Маяковский Владимир Владимирович - В. Маяковский в воспоминаниях современников

, то с Алексеем Левиным, у него прямо горели в руках!

   В Дом печати он приходил редко, чаще в редакции бывал Брик, сделавший для журнала также очень много. По делам журнала я шел к Маяковскому обычно либо в Водопьяный, либо в Лубянский. В редакцию он обычно приходил не один, а с кем-нибудь - и тут же начинал показывать наши апартаменты, заключавшиеся в одной комнате.

   Как-то один человек сказал при нем: "Мы позвоним",- сделав ударение на втором слоге. Маяковский рассердился:

   - Что это еще за "позвоним" такое? Звонь, вонь, надо сказать: позвоним, позвонят, позвонишь.

   No 1 "Лефа" вышел в марте 1923 года, No 2 - в начале мая, No 3 - в июле, в дальнейшем журнал стал появляться спорадически. Ко второму номеру Маяковский всем поэтам, в том числе и мне, заказал первомайские стихи. Номер к празднику не вышел, Гиз засолил его, но успел выпустить небольшой оттиск со стихами и первомайской передовой. Передовая была напечатана на трех языках, переводила ее с русского Рита Райт. Оттиск к празднику был выставлен в витринах почти всех книжных магазинов и фигурировал на вечерах накануне, 30 апреля ¹⁴.

   Из больших вещей Маяковский напечатал в "Лефе" еще "Юбилейное", "Рабочим Курска" и отрывки из "Ленина". "Юбилейное" читалось им друзьям уже в Пушкино, летом.

   Когда появилась статья Сосновского об Асееве "Лит-халтура", лефовцы ответили статьей "Крит-халтура" ¹⁵.

   Ответ писался в Водопьяном, писался весело, сообща. Делали его и шутили:

   - Запорожцы пишут письмо турецкому султану.

   Многое в этом удачном ответе было и от едкого остроумия Маяковского.

   "Леф" нападал в это время на классиков, тут еще были отзвуки старофутуристических выступлений. Но Маяковский в "Юбилейном" отдал Пушкину должное. Маяковский, собственно, не злоумышлял против классиков, он лишь "зверел" к людям, которые прятались от современности за мраморные зады памятников, за дядю из прошлого столетия.

   Линии своей "Леф" не выдерживал: он печатал много талантливых людей, далеко не родственных направлению журнала, например, Бабеля. Первый свой рассказ в Москве Бабель напечатал в "Огоньке", его воспроизвели там в нелепом оформлении, на правах почти что "смеси", притом с мещанскими виньетками¹⁶. Бабель пришел на квартиру в Водопьяный и вместе с Маяковским посмеялся над тем, какую ему "свиньетку" подложил "Огонек".

   Маяковский и Брик предложили ему напечататься в "Лефе" большим куском. Они говорили ему, что "Леф" - на горе, на юру, его отовсюду видно, и это будет полезно Бабелю. Бабель быстро согласился. Так появились "Одесские рассказы" и "Конармия" ¹⁷. Отдельные выражения Бабеля долго еще после этого ходили в быту лефовцев. Маяковский с полной рукой козырей любил говорить партнеру:

   - А теперь, папаша, мы будем вас кончать.

   И получал в ответ:

   - Холоднокровнее, Маня, вы не на работе.

   Пастернак напечатал в "Лефе" в 1923 году два стихотворения, одно из них, по просьбе Владимира Владимировича, первомайское ¹⁸. Это была едва ли не первая целевая вещь Пастернака.

   В 1924 году в No 1(5) он дал поэму "Высокая болезнь" - очень сильную, но не лишенную, архаизмов. Она начиналась так: "Ахейцы проявляют цепкость",- и эти "ахейцы" в словаре "Лефа" звучали до того чуждо и заумно, что скоро попали на язычок Маяковского. Схватывая на лету кинутую ему книжку журнала, он сказал шутливо:

   - Ахейцы проявляют цепкость ¹⁹.

   Печатались у нас также Дм. Петровский и Валентин Катаев. С американской литературой читателей знакомил М. Левидов ²⁰.

   В последней книжке "Лефа" должен был появиться Ил. Сельвинский. Маяковский взял у него для напечатания отрывок из "Улялаевщины" и стихотворение "Мотька-Малхамовес". Отрывок начинался со слов: "Ехали казаки..." Обе вещи в книжку не попали, чиновники из Гиза их тогда зарезали. "Казаки" так и не "доехали" на этот раз. Даже Маяковский ничего не мог сделать, чтобы они "доехали". Зато теоретик конструктивистов К. Зелинский прошел благополучно, напечатав в номере две статьи²¹.

   В этом же номере появились стихи С. Кирсанова ²². Несколько позднее появился в Москве и он сам. Он был неумолчен, если говорить о декламировании стихов. Он отводил людей в уголок и вчитывал в них, подобно тому как можно впечатывать изображение, стихотворение за стихотворением, причем отводимые не считали это насилием. Однажды у Асеевых на девятом этаже, когда Маяковский уже сел играть в карты, кто-то сказал о все еще читающем Кирсанове:

   - Какой темперамент!

   На что Маяковский, не оборачиваясь и скосив лишь глаза, ответил:

   - Это не темперамент, это возраст.

   Сам журнал в это время доживал последние свои дни. Он правильно вел борьбу с любителями аполитической художественной литературы. Последние защищали теорию искусства - третьей стороны. Они говорили примерно так: "Не тот хорошо драку видит, кто в ней своими боками отдувается, а тот, кто смотрит на нее со стороны. Представляется нам этакий расчудесный малый, который сейчас пока стоит и наблюдает, но, когда он в положенный час придет в литературу, то всех нас шапкой накроет".

   "Леф" бил по этим теориям сильно и страстно. И борьба его с эстетической косностью была тоже плодотворна. Один из номеров "Леф" посвятил языку Ленина²³. Но, сведя в конце концов все искусство к "производству вещей", он загнал себя в логический тупик и пришел в противоречие с практикой тех же Маяковского и Асеева. Арватов правильно сказал о "Лефе": "Почему-то впереди всех, но почему-то вдали от всех".

   Практика Маяковского не вмещалась в эти теории, как не вмещается большой человек в тесную рубашку. И рубашка треснула по швам.

   Последний номер готовился бесконечно долго и вышел в 1925 году. В сущности, "доламывал" его я один, сдать его Гизу по условию было необходимо, а все уже разъехались из Москвы, заходил только Виктор Шкловский, появившийся в "Лефе" год назад. Шкловский появился в "Лефе" с шумом. Он использовал в своей статье нескромные народные загадки, но их сняли. Начало статьи было вырезано. Позднее Чужак демагогически воспользовался этим фактом ²⁴.

   За время существования "Лефа", кроме семи номеров журнала, были выпущены "Про это" Маяковского, "Непопутчица" Брика и кой-какие другие книжки. Решено было издавать сочинения Хлебникова, но намерение не осуществилось. Хотя книжки издавались на средства Госиздата, на них сперва стояло клеймо "Издательство Леф", и лишь после появилось другое: "Госиздат-Леф".

  

   1924 год прошел для Маяковского под знаком поэмы о Ленине. Сперва он, по-видимому, очень много читал о Владимире Ильиче и разговаривал с людьми, хорошо знавшими последнего, потом относительно долго писал самую поэму, потом проверял на аудиториях Москвы и, наконец, вместе с "идеями Лефа" развозил по городам Союза.

   Маяковский считал своим долгом написать о Ленине. Он отлично понимал, что известные строчки рабочего поэта Н. Полетаева -

  

   Портретов Ленина не видно:

   Похожих не было и нет.

   Века уж дорисуют, видно,

   Недорисованный портрет ²⁶,-

  

   несмотря на горькую правду их в то время, были, в сущности, своеобразной формулой отказа от изображения Ленина, и потому апелляция к "векам" вовсе не устраивала такого действенного человека, как Маяковский.

   Он как-то писал о себе в автобиографии:

   "На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир". Вот эта-то способность и помогла ему справиться с гигантски трудной задачей.

   В Москве я присутствовал при чтении поэмы два раза. Маяковский читал ее взволнованно и, в хорошем значении слова, расчетливо. Громадную вещь надо было во всех ее кусках донести до слушателя, и Маяковский был подготовлен к этому, он был внутренне подобран.

   Ведь это был не "эпизод из жизни" Ленина, а жизнь Ленина в целом, данная не традиционно-биографически, а как жизнь вождя партии и организатора рабочего класса. И Маяковского хватало на чтение всей поэмы. Конец поэмы он читал проникновенно - никакое другое определение здесь не подойдет.

   Жизнь из него била ключом, он везде успевал в эти годы и, несмотря на то что много ездил, по верному замечанию Л. Никулина, "был неотделим от московского пейзажа"²⁶. Он выступал в Политехническом, в Доме печати, в Большом зале Консерватории, в крупнейших клубах. Но о Маяковском на эстраде уже написал очень хорошо Л. Кассиль²⁷. К этому можно добавить немного.

   Маяковский появлялся на эстраде во всеоружии из ряда вон выходящей манеры. Это был не лектор, а поэт-разговорщик. Даже более того, это был поэт-театр. И все его снимания пиджака, вешания его на спинку стула, закладывания пальцев за проймы жилета или рук в карманы, наконец ходьба по сцене и выпады у самой рампы - были средствами поэта-театра. Это был инструмент сценического воздействия. Не знаю, как в отношении всего прочего, но футуристическая выучка публичных выступлений оказалась для него небесполезна.

   Театральные работники завистливо посматривали на его выступления: какой прекрасный материал пропадал для сцены!

   Льстивыми аплодисментами его нельзя было купить, а в отношении свиста он был стренирован не бледнеть. Он и не бледнел и не терялся. В наибольшей степени он злился тогда, когда кто-нибудь, бездарный и надоедный; как муха, жужжал у него на докладе. Тогда он выходил из себя - не поддевать же муху на пику! А черная маленькая муха с харбинской помойки жужжала и жужжала²⁸. Отгонять муху приходилось уже самой аудитории и чуть ли не с физическим пристрастием.

   Он не раз говорил, что в нашей стране всегда в конце концов победит в литературе революционная вещь. "Но глотку, хватку и энергию иметь надо". И он их имел. Для "драк" он был прекрасно оборудован. Не забудем, что, ко всему этому, он был еще и человеком редкого полемического остроумия.

   На вечере в Консерватории, отвечая на выступление Вадима Шершеневича и иронизируя над начитанностью оппонента в европейской литературе, он сказал:

   - При социализме не будет существовать иллюстрированных журналов, а просто на столе будет лежать разрезанный Шершеневич, и каждый может подходить и перелистывать его ²⁹.

   Кстати, "продираться" на выступление ему тогда пришлось по черному ходу. Я тоже не мог попасть - и он забрал меня и еще несколько вузовцев с собой. Добравшись до "места назначения", он пробурчал удовлетворенно:

   - Ого, как плотно: по сто грамм зрительного зала на человека.

   Недавнюю досаду его - как рукой сняло.

   - Сегодня я пройдусь по "новям", "нивам" и тому подобным "мирам"³⁰,- заявлял он в Политехническом, и действительно с блеском начинал "щекотать" редакции этих журналов за их поэтическую продукцию. Его возмущали в стихах безразличные выражения, или, говоря по-типографски, гарт:

   - Вот, полюбуйтесь,- говорил он и цитировал о поэте, пьющем шабли.- Ведь нет у нас этого вина, а есть вино "типа шабли", ну, и написал бы так и была бы в стихах советская черточка...

   В Мастфоре (Мастерская Форегера) ³¹, пока та еще существовала, он выбил из седла своими репликами тамошнего конферансье Сендерова. Тот наконец взмолился:

   - Владимир Владимирович, перестаньте, вы мне портите всю музыку.

   - А вы, - отвечал Маяковский,- музыкой портите всю политику.

   Ответ был тем более кстати, что Мастфор была предприятием эстетским.

   В Доме печати об одном из своих оппонентов, издававшемся в "Земле и фабрике", он воскликнул:

   - Ну, прямо "Землю и фабрику" роет!

   Цитируя образчики стихов из "Перевала", он их называл "не образчиками, а дикобразчиками".

   Критика Роскина, одно время что-то делавшего в Наркомпросе, он перекрестил в "Наркомпроскина"

   И еще он говорил:

   - В критике сплошные ненужности: лишний Вешнев и важный Лежнев.

   Демьяна Бедного он однажды высмеял за выражение: "в руках Немезиды".

   - Почему,- говорил он,- это пролетарскому сознанию понятнее? Мы не должны швыряться образами первых веков, черт знает что за литературы ³².

   Слова эти вызвали смех всего собрания.

   Чужака он сравнивал с "почтовым ящиком для плохих директив".

   С Чужаком еще в "Лефе" были все время трения и нелады, но как только Чужак ушел, Маяковский характеризовал положение "блистательным: все вопросы разрешаются коротко, без споров". Это отчасти было полемическим заявлением (на совещании работников левого фронта в помещении Пролеткульта), но отношение Чужака к "Лефу", а позднее к "Новому Лефу" и на самом деле колебалось между худым миром и недоброй ссорой. Чужак сидел в Пролеткульте и редактировал журнал "Горн". Это был "Леф", как его понимал Чужак - вот это действительно была скучища!

   Я был на совещании в Пролеткульте в первый день и не был во второй. Во всяком случае, на этом совещании, сотрудников журнала "Леф", или как их сердито называл Чужак: "товарищей-гениев", "старых спецов художества" и "литераторов",- пытались уговорить принять, в подражание партии, жесткие организационные формы, но Маяковский резко воспротивился этому. Чужаку не удалось повторить здесь своих владивостокских неистовств, и игра в организацию не состоялась³³.

   Подобные предложения превратить творческое содружество в организацию неоднократно, вплоть до самороспуска Рефа, повторялись разными людьми. Но никогда они не имели успеха у Маяковского.

   Другое дело - журнал. Журнал это содружество, а содружество он любил. Иметь "свой журнал" - это импонировало тогда Маяковскому, несмотря на то что именно он, Маяковский, мог печататься везде.

  

   "Новый Леф" начал издаваться с января 1927 года и выходил два года подряд. В отличие от "Лефа" он появлялся регулярно и не свертывался на лето. Он в большей степени, чем его предшественник, был программным, художественно-групповым журналом, на страницы которого не "ходят в гости" и не встречаются по принципу "сборища" или "посиделок", а встречаются по признаку единых задач и методов.

   Как журнальная форма он был своеобразен и, называясь ежемесячником, являлся по-газетному гибким. Свой материал ему приходилось спрессовывать на сорока восьми страницах. "Боевой трехлистник" - так характеризовал его Маяковский. Отказавшись раз навсегда от системы "продолжений в следующем номере", журнал этот мог печатать только образчики: стихи и прозу - и полемические статьи. Некоторые его подборки были резко агрессивны - например, "Протокол о Полонском", "Кино-Леф" и др.

   "Протокол о Полонском", то есть совещание о нападках на "Новый Леф" В. Полонского и Ольшевца в "Известиях",- не был лишь полемическим приемом. Совещание действительно происходило на квартире Брик - Маяковского в Гендриковом переулке в начале марта 1927 года, примерно через десять дней после диспута в Политехническом: "Леф или блеф"³⁴.

   Маяковский действительно назвал тогда Полонского "монополистом" и "перекупщиком". Полонский редактировал тогда "Печать и революцию", "Новый мир" и "Красную новь" ³⁵. Маяковский находил, что это слишком обременительно для одного человека.

   "Новый Леф" делался в основном в Гендриковом переулке. Штата он не имел, приходилось не доплачивать авторам, то есть самим себе, чтобы выкраивать деньги на канцелярские и прочие расходы. Конечно, здесь больше всего приходилось приплачивать Маяковскому.

   Я в это время заведовал редакцией газеты "Кино", но в Гендриковом бывал часто. В Гендриковом вечерами поэты нередко читали стихи. Читали Асеев, Кирсанов, Маяковский, Пастернак и я. На отрывках из "Улялаевщины" прокатывал свой голос Ил. Сельвинский: ему был отведен целый вечер. Был еще раза два Н. Ушаков. Часто бывали кинематографисты. Однажды обедали Эйхенбаум и Лунин (из Ленинграда).

   Квартиру в Гендриковом переулке, который теперь вполне по заслугам носит другую более звучную фамилию, может видеть всякий. Три "каюты" и одну "кают-компанию" этой квартиры - тоже. Но дух времени, запах эпохи, подробности жизни и дискуссий - трудно передаваемы. Я называл эту квартиру: "не квартира - порох!" - настолько часто и страстно там скрещивались шпаги ума и взрывались на воздух репутации.

   Кроме Маяковского со всем его блеском и импровизацией, раздавались голоса Брика и Шкловского, частых противников, иногда к ним присоединялся голос Левидова, скептические нотки которого подчеркивались недоуменным пожатием узких плеч. Левидов иногда брался "недоумевать" весь вечер.

   В. Шкловский - небрежно одетый, плотный, меняющийся - имел обостренное чувство стиля, чувство композиции. О. М. Брик - человек многих талантов, замечательно, что крупных, ближе всех после Бурлюка стоявший к творчеству Маяковского,- цепко схватывал существо и оттенки "идеологий", потому что не лишен был диалектического нерва и легко, как рыба в воде, чувствовал себя в "повестке дня". Историю и теорию литературы и искусства он знал отлично.

   Споры происходили обычно в "кают-компании", часто перехлестывая (один оппонент оттеснял другого туда) либо в "каюту" Маяковского, либо в "каюту" Осипа Максимовича: последняя была завалена книгами. В комнату Лили Юрьевны спорщики не допускались.

   В карты играли или на уголке стола (остальные пили чай и разговаривали), или в комнате Маяковского. За большим столом, сидя на стуле, Маяковский выглядел еще крупнее: у него было длинное туловище.

   Чувствуя себя в своей тарелке, Маяковский сидел и балагурил:

   - Воинственный до сук! Воинственный до сук! - повторял он несколько раз.

   Это говорилось по поводу стихов Жарова "Гибель Пушкина", где имелись строки:

  

   Жене мы отдаем

   Воинственный досуг ³⁶.

  

   Когда Безыменский написал в "Новом мире" о "Лефе" и Маяковском ³⁷, претендуя на открытия, которых не открывал, Брик сказал:

   - Видно, не сынишка похож на папашу, а папаша на сынишку.

   В. Шкловский по этому поводу не советовал никому обращать Маяковского в свою тень.

   Маяковский же на свою тень не сердился. Он привык. Известную эпиграмму он написал позднее при других обстоятельствах ³⁸.

   Летом журнал делался в Пушкине.

   "Записная книжка Лефа" составлялась очень весело. Открылась она "записями" Асеева, далее шли Маяковский и Шкловский. Заметки сперва читались вслух - и утверждались. Маяковский, к общему удовольствию, прочел о перипетиях с халтурной поэмой Орешина "Распутин" и со "стихоустойчивым" библиотекарем³⁹. Прочел также несколько заметок Левидов, но не нашел нужного тона.

   Писать в этом отделе стали все лефовцы, стараясь бить по конкретным людям и тенденциям.

   Людей этих там не задирали, а действительно били. Зато статьи в журнале были резки. Иногда выволакивали кого-нибудь и "заобижали".

   "Методология" в журнале преобладала.

   Искусство в журнале не приравнивалось к "производству вещей", но зато в значительной степени сводилось к "газете".

   Это было очень парадоксально. На самом-то деле искусство Маяковского и других практиков "Нового Лефа" вовсе не умещалось в одной "газете". Да и сам лозунг - ближе к "газете", ближе к "факту" - имел ту здоровую основу, что призывал изучать действительность. Наконец "литературу факта" лефовцы не выдумали, они ее угадали. Но, когда некоторые из них сделали из нее "замкнутое в себе новое эстетическое предприятие"⁴⁰ (Маяковский), Владимир Владимирович отошел от "Нового Лефа". Заживаться "в гостинице для путешествующих в литературе факта" он не собирался.

   Последней его вещью там была статья "Письмо Равича и к Равичу".

   Журнал существовал до конца года, но это уже был "Леф" - тот да не тот: в нем - "все стало как будто немного текуче, ползуче немного, немного разжижено"⁴¹.

   Маяковский "открыл" его, Маяковский его и "закрыл". Брик припомнил при этом случай с "Весами" на двадцать лет ранее: Брюсов их "породил", но он же и "убил", когда они вошли в противоречие с его практикой ⁴².

   На высшем своем гребне журнал "Новый Леф" находился в то время, когда начинался и еще когда Маяковский печатал "Хорошо!".

   По поводу "Хорошо!" и асеевского "Семена Проскакова" Маяковский с удовлетворением и гордостью говорил:

   - К десятилетию Октября в советской литературе только мы с Колядочкой успели написать свои вещи.

   Той и другой поэме в Гендриковом были посвящены вечера. Поэма "Хорошо!" тут же разносилась на пословицы: "Место лобное - для голов ужасно неудобное", "Мы только мошки - мы ждем кормежки" и т. д. Помимо чисто патетической стороны поэмы, тут снова и снова Маяковский улыбался, Маяковский смеялся, Маяковский издевался.

   С этой поэмой Маяковский объехал и обслужил все крупнейшие города. И он не только читал поэму, но и - сильный своей манерой разговора со всем человечеством - спорил о ней.

   Маяковскому в его поездках по стране приходилось "доказывать" свою поэзию. И дело было тут не только в том, что мещане обидно-обиходного типа или люди, не привыкшие к его стиху, ворчали. Но и в том, что Маяковский, не довольствуясь аудиторией в полтора десятка родственных читательских обойм, искал массового читателя и созывал тысячи новых своих "сочувственников".

   Это был поэт-разговорщик. Это был агитатор. Он подставлял себя на место аудитории, говорил от ее лица и тем самым увлекал к общему действию.

  

   Первое собрание сочинений (десятитомное) Маяковского издавалось долго, со скрипом. От первого по выходу тома (V том) до следующих (I и II тт.) проходило больше года. Маяковский воевал с бюрократами и прямыми вредителями, но и его сил не хватало⁴³.

   Ему приходилось доказывать (будто у него было мало забот без этого!), что он ходкий писатель и что его читатель, могущий тратить деньги на книгу, отрывая их от своего обеденного фонда,- лучший читатель.

   Доказывал он с цифрами в руках. Если не помогал "парламентский" стиль разговоров, он переходил на другой.

   Он хотел быть "дешевым изданием". Он не хотел ходить в супер-обложке.

   К I тому ему понадобилась библиография его книг и книг и статей о нем. Кто-то довел эту библиографию до 1922 года, надо было пополнить список за эти же годы и продолжить за следующие, до февраля 1928 года.

   На очень хороших материальных условиях он предложил мне заняться этой библиографией, но потребовал таких темпов, в каких я еще никогда не работал. Надо было обернуться в два дня, а работа эта скрупулезная. Он помогал мне советом и особенно заботился о том, чтобы возможно полнее был представлен список отзывов о поэме "Хорошо!". Часть работы, а также окончательную сводку я делал у него в комнате в Лубянском проезде.

   - Не забудьте ростовской рецензии, там мою поэму, - напомнил он с неудовольствием о бесславном выступлении "Советского юга",- назвали картонной...⁴⁴

   - Вот возьмите еще американские отзывы: вы в латинском шрифте разбираетесь?

   С библиографией мы уложились в срок. В эти годы он исключительно много и исключительно четко работал, обслуживая как поэт не только "Комсомольскую правду", но и "Крокодил", и "Рабочую Москву", и "Ленинградскую правду" и ряд других изданий. Около ста двадцати стихотворений за один 1928 год, например,- это была огромная работища! Это по стихотворению каждые три дня! И если можно говорить о стахановском стиле работы до Стаханова, то это именно такая деятельность и была.

   При этом он делал свою работу необычайно добросовестно. Однажды редакция журнала "Крокодил" получила довольно необычную телеграмму. В телеграмме сообщалось:

   "Прошу стихе помпадур заменить фразу беспартийный катится под стол, фразой собеседник сверзился под стол. Маяковский"⁴⁵.

   В факте этом характерно то необычайное чувство ответственности, которое имел Маяковский в отношении всякого публично произносимого или напечатанного им слова.

   В первоначально написавшейся фразе "беспартийный катится под стол" чуткое ухо поэта уловило некоторую двусмысленность, порочащую всякого беспартийного, и где-то на глухой железнодорожной станции, в вагоне поезда он придумывает новую редакцию строчки и, превращая "беспартийного" в "собеседника", одновременно заменяет слово "катится" словом "сверзился", так как последнему присуща куда более комическая окраска.

   Помимо всего этого, он "разговаривал" на эстрадах множества городов. А ведь это тоже было творчество. При таком развороте деятельности - что ему значили групповые интересы! На диспуте "Левей Лефа" в Москве он и заявил об этом ⁴⁶.

   Голос его не был услышан. Именно из соображений "литературной борьбишки" на него в "На литературном посту" выпустили тогда Иуду Гроссмана-Рощина.

   "Безработный анархист, перебегающий из одной литературной передней в другую" (определение Маяковского), оплевал деятельность великого поэта, приравняв ее к "случайной койке в "Комсомольской правде"⁴⁷.

   Каждый полемизирует как умеет. Но от выступления Гроссмана-Рощина осталось впечатление, что по воздуху пронесся маленький яростный вонючий снаряд и на некоторое время отравил этот воздух. А сколько их было, таких снарядов! И как это раздражало Маяковского!

   Ведь в эти годы он часто недомогал, он стал восприимчив к гриппу. Привязчивая болезнь мешала этому большущему человечищу. Он ходил по комнате в Гендриковом и недоумевал:

   - Не понимаю, что делается с моим горлом.

   В квартире в Гендриковом я жил как-то около двух недель. О. М. и Л. Ю. Брик были в отъезде. Маяковского сперва тоже не было, но потом он появился. Со мной оставалась "добрейшая из собаков" - Булька. Утром приходила домработница и кормила ее. Я днем в квартире не держался, возвращался вечером, часов около восьми в нее, уже пустую; у меня был свой ключ.

   Когда Маяковский приехал в Москву, он раза четыре приходил и ночевал в Гендриковом, приходил он поздно. Если я уже лег или читал в постели, Булька устраивалась у меня в ногах. Заслышав шаги Владимира Владимировича по лестнице, она срывалась с тахты и бежала его встречать. Она повизгивала. Собака была ласковости необыкновенной. Маяковский ее очень любил, брал на руки, называл "куриными косточками" (она их предпочитала всякой другой еде). Потом шел спать. Булька "продавала" меня и устраивалась в ногах уже у него. А рано утром "толкалась" в комнату Осипа Максимовича, в которой я спал. Я вставал раньше Маяковского, и собака являлась ко мне "в рассуждении" прогуляться по переулку или к Москве-реке.

   Приходившая домработница, - кажется, это была Аннушка,- готовила нам чай. Маяковский утрами был неразговорчив, он развертывал газеты, сосредоточенно жевал, подкармливал Бульку. Как-то, садясь на диван, он сказал ей стихами из Саши Черного дореволюционного периода:

   - "Мадам, отодвиньтесь немножко, подайте свой грузный баркас..."⁴⁸

   Словом "подайте" он заменил у Саши Черного слово "подвиньте", он улучшал чужие стихи тут же на ходу. Иногда он говорил мне, благодушно настроенный:

   - А ну, Незнамчик, - уменьшительные и ласкательные у него были в ходу,- расскажите что-нибудь, прервите свой обет молчания.

   Я рассказывал о том, как учился в гимназии.

   Маяковский находил, что я ленивый. Я слабо оспаривал, говоря, что я неинициативный.

   - Так это ж одно и то же, - разводил руками Маяковский, - какой же вы после этого лефовец!

   Маяковский много для меня сделал. Еще в Водопьяном он говорил мне:

   - Пишите больше стихов и несите их мне. Я сам их буду устраивать.

   Так он "забросил" мои стихи в "Красную ниву" и "Прожектор" - целый пакет. Особенно щедро и скоро заплатила мне "Красная нива". Это было в 1923 году, и я кормился после этой получки месяца три. Его помощь всегда была реальной.

   Однажды он сухо сказал мне:

   - Вот вас в Грузии перевели.

   Речь шла о лефовском грузинском сборнике. И я почувствовал себя на седьмом небе.

   Жилплощадь на Покровке я также получил не без его участия, в качестве "приложения" к договору Лефа с МАППом ⁴⁹. Либединскому, Фадееву, Герасимовой, Колосову, М. Голодному и другим пролетарским писателям тогда было предоставлено до двадцати комнат в бывшей гостинице "Компания".

   Дважды на своих докладах в Москве он упомянул мою фамилию. Горжусь этим, но боюсь, что я мало оправдал его ожидания.

   Он и С. Кирсанова ставил на ноги. Как он был внимателен к его росту! А к росту других? А как он был по-настоящему рад, когда впервые услышал, что рота красноармейцев шла и пела "Буденную" Асеева. Он был рад вдвойне: и за Асеева, и за расширение словесной базы поэзии.

   Возвращаюсь к периоду Рефа.

   Я условно называю "периодом Рефа" весь период с момента ухода Маяковского из "Нового Лефа" до момента вступления его в РАПП.

   Я считаю, что Реф, как группировка, существовал по инерции. Мог и вовсе не существовать.

   Маяковский уже в конце 1928 года относился к наличию всяких литературно-художественных группировок отрицательно. "Девальвация" их (выражение В. Перцова) ему была ясна. И если Реф все-таки возник через год, так это только потому, что у Маяковского не хватало выдержки не отвечать на злорадство мелких привередников молчанием. Ведь это был темперамент - Владимир Владимирович Маяковский!

   Возникнув в сентябре 1929 года, Реф тем не менее довольно мирно сосуществовал рядом с другими. И о чудо: он почти никого не трогал! Из всех групп, организовывавшихся Маяковским, это была самая мирная. Реф изучал воздействующую сторону искусства и занимался вопросами "перехода писательской работы на коммунистическую направленность" (В. Маяковский) ⁵⁰.

   Мы собирались в Гендриковом переулке вечерами. Разговоры происходили за чаем. Разговоры велись серьезные, но в веселой форме. Нижеследующий сухой протокол нимало не передает этой формы, но я не могу отказать себе в желании привести его:

   Это - "Протокол организационного собрания Рефа" в составе тт. Маяковского, Асеева, Кирсанова, Брик О. М., Брик Л. Ю., Ломова (Катаняна), Степановой, Незнамова, Жемчужного, Кассиля, Родченко, от 15 сентября 1929 г.

СЛУШАЛИ:	ПОСТАНОВИЛИ:
1. О членстве в Рефе.	1. Считать собравшихся товарищей членами-учредителями Рефа, как людей совершенно договорившихся и придерживающихся одинаковых взглядов.    Считать необходимым принимать новыми членами Рефа только тех товарищей, против которых никем не будет заявлено отвода.
2. О вхождении в Федерацию.	2. Переизбрать делегацию в органы Федерации в составе тт. Маяковского, Асеева, Незнамова, Катаняна.
3. О задачах Рефа.	3. Первый параграф устава Рефа средактировать так: "Реф ставит своей единственной целью агитацию и пропаганду революционного строительства социализма".
4. Об издании сборника.	4. К 20 сентября сдать сборник в Гиз (12 листов)51.    Получить материалы от В. Маяковского "Баня" - пьеса, Н. Асеева - куски новых вещей, С. Кирсанова - тоже, В. Катаняна - статью о руководстве литературой и о ВАППе, Л. Кассиля - о положении молодого журналиста в газете, П. Незнамова - литфельетоны о последних новинках, Жемчужного - о театре (и в связи с Трамом), Степановой и Родченко - ряд соображений в связи с последними работами.    Наконец, от младорефов против "конструктивистского" застоя в вузах.    В редколлегию сборника избрать О. М. Брика, П. Незнамова и В. Катаняна (Ломова).    Ввести отдел вопросов и ответов, продискуссировав их предварительно на собраниях Рефа.
5. Об ответственном секретаре Рефа.	5. Избрать О. М. Брика.
6. Об обложке и оформлении сборника.	6. Поручить В. Степановой. Обязать В. В. Маяковского при переговорах с Гизом поставить Гиз в известность, что и обложка и оформление у Рефа будут свои.
7. О выступлении в Политехническом музее	7. Устроить вечер под названием: Состоится ОТКРЫТИЕ РЕФА. (Под председательством В. В. Маяковского.) Темы такие-то, выступят такие-то.
8. О следующем собрании.	8. Собраться в 5 часов вечера. Зачитать готовые вещи.

  

   Этот протокол отметил момент оформления Рефа, как того требовал устав Федерации писателей, - не больше. Кажется, выписку из него я занес потом в канцелярию Федерации. Это был наш официальный документ. Вообще же "протоколов" в точном смысле этого слова мы не вели. Просто мне было поручено записывать разного рода предложения и пожелания. Так я дальше и делал.

   Относительно членства в Рефе у нас считалось так. Не надо бояться прилива новой крови, если против нового кандидата возражений нет, его можно принять. Ни уставов, ни норм поведения мы не вырабатывали.

   Маяковский говорил, что рефовец должен быть не только участником строительства социализма, но и новатором в своей сфере деятельности. Брик к этому добавлял, что если Реф не станет застрельщиком культурной революции, то не для чего и огород городить. Застрельщиком же этой революции Реф станет только тогда, когда применит наиболее действенные и передовые методы.

   Что же касается своего собственного сборника, то издание его тогда считалось делом наполовину решенным. Сборник не мог компенсировать журнала, но должен был помочь сформулировать точку зрения Рефа. Сборнику придавалось значение.

   Через день мы снова собрались. Кто-то тут же шутливо сравнил это собрание с заседанием масонской ложи. Говорили, что надо поделиться на масонов - "таганских" и "мясницких". Маяковский вносил большое оживление. Было предложено устраивать выступления рефовцев на предприятиях. Маяковский сейчас же добавил:

   - Избрать Кассиля на должность "стола выступлений".

   Он также предложил просить Костеловскую о совместном заседании Рефа с редакционным составом журнала "Даешь". Костеловская была редактором этого журнала, а Маяковский там писал регулярно. Кроме него, там еще работали Родченко и я. Такого совместного заседания не состоялось, но зато редакция "Даешь" в дальнейшем организовала несколько вечеров на предприятиях, где Маяковский с блеском читал "Баню". Кстати, когда он эту пьесу читал в Гендриковом, было много народу, и Мейерхольд сравнивал Маяковского с Мольером.

   Записывая дальнейшие предложения, сделанные на собрании, я не везде ставил тогда фамилию авторов - и теперь уже трудно установить, кто эти предложения делал. Буду приводить наиболее любопытные из них текстуально, а в скобках сделаю комментарии к тем, которые этого потребуют.

   - Мы объявляем себя той частью беспартийной интеллигенции, которая безоговорочно идет за партией.

   - Надо "идти в народ", несмотря на то что это разрешено (О. М. Брик).

   (В данном случае говорилось о необходимости нести культуру в самую гущу. При этом приводились отрицательные примеры с писателями, отсиживающимися в Москве и Ленинграде.)

   - Надо возобновить с Гизом разговор об издании сборника социалистической литературы: Гервег "Песни живого человека", чартисты, Дюпон. Немцы. Французы. Все эти люди были политические.

   (Реф в это время деятельно занимался политической поэзией и Фрейлигратом. Переписку Фрейлиграта с Марксом штудировал любой из нас. Указывалось, что работа Фрейлиграта, писавшего стихи на одни темы с передовицами Маркса, была работой поэта в революции. Идентичной работой была работа Маяковского в "Комсомольской правде".)

   - Собрать материал для сборника социалистической литературы и культуры. Надо привести новые факты, а не дать "новые толкования Достоевского" (Брик - Незнамов - Ломов).

   - Об итогах. Что выполнено и что еще не выполнено из наших директив? Например:

   Снять Луначарского - сделано.

   Снять Вороненого - сделано ⁵².

   - Поручить Ломову (Катаняну) собрать сведения относительно комиссии в Гизе (по роскошному изданию Гете).

   - Прийти в редакцию одного из целевых журналов и предложить сделать один из номеров (обложка, обработка, материал) всей бригадой. Мы на некоторое время становимся сотрудниками этого журнала, а в дальнейшем шефствуем. Направить туда нашу молодежь.

   После этого посыпались предложения, конкретизировавшие содержание нашего собственного сборника. Их было много, и они возникали тут же, как от искры или по ассоциации. Я едва успевал их записывать. Привожу некоторые из них:

   - Напечатать письмо "Черного передела", адресуя его Федерации, с подлинным верно, Реф.

   (Письмо "Черного передела", как известно, обращено