| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 17
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)sp;
- Константин Сергеич!.. Полноте!., поберегите себя!.. - восклицал
Николай Филиппыч Павлов, подходя к нему, смеясь и поправляя свое жабо...
- Оставьте меня в покое, - отвечал сурово Константин Аксаков и
продолжал хлопать еще яростнее.
- За что же сердиться? Я желаю вам добра... Вот, - продолжал он,
обращаясь ко мне, - Константин Сергеич на меня сердится за то, что я
уговариваю его умерить свой энтузиазм, который может повредить его
здоровью... В самом деле, ведь это вредно для здоровья так выходить из себя?
Правда? а?..
Гоголь при этих неистовых криках (я следил за ним) все спускался ниже и
ниже на своем стуле и почти выполз из ложи, чтобы не быть замеченным.
Занавес поднялся.
Актер вышел и объявил, что: "автора нет в театре".
Гоголь, действительно, уехал после третьего действия, к огорчению
артистов, употреблявших все богом данные им способности для того, чтобы
заслужить похвалу автора 139...
...К числу общих наших приятелей, которого мы посещали довольно часто и
у которого обыкновенно обедал Белинский по воскресеньям, принадлежал А. А.
К<омаров>, преподававший русскую словесность в военно-учебных
заведениях. А. А. Комаров глубоко уважал Белинского и был предан ему всею
душою. Он был между прочим большой гастроном и с особенною любовью и
мастерски приготовлял салат. Белинский всегда был очень доволен его обедами
и, похваливая их хозяину дома, не упускал случая ввернуть словцо об его
двоюродном брате, который имел слабость также приглашать к себе на обеды, но
кормил до крайности дурно.
- У Александра Александровича, - говаривал Белинский, - не испортишь
желудка. Это не то, что у его двоюродного братца. Тот отравитель! На что
желудки у них (он указывал на меня и на <М. А.> Языкова, также очень
близкого ему человека), булыжники переваривают, а после обеда вашего братца
и они приставляют иногда пиявки к желудкам.
А. А. Комаров был очень хорош с покойным Прокоповичем и через него
сошелся очень близко с Гоголем. Первое время своей известности Гоголь
обыкновенно, приезжая в Петербург, останавливался у Прокоповича и часто
бывал у Комарова. Здесь встречался с ним Белинский...
Малороссийские устные рассказы Гоголя и его чтение (известно, что он
был удивительный чтец и превосходный рассказчик) производили на Белинского
сильное впечатление...
В то время Гоголь еще нередко позволял себе одушевляться в кругу своих
старых несветских товарищей и приятелей и, приготовляя сам в их кухне
итальянские макароны, до которых был величайший охотник, тешил их своими
рассказами.
Упомянув о неприступности Гоголя и его странном обращении с его старыми
приятелями, я кстати позволю себе сделать здесь небольшое отступление и
расскажу об одном вечере (это уже было года два или три после смерти
Белинского) у А. А. Комарова, на котором присутствовал Гоголь. Гоголь
изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к
себе несколько известных новых литераторов, с которыми он не был знаком.
Александр Александрович пригласил между прочими Гончарова, Григоровича,
Некрасова и Дружинина 140. Я также был в числе приглашенных, хотя
был давно уже знаком с Гоголем. Я познакомился с ним летом 1839 года в
Москве, в доме Сергея Тимофеевича Аксакова 141. В день моего
знакомства с ним он обедал у Аксаковых и в первый раз читал первую главу
своих "Мертвых душ" 142. Мы собрались к А. А. Комарову часу в
девятом вечера. Радушный хозяин приготовил роскошный ужин для знаменитого
гостя и ожидал его с величайшим нетерпением. Он благоговел перед его
талантом. Мы все также разделяли его нетерпение. В ожидании Гоголя не пили
чай до десяти часов, но Гоголь не показывался, и мы сели к чайному столу без
него.
Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что
он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым,
отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло,
нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принужденное.
Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь
несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было
очень заметно, что не читал их. Потом он заговорил о себе и всем нам дал
почувствовать, что его знаменитые "Письма" писаны им были в болезненном
состоянии, что их не следовало издавать, что он очень сожалеет, что они
изданы. Он как будто оправдывался перед нами 143.
От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался.
Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.
- Чем же вас угощать, Николай Васильич? - сказал наконец в отчаянии
хозяин дома.
- Ничем, - отвечал Гоголь, потирая свою бородку. - Впрочем, пожалуй,
дайте мне рюмку малаги.
Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около
часа, погреба все заперты... Однако хозяин разослал людей для отыскания
малаги.
Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он
чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.
- Сейчас подадут малагу, - сказал хозяин дома, - погодите немного.
- Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно...
Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка
была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал,
несмотря ни на какие просьбы...
...Во время моего пребывания в Риме туда приехал наша знаменитость
Николай Васильевич Гоголь; люди, знавшие его и читавшие его сочинения, были
вне себя от восторга и искали случая увидать его за обедом или за ужином, но
его несообщительная натура и неразговорчивость помаленьку охладили этот
восторг. Только мы трое: Александр Андреевич Иванов, гораздо позже Федор
Антонович Моллер и я остались вечерними посетителями Гоголя, которые были
обречены на этих ежедневных вечерах сидеть и смотреть на него, как на
оракула, и ожидать, когда отверзутся его уста. Иной раз они и отверзались,
но не изрекали ничего особенно интересного.
Доброта Гоголя была беспримерна, особенно ко мне и к моему большому
труду "Преображение" 144. Он рекомендовал меня, где мог.
Благодаря его огромному знакомству это служило мне поощрением и придавало
новую силу моему желанию окончить гравюру. Гоголь сидел обыкновенно опершись
руками о колени, зачастую имея перед собою какие-нибудь мелкие покупки: они
развлекали его. Часто встретишь его, бывало, в белых перчатках, щегольском
пиджаке и синего бархата жилете; он всегда замечал шутя: "Вы - Рафаэль
первого манера", и мы расходились смеясь. Гоголь многим делал добро
рекомендациями, благодаря которым художники получали новые заказы. Его
портрет, писанный Моллером, - верх сходства; мне пришлось два раза
гравировать с него.
В это же время приехал в Рим Ф. А. Моллер, пенсионер академии
художеств, красивый молодой дворянин и художник с блестящим талантом и
хорошими средствами, всегда веселый и крайне старательный. Его картина,
известная под названием "Поцелуй", заставила говорить о нем весь Рим;
"Русалка", по стихотворению Пушкина, была менее удачна; наконец он написал в
Риме еще портрет Гоголя.
...Приезд наследника цесаревича 145 привлек в Рим множество
гостей, особенно русских; Н. В. Гоголь, воспользовавшись этим, как известный
писатель, желая помочь одному земляку своему, малороссу, весьма
посредственному художнику, Шаповаленко, объявил, что будет читать комедию
"Ревизор" 146 в пользу этого живописца, по 5 скуд за билет. Как
приезжие русские, так и приятели художника все бросились брать билеты.
Говорили, что Гоголь имеет необыкновенный дар читать, особенно "Ревизора",
- комедию, обессмертившую его. Княгиня Зинаида Волконская 147
дала ему в своем дворе, Palazzo Poli, большое зало, с обещанием дарового
угощения. Съезд был огромный. Я был восхищен появлением в числе гостей двух
сестриц Алферьевых, из коих младшая была ангелом красоты, скромности и
несказанной доброты; я все время любовался ею.
В зале водворилась тишина; впереди, полукругом, стояло три ряда
стульев, и все они были заняты лицами высшего круга. По середине залы стоял
стол, на нем графин с водою и лежала тетрадь; видим, Н. В. Гоголь с довольно
пасмурным лицом раскрывает тетрадь, садится и начинает читать, вяло, с
большими расстановками, монотонно. Публика, по-видимому, была мало
заинтересована, скорее скучала, нежели слушала внимательно: Гоголь время от
времени прихлебывал воду; в зале царствовала тишина. Окончилось чтение
первого действия без всякого со стороны гостей одобрения; гости поднялись со
своих мест, а Гоголь присоединился к своим друзьям. Явились официанты с
подносами, на них чашки с отличным чаем и всякого рода печением. Я все
посматривал на свой предмет, Алферьеву; увидал, что с нею была какая-то
молодая бойкая дама, высокого роста мужчина, средних лет женщина и старушка.
Во время чтения второго действия многие кресла оказались пустыми. Я
слышал, как многие, выходя, говорили: "этою пошлостью он кормил нас в
Петербурге, теперь он перенес ее в Рим" 148.
Доброе намерение Н. В. Гоголя оказалось для него совершенно
проигранным. Несмотря на яркое освещение зала и на щедрое угощение, на
княжеский лад, чаем и мороженым, чтение прошло сухо и принужденно, не вызвав
ни малейшего аплодисмента, и к концу вечера зало оказалось пустым; остались
только мы и его друзья, которые окружили его, выражая нашу признательность
за его великодушное намерение устроить вечер в пользу неимущего художника...
...Однажды утром в праздничный день сговорились мы с <В. А.>
Пановым итти за город, и именно, хорошо помню и теперь, в виллу Albani,
которую особенно часто посещал я. Положено было сойтись нам в cafe Greco,
куда в эту пору дня обыкновенно собирались русские художники 149.
Когда явился я в кофейню, человек пять-шесть из них сидели вокруг стола,
приставленного к двум деревянным скамьям, которые соединяются между собою
там, где стены образуют угол комнаты. Это было налево от входа. Собеседники
болтали и шумели: это был народ веселый и беззаботный. Только в том углу
сидел, сгорбившись над книгою, какой-то неизвестный мне господин, и в
течение получаса, пока я поджидал своего Панова, он так погружен был в
чтение, что ни разу ни с кем не перемолвился ни единым словом, ни на кого не
обратил хоть минутного взгляда, будто окаменел в своей невозмутимой
сосредоточенности. Когда мы с Пановым вышли из кофейни, он спросил меня:
"Ну, видел? познакомился с ним? Говорил?" Я отвечал отрицательно. Оказалось,
что я целых полчаса просидел за столом с самим Гоголем. Он читал тогда
что-то из Диккенса, которым, по словам Панова, в то время он был
заинтересован. Замечу мимоходом, что по этому случаю узнал я в первый раз
имя великого английского романиста: так и осталось оно для меня навсегда в
соединении с наклоненною над книгой фигурою в полусвете темного угла.
Когда Панов устроился в своей квартире, Гоголь поселился у него и
прожил вместе с ним всю зиму 1840-1841 годов. На все это время Панов,
забывая, что живет в Риме, вполне предался неустанным попечениям о своем
дорогом госте, был для него и радушным, щедрым хозяином, и заботливою
нянькою, когда ему нездоровилось, и домашним секретарем, когда нужно было
что переписать, даже услужливым приспешником, на всякую мелкую потребу.
В жизни великого писателя всякая подробность может иметь важное
значение, особенно если она касается литературы. Гоголь желал познакомиться
с лирическими произведениями Франциска Ассизского, и я через Панова доставил
их ему в том издании старинных итальянских поэтов, которое ... рекомендовал
мне мой наставник Франческо Мази.
Как-то случилось, что в течение двух или трех недель ни разу не
привелось нам с Пановым видеться: ко мне он перестал заходить, я нигде его
не встречал, спрашивал о нем у наших общих знакомых, но и от них о нем ни
слуху ни духу - совсем запропастился. Наконец является ко мне, но такой
странный и необычный, каким я его никогда не видывал, умиленный и
просветленный, будто какая благодать снизошла на него с неба; я спрашиваю
его: "Что с тобой? куда ты девался?" - "Все это время, - отвечал он, -
был я занят великим делом, таким, что ты и представить себе не можешь;
продолжаю его и теперь". И говорит он это так сдержанно, таинственно, чуть
не шопотом, чтобы кто не похитил у него сокровище, которое переполняет его
душу светлою радостью. Будучи погружен в свои римские интересы, я подумал,
что где-нибудь в развалинах откопан новый Лаокоон или новый Аполлон
Бельведерский, и что теперь пришел Панов сообщить мне об этой великой
радости. "Нет, совсем не то, - отвечал он, - дело это наше родное,
русское. Гоголь написал великое произведение, лучше всех Лаокоонов и
Аполлонов; называется оно "Мертвые души", а я его теперь переписываю
набело". Тут в первый раз услышал я загадочное название книги, которая стала
потом драгоценным достоянием нашей литературы, и сначала вообразил себе, что
это какой-нибудь фантастический роман или повесть вроде "Вия"; но Панов
разуверил меня, однако не мог ничего сообщить мне о содержании нового
произведения, потому что Гоголь желал сохранять это дело в тайне ...
Я познакомился с Гоголем тогда, как он был сделан адъюнкт-профессором в
С.-Петербургском университете 150, где я тоже был
адъюнкт-профессором. Гоголь сошелся с нами хорошо, как с новыми товарищами;
но мы встретили его холодно. Не знаю, как кто, но я только по одному: я
смотрел на науку чересчур лирически, видел в ней высокое, чуть-чуть не
священное дело, и потому от человека, бравшегося быть преподавателем,
требовал полного и безусловного посвящения себя ей. Сам я занимался сильно,
но избрал для преподавания искусство, мастерство (начертательную геометрию),
не смея взяться за науку высшего анализа, которую мне тогда предлагали. К
тому же Гоголь тогда, как писатель-художник, едва показался; мы,
большинство, толпа, не обращали еще дельного внимания на его "Вечера на
хуторе"; наконец и самое вступление его в университет путем окольным
151 отдаляло нас от него, как от человека. По всему этому
сношения с ним у меня были весьма форменные, и то весьма редкие.
Расставшись с Гоголем в университете, мы встретились с ним в Риме в
1843 году и прожили здесь целую зиму в одном доме, на Via Felice, No 126. Во
втором этаже жил покойный Языков, в третьем Гоголь, в четвертом я. Видались
мы едва ли не ежедневно. С Языковым мы жили совершенно по-братски, как
говорится душа в душу, и остались истинными братьями до последней минуты
его; с Гоголем никак не сходились. Почему? я себе определить не мог. Я его
глубоко уважал, и как художника, и как человека. Перед приездом в Рим я
много говорил об нем с Жуковским и от него первого получил "Мертвые души".
Вечера наши в Риме сначала проводили в довольно натянутых разговорах. Не
помню, как-то мы заговорили о <А. Н.> М<у-равье>ве, написавшем
"Путешествие к святым местам" и проч. Гоголь отзывался об нем резко, не
признавал в нем решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие
языка. С большею частью этого я внутренно соглашался, но странно резкий тон
заставил меня с ним спорить. Оставшись потом наедине с Языковым, я начал
говорить, что нельзя не отдать справедливости Муравьеву за то, что он
познакомил наш читающий люд со многим в нашем богослужении и вообще в нашей
церкви. Языков отвечал:
- Муравьева терпеть не мог Пушкин. Ну, а чего не любил Пушкин, то у
Гоголя делается уже заповедною и едва только не ненавистью.
Несмотря, однакож, на наши довольно сухие столкновения, Гоголь очень
часто показывал ко мне много расположения. Тут, по какому-то непонятному для
самого меня внутреннему упрямству, я, в свою очередь, отталкивал Гоголя. Все
это, разумеется, было в мелочах. Например, бывало, он чуть не насильно тащит
меня к С<мирнов>ой; но я не иду и не познакомился с нею (о чем теперь
искренно сожалею) именно потому, что ему хотелось меня познакомить. Таким
образом, мы с ним не сходились. Это, пожалуй, могло случиться очень просто:
Гоголь мог не полюбить меня, да и все тут. Так нет же: едва, бывало, мы
разъедемся, не пройдет и двух недель, как Гоголь пишет ко мне и довольно
настойчиво просит съехаться, чтоб потолковать со мной о многом... Сходились
мы в Риме по вечерам постоянно у Языкова, тогда уже очень больного, -
Гоголь, Иванов и я. Наши вечера были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь
из нас троих - чаще всего Иванов - приносил в кармане горячих каштанов; у
Языкова стояла бутылка алеатино, и мы начинали вечер каштанами, с
прихлебками вина. ... В обществе, которое он <Гоголь> кроме нашего,
посещал изредка, он был молчалив до последней степени. Не знаю, впрочем,
каков он был у А. О. Смирновой, которую он очень любил и о которой говаривал
всегда с своим гоголевским восхищением: "Я вам советую пойти к ней: она
очень милая женщина". С художниками он совершенно разошелся. Все они
припоминали, как Гоголь бывал в их обществе, как смешил их анекдотами, но
теперь он ни с кем не видался. Впрочем, он очень любил Ф. И.
И<ор-да>на и часто на наших сходках сожалел, что его не было с нами. А
надобно заметить, что Иордан очень умный человек, много испытавший и
отличающийся большою наблюдательностью и еще большею оригинальностью в
выражениях. Однажды я тащил его почти насильно к Языкову.
- Нет, душа моя, - говорил мне Иордан, - не пойду, там Николай
Васильевич. Он сильно скуп, а мы все народ бедный, день-деньской трудимся,
работаем, - давать нам не из чего. Нам хорошо бы так вечерок провести, чтоб
дать и взять, а он все только брать хочет.
Я был очень занят в Риме и смотрел на вечернюю беседу, как на истинный
отдых. Поэтому у меня почти ничего не осталось в памяти от наших разговоров.
Помню я только два случая, показавшие мне прием художественных работ Гоголя
и понятие его о работе художника. Однажды, перед самым его отъездом из Рима,
я собирался ехать в Альбано. Он мне сказал:
- Сделайте одолжение, поищите там моей записной книжки, вроде
истасканного простого альбома; только я просил бы вас не читать.
Я отвечал:
- Однакож, чтоб увериться, что точно эта ваша книжка, я должен буду
взглянуть в нее. Ведь вы сказали, что сверху на переплете нет на ней
надписи.
- Пожалуй, посмотрите. В ней нет секретов; только мне не хотелось бы,
чтоб кто-нибудь читал. Там у меня записано все, что я подмечал где-нибудь в
обществе.
В другой раз, когда мы заговорили о писателях, он сказал:
- Человек пишущий так же не должен оставлять пера, как живописец
кисти. Пусть что-нибудь пишет непременно каждый день. Надобно, чтоб рука
приучилась совершенно повиноваться мысли 152.
В Риме он, как и все мы, вел жизнь совершенно студентскую: жил без
слуги, только обедал всегда вместе с Языковым, а мы все в трактире. Мы с
Ивановым всегда неразлучно ходили обедать в тот трактир, куда прежде ходил
часто и Гоголь, именно, как мы говорили, к Фалькону (al Falcone). Там его
любили, и лакей (cameriere) нам рассказывал, как часто signor Niccolo
надувал их. В великий пост до Ave Maria, то есть до вечерни, начиная с
полудня, все трактиры заперты. Ave Maria бывает около шести часов вечера.
Вот, когда случалось, что Гоголю сильно захочется есть, он и стучит в двери.
Ему обыкновенно отвечают: "Нельзя отпереть". Но Гоголь не слушается и
говорит, что забыл платок, или табакерку, или что-нибудь другое. Ему
отворяют, а он там уже остается и обедает ...
Вот все, что могу на этот раз припомнить о нашей римской жизни. Общий
характер бесед наших с Гоголем может обрисоваться из следующего
воспоминания. Однажды мы собрались, по обыкновению, у Языкова. Языков,
больной, молча, повесив голову и опустив ее почти на грудь, сидел в своих
креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на одном
диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с час
времени. Гоголь первый прервал его:
- Вот, - говорит, - с нас можно сделать этюд воинов, спящих при
гробе господнем.
И после, когда уже нам казалось, что время расходиться, он всегда
говаривал:
- Что, господа? не пора ли нам окончить нашу шум ную беседу?
Жуковский, как известно, очень любил Гоголя, но журил его за
небрежность в языке; а уважая и высоко ценя его талант, никак не был его
поклонником. Проживая в Дюссельдорфе, я бывал у Жуковского раза три-четыре в
неделю, часто у него обедал, и мне не раз случалось говорить с ним о Гоголе.
Прочтя наскоро "Мертвые души", я пришел к Жуковскому. Признаюсь, с первого
разу я очень мало раскусил их. Я был восхищен художническим талантом Гоголя,
лепкою лиц, но, как я ожидал содержания в самом событии, то, на первый раз,
в ряде лиц, для которых рассказ о мертвых душах был только внешним
соединением, видел какое-то отсутствие внутренней драмы. Я об этом сообщил
Жуковскому и из слов его увидел, что ему не был известен полный план Гоголя.
На замечание мое об отсутствии драмы в "Мертвых душах", Жуковский отвечал
мне:
- Да и вообще в драме Гоголь не мастер. Знаете ли, что он написал было
трагедию? (Не могу утверждать, сказал ли мне Жуковский ее имя, содержание и
из какого быта она была взята; только, как-то при воспоминании об этом, мне
представляется, что она была из русской истории 153). Читал он
мне ее во Франкфурте. Сначала я слушал; сильно было скучно; потом решительно
не мог удержаться и задремал. Когда Гоголь кончил и спросил, как я нахожу, я
говорю: "Ну, брат, Николай Васильевич, прости, мне сильно спать захотелось".
- "А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее", - отвечал он и тут
же бросил в камин. Я говорю: "И хорошо, брат, сделал" 154.
После Италии мы встретились с ним в 1848 году в Киеве 155, и
встретились истинными друзьями. Мы говорили мало, но разбитой тогда и сильно
больной душе моей стала понятна болезнь души Гоголя... Мы встретились у А.
С. Данилевского, у которого остановился Гоголь и очень искал меня; потом
провели вечер у М. В. Юзефовича. Гоголь был молчалив, только при расставаньи
он просил меня, не можем ли мы сойтись на другой день рано утром в саду. Я
пришел в общественный сад рано, часов в шесть утра; тотчас же пришел и
Гоголь. Мы много ходили по Киеву, но больше молчали; несмотря на то, не
знаю, как ему, а мне было приятно ходить с ним молча. Он спросил меня: где я
думаю жить? - Не знаю, говорю я: вероятно, в Москве.
- Да, - отвечал мне Гоголь, - кто сильно вжился в жизнь римскую,
тому после Рима только Москва и может нравиться.
Тут, не помню, в каких словах, он передал мне, что любит Москву и желал
бы жить в ней, если позволит здоровье. Мы назначили вечером сойтись в Лавре,
но там виделись только на несколько минут: он торопился.
В Москве - помнится мне, в 1849 году - мы встречались часто у
Хомякова, где я бывал всякий день, и у С<амарины>х. Он тоже был всегда
молчалив, и тогда уже видно было, что он страдал. Однажды мы сошлись с ним
под вечер на Тверском бульваре.
- Если вы не торопитесь, - говорил он, - проводите меня до конца
бульвара.
Заговорили мы с ним об его болезни.
- У меня все расстроено внутри, - сказал он. - Я, например, вижу,
что кто-нибудь спотыкнулся; тотчас же воображение за это ухватится, начнет
развивать - и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что
не дают мне спать и совершенно истощают мои силы.
I
С самой Вены торопился я в Рим, к страстной неделе, и наконец привел
свой план в исполнение! Доехав до Анконы, я предпринял оттуда довольно
оригинальное путешествие, которое покажется баснословным, когда железные
дороги в Италии уничтожат последний отпрыск поколения ветуринов *. Я нанял в
Анконе одного такого ветурина, человека уже весьма пожилого и обладателя
старой кареты, в которую дуло даже из спинки ее; и двух тощих кляч. Мне
привел его cameriere ** трактира, где я останавливался в Анконе. Мы
уговорились сделать путешествие к вечному городу самым ускоренным способом,
именно в одну неделю (200 итальянских миль переезда или около 350 верст),
причем попечение на прокормление меня в это время и на доставление ночлегов
возложено было тоже на возницу. Таким образом, за 12 скуд, или 60 франков,
он делался в продолжение трех суток моим кучером, дядькой, сберегателем и
полным хозяином моей воли. В этом отстранении личной свободы, а вместе с тем
и ответственности за себя и за свое существование, было что-то очень
приятное. Старик, весьма суровый с виду, но плутоватый, как все итальянцы,
живущие около трактиров и больших дорог, ни разу не изменил горделивому
слову, которым он возразил на мое беспокойное сомнение касательно
достоинства будущего провианта.
* Проводников.
** Служитель.
"Signor, son galantuomo *, - сказал он, - и все лучшее, что найдем в
гостиницах, будет вам предоставлено". И действительно, он был порядочным
человеком в этом смысле, но в другом отношении никак нельзя было его
упрекнуть в излишне суровом понимании своего долга. Во-первых, увидав на
другой день рыхлую карету у подъезда гостиницы, я никак не мог вообразить,
чтоб эта была та покойная, хорошая, красивая и всем известная карета, про
которую мне говорил ветурино накануне, да и лошади не походили на тех
статных, хороших, любезных лошадей, какие представлялись моему воображению
благодаря его описаниям. Но делать было нечего. Я сел в карету, скрепя
сердце, и покуда привязывали чемодан к запяткам, весьма сурово посматривал
на мальчишку в лохмотьях, который, подойдя к самой дверце, требовал
милостыни с какой-то удивительной настойчивостью, с непостижимым выражением
гордости, точно милостыня была казенная пошлина, взимаемая им по закону, Я
решился не давать милостыни, смотрел ему прямо в лицо, и, когда карета
тронулась, имел удовольствие видеть, как, метнув свирепый взор, мальчик
протянул кулак и сказал вполовину яростно и вполовину с недоумением: "Вот
еще, едет в Лоретте, а милостыни не дает". Путь наш лежал через знаменитое
Лоретте, славное своим собором и драгоценностию, в нем хранимой. Но
продолжая изложение не совсем твердых нравственных оснований моего ветурино,
я должен еще прибавить, что накануне я выразил ему желание ехать
один-одинешенек в карете и получил на то полное согласие его, заплатив
предварительно за все три остальные места условленную плату. Я был
действительно один в карете, когда мы тронулись от подъезда гостиницы, но,
вероятно, ветурино размыслил, что желание мое принадлежит к числу тех
варварских капризов капитала, которые можно не исполнять, хотя бы право на
них и было утверждено законным контрактом. У самых ворот города сын
ветурино, бойкий мальчик лет двенадцати, взятый им с собою для подмоги и для
приобретения опытности в ремесле, отворил дверцы кареты и впустил туда двух
калабрийских читадинов **, в весьма живописных костюмах, сказав мне с
наглостью, обещавшей большие успехи в будущем: "Они до первого города,
синьор". Оказалось, что в мысли ветурино и его потомка первый город был Рим,
как, впрочем, и следует думать о нем всякому поэту и философу. Дело еще этим
не кончилось. У меня было грустное предчувствие, что и третье пустое место
будет вскоре занято, - так и случилось. Едва отъехали мы по шоссе несколько
сажен, как увидали на дороге в желтом, весьма неживописном и потертом
городском сюртуке молодого человека лет восемнадцати, с немецкой
физиономией, здорового, мускулистого и несколько робко поджидавшего нашего
подъезда. Это был бедный сапожный подмастерье из католических кантонов
Швейцарии, отправлявшийся в вечный город искать места в папской гвардии,
после неудачных попыток прославиться где-нибудь в провинции. Он влез в
карету неуклюже, но уклончиво и стыдливо, словно чувствуя за собой
какой-либо проступок. Все места были заняты: я посмотрел в переднее оконце
на ветурино. Он сидел на козлах в круглой шляпе с большими полями, в
коричневом плаще с откидным капишоном, и с длинным бичом в руке - спокойно,
неподвижно и хладнокровно, как будто жизнь и прошедшее его были чище
зеркала, но молчание и суровост 
| |
| Просмотров: 400 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры