Маяковский Владимир Владимирович - В. Маяковский в воспоминаниях современников

ustify">  

  

   ("Барышня и Вульворт")

  

   {* Моя девочка (англ. My girl).}

  

   Он замечательно запоминал, - и очень любил повторять,- "вкусные" кусочки стихов, песенок, даже не вникая в смысл. Помню, как, приехав из Америки, он требовал, чтоб я перевела ему "привязавшиеся" строки какого-то фокстрота, которые в его передаче звучали так:

  

   Хат Хардет Хена

   Ди вемп оф совена

   Ди вемп оф совена

   Джи-эй *.

  

   {* Это транскрипция самого Маяковского. В статье "Как делать стихи" он писал об этих строчках: "Есть нравящийся мне разговор какой-то американской песенки, еще требующей изменения и русифицирования". (Прим. Р. Райт.)}

   Я никак не могла понять, что это значит. И только совсем недавно, прочтя эти строчки по-английски { В книге: Elsa Triolet, Maiakovski. Poete russe. Souvenirs, Paris, 1939 (Эльза Триоле, Маяковский. Русский поэт. Воспоминания, Париж, 1939). (Прим. Р. Райт).}, я сразу услышала знакомый голос, который отбивал их, как чечетку, а потом трунил надо мной:

   - Ага, оказывается, вы по-американски ни в зуб ногой!

   Как же мне могло прийти в голову, что Маяковский, очевидно поймав эти строчки на слух, в исполнении какого-нибудь джаза, повторял их с явно негритянским акцентом? Не мудрено, что в таком виде я не смогла узнать "жестокую Ханну, пожирательницу сердец из Саванны".

   Между прочим, в "Бане" такая маскировка слов проделана уже совершенно сознательно. Там иностранные слова действительно русифицированы, спрятаны в русский акцент, в русские слова.

   В один из моих приездов из Ленинграда, в год, когда Маяковский кончал "Баню", он вышел из своей комнатки в столовую, где сидели мы с Лилей Юрьевной. В руках у него был блокнот и карандаш.

   - Рита, хотите мне помочь? Надо придумать английские слова, чтоб были похожи на русские.

   - Как это?

   - Ну вот, вы скажите какие-нибудь характерные английские слова, какие чаще всего встречаются в разговоре, или какие-нибудь окончания слов, и чтоб их можно было изобразить русскими словами.

   Я рассказала, как мы в детстве, забыв английские слова, просто говорили "огурейшен" вместо огурец и "свирепли" вместо свирепо.

   - Как вы говорите? Шен? Ли? Это часто встречается? - И Маяковский сразу записал что-то в блокнот.

   Мы наперебой стали предлагать какие-то английские слова.

   - Погодите, так ничего не выйдет,- прервал нас Маяковский.- Что ж так зря говорить? Надо сразу придумать и английское слово и то русское, которое из него можно сделать, например, "из вери уэлл" - по-русски будет "и зверь ревел". Давайте так: за каждое хорошее слово - рупь, идет?

   Мы вошли в азарт. Могу похвастать: я обставила всех и выиграла чуть ли не два червонца - большие деньги! Результаты - все реплики мистера Понт-Кича в "Бане". Из английского "ду ю уант" вышел "дуй Иван", "пленти" превратилось в "плюньте", "джаст мин" в "жасмин", "андестенд" в "Индостан", "ай сэй иф" - в "Асеев". Некоторые слова ("слип", "ту-го", "свелл") так и вошли в текст в русской транскрипции (с лип, туго, свел), а характерные английские суффиксы "шен" и "ли" дали "изобретейшен", "часейшен" и "червонцли" - по принципу нашего детского "огурейшен".

  

   Слушая немецкий текст "Мистерии", Маяковский безошибочно угадывал удачные куски. Иногда он брал русский текст и спрашивал вразбивку "а это как?", "а вот здесь как?" - и бывал очень доволен, если перевод был сделан хотя бы и не очень точно, но его методом, его приемами.

   Так, например, ему очень нравилось, как вышло:

  

   Хорошенькое моросят!

   Измочило, как поросят,-

  

   что по-немецки звучало так:

  

   Ein nettes Tropfeln!

   Nass bis zu'n Kropfen! -

  

   (то есть "хорошенькое моросят! измочило до самых зобов!"). Маяковский ничуть не протестовал, что "поросята" выпали из немецкого текста и вместо них появились "зобы". Важно было сохранить хлесткость рифмы, разговорность интонации.

   Перевод был закончен в назначенный срок. В это время мы узнали, что в Москве в составе одной, уже приехавшей коминтерновской делегации находится немецкий писатель и режиссер Рейхенбах. Ему поручили прослушать перевод и внести, если нужно, поправки.

   Когда не хватало моего немецкого лексикона для перевода выражений похлеще, он подбирал такие словечки, от которых потом грохотал весь цирк.

   Наконец перевод был окончательно готов.

   Как-то утром, не веря глазам, я прочла в "Известиях" заметку, где рассказывалось, как будет поставлена в цирке "Мистерия" и дальше:

   "Перевод сделан молодой поэтессой (!), ученицей студии ЛИТО (имя рек!)" ²⁰.

   Это было похоже на славу, если б не ужасное клеймо "молодой поэтессы".

   Меня задразнили до слез. Меня звали "юным дарованием", "вундеркиндом", мне не давали проходу ни в университете, ни дома. Чеховский герой,- помните, тот, который приходил в восторг оттого, что его пропечатали в газете ²¹, - петрушкой выскакивал в каждом разговоре.

   Когда я пожаловалась Маяковскому, как меня дразнят, он сказал:

   - Плюньте, это они от зависти,- и тут же добавил.- Только вы не задавайтесь!

  

   Репетиции начались в мае.

   Во всех театрах "мобилизовали" актеров, говоривших на немецком языке. Большей частью это была молодежь,- самым "взрослым" был Шахалов из Художественного театра.

   С каким восторгом встретили они предложение участвовать в постановке "Мистерии"! Играть Маяковского - самого любимого поэта, да еще для представителей "мирового пролетариата" - коминтерновцев, - разве придумаешь что-нибудь увлекательней?

   На репетиции приходили после очередного спектакля, после полного рабочего дня, в одиннадцать-двенадцать часов вечера, и расходились часто на рассвете.

   Мне приходилось бывать в цирке не только для развлечения. В ролях, переписанных от руки, часто попадались ошибки, иногда надо было изменить или подправить текст, особенно когда стали писать музыку. По немецкому тексту я "заменяла Маяковского", согласуй с ним каждую поправку.

   В тот год он рано уехал на дачу и по вечерам редко бывал в городе.

   Но в цирке у всех сразу поднималось настроение, когда в проходе у арены или в ложе появлялись знакомые широкие плечи, и Маяковский в светлом костюме, коротко остриженный, уже по-летнему загорелый и обветренный, по-хозяйски смотрел и слушал, что делают режиссер, художники, актеры.

   Мы все - молодые вхутемасовцы-художники, мои товарищи по ЛИТО, которых я протаскивала на репетиции, актерская молодежь - окружали Маяковского, как щенки, и смотрели ему в рот, ловя каждое слово. Иногда, не видя нас у арены, он просил кого-нибудь:

   - Найдите-ка мне Риту с компанией.

   И мы галопом бежали к нему из конюшен, где проводили все свободное время.

   - Вам тут записка от Лилички,- говорил он и чуть раздвигал губы медленной сочувствующей усмешкой, видя, как я обрадовалась коротеньким строчкам:

   "Отчего не приезжаете на дачу? Соскучилась. Целую". И вместо подписи - ушастый котенок с кружочком хвоста.

   А потом Маяковский отводил нас в буфет и кормил всю ораву лучшим, что можно было там достать - песочными пирожными и простоквашей.

  

   Наконец настал день премьеры ²².

   Из ложи, в которую усадили моих друзей и меня, мы с любопытством и нетерпением разглядывали публику.

   Как примет она непривычное зрелище?

   Дойдет ли оскудевший в переводе, но все-таки сочный, образный и крепкий язык "Мистерии"?

   Не затемнит ли цирковая пышность, блеск и эффектность постановки революционной сущности "героического, эпического и сатирического представления"?

   По спиралям барьеров, идущих от боковых входов вокруг арены, под гром фанфар вылетели ярко-красные арлекины с факелами.

   Спектакль начался.

   Раздается хоровое приветствие - пролог.

  

   Товарищи!

   Вас, представляющих мир,

   Всехсветной Коммуны Вестники,-

   вас

   сегодня

   приветствуем мы:

   рев-комедианты,

   рев-живописцы,

   рев-песенники.

  

   Окончен пролог. В перекрещивающихся лучах прожектора посреди арены возник купол земного шара.

   Эскимосы зажимают дырку. Начинают появляться нечистые.

   Немецкий вариант отличался, главным образом, невероятным "размножением" действующих лиц. "Ведущего" представителя каждой нации сопровождали представители второстепенные. Композитор Сахновский, написавший музыку, очень интересно использовал популярные национальные мелодии. Немец, в военном мундире и каске, с вильгельмовскими усами, выходил под "Ах, мой милый Августин", американец - под "Янки дудль", а русский купчина и спекулянт - под "Ах вы сени, мои сени".

   Вместо одной "дамы-истерики" появились две. Они выпархивали с противоположных концов арены в элегантнейших туалетах, одна - в голубом, другая - в розовом. За каждой шел негритенок-грум с грудой нарядных полосатых картонок, словно снятых с полок парижского магазина.

   И неожиданным контрастом после элегантных дам на арену, в полном одиночестве, как рыжий у ковра, выкатывался Соглашатель. Его играл Михоэлс. Это была настоящая великолепная буффонада, доходчивая, уморительная до слез, без всякого кривлянья, без "нажима".

   Успех был потрясающий. Каждое его появление вызывало дружный смех, а когда его, по ходу действия, крыли на отборнейшем берлинском диалекте отборнейшей уличной бранью, весь цирк взрывался громким хохотом, а немецкая и австрийская делегации буквально отхлопали себе ладоши.

   В первом антракте, когда не похожая на обычную публика заполнила фойе и мы с любопытством отмечали в толпе белозубые улыбки негров, темную красоту индусов и вежливую сдержанность японцев, ко мне торопливо подошел молодой работник НКИДа Уманский.

   - С вами хотят поговорить товарищи из немецкой делегации, - и тут же, сделав вежливое дипломатическое лицо, пропустил нескольких людей.

   Я смущенно бормотала "данке зеер" {Благодарю (нем. danke sehr).} и пожимала руки, когда один из подошедших, плечистый, круглоголовый, в белой рубашке "апаш", вместо официальных слов одобрения просто улыбнулся во весь рот, положил мне на плечи тяжелые лапы бывшего портового грузчика и сказал мягко, по-гамбургски, растягивая слова:

   - Где же это ты так выучилась немецкому, девчушка? (Так и сказал "kleines Madel"!)

   И часто, много лет спустя, когда это лицо смотрело на меня с открыток и плакатов, где рядом - решетка и сжатый кулак МОПРа, я вспоминала улыбку, веселые глаза, широкий жест больших рук и понимала, за что его так любят.

  

   Спектакль шел в море разноцветных огней, заливавших арену то синевой морской волны, то алым адским пламенем.

   Изобретательности режиссера, художников, композитора, казалось, не было конца. Во втором акте, когда за демократическую республику выступает француз - Клемансо, а остальные кивают в такт головой и машут руками, музыка начиналась "Марсельезой" и переходила в развеселый мотив из "Мадам Анго".

   В третьем действии хор пародировал мелодии "Травиаты", в аду плясал целый кордебалет чертей и чертовски хорошеньких ведьм, а в конце черно-красную толпу обитателей ада сносила, вытесняя с арены, голубая волна нечистых.

   Финальное действие развернулось в победный марш нечистых и парад всех участников спектакля под гром "Интернационала", подхваченного всей многоязычной аудиторией.

   "Мистерия-буфф" и на чужом языке стала революционным, народным спектаклем.

   Маяковского долго вызывали. Наконец он вышел на средину арены, с какой-то совершенно несвойственной ему неловкостью сдернул кепку и поклонился представителям всего земного шара, о судьбе которого он только что рассказал.

  

   После окончания спектаклей в цирке я на все лето уехала в Пушкино, на дачу.

   В это лето закрепилась дружба с Маяковским и Бриками, которая продолжается по сей день, когда живая любовь уже слилась с вечной памятью.

   С середины зимы я стала часто бывать в Водопьяном переулке, где, в сущности, и был настоящий "дом" Маяковского.

   Хорошо бы написать подробнее, каким был Маяковский "в жизни".

   Об этом до сих пор знают очень мало.

   Люди, видавшие Владимира Владимировича на эстраде, особенно те, которые сами ежились от его беспощадных щелчков, люди, встречавшие его за картами, в кафе, среди чужих, часто говорят о его бесцеремонности, грубости, даже "богемности".

   Но разве было в быту Маяковского что-нибудь, хоть отдаленно схожее с обычным представлением о "богеме"?

   "Богема" живет беспорядочно, грязно, неорганизованно.

   Маяковский был чистоплотен до болезненности, точен до минуты, организован до мелочей.

   "Богема" обожает "душевные разговоры", "надрыв", слухи, сплетни, анекдоты.

   Маяковский ненавидел сплетни, с презрением называл всякое самоковыряние "психоложеством" и никогда не "разглагольствовал".

   В "богеме" нет уважения к чужому труду, к чужому времени. Маяковский был требователен к себе и к другим. Он не знал, что значит опоздать, не выполнить обещанного, задержать человека. Он с величайшей брезгливостью относился к неопрятности в человеческих отношениях, к расхлябанности в работе, к пустой "болтологии".

   Хотелось бы передать то почти физическое ощущение "проветренности", - чистого воздуха, тепла, простоты и бесконечного внимания, который испытывал каждый, кому посчастливилось близко видеть Маяковского и его друзей.

   "Было всякое" - об этом написано у самого Маяковского, но по его стихам, по его письмам можно понять, что те, большие, по-настоящему человеческие отношения, которые связывали его с друзьями, ни от чего не зависели и что эта огромная, нерушимая дружба и близость ни от чего не могла порваться...

  

   А сейчас рассказ пойдет о лете двадцать второго года, когда шел дождь, приезжали гости и мы играли в шашки "на позор".

   Это - рассказ о молодом веселом Владим-Владимыче, а не "описание пребывания поэта В. В. Маяковского в поселке Пушкино, по Ярославской дороге, в начале двадцатых годов двадцатого века нашей эры".

   Для младших поколений наша молодость уже слилась с бритьем бород при Петре Великом.

   Маленькая девочка, рассматривая стол Маяковского в Библиотеке-музее, удивилась самопишущей ручке.

   - Разве тогда писали такими перьями, а не гусиными?

   Многие готовы положить Маяковскому на стол "гусиные перья".

   Мне хочется напомнить, "какими перьями тогда писали", и хоть немного стереть "хрестоматийный глянец", который навели на Маяковского.

  

   Представьте себе головоломные мучения литературоведа тридцатого века, который, изучая подробности биографии Маяковского, случайно нападет на такие строчки в переписке двух современников Владимира Владимировича:

   "К сожалению, Госиздат, сына которого, безусловно; стоит "пелеить", как говорил Маяковский, задерживает договор".

   Какой сын Госиздата?

   Что такое "пелеить"?

   При чем тут Маяковский?

   Все равно не разобраться "уважаемым товарищам потомкам".

   А для меня в этих строчках - весь конец лета 1922 года, когда Лиля Юрьевна, уехав за границу, бросила нас на даче "на произвол Тютьки", как говорил Маяковский.

   Тютька, кривой и лохматый сторожевой пес, был самым солидным существом из всей семьи. Каждое утро он провожал Владимира Владимировича на вокзал, как заботливый гувернер, и разве только не подсаживал его в вагон. Потом он шел домой, заходил за мной на реку, где стоял на берегу и лаял, а по возвращении с купанья ложился у двери комнаты, на террасе, и громко колотил хвостом по полу, как будто напоминая заспавшимся Брику и Арватову, что завтрак уже подан и пора вставать.

   После чая Брик с Арватовым разговаривали или работали, а я пропадала на соседней даче, где жила моя новая знакомая, Тамара Каширина.

   Мы познакомились зимой, возвращаясь по вечерам пешком с Кудринской площади на Басманную, Тамара - из учреждения с выразительным названием ГВЫРМ {Государственные высшие режиссерские мастерские, где директором был В. Э. Мейерхольд. (Прим. Р. Райт.)}, я - из Брюсовского института.

   Летом в Пушкино, страшно опустевшем для меня после отъезда Лили Юрьевны, я обрадовалась встрече с зимней попутчицей.

   От Тамары пошло увлечение постановкой голоса.

   То лето для меня проходило под знаком Пастернака. Я была начинена его стихами по горло. Осколки строк, разлетаясь, застревали даже в самой обыденной речи; на укоризненное замечание Маяковского: "Чего вы вечно жуете траву - ведь на ней может быть всякая гадость", - я машинально ответила: "Нет, я беру оттуда, куда ни одна нога не ступала".

   Сначала я не поняла, почему он засмеялся.

   - ...В посаде, куда ни одна нога не ступала ²⁴,- сказал он и добавил: - Вот пастерначья душа!

   Но сам он очень любил Пастернака и часто заставлял меня читать его вслух.

   Он рисовал на террасе, стоя у стола, с неизменной папиросой в зубах, а я сидела на ступеньках или на перилах и читала "по заказу" из "Сестры моей жизни". Рукопись мне подарил Борис Леонидович еще зимой, и я знала ее наизусть от слова до слова.

   Чаще всего Маяковский просил читать:

  

   Любимая - жуть! Когда любит поэт,

   Влюбляется бог неприкаянный ²⁵, -

  

   Или

  

   Лодка колотится в сонной груди,

   Ивы нависли, целуют в ключицы,

   В локти, в уключины - о, погоди,

   Это ведь может со всяким случиться! ²⁶

  

   Как-то, прослушав "Демона" ²⁷, Маяковский вдруг обернулся и спросил:

   - А вы все понимаете? Серьезно? Ну-ка расскажите "Демона" своими словами!

   И я сдавала анатомию любимых строчек на пять с крестом.

  

   Я пожаловалась Тамаре, что умею читать только тихо, иначе срываюсь.

   - Надо поставить голос,- сказала она и сразу стала пробовать на мне свою режиссерскую науку.

   Она учила меня, как "давать голос в маску" и "опирать на диафрагму", как для развития оной диафрагмы надо вдохнуть воздуху сколько влезет, и потом, выпуская его, на одном дыхании говорить:

   - Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына ²⁸.

   По утрам, возвращаясь с реки по заросшей тропинке, я развивала голос среди огромных лопухов, размахивая полотенцем. У калитки, ведущей в дачный садик, я умолкала.

   Как-то утром Маяковский не уехал в город и, расхаживая по саду, остановился у калитки, заинтригованный донесшейся из-за деревьев классикой.

   - С чего это вас так разобрало? - вежливо поинтересовался он.

   Я объяснила про "маску" и "диафрагму".

   - А-а, я тоже так практиковался. Знаете, как себя надо слушать? Приставьте руки к ушам, вот так.- И он, согнув ладони раковиной, приставил их ребром спереди к ушам, не так, как делают глухие, а наоборот.- Ну, а теперь наберите воздуху и гудите!

   Я втянула воздух, как утопающий, оперлась изо всех сил на диафрагму и загудела:

   - Гневобогинявоспойахилесапелеева... сына.

   - Нет,- сказал Маяковский,- что-то у вас не выходит. Знаете, что у вас получается? - И он сам загудел низким басом:

   - Гнев, о богиня, воспой,

   Ахиллеса,-

   Пелей его сына!

   Конечно, я рассказала всем своим товарищам про новый глагол, и он прочно вошел в наш ругательный обиход, и даже, много лет спустя, мне написали про "Госиздат, сына которого надо "пелеить".

   И, хотя голос у меня так и остался непоставленным, я по-прежнему часто читала Владимиру Владимировичу вслух все, что он просил.

   Однажды он привез только что вышедший сборник стихов Брюсова. Рисуя очередной плакат, он слушал, как я скучно бубнила не нравившиеся мне стихи. Справившись наконец с "официальной частью", я с облегчением перешла на лирику.

   И вдруг, прочтя три строчки очередного стихотворения, я стала хохотать так, как только хохочут от самых смешных, самых глупых анекдотов. Я буквально плакала от смеха, я ничего не могла выговорить.

   Маяковский положил карандаш.

   - Да что там такое? Ну, прочтите же! Да перестаньте вы заливаться!

   А я, уткнув голову в колени, уже совсем обессилев, только махала рукой:

   - Не могу... Читайте сами!

   Маяковский поднял упавшую книгу.

  

   Солнце - на экваторе...

  

   прочел он серьезно, .....

  

   Солнце - на экваторе...

   Но, где мы вдвоем,

   Холоден, как в ва...

  

   Он широко улыбнулся, а я опять залилась...

  

   Холоден, как в атрии

   Ровный водоем ²⁹,-

  

   с трудом выговорил он то, что было написано, а не то, чаю так и лезло на язык в рифму с "экватором".

   Мне всегда кажется, что Брюсов нарочно созорничал - неужели он настолько не слышал, как это звучит?

  

   Вели мы себя без Лили Юрьевны плохо.

   При ней в выходные дни приезжали только самые близкие друзья - человек семь-восемь, редко больше. Без нее стали наезжать не только друзья, но и просто знакомые, привозившие своих знакомых.

   Бедная старая Аннушка каждое воскресенье за утренним чаем, сокрушенно вздыхая, спрашивала:

   - Сколько ж их приедет, к обеду-то?

   На что Маяковский неизменно отвечал:

   - А вы сделайте всего побольше, на всякий случай,- а потом добавлял, ни к кому не обращаясь: - Кажется, я вчера всех звал, кого видел,- человек двадцать.

  

   В будни на даче бывало тихо. Вставали рано, завтракали на террасе,- помню, как славно пахло по утрам свежим хлебом, Аннушкиной глазуньей и полевыми цветами,- я упрямо ставила их на стол "для красоты" в большом глиняном кувшине, хотя Маяковский называл их "пукеты", а когда стол надо было освободить для карт или рисования, ворчал, снимая кувшин: "Опять Ритка своей "красотой" весь стол захламливает!"

   Тамара, ставившая мне голос, отчего-то стеснялась заходить на дачу, но однажды ее увидели издали Маяковский и Брик и напустились на меня:

   - Как не стыдно - такую подругу прятать! Завтра же познакомить! Приведите ее, поедем на лодках кататься!

   Я удивилась: обычно ни Осип Максимович, ни Владимир Владимирович не любили крутить по мелкой Уче.

   А тут, назавтра, с утра, у берега - две лодки, и нас уже ждут.

   Маяковский командует:

   - Рита, Ося, Арватик - в ту, а мы с Тамарой вот в эту.

   Я вижу, что Тамара немножко смущена, и начинаю горячо убеждать Маяковского:

   - Лучше я тоже с вами!

   Он смотрит на меня, тяжело вздыхает и говорит:

   - Знаете, вам бы на кустике расти, - репейник видели? Кругленький такой, прицепится - никак не отцепить!

  

   Через несколько дней мы вчетвером поехали в город, в "Эрмитаж" - смотреть новый балет в постановке Лукина.

   Чуть ли не в тот же день Лиля Юрьевна прислала нам всем из Германии подарки: чудесные галстуки и рубашки Владимиру Владимировичу и Осипу Максимовичу и темно-голубую замшевую шапочку мне. В театре мы были самые нарядные: Тамара - в белом полотняном костюме, наши спутники - в новых рубахах и галстуках, а я с замшевой шапочкой в руках - надевать ее было слишком жарко.

   Балет походил на физкультурные упражнения, на цирк и на древнегреческие фрески. Маяковский немножко подтрунивал над этой "смесью", но хлопал вместе с нами.

   Ехать на дачу было поздно, и мы с Тамарой остались ночевать у нее на городской квартире, условившись ровно в одиннадцать прийти в Водопьяный - пить чай и всем вместе ехать в Пушкино.

   Утром мы спали страшно долго. Квартира стояла пустая, будить нас было некому. Не торопясь вышли из дому, совершенно забыв, который час, и медленно пошли от Разгуляя по Басманной, не зная, что время идет к двенадцати.

   Мы так увлеклись разговором, что обе вздрогнули, как ужаленные, когда вдруг, у Красных ворот, на нас загремел с извозчика Маяковский.

   Господи, как он на нас кричал! И "какое свинство!", и "мы с Осей ждали вас полтора часа!", и "я уже решил, что вас там зарезали, в пустом доме!"

   Мы даже не оправдывались: видно, Владимир Владимирович всерьез за нас переволновался, если даже поехал разыскивать нас. Сам он никогда никого не подводил, и не мудрено, что ему казалось, будто опоздать на целый час человек может только, если его "зарезали в пустом доме".

  

   В те дни, когда Владимир Владимирович не уезжал в город, он часто с утра уходил в лес с записной книжкой и работал, бормоча на ходу, расхаживая взад и вперед по какой-нибудь одной полянке или дорожке, как по своей комнате. Он как будто не обращал внимания на "природу", хотя на самом деле любил ее по-настоящему, любил ходить по лесу, искать грибы. Пушкинцы помнят, каким страстным и честолюбивым грибником был Маяковский. Грибы он признавал только белые, и самый большой боровик в истории пушкинского грибоискания был найден именно Владимиром Владимировичем.

   О любви к животным он сам писал много раз. Ни одной собачонки, ни одной кошки он не пропускал - обязательно остановится, посмотрит, поговорит.

   В дождливые дни все, жившие на даче, кроме меня, играли в карты. Но Брик и Арватов часто увлекались шахматами, и Маяковский очень огорчался, если они, занятые интересной партией, не сразу бросали игру, когда ему хотелось засесть за карты. Для него же отвлечься от вечного гуденья стихов в голове вот так, сразу, сию минуту, становилось вдруг необходимостью.

   - Рита, ну, давайте с вами сыграем, ну, не умеете в карты - давайте во что хотите. Давайте в такую игру, в которую я не умею,- и я вас все равно обыграю.

   - Вы умеете в шашки, в "волки и овцы"?

   - Нет.

   Я объяснила правила игры и с первого же раза обыграла Маяковского.

   - Погодите,- сказал он,- давайте следующую партию играть на что-нибудь, а то так неинтересно. Хотите так: я вам - плитку шоколада, а вы мне - целую неделю мыть бритву и кисточку?

   Маяковский, аккуратный, как никто, брился каждое утро, даже в самые занятые дни, даже в дороге, и всегда ненавидел мытье бритвы. В сценарии "Как поживаете?" есть такие кадры:

   "84. Дверь квартиры с дощечкой: "Брик. Маяковский". Из двери возникает кухарка с покупками и газетами.

   85-86. Моющему бритву Маяковскому просовывают в дверную щель газету. Он берет ее и садится за стол".

   Дальше Маяковский, погружаясь в чтение газеты, как будто уходит от будничного утра. А будничность вся - в этой маленькой детали - мытье бритвы.

   Я, конечно, проиграла вторую игру, Маяковский торжествовал.

   На следующее утро - воскресенье, идя с купанья, я издали услышала с террасы паровозный рев:

   - Ри-и-и-ту-у! Мыть бри-и-и-итву-у!

   Маяковский почти никогда не смеялся громко, но когда я, поболтав кисточкой в стакане, стала ее вытирать полотенцем, а из нее вдруг полезла невымытая пена и я выронила ее из рук, Маяковский засмеялся каким-то отрывистым, толчками, смехом и долго не мог успокоиться.

   В первый же дождливый день я выпросила реванш.

   Отыграв право не мыть бритвы, я опять воспрянула духом и согласилась играть просто "на позор".

   И тут же проиграла.

   - Ну, теперь я вам выдумаю позор - только держитесь! В воскресенье, когда приедут гости, вы станете на колени посреди террасы, поклонитесь в землю и громко скажете: "Прости, господи, меня, глупую, за то, что я посмела пойти против Володи",- и так пять раз - вот!

   В воскресенье с поезда 11.30 густо пошли гости. Я втайне надеялась, что Владимир Владимирович забыл про "позор", надела любимое белое платье, но народ только успел показаться на дачном дворе, как Маяковский уже звал:

   - Идите, идите позориться, нечего там...

   Гости стояли в дверях, в полном недоумении, а я, давясь хохотом, истово била земные поклоны, прочувствованно повторяя: "Прости, господи, меня, глупую, за то, что я посмела пойти против Володи".

   А сам Маяковский, страшно довольный, стоял в стороне и громко считал:

   - Раз! Два! Не жульничать! Лбом! Лбом!

  

   Часто, перечитывая Маяковского, вдруг по одной фразе, по одному слову вспоминаешь какие-то разговоры, случаи, шутки.

   Вот кто-то рассказал про человека, который жаловался, что за ним весь день гонялся вор: "То я поймал его руку в кармане, то он совсем было выхватил у меня бумажник около кассы в магазине, видимо, знал, подлец, что у меня есть деньги. Да я, знаете, зорко следил".- "Ну, и что же он?" - "Ёдва-ёдва к вечеру вытащил".

   Маяковский был в восторге от этого "ёдва-ёдва" - с ударением на первом слоге. Оно попало потом в письмо к Лиле Юрьевне, из Баку:

   "Под окном третьего дня пробежали вместе одиннадцать (точно) верблюдов. Бежали прямо на трамвай. Впереди, подняв руки, задом прыгал человек в черкеске, орал им что-то, доказывал, чтоб повернули. Ёдва-ёдва отговорил".

   И в стихах о Латвии те же слова:

  

   А полиция - хоть бы что!

   Насчет репрессий вяло.

   Едва-едва через три дня арестовала ³⁰.

  

   Или читаешь, например, в стихотворении "Четырехэтажная халтура" такие строчки:

  

   А читатели

  

  

  

  сидят

  

  

  

  

  в своей уездной яме,

   иностранным упиваются,

  

  

  

  

  

  

  мозги щадя.

   В Африки

  

  

   вослед за Бенуями

   улетают

  

  

   на своих жилплощадях.

  

   "Вослед за Бенуями!" Это ведь про Бенуа, про "Атлантиду", которую мы читали на даче, в непроглядный ливень. Книжку купил на вокзале Брик, и я вгрызлась в нее первая. Поздно вечером приехал промокший, простуженный Маяковский, увидел, как я, стараясь побороть усталость, не могу оторваться от книжки, и сказал:

   - Идите-ка вы спать, а книжку дайте мне, честное слово, я утром отдам.

   Утром лил такой дождь, что захлестывало даже террасу.

   Маяковский не вставал, у него был отчаянный насморк, и Аннушка поила его чаем в постели.

   - А книжку вы мне отдадите? - жалобно спросила я, заглянув к нему.

   - Книжку? А вам много осталось?

   - Нет, я уже дочитала до середины.

   - Ну, эту штуку рвать не жалко, вот вам половина,- и он аккуратно разделил книжку пополам,- вы, как прочтете несколько страниц, так давайте их мне.

   Я читала, отрывая прочитанные страницы и просовывая в щелку закрытой от сквозняков двери. Так мы постепенно распотрошили всю книжку. Дочитав ее почти что вслед за мной, Маяковский вернул все листки и сказал:

   - Дрянь сверхъестественная, а как читается! - и, посмотрев в залитое дождем окно, зевнул длинным унылым зевком и добавил: - В такую погоду только и читать про всякие Африки.

   Иногда какой-нибудь случай застревал у Маяковского в памяти на несколько лет и только потом вдруг попадал в стихи. Примерно году в двадцать седьмом было написано стихотворение "Мы отдыхаем". В нем описаны страдания и мучения дачника в дождливое лето, когда

  

   В грязь уходя

  

  

  

   по самое ухо,

   сорок минут

  

  

  

  проселками трюхай.

  

   И дальше:

  

   Чаю бы выпить,

  

  

  

  

  окончивши спорт,

   но самовар

  

  

  

  неизвестными сперт.

  

   А самовар был сперт действительно на даче в Пушкино, но лет за пять до написания стихотворения ³¹. Аннушка поставила его во дворе и ушла в дом "на одну минуточку", когда самовар уже совсем кипел. И, вернувшись, не застала ни самовара, ни трубы!

   На ее испуганные крики сбежались все обитатели дачи, но самовар, кипящий ключом самовар, среди бела дня исчез, как коробка спичек.

   Мы выбежали за ворота, кто-то бросился вправо к лесу, кто-то влево - в густую рожь, но все совершенно зря: самовар так и не был найден, пока через пять лет я не обнаружила его в стихах.

  

   То, прежнее Пушкино, где жил Маяковский, тоже сохранилось только в его стихах: там, где была "облесочкана каждая пядь, опушками обопушкана" ³², теперь все заасфальтировано, застроено, заселено.

   И только солнце по-прежнему медленно и верно опускается за Акуловой горою, чтобы "утром снова мир залить" ³³, и по-прежнему читают дети в школе о том, как оно приходило в гости к своему товарищу и собрату - Владимиру Маяковскому.

  

   1940-1960

  

   Странный провинциальный город.

   Как многие города Западного края - из красного кирпича. Закоптелого и унылого. Но этот город особенно странный. Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники.

   Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича ¹.

   "