Маяковский Владимир Владимирович - Статьи и заметки (1918-1930)

ающий эту истину высшим научным объективизмом и поэтому заочно (посмертно) пишущий уже никому не нужную восхваляющую статью, и кончая дурно пахнущими книжонками Крученых, который обучает Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провел на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть(!) книжечек об Есенине рукой, с которой еще не стерлась полоса от гремящих кандалов.

   Что же и как написать об Есенине?

   Осматривая со всех сторон эту смерть и перетряхивая чужой материал, я сформулировал и поставил себе задачу.

   Целевая установка: обдуманно парализовать действие последних есенинских стихов, сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша в коммунизм.

   Сейчас, имея стих под рукой, легко формулировать, но как трудно было тогда его начинать.

   Работа совпала как раз с моими разъездами по провинции и чтением лекций. Около трех месяцев я изо дня в день возвращался к теме и не мог придумать ничего путного. Лезла всякая чертовщина с синими лицами к водопроводными трубами. За три месяца я не придумал единой строки. Только от ежедневного просеивания слов отсеивались заготовки-рифмы вроде: "в иной - пивной", "Напостов - по сто". Уже подъезжая к Москве, я понял, что трудность и долгость писания - в чересчур большом соответствии описываемого с личной обстановкой.

   Те же номера, те же трубы и та же вынужденная одинокость.

   Обстановка заворачивала в себя, не давала выбраться, не давала ни ощущений, ни слов, нужных для клеймения, для отрицания, не давала данных для призыва бодрости.

   Отсюда почти правило: для делания поэтической вещи необходима перемена места или времени.

   Точно так, например, в живописи, зарисовывая какой-нибудь предмет, вы должны отойти на расстояние, равное тройной величине предмета. Не выполнив этого, вы просто не будете видеть изображаемой вещи.

   Чем вещь или событие больше, тем и расстояние, на которое надо отойти, будет больше. Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить, мощные забегают на столько же вперед, чтоб тащить понятое время.

   Описание современности действующими лицами сегодняшних боев всегда будет неполно, даже неверно, во всяком случае - однобоко.

   Очевидно, такая работа - сумма, результат двух работ - записей современника и обобщающей работы грядущего художника. В этом трагедия революционного писателя - можно дать блестящий протокол, например, "Неделя" Либединского, и безнадежно сфальшивить, взявшись за обобщения без всякой дистанции. Если не дистанции времени и места, то хотя бы головы.

   Так, например, уважение, оказываемое "поэзии" в ущерб фактам и хронике, заставило рабкоров выпустить сборник "Лепестки" со стихами, вроде:

  

   Я - пролетарская пушка,

   Стреляю туда и сюда.

  

   В этом урок: 1) бросим бред о разворачивании "эпических полотен" во время баррикадных боев - всё полотно раздерут; 2) ценность фактического материала (отсюда и интерес к корреспонденциям рабселькоров) во время революции должна тарифицироваться выше, во всяком случае не ниже, чем так называемое "поэтическое произведение". Скороспелая поэтизация только выхолащивает и коверкает материал. Все учебники поэзии а ля Шенгели вредны потому, что они не выводят поэзию из материала, т. е. не дают эссенции фактов, не сжимают фактов до того, пока не получится прессованное, сжатое, экономное слово, а просто накидывают какую-нибудь старую форму на новый факт. Форма чаще всего не по росту: или факт совсем затеряется, как блоха в брюках, например, радимовские поросята в его греческих, приспособленных для "Илиад" пентаметрах,- или факт выпирает из поэтической одежи и делается смешным, вместо величественного. Так выглядят, например, у Кириллова "Матросы", шествующие в раздирающемся по швам 4-стопном поношенном амфибрахии.

   Перемена плоскости, в которой совершился тот или иной факт, расстояние - обязательно. Это не значит, конечно, что поэт должен сидеть у моря и ждать погоды, пока пройдет мимо время. Он должен подгонять время. Медленный ход времени заменить переменой места, в день, проходящий фактически, пропускать столетие в фантазии.

   Для легких, для мелких вещей такое перемещение можно и надо делать (да оно так и само делается) искусственно.

   Хорошо начинать писать стих о первом мае этак в ноябре и в декабре, когда этого мая действительно до зарезу хочется.

   Чтобы написать о тихой любви, поезжайте в автобусе No 7 от Лубянской площади до площади Ногина, эта отвратительная тряска лучше всего оттенит вам прелесть другой жизни. Тряска необходима для сравнения.

   Время нужно и для выдержки уже написанной вещи.

   Все стихи, которые я писал на немедленную тему при самом большом душевном подъеме, нравившиеся самому при выполнении, всё же через день казались мне мелкими, несделанными, однобокими. Всегда что-нибудь ужасно хочется переделать.

   Поэтому, закончив какую-нибудь вещь, я запираю ее в стол на несколько дней, через несколько вынимаю и сразу вижу раньше исчезавшие недостатки.

   Заработался.

   Это опять-таки не значит, что надо вещи делать только несвоевременные. Нет. Именно своевременные. Я только останавливаю внимание поэтов на том, что считающиеся легкими агитки на самом деле требуют самого напряженного труда и различнейших ухищрений, возмещающих недостаток времени.

   Даже готовя спешную агитвещь, надо ее, например, переписывать с черновика вечером, а не утром. Даже пробежав раз глазами утром, видишь много легко исправляемого. Если перепишете утром - большинство скверного там и останется. Умение создавать расстояния и организовывать время (а не ямбы и хореи) должно быть внесено как основное правило всякого производственного поэтического учебника.

   Вот почему стих об Есенине я двинул больше на маленьком перегоне от Лубянского проезда до Чаеуправления на Мясницкой (шел погашать аванс), чем за всю мою поездку. Мясницкая была резким и нужным контрастом: после одиночества номеров - мясницкое многолюдие, после провинциальной тишины - возбуждение и бодрость автобусов, авто и трамваев, а кругом, как вызов старым лучинным деревням,- электротехнические конторы.

   Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтоб не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам.

   Так обстругивается и оформляется ритм - основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова.

   Некоторые слова просто отскакивают и не возвращаются никогда, другие задерживаются, переворачиваются и выворачиваются по нескольку десятков раз, пока не чувствуешь, что слово стало на место (это чувство, развиваемое вместе с опытом, и называется талантом). Первым чаще всего выявляется главное слово - главное слово, характеризующее смысл стиха, или слово, подлежащее рифмовке. Остальные слова приходят и вставляются в зависимости от главного. Когда уже основное готово, вдруг выступает ощущение, что ритм рвется - не хватает какого-то сложка, звучика. Начинаешь снова перекраивать все слова, и работа доводит до исступления. Как будто сто раз примеряется на зуб не садящаяся коронка, и наконец, после сотни примерок, ее нажали, и она села. Сходство для меня усугубляется еще и тем, что когда, наконец, эта коронка "села", у меня аж слезы из глаз (буквально) - от боли и от облегчения.

   Откуда приходит этот основной гул-ритм - неизвестно. Для меня это всякое повторение во мне звука, шума, покачивания или даже вообще повторение каждого явления, которое я выделяю звуком. Ритм может принести и шум повторяющегося моря, и прислуга, которая ежеутренне хлопает дверью и, повторяясь, плетется, шлепая в моем сознании, и даже вращение земли, которое у меня, как в магазине наглядных пособий, карикатурно чередуется и связывается обязательно с посвистыванием раздуваемого ветра.

   Старание организовать движение, организовать звуки вокруг себя, находя ихний характер, ихние особенности, это одна из главных постоянных поэтических работ - ритмические заготовки. Я не знаю, существует ли ритм вне меня или только во мне, скорей всего - во мне. Но для его пробуждения должен быть толчок,- так от неизвестно какого скрипа начинает гудеть в брюхе у рояля, так, грозя обвалиться, раскачивается мост от одновременного муравьиного шага.

   Ритм - это основная сила, основная энергия стиха. Объяснить его нельзя, про него можно сказать только так, как говорится про магнетизм или электричество. Магнетизм и электричество - это виды энергии. Ритм может быть один во многих стихах, даже во всей работе поэта, и это не делает работу однообразной, так как ритм может быть до того сложен и трудно оформляем, что до него не доберешься и несколькими большими поэмами.

   Поэт должен развивать в себе именно это чувство ритма и не заучивать чужие размерчики; ямб, хорей, даже канонизированный свободный стих - это ритм, приспособленный для какого-нибудь конкретного случая и именно только для этого конкретного случая годящийся. Так, например, магнитная энергия, отпущенная на подковку, будет притягивать стальные перышки, и ни к какому другому делу ее не приспособишь.

   Из размеров я не знаю ни одного. Я просто убежден для себя, что для героических или величественных передач надо брать длинные размеры с большим количеством слогов, а для веселых - короткие. Почему-то с детства (лет с девяти) вся первая группа ассоциируется у меня с

  

   Вы жертвою пали в борьбе роковой...-

  

   а вторая - с

  

   Отречемся от старого мира...

  

   Курьезно. Но, честное слово, это так.

   Размер получается у меня в результате покрытия этого ритмического гула словами, словами, выдвигаемыми целевой установкой (все время спрашиваешь себя: а то ли это слово? А кому я его буду читать? А так ли оно поймется? И т. д.), словами, контролируемыми высшим тактом, способностями, талантом.

   Сначала стих Есенину просто мычался приблизительно так:

  

   та-ра-р_а_ / pa p_a_ / pa, pa, pa, p_a_ / pa p_a_ /

   ра-ра-ри / pa pa pa / pa pa / pa pa pa pa /

   pa-pa-pa / pa-pa pa pa pa pa ри /

   pa-pa-pa / pa pa-pa / pa pa / pa / pa pa.

  

   Потом выясняются слова:

  

   Вы ушли pa pa pa pa pa в мир иной.

   Может быть, летите pa pa pa pa pa pa.

   Ни аванса вам, ни бабы, ни пивной.

   Pa pa pa / pa pa pa pa / трезвость.

  

   Десятки раз повторяю, прислушиваясь к первой строке:

  

   Вы ушли pa pa pa в мир иной, и т. д.

  

   Что же это за "pa pa pa" проклятая, и что же вместо нее вставить? Может быть, оставить без всякой "рарары".

  

   Вы ушли в мир иной.

  

   Нет! Сразу вспоминается какой-то слышанный стих:

  

   Бедный конь в поле пал.

  

   Какой же тут конь! Тут не лошадь, а Есенин. Да и без этих слогов какой-то оперный галоп получается, а эта "pa pa pa" куда возвышеннее. "Pa pa pa" выкидывать никак нельзя - ритм правильный. Начинаю подбирать слова.

  

   Вы ушли, Сережа, в мир иной...

   Вы ушли бесповоротно в мир иной.

   Вы ушли, Есенин, в мир иной.

  

   Какая из этих строчек лучше?

   Все дрянь! Почему?

   Первая строка фальшива из-за слова "Сережа". Я никогда так амикошонски не обращался к Есенину, и это слово недопустимо и сейчас, так как оно поведет за собой массу других фальшивых, несвойственных мне и нашим отношениям словечек: "ты", "милый", "брат" и т. д.

   Вторая строка плоха потому, что слово "бесповоротно" в ней необязательно, случайно, вставлено только для размера: оно не только не помогает, ничего не объясняет, оно просто мешает. Действительно, что это за "бесповоротно"? Разве кто-нибудь умирал поворотно? Разве есть смерть со срочным возвратом?

   Третья строка не годится своей полной серьезностью (целевая установка постепенно вбивает в голову, что это недостаток всех трех строк). Почему эта серьезность недопустима? Потому, что она дает повод приписать мне веру в существование загробной жизни в евангельских тонах, чего у меня нет - это раз, а во-вторых, эта серьезность делает стих просто погребальным, а не тенденциозным - затемняет целевую установку. Поэтому я ввожу слова "как говорится".

   "Вы ушли, как говорится, в мир иной". Строка сделана "как говорится", не будучи прямой насмешкой, тонко снижает патетику стиха и одновременно устраняет всяческие подозрения по поводу веры автора во все загробные ахинеи. Строка сделана и сразу становится основной, определяющей всё четверостишие,-его нужно сделать двойственным, не приплясывать по поводу горя, а с другой стороны, не распускать слезоточивой нуди. Надо сразу четверостишие перервать пополам: две торжественные строки, две разговорные, бытовые, контрастом оттеняющие друг друга. Поэтому сразу, согласно с моим убеждением, что для строк повеселей надо пообрезать слога, я взялся за конец четверостишия.

  

   Ни аванса вам, ни бабы, ни пивной,

   pa pa p_a_ pa pa p_a_ pa p_a_ трезвость.

  

   Что с этими строками делать? Как их урезать? Урезать надо "ни бабы". Почему? Потому что эти "бабы" живы. Называть их так, когда с большой нежностью им посвящено большинство есенинской лирики - бестактно. Поэтому и фальшиво, поэтому и не звучит. Осталось:

  

   Ни аванса вам, ни пивной.

  

   Пробую пробормотать про себя - не получается. Эти строки до того отличны от первых, что ритм на меняется, а просто ломается, рвется. Перерезал,, что же делать? Недостает какого-то сложка. Эта строка, выбившись из ритма, стала фальшивой и с другой стороны - со смысловой. Она недостаточно контрастна и затем взваливает все "авансы и пивные" на одного Есенина, в то время как они одинаково относятся ко всем нам.

   Как же сделать эти строки еще более контрастными и вместе с тем обобщенными?

   Беру самое простонародное:

  

   нет тебе ни дна, ни покрышки,

   нет тебе ни аванса, ни пивной.

  

   В самой разговорной, в самой вульгарной форме говорится:

  

   ни тебе дна, ни покрышки,

   ни тебе аванса, ни пивной.

  

   Строка стала на место и размером и смыслом. "Ни тебе" еще больше законтрастировало с первыми строками, а обращение в первой строке "Вы ушли", а в третьей "ни тебе"-сразу показало, что авансы и пивные вставлены не для унижения есенинской памяти, а как общее явление. Эта строка явилась хорошим разбегом для того, чтобы выкинуть все слога перед "трезвость", и эта трезвость явилась как бы решением задачи. Поэтому четверостишие располагает к себе даже ярых приверженцев Есенина, оставаясь по существу почти издевательским.

   Четверостишие в основном готово, остается только одна строка, не заполненная рифмой.

  

   Вы ушли, как говорится, в мир иной,

   может быть, летите ра-ра-р_а_-ра.

   Ни тебе аванса, ни пивной -

   Трезвость.

  

   Может быть, можно оставить незарифмованной? Нельзя. Почему? Потому что без рифмы (понимая рифму широко) стих рассыплется.

   Рифма возвращает вас к предыдущей строке, заставляет вспомнить ее, заставляет все строки, оформляющие одну мысль, держаться вместе.

   Обыкновенно рифмой называют созвучие последних слов в двух строках, когда один и тот же ударный гласный и следующие за ним звуки приблизительно совпадают.

   Так говорят все, и тем не менее это ерунда.

   Концевое созвучие, рифма - это только один из бесконечных способов связывать строки, кстати сказать, самый простой и грубый.

   Можно рифмовать и начала строк:

  

   улица -

   лица у догов годов резче,

  

   и т. д.

   Можно рифмовать конец строки с началом следующей:

  

   Угрюмый дождь скосил глаза,

   а за решеткой, четкой

  

   и т. д.

   Можно рифмовать конец первой строки и конец второй одновременно с последним словом третьей или четвертой строки:

  

   Среди ученых шеренг

   еле-еле

   в русском стихе разбирался Шенгели

  

   и т. д., и т. д. до бесконечности.

   В моем стихе необходимо зарифмовать слово "трезвость".

   Первыми пришедшими в голову будут слова вроде "резвость", например:

  

   Вы ушли, как говорится, в мир иной.

   Может быть, летите... знаю вашу резвость!

   Ни тебе аванса, ни пивной -

   Трезвость.

  

   Можно эту рифму оставить? Нет. Почему? Во-первых,- потому что эта рифма чересчур полная, чересчур прозрачная. Когда вы говорите "резвость", то рифма "трезвость" напрашивается сама собою и, будучи произнесенной, не удивляет, не останавливает вашего внимания. Такова судьба почти всех однородных слов, если рифмуется глагол с глаголом, существительное с существительным, при одинаковых корнях или падежах и т. д. Слово "резвость" плохо еще и тем, что оно вносит элемент насмешки уже в первые строки, ослабляя таким образом всю дальнейшую контрастность. Может быть, можно облегчить себе работу, заменив слово "трезвость" каким-нибудь легче рифмуемым, или не ставить "трезвость" в конец строки, а дополнить строку несколькими слогами, например: "трезвость, тишь"?.. По-моему, этого делать нельзя,- я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю к нему рифму во что бы то ни стало. В результате моя рифмовка почти всегда необычайна и уж во всяком случае до меня не употреблялась, и в словаре рифм ее нет.

   Рифма связывает строки, поэтому ее материал должен быть еще крепче, чем материал, пошедший на остальные строки.

   Взяв самые характерные звуки рифмуемого слова "резв", повторяю множество раз про себя, прислушиваясь ко всем ассоциациям: "рез", "резв", "резерв", "влез", "врез", "врезв", "врезываясь". Счастливая рифма найдена. Глагол - да еще торжественный!

   Но вот беда, в слове "трезвость", хотя и не так характерно, как "резв", но все же ясно звучат "т", "сть", Что с ними сделать? Надо ввести аналогичные буквы и в предыдущую строку.

   Поэтому слово "может быть" заменяется словом "пустота", изобилующим и "т", и "ст", а для. смягчения "т" оставляется "летите", звучащее отчасти как "летьитье".

   И вот окончательная редакция:

  

   Вы ушли, как говорится, в мир иной.

   Пустота,- летите, в звезды врезываясь...

   Ни тебе аванса, ни пивной -

   Трезвость.

  

   Разумеется, я чересчур опрощаю, схематизирую и подчиняю мозговому отбору поэтическую работу. Конечно, процесс писания окольней, интуитивней. Но в основе работа все-таки ведется по такой схеме.

   Первое четверостишие определяет весь дальнейший стих. Имея в руках такое четверостишие, я уже прикидываю, сколько таких нужно по данной теме и как их распределить для наилучшего эффекта (архитектоника стиха).

   Тема большая и сложная, придется потратить на нее таких четверостиший, шестистиший да двухстиший-кирпичей штук 20-30.

   Наработав приблизительно почти все эти кирпичи, я начинаю их примерять, ставя то на одно, то на другсе место, прислушиваясь, как они звучат, и стараясь представить себе производимое впечатление.

   Попримерив и продумав, решаю: сначала надо заинтересовать всех слушателей двойственностью, при которой неизвестно, на чьей я стороне, затем надо отобрать Есенина у пользующихся его смертью в своих выгодах, надо выхвалить его и обелить так, как этого не смогли его почитатели, "загоняющие в холм тупые рифмы". Окончательно надо завоевать сочувствие аудитории, обрушившись на опошливающих есенинскую работу, тем более что они опошливают и всякую другую, за какую бы ни взялись,- на всех этих Собиновых, быстро ведя слушателя уже легкими двухстрочиями. Завоевав аудиторию, выхватив у нее право на совершенное Есениным и вокруг него, неожиданно пустить слушателя по линии убеждения в полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца, перефразировав его последние слова, придав им обратный смысл.

   Примитивным рисуночком получится такая схема:

   Имея основные глыбы четверостиший и составив общий архитектурный план, можно считать основную творческую работу выполненной.

   Далее идет сравнительно легкая техническая обработка поэтической вещи.

   Надо довести до предела выразительность стиха. Одно из больших средств выразительности - образ. Не основной образ-видение, который возникает в начале работы как первый туманный еще ответ на социальный заказ. Нет, я говорю о вспомогательных образах, помогающих вырастать этому главному. Этот образ - одно из всегдашних средств поэзии, и течения, как, например, имажинизм, делавшие его целью, обрекали себя по существу на разработку только одной из технических сторон поэзии.

   Способы выделки образа бесконечны.

   Один из примитивных способов делания образа - это сравнения. Первые мои вещи, например, "Облако в штанах", были целиком построены на сравнениях - все "как, как и как". Не эта ли примитивность заставляет поздних ценителей считать "Облако" моим "кульминационным" стихом? В позднейших вещах и в моем "Есенине", конечно, эта примитивность выведена. Я нашел только одно сравнение: "утомительно и длинно, как Доронин".

   Почему, как Доронин, а не как расстояние до луны, например? Во-первых, взято сравнение из литературной жизни потому, что вся тема литераторская. А во-вторых - "Железный пахарь" (так, кажется?) длиннее дороги до луны, потому что дорога эта нереальна, а "Железный пахарь", к сожалению, реален, а затем дорога до луны показалась бы короче своей новизной, а 4 000 строк Доронина поражают однообразием 16 тысяч раз виденного словесного и рифменного пейзажа. А затем-и образ должен быть тенденциозен, т.е., разрабатывая большую тему, надо и отдельные образишки, встречающиеся по пути, использовать для борьбы, для литературной агитации.

   Распространеннейшим способом делания образа является также метафоризирование, т. е. перенос определений, являвшихся до сего времени принадлежностью только некоторых вещей, и на другие слова, вещи, явления, понятия.

   Например, метафоризирована строка:

  

   И несут стихов заупокойный лом.

  

   Мы знаем - железный лом, шоколадный лом. Но как определить поэтическую труху, оставшуюся непримененной, не нашедшей себе употребления после других поэтических работ? Конечно, это лом стихов, стиховный лом. Здесь это лом одного рода - заупокойного, это стихов заупокойных лом. Но так эту строку нельзя оставить, так как получается "заупокойных лом", "хлом", читающийся, как "хлам", и искажающий этим так называемым сдвигом всю смысловую сторону стиха. Это очень частая небрежность.

   Например, в лирическом стихотворении Уткина, помещенном недавно в "Прожекторе", есть строка:

  

   не придет он так же вот,

   как на зимние озера летний лебедь не придет.

  

   Получается определенный "живот".

   Наиболее эффектным является первая строка стиха, выпущенного Брюсовым в первые дни войны в журнале "Наши дни":

  

   Мы ветераны, мучат нас раны.

  

   Этот сдвиг уничтожается, давая одновременно простейшее и наиболее четкое определение расстановкой слов -

  

   стихов заупокойный лом.

  

   Один из способов делания образа, наиболее применяемый мною в последнее время, это - создание самых фантастических событий.- фактов, подчеркнутых гиперболой.

  

   Чтобы врассыпную разбежался Коган,

   встреченных увеча пиками усов.

  

   Коган становится, таким образом, собирательным, что дает ему возможность бежать врассыпную, а усы превращаются в пики, а чтобы эту пиковость усугубить, валяются кругом искалеченные усами.

   Способы образного построения варьируются (как и вся остальная стихотворная техника) в зависимости от пресыщенности читателя той или другой формой.

   Может быть обратная образность, т. е, такая, которая не только не расширяет сказанного воображением, а, наоборот, старается втиснуть впечатление от слов в нарочно ограниченные рамки. Например, у моей старой поэмы "Война и мир":

  

   В гниющем вагоне на 40 человек -

   4 ноги.

  

   На таком цифровом образе построены многие из вещей Сельвинского.

   Затем идет работа над отбором словесного материала. Надо точно учитывать среду, в которой развивается поэтическое произведение, чтобы чуждое этой среде слово не попало случайно.

   Например, у меня была строка:

  

   Вы такое, милый мой, умели.

  

   "Милый мой" - фальшиво, во-первых, потому, что оно идет вразрез с суровой обличительной обработкою стиха; во-вторых,- этим словом никогда не пользовались мы в нашей поэтической среде. В-третьих, это - мелкое слово, употребляемое обычно в незначительных разговорах, применяемое скорее для затушевки чувства, чем для оттенения его; в-четвертых,- человеку, действительно размякшему от горести, свойственно прикрываться словом погрубее. Кроме того, это слово не определяет, что человек умел - что умели?

   Что Есенин умел? Сейчас большой спрос, пристальный и восхищенный взгляд на его лирику; литературное же продвижение Есенина шло по линии так называемого литературного скандала (вещи не обидной, а весьма почтенной, являющейся отголоском, боковой линией знаменитых футуристических выступлений), а именно - эти скандалы были при жизни литературными вехами, этапами Есенина.

   Как не подходило бы к нему при жизни:

  

   Вы такое петь душе умели.

  

   Есенин не пап (по существу он, конечно, цыгано-ги-таристый, но его поэтическое спасение в том, что он хоть при жизни не так воспринимался и в его томах есть десяток и поэтически новых мест). Есенин не пел, он грубил, он загибал. Только после долгих размышлений я поставил это "загибать", как бы ни кривило такое слово воспитанников литературных публичных домов, весь день слушающих сплошные загибы и мечтающих в поэзии отвести душу на сиренях, персях, трелях, аккордах и ланитах. Без всяких комментариев приведу постепенную обработку слов в одной строке:

  

   1) наши дни к веселью мало оборудованы;

   2) наши дни под радость мало оборудованы;

   3) наши дни под счастье мало оборудованы;

   4) наша жизнь к веселью мало оборудована;

   5) наша жизнь под радость мало оборудована;

   6) наша жизнь под счастье мало оборудована;

   7) для веселий планета наша мало оборудована;

   8) для веселостей планета наша мало оборудована;

   9) не особенно планета наша для веселий оборудована;

   10) не особенно планета наша для веселья оборудована;

   11) планетишка наша к удовольствиям не очень оборудована;

  

   и, наконец, последняя, 12-я -

  

   12) для веселия планета наша мало оборудована.

  

   Я мог бы произнести целую защитительную речь в пользу последней из строк, но сейчас удовлетворюсь простым списыванием этих строк с черновика для демонстрирования, сколько надо работы класть на выделку нескольких слов.

   К технической обработке относится и звуковое качество поэтической вещи - сочетание слова со словом. Эта "магия слов", это - "быть может, всё в жизни лишь средство для ярко певучих стихов", эта звуковая сторона кажется также многим самоцелью поэзии, это опять-таки низведение поэзии до технической работы. Перебор-щенность созвучий, аллитераций и т. п. через минуту чтения создает впечатление пресыщенности. Например, Бальмонт:

  

   Я вольный ветер, я вечно вею,

   волную волны... и т. д.

  

   Дозировать аллитерацию надо до чрезвычайности осторожно и по возможности не выпирающими наружу повторами. Пример ясной аллитерации в моем есенинском стихе - строка:

  

   Где он, бронзы звон или гранита грань...

  

   Я прибегаю к аллитерации для обрамления, для еще большей подчеркнутости важногб для меня слова. Можно прибегать к аллитерации для простой игры словами, для поэтической забавы; старые (для нас старые) поэты пользовались аллитерацией главным образом для мелодичности, для музыкальности слова и поэтому применяли часто наиболее для меня ненавистную аллитерацию - звукоподражательную. О таких способах аллитерирования я уже говорил, упоминая о рифме.

   Конечно, не обязательно уснащать стих вычурными аллитерациями и сплошь его небывало зарифмовывать. Помните всегда, что режим экономии в искусстве - всегдашнее важнейшее правило каждого производства эстетических ценностей. Поэтому, сделав основную работe, о которой я говорил вначале, многие эстетические места и вычурности надо сознательно притушевывать для выигрыша блеска другими местами.

   Можно, например, полурифмовать строки, связать не лезущий в ухо глагол с другим глаголом, чтобы подвести к блестящей громкогромыхающей рифме.

   Этим лишний раз подчеркивается относительность всех правил писания стихов.

   К технической работе относится и интонационная сторона поэтической работы.

   Нельзя работать вещь для функционирования в безвоздушном пространстве или, как это часто бывает с поэзией, в чересчур воздушном.

   Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен. В особенности важно это сейчас, когда главный способ общения с массой - это эстрада, голос, непосредственная речь.

   Надо в зависимости от аудитории брать интонацию убеждающую или просительную, приказывающую или вопрошающую.

   Большинство моих вещей построено на разговорной интонации. Но, несмотря на обдуманность, и эти интонации не строго-настрого установленная вещь, а обращения сплошь да рядом меняются мной при чтении в зависимости от состава аудитории. Так, например, печатный текст говорит немного безразлично, в расчете на квалифицированного читателя:

  

   Надо вырвать радость у грядущих дней.

  

   Иногда в эстрадном чтении я усиляю эту строку до крика:

  

   Лозунг:

         вырви радость у грядущих дней!

  

   Поэтому не стоит удивляться, если будет кем-нибудь и в напечатанном виде дано стихотворение с аранжировкой его на несколько различных настроений, с особыми выражениями на каждый случай.

   Сделав стих, предназначенный для печати, надо учесть, как будет восприниматься напечатанное, именно как напечатанное. Надо принять во внимание среднесть читателя, надо всяческим образом приблизить читательское восприятие именно к той форме, которую хотел дать поэтической строке ее делатель. Наша обычная пунктуация с точками, с запятыми, вопросительными и восклицательными знаками чересчур бедна и маловыразительна по сравнению с оттенками эмоций, которые сейчас Усложненный человек вкладывает в поэтическое произведение.

   Размер и ритм вещи значительнее пунктуации, и они подчиняют себе пунктуацию, когда она берется по старому шаблону.

   Все-таки все читают стих Алексея Толстого:

  

   Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

   Кровь алым струилася током...

  

   как -

  

   Шибанов молчал из пронзенной ноги...

  

   Дальше:

  

   Довольно, стыдно мне

   Пред гордою полячкой унижаться...

  

   читается как провинциальный разговорчик:

  

   Довольно стыдно мне...

  

   Чтобы читалось так, как думал Пушкин, надо разделить строку так, как делаю я:

  

   Довольно,

             стыдно мне...

  

   При таком делении на полустрочия ни смысловой, ни ритмической путаницы не будет. Раздел строчек часто диктуется и необходимостью вбить ритм безошибочно, так как наше конденсированное экономическое построение стиха часто заставляет выкидывать промежуточные слова и слоги, и если после этих слогов не сделать остановку, часто большую, чем между строками, то ритм оборвется.

   Вот почему я пишу:

  

   Пустота...

             Летите,

                   в звезды врезываясь.

  

   "Пустота" стоит отдельно, как единственное слово, характеризующее небесный пейзаж. "Летите" стоит отдельно, дабы не было повелительного наклонения: "Летите в звезды", и т. д.

   Одним из серьезных моментов стиха, особенно тенденциозного, декламационного, является концовка. В эту концовку обычно ставятся удачнейшие строки стиха.

   Иногда весь стих переделываешь, чтобы только была оправдана такая перестановка.

   В стихе о Есенине такой концовкой, естественно, явилась перефразировка последних есенинских строчек.

   Они звучат так:

   Есенинское -

  

   В этой жизни умирать не ново,

   Но и жить, конечно, не новей.

  

   Мое -

  

   В этой жизни помирать нетрудно,

   Сделать жизнь значительно трудней.

  

   На всем протяжении моей работы всего стихотворения я все время думал об этих строках. Работая другие строки, я все время возвращался к этим - сознательно или бессознательно.

   Забыть, что нужно сделать именно это,- невозможно никак, поэтому я не записывал этих строк, а делал их наизусть (как раньше все и как теперь большинство из моих ударных стихотворений).

   Поэтому не представляется возможным учесть количество переработок; во всяком случае, вариантов этих двух строк было не менее 50-60.

   Бесконечно разнообразны способы технической обработки слова, говорить о них бесполезно, так как основа поэтической работы, как я неоднократно здесь упоминал, именно в изобретении способов этой обработки, и именно эти способы делают писателя профессионалом. Талмудисты поэзии, должно быть, поморщатся от этой моей книги, они любят давать готовые поэтические рецепты. Взять такое-то содержание, облечь его в поэтическую форму, ямб или хорей, зарифмовать кончики, подпустить аллитерацию, начинить образами - и стих готов.

   Но это простое рукоделие кидают, будут кидать (и хорошо делают, что кидают) во все сорные корзины всех редакций.

   Человеку, который в первый раз взял в руки перо и хочет через неделю писать стихи, такому моя книга не нужна.

   Моя книга нужна человеку, который хочет, несмотря ни на какие препятствия, быть поэтом, человеку, который, зная, что поэзия - одно из труднейших производств, хочет осознать для себя и для передачи некоторые кажущиеся таинственными способы этого производства. Вроде выводов:

   1. Поэзия - производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство.

   2. Обучение поэтической работе - это не изучение изготовления определенного, ограниченного типа поэтических вещей, а изучение способов всякой поэтической работы, изучение производственных навыков, помогающих создавать новые.

   3. Новизна, новизна м