоголь несколько раз выражал недовольство свое критикой Белинского еще в
Риме. С другой стороны, несмотря на тогдашнюю бдительность литературных
партий и строгий присмотр за людьми, Гоголь понимал опасность оставаться
безвыходно в одном кругу, да и сочувствие к деятельности Гоголя, высказанное
не раз Белинским, сглаживало дорогу к сближениям: отсюда секретные сношения,
первый пример которых подал, как известно, Пушкин, посылавший тайком критику
нашему свои книги и одобрительные слова 208. Не обвиняя никого,
можно объяснить подобные явления чрезвычайной молодостью литературы и
общества; но, как бы то ни было, при первом таинственном свидании Гоголя с
Белинским Гоголь решился на пересылку своей рукописи в Петербург, и тогда же
обсуждены были меры для сообщения ей правильного и безостановочного хода
209. Белинский, возвращавшийся в Петербург, принял на себя
хлопоты по первоначальному устройству этого дела, и направление, которое он
дал ему тогда, может быть, решило и успех его. С ним, как мы слышали, пошла
в Петербург и самая рукопись автора... Впрочем, как мы сказали, миновать
известного нашего критика почти и не было возможности: он уже начинал
делаться у нас странным анонимом 210. Никто не произносил его
имени, но литературные прения, где бы они ни завязывались, постоянно имели в
виду положения, им высказанные, не говоря уже о множестве статей, невольно и
неудержимо направленных в ту сторону, где стоял замечательный аноним,
существование и влияние которого они старались покрыть ложным презрением!
Несколько позднее явление это еще развилось и обхватило большой круг. В
разговорах любителей литературы, в обществе образованных людей, занимавшихся
событиями отечественной жизни и ее направлением, даже на профессорских
кафедрах красноречия аноним присутствовал неизбежно. Его надобно было
непременно обойти, чтоб итти далее или в другую сторону. Точно так поступал
и Гоголь: ни разу не произносит он имени Белинского во всей своей переписке
с друзьями, но протягивает ему руку за спиной их. После отъезда Белинского в
Петербург Гоголь получил от него длинное, пространное письмо с мыслями,
касавшимися, вероятно, внутреннего значения "Мертвых душ" и будущего их
продолжения 211. Так можно, по крайней мере, заключить из
следующего отрывка, писанного Гоголем к Н. Я. Прокоповичу в мае 1842: "Я
получил письмо от Белинского. Поблагодари его. Я не пишу к нему, потому что
минуты не имею времени и потому, что, как сам он знает, обо всем этом нужно
потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в нынешний мой проезд
через Петербург". Действительно, в доме Прокоповича в Петербурге устроено
было опять совещание, не требовавшее уже таких предосторожностей, как
московский его предшественник, но все-таки носившее характер секрета, без
которого Гоголь не мог его ни понять, ни представить себе. Через два месяца
после выезда своего из Петербурга за границу, именно из Гастейна (в Тироле),
Гоголь делает еще следующую приписку к Прокоповичу, которая, если не
ошибаемся, показывает присутствие некоторого чувства доверенности и уважения
к критику: "Да, пожалуйста, попроси Белинского отпечатать для меня особенно
листки критики "Мертвых душ", если она будет в "Отечественных записках", на
бумаге, если можно, потонее, чтобы можно было прислать мне ее прямо в
письме, и присылай мне по листам, по мере того, как будет выходить".
Конечно, тут есть частью выражение того любопытства, какое обнаруживал
вообще Гоголь в отношении суждений и толков о себе, но тут есть вместе с
там, как нам кажется, и кое-что более. Таким образом, под покровом
равнодушия и внешней холодности, способных обмануть глаза приятелей, он
отдавал должное нравственной силе, не признаваемой другими, и таким образом,
скажем еще, люди самых различных положений в обществе самых разнородных
стремлений и характеров действовали одинаково в его пользу или в пользу его
дела.
Наконец "Мертвые души" вышли из печати: Алекс. Иван. Тургенев,
получивший это известие из России, распространил его в Париже, и легко
понять, с каким восторгом принято было оно всеми, которые отчасти
ознакомились с содержанием и направлением романа. С этих пор начинаются
беспрерывные разъезды Гоголя по Европе.
В мае 1842 он покидает Петербург 212, направляется к югу,
живет довольно долго с больным Н. М. Языковым в Гастейне, и осенью вместе с
ним является в Рим, где остается на зиму 1842-1843. Весь следующий остаток
1843 проводит он в беспрерывных разъездах; осенью посещает Дюссельдорф, где
жил В. А. Жуковский, и, наконец, является (в декабре 1843) в Ниццу: здесь
уже, благодаря обществу А. О. Смирновой, гр. Виельгорского и других близких
людей, Гоголь останавливается несколько долее - вплоть до весны 1844. Затем
он переселяется во Франкфурт, в загородный домик Жуковского, основавшего там
свое местопребывание, и, с малыми отлучками в Баден, Остенде, Париж и на
разные воды, живет у него до лета 1845. Таким образом, Ницца и Франкфурт
остаются пунктами самого долгого его пребывания на одном месте. Затем
является снова год безостановочных вояжей (от лета 1845 до весны 1846) и
вместе с тем это год болезни, лечения, душевной тревоги, сменяемой
невыразимыми порывами мистического экстаза, посещающего его все чаще и чаще.
Он успокоивается несколько в Риме, но весной выезжает оттуда в Париж,
направляясь к морским купаньям в Остенде, изменяет, однакоже, на дороге свой
маршрут и поворачивает из Парижа на Дунай, а оттуда через Швальбах (близ
Рейна), где ожидает его В. А. Жуковский, с которым он так давно расстался,
- достигает цели путешествия. Из Швальбаха (30 июля), между прочим, Гоголь
отправляет в Петербург к П. А. Плетневу первую тетрадку "Выбранной переписки
с друзьями", заготовленную еще в Риме. Второй период его развития кончился;
плоды римского созерцания, определяющий и идеализирующий взгляд на русское
общество, теория безграничного самосовершенствования, поражающая
художническую производительность в самом источнике, и, наконец, понимание
себя, как орудия в руках предопределения, и мучительные догадки о видах и
целях его в отношении к себе - все это окончательно воспиталось и созрело
среди этих четырехлетних беспрерывных разъездов, перемешанных с
остановками... Покажем здесь степени этого развития, сколько позволяют
пределы и цель нашей статьи, и воротимся снова к воспоминаниям.
Во второй половине 1842 и в начале 1843 мысль Гоголя еще далеко не
достигла последних пределов того пути, по которому устремилась. Он
занимается изданием своих "Сочинений", начатом в Петербурге, и входит в
мельчайшие подробности касательно этого дела. Распределение статей, условия
с книгопродавцами, время выпуска, выгоды, каких можно ожидать от
предприятия, и, наконец, употребление будущих сумм - все взвешено и
обсуждено им с необычайною аккуратностью: он занят жизнию весьма серьезно.
Почта за почтою присылает Гоголь издателю своему перемены, дополнения,
прибавки к разным статьям. Так прислано было окончание "Игроков" и велено
было включить фразу в речь Утешительного, после слов: "На, немец, возьми,
съешь свою семерку": "Руте, решительное руте; просто карта - фоска". "Эту
фразу, - прибавляет Гоголь, - включи непременно - она настоящая армейская
и в своем роде не без достоинства". Вероятно, он и услыхал ее где-нибудь
тогда же. Так точно, усилив еще выразительность монолога Кочкарева,
начинающегося словами: "Да что ж за беда? Ведь иным плевали несколько раз",
Гоголь предписывает озаглавить комедию следующим образом: "Женитьба,
совершенно невероятное событие, в двух действиях". Затем присылает он
подробное описание немой сцены, которая должна быть приложена к концу
"Ревизора" и выполнение которой он хочет сделать обязательной для актеров.
Общий характер всех этих перемен и сила самой критической способности в
Гоголе весьма хорошо выражаются следующим отрывком из его письма к Н. Я.
Прокоповичу: "Гастейн. Июля 27/15 (1842). Я к тебе еще не посылаю остальных
двух лоскутков, потому что многое нужно переправить, особливо в "Театральном
разъезде после представления новой пиесы". Она написана сгоряча, скоро после
представления "Ревизора", и потому немножко нескромна в отношении к автору.
Ее нужно сделать несколько идеальней, то есть, чтобы ее применить можно было
ко всякой пиесе, задирающей общественные злоупотребления, а потому я прошу
тебя не намекать и не выдавать ее, как написанную по случаю "Ревизора".
При корректуре второго тома прошу тебя действовать как можно
самоуправней и полновластней: в "Тарасе Бульбе" много есть погрешностей
писца. Он часто любит букву и; где она не у места, там ее выбрось; в
двух-трех местах я заметил плохую грамматику и почти отсутствие смысла.
Пожалуйста, поправь везде с такою же свободою, как ты переправляешь тетради
своих учеников. Если где частое повторение одного и того же оборота
периодов, дай им другой, и никак не сомневайся и не задумывайся, будет ли
хорошо, - все будет хорошо. Да вот что самое главное: в нынешнем списке
слово: "слышу", произнесенное Тарасом пред казнью Остапа, заменено словом:
"чую". Нужно оставить по-прежнему, то есть "Батька, где ты? Слышишь ли это?
- Слышу". Я упустил из виду, что к этому слову уже привыкли читатели и
потому будут недовольны переменою, хотя бы она была и лучше". Так еще
заботится Гоголь о себе, как о писателе, и презрения ко всей своей прошлой
литературной деятельности нет еще тут и признаков.
Совсем другое является с половины 1843... Прежде всего следует
заметить, что выпуск второй части "Мертвых душ" откладывается тогда на
неопределенное время. Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта
вторая часть в первоначальном очерке была у него готова около 1842 года
(есть слухи, будто она даже переписывалась в Москве в самое время печатания
первой части романа 213). Вероятно, и тогда она уже носила
определяющий и идеализирующий характер. Гоголь не скрывал как этого свойства
нового произведения, так и относительной близости его появления. Он писал в
1842, что едет в Иерусалим, как толы с довершит свое произведение, и
несколько раз повторяет эту мысль, намекая и на скорое исполнение плана:
"Только по совершенном окончании труда моего могу я предпринять этот путь...
Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как
необходима душевная исповедь пред святым причащением" *. Но с половины 1843
все изменяется: путешествие в Иерусалим уже становится не признаком
окончания романа, а представляется как необходимое условие самого
творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем роман уходит в
даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное развитие
автора. В течение недолгого срока оно достигает такой степени, по мнению
Гоголя, что сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо ниже
мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить бога дать ему силы
поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила душа
его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об изменившихся его
намерениях касательно второго тома "Мертвых душ" и об устранении всех надежд
на скорое его появление. Н. Я. Прокопович тоже получает своего рода
предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о нетерпении публики видеть
продолжение романа, Гоголь отправляет ему следующее строгое и торжественное
письмо, как все его письма, заключавшие намеки на видоизменения романа.
* Письмо к Шереметьевой 214.
"Мюнхен. Мая 28 (1843). Твое письмо меня еще более удивило, чем,
вероятно, удивило мое тебя. Откуда и кто распускает всякие слухи обо мне?
Говорил ли я когда-нибудь тебе, что буду сам летом в Петербурге? или что
буду печатать второй том в этом году? и что значат твои слова: не хочу тебя
обижать подозрением в лености до такой степени, что будто ты не приготовил
второго тома "Мертвых душ" к печати? Точно "Мертвые души" блин, который
можно испечь. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или
даже хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он
отдал всего себя, и сколько времени заняла? - Всю жизнь, ни больше, ни
меньше. Где ж ты видел, чтобы произведший эпопею произвел, сверх того, пять,
шесть других? Стыдно тебе быть таким ребенком и не знать этого! От меня
менее всего можно требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает,
во-первых уже потому, что я терпеливее, склонен к строгому обдумыванию и
притом еще во многом терплю всякие помешатель<ства> от всяких
болезненных припадков. "Мертвые души" не только не приготовлен второй том к
печати, но даже и не написан, и раньше двух лет (если только мои силы будут
постоянно свежи в это время) не может выдти в свет. А что публика желает и
требует второго тома - это не резон; публика может быть умна и справедлива,
когда имеет уже в руках, что надобно рассудить и (над чем) поумничать; а в
желаниях публика всегда дура, потому что руководствуется только мгновенною
минутною потребностью. Да и почему знает она, что такое будет во втором
томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать и читать в теперешнюю
минуту, и ни я, ни она не готовы для второго тома".
Так, после зимы в Ницце, все обращается для Гоголя в вопрос, начиная с
его авторской деятельности. Содержание нашего отрывка, несмотря на
презрительный и горделивый тон его, все еще держится предметов общественного
и литературного свойства, но в письмах к московским друзьям Гоголь весь
отдается мистическому направлению и в нем почерпает доводы для временного
прекращения и изменения своей деятельности как писателя. С этой поры также
начинает выказываться та наклонность к упрекам и выговорам, которая отличала
потом все его сношения с людьми близкими и. дальними. Высшее нравственное
состояние, до которого он достиг, по его мнению, дозволяло и узаконяло голый
упрек: Николай Васильевич потерял даже и представление о его житейском,
оскорбляющем свойстве. Рядом с этим встречается, однакоже, весьма
трогательная и благородная черта характера в Гоголе. Как только раздавался
голос живого человека, отозвавшегося на его удары, как только достигал до
него вопль затронутой души, Гоголь вдруг падал с высоты всего
предполагаемого своего развития, предавался глубочайшему раскаянию, старался
загладить или изменить смысл неосторожного выражения, и при этом все
казалось ему хорошо - нежное, ласкающее слово, одобрение, подымающее силы,
мольба и лесть... Так действует он постоянно в течение четырех последних лет
пребывания за границей со всеми друзьями своими.
К той же последней половине 1843 относим мы первое уничтожение рукописи
"Мертвых душ" из трех, какому она подверглась. Если нельзя с достоверностию
говорить о совершенном истреблении рукописи второго тома в это время, то,
кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке его,
равняющейся уничтожению. Так, по крайней мере, можно заключить из всех писем
Гоголя и особенно из письма к В. А. Жуковскому от 2 декабря 1843: роман, за
которым уже около трех лет работал автор, представляет в эту эпоху, по
собственному его признанию, один первоначальный хаос: это груд, только что
зарождающийся. Вот слова самого Гоголя:
"Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого
должно произойти создание "Мертвых душ". Труд и терпение, и даже
приневоливание себя, награждают меня много. Такие открываются тайны, которых
не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно.
Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат
доступнее к прозрению великих тайн божьего создания, и видишь, что чем
дальше уйдет и углубится во что-либо человек - кончит все тем же: одною
полною и благодарною молитвою".
В смысле этих слов ошибиться, кажется, нельзя: набрасывание хаоса, из
которого должно произойти создание "Мертвых душ", не может относиться ни к
продолжению поэмы, ни к отделке какой-либо части ее. Не о постепенности в
творчестве или обыкновенном ходе его говорит это место, а о новой творческой
материи, из которой начинают отделяться части создания по органическим
законам, сходным с законами мироздания. Старая поэма была уничтожена;
является другая, при обсуждении которой открываются тайны высокого
творчества с тайнами, глубоко схороненными в недрах русского общества.
Обновление поэмы было полное...
Между тем наступил 1844 год, важнейший во втором периоде гоголевского
настроения. Одну половину его Гоголь пробыл, как известно, в Ницце, а другую
во Франкфурте, с временными отлучками из обоих городов, не заслуживающими
упоминовения. Он начинает этот год раздачей экземпляров "Подражания Христу"
215 друзьям, оставшимся в России, и кончает признанием, что за
работой самосовершенствования уже никакие земные утраты не в силах огорчить
его. (Письма, том VI, стр. 136.) "Сочинения" свои, с такими хлопотами
изданные два года тому назад, он неоднократно объявляет произведениями
глупой молодости, да и первая часть "Мертвых душ" не избегает почти того же
отзыва (см. в Письмах Гоголя, т. VI, стр. 204). Наставления, упреки, идеалы
для образа жизни и объяснения их посылаются друзьям в разных видах,
перемешанные с тем возвращением на собственные слова и поправкой собственных
слов, какие идут у него почти всегда рядом с самым твердым, по-видимому
неизменным и решительным приговором. Он сосредоточивается весь на переписке
с друзьями и на соображениях, касающихся романа. Там и здесь у него одна
задача: помочь ближнему, и в его освобождении от пороков и несчастий времени
найти собственное спасение; но он ищет общего благодатного лекарства,
способного целить злые недуги зараз и награждать больного ничем не
заслуженными радостями... Цель, таким образом поставленную, называет он
своим житейским подвигом, забывает для нее опыт, науку и мало-помалу
начинает выделять самого себя и мысль свою из современного развития, из
насущных требований общества, - из жизни. Он усиливается смотреть поверх
голов, занятых обыденным, безотлагательным делом времени, открывает новые
горизонты, перспективы, светлые сияния в тех сторонах, куда покамест нет
никаких путей. Мираж этот кажется ему важнее всего, что делается около него.
Торжественно принимает он на себя роль моралиста, но как мало было в нем
призвания к этой роли, показала потом его книга "Выбранная переписка". В ней
он оскорбляет общее чувство справедливости, проповедуя смирение там, где не
было ни малейшей кичливости, требуя любви, жертв и примирения не у тех,
которые провинились особенно постоянством отпора, сухости и презрения к
другим. Мысль общества начинает уже скрываться от того человека, который
первый ее открыл и почувствовал в себе, и это несчастное одиночество Гоголь
принимает за высокий успех, рост в вышину, великое нравственное
превосходство. Тогда сама собой является необходимость разрешения вопросов и
литературных задач посредством призраков и фантомов, что так поражает в
оставшейся нам второй части "Мертвых душ". Именно около этой эпохи задуманы
лица вроде Костанжогло, который должен был явиться типом совершеннейшего
помещика-землевладельца, типом, возникшим из соединения греческой
находчивости с русским здравомыслием и примирения двух национальностей,
родных по вере и преданиям. Участие призрака в создании еще виднее на другом
лице - откупщике Муразове, который вместе с практическим смыслом,
наделившим его монтекристовскими миллионами, обладает высоким нравственным
чувством, сообщившим ему дар сверхъестественного убеждения. Крупная разжива
со всеми ее средствами, не очень стыдливыми по природе своей, награждена еще
тут благодатию понимать таинственные стремления душ, открывать в них вечные
зародыши правды и вести их с помощью советов и миллионов к внутреннему миру,
к блаженству самодовольствия и спокойствия. Это примирение капитала и
аскетизма поставлено, однакоже, на твердом нравственном грунте, и здесь то
нельзя удержаться от глубокого чувства скорби и сожаления. Основная мысль
второй части "Мертвых душ", как и все нравственные стремления автора,
направлены к добру, исполнены благих целей, ненависти и отвращения ко всякой
духовной неурядице. Вторая часть "Мертвых душ" чуть ли не превосходит первую
по откровенности негодования на житейское зло, по силе упрека безобразным
явлениям нашего быта и в этом смысле, конечно, превосходит все написанное
Гоголем прежде поэмы 216. Самый замысел повести, даже в нынешнем
несовершенном своем виде, поражает читателя обширностию размеров, а
некоторые события романа, лучше других отделанные, с необычайным мастерством
захватывают наиболее чувствительные стороны современного общества: довольно
указать, в подтверждение того и другого, на план окончания второй части с
одной стороны, на начинавшуюся историю Тентетникова - с другой. Да и в
самой "Переписке с друзьями", ныне изданной, сколько попадается заметок,
показывающих глубочайшее познание сердца человеческого, изощренное
постоянным наблюдением за собой и за другими, сколько светлого пояснения
едва приметных душевных волнений, доступных только чувству и глазу опытного,
искушенного психолога, наконец сколько отдельных моральных положений
неотразимой истины и несомненного достоинства. Ввиду всех этих разбросанных
сокровищ, у которых от близости с фальшивыми ценностями отнята или, по
крайней мере, значительно ослаблена возможность приносить пользу, грусть и
истинное сожаление овладевают читателем, и невольно слышится ему, что жизнь
великого и здравомыслящего писателя, осужденного на бесплодие самым
направлением своим, должна неминуемо кончиться грозной и мучительной драмой.
К концу этого развития я опять встретился с Гоголем. Надо сказать, что
со времени выезда моего из Рима я уже более не видал Гоголя вплоть до 1846
года. Два раза получил я от него по письму, в России, из которых первое
заключало обыкновенные его комиссии, касавшиеся присылки книг и сообщения
толков о его произведениях, а второе (1844) 217
&n 
| |
| Просмотров: 383 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры