Маяковский Владимир Владимирович - Статьи и заметки (1918-1930)

nbsp;  Мы, лефы, видим в революции не перерыв традиций, а силу, уничтожающую эти традиции вместе со всеми прочими старыми строями.

   К сожалению, и литература десятилетия, подытоживаемая к юбилею, воронско-полонско-лежневскими критиками рассматривается с этой самой традиционной точки (насиженной мухами истории).

   Расправясь еще в прошлогодней статье ("Красная новь" - "Дело о трупе"; правда, труп уже вынесли, только не Лефа, а лежневский) с целым пятилетием советской литературы, пренебрежительно обозвав его "изустным периодом", Лежнев в обзорной статье юбилейного номера "Известий" просто опускает лефовские фамилии (Асеев, Третьяков, Каменский).

   Виноваты лефовцы, очевидно, не фамилиями,- фамилии у нас красивые (кто поспорит, например, с фамилией Маяковский, разве что Луначарский). Не в фамилиях дело - работой, очевидно, не угодили.

   Расшифруем Лежнева - он, по-видимому, хочет сказать:

   1. В литературе есть или поэзия или проза. Для чего же Леф делает лозунги? Таковой литературной формы не существовало. Лозунги в книгах рассылать нельзя, лозунги полным приложением к "Огоньку" не пустишь, лозунги не покупают и не читают, а критикуют их не пером, а оружием. Так как мне с вами нечего делать, то в наказание вы не войдете ни в какую историю литературы.

   2. Литература - то, что печатается книгой и читается в комнате. Так как в моей комнате было холодно и Бухарин предлагал иметь на дом хотя бы всего одно общее, отапливаемое помещение, то я, комнатный обыватель, вас и не читал. А то, что вас ежедневно слушали на рабочих, красноармейских собраниях, то эта форма общения никаким литературным учебником не предусмотрена. Поэтому вы и есть не литература, а изустные.

   3. Для критика литература - вещь, которую можно критиковать. Для этого книгу надо принести домой, подчеркнуть и выписать и высказать свое мнение. А если нечего приносить, то нечего критиковать, а если нечего критиковать, то это и не литература. Я вам не дворник, чтобы бегать по аудиториям. И где такая критика, которая могла бы учесть влияние непосредственного слова на аудиторию?! Все писатели зарождались в гимназиях, а сколько рабкоров и писателей провинции стали работать после непосредственного разговора с вами - это не мое дело.

   Поэтому лефов лучше замалчивать.

   Замалчивать - это значит орать: "Эстрадники, дяди Михеи, жулики, правила стихосложения сбондили!"

   Успокойтесь, лежневы.

   Мы не хотели вас огорчить. Все неприятности произошли оттого, что революцию не специально для вас делали. Правда, ее делали и не для нас, вернее, не только для нас, но зато мы работали только для революции.

   Это революция говорила: живо, не размусоливайте, надо не говорить, а выступать, короче, сконденсируйте вашу мысль в лозунг!

   Это революция говорила: холодные квартиры пусты, книги - не лучшее топливо. Квартиры сегодня на колесах теплушек, жильцы греются на митингах, и если у вас есть стихи, то можете получить слово в общем порядке ведения собрания.

   Это революция говорила: поменьше кустарей,- мы не так богаты, чтобы сначала наделывать и потом критиковать. Больше плана. А если есть какие непорядки, то заявите, куда следует. И мы заявляли друг другу и вам об этих непорядках в ночи диспутов, разговоров и по редакциям, и по заводам, и по кафе, в ночи и дни революции, давшие результатом лефовскую установку и терминологию (социальный заказ, производственное искусство и т. д.), лефовство прославилось, и не имея автора. Всю эту работу мы тоже зачисляем в литературный актив десятилетия.

   Мы поняли и прокричали, что литература - это обработка слова, что время каждому поэту голосом своего класса диктует форму этой обработки, что статья рабкора и "Евгений Онегин" литературно равны, и что сегодняшний лозунг выше вчерашней "Войны и мира", и что в пределах литературы одного класса есть только разница квалификаций, а не разница возвышенных и низменных жанров.

   Может быть, правильное для первых, бедных материально, лет революции неприменимо и никчемно сейчас, когда есть бумага, есть станки.

   Нет, революция - это не перерыв традиции.

   Революция не аннулировала ни одного своего завоевания. Она увеличила силу завоевания материальными и техническими силами. Книга не уничтожит трибуны. Книга уже уничтожила в свое время рукопись. Рукопись - только начало книги. Трибуну, эстраду - продолжит, расширит радио. Радио - вот дальнейшее (одно из) продвижение слова, лозунга, поэзии. Поэзия перестала быть только тем, что видимо глазами. Революция дала слышимое слово, слышимую поэзию. Счастье небольшого кружка слушавших Пушкина сегодня привалило всему миру.

   Это слово становится ежедневно нужнее. Повышение нашей культуры, отстраняя изобразительные (плакатные), эмоциональные (музыка) прикрасы, гипнотически покоряющие некультурного, придает растущее значение простому, экономному слову. Я рад был видеть на Советской площади ряд верстовых столбов времени, на которых просто перечислялись факты и даты десятилетия. Если бы надписи эти были сделаннее (нами) и запоминаемее - они стали бы литературными памятниками. "Жизнь искусства", сравнивая кинокартину "Поэт и царь" с литмонтажем Яхонтова - "Пушкин", отдает предпочтение Яхонтову. Это радостная писателям весть: дешевое слово, просто произносимое слово побило дорогое и оборудованнейшее киноискусство.

   Литературные критики потеряют свои, характеризующие их черты дилетантизма. Критику придется кое-что знать. Он должен будет знать законы радиослышимости, должен будет уметь критиковать не опертый на диафрагму голос, признавать серьезным литературным минусом скверный тембр голоса.

   Тогда не может быть места глупым, чуть ли не с упреком произносимым словам полонских:

   "Разве он поэт?! Он просто хорошо читает!"

   Будут говорить: "Он поэт потому, что хорошо читает".

   Но ведь это актерство!

   Нет, хорошесть авторской читки не в актерстве. В. И. Качалов читает лучше меня, но он не может прочесть так, как я.

   В. И. читает:

  

      Но я ему -

            на самовар!

  

   Дескать, бери самовар (из моего "Солнца"). А я читаю:

  

      Но я ему...

            (на самовар)

  

   (указывая на самовар). Слово "указываю" пропущено для установки на разговорную речь. Это грубый пример. Но в каждом стихе сотни тончайших ритмических, размеренных и др. действующих особенностей,- никем, кроме самого мастера, и ничем, кроме голоса, не передаваемых. Словесное мастерство перестроилось, должны подумать о себе и критики.

   Критик-социолог должен из отделов печати направлять редактора. Когда напишут, критиковать поздно. Критик-формалист должен вести работу в наших вузах, изучающих словесное мастерство. Критик-физиолог должен измерять на эстраде пульс и голос по радио, но также заботиться об улучшении физической породы поэтов.

   Лежневы, скидывайте визитку, покупайте прозодежду!

   Я не голосую против книги. Но я требую пятнадцать минут на радио. Я требую, громче чем скрипачи, права на граммофонную пластинку. Я считаю правильным, чтобы к праздникам не только помещались стихи, но и вызывались читатели, чтецы, раб-читы для обучения их чтению с авторского голоса.

  

   [1927]

  

  

  

   Я еще не видал, чтобы кто-нибудь хвастался так:

   "Какой я умный - арифметику не понимаю, французский не понимаю, грамматику не понимаю!"

   Но веселый клич:

   "Я не понимаю футуристов" - несется пятнадцать лет, затихает и снова гремит возбужденно и радостно.

   На этом кличе люди строили себе карьеру, делали сборы, становились вождями целых течений.

   Если бы всё так называемое левое искусство строи; лось с простым расчетом не быть никому понятным (заклинания, считалки и т. п.),- понять эту вещь и поставить ее на определенное историко-литературное место нетрудно.

   Понял, что бьют на непонятность, пришпилил ярлык и забыл.

   Простое: "Мы не понимаем!" - это не приговор.

   Приговором было бы: "Мы поняли, что это страшная ерунда!" - и дальше нараспев и наизусть десятки звонких примеров.

   Этого нет.

   Идет демагогия и спекуляция на непонятности.

   Способы этой демагогии, гримирующиеся под серьезность, многоразличны.

   Смотрите некоторые.

   "Искусство для немногих, книга для немногих нам не нужны!

   Да или нет?"

   И да и нет.

   Если книга рассчитана на немногих, с тем чтобы быть исключительно предметом потребления этих немногих, и вне этого потребления функций не имеет,- она не нужна.

   Пример - сонеты Абрама Эфроса, монография о Собинове и т. д.

   Если книга адресована к немногим так, как адресуется энергия Волховстроя немногим передаточным подстанциям, с тем чтобы эти подстанции разносили переработанную энергию по электрическим лампочкам,- такая книга нужна.

   Эти книги адресуются немногим, но не потребителем, а производителям.

   Это семена и каркасы массового искусства.

   Пример - стихи В. Хлебникова. Понятные вначале только семерым товарищам-футуристам, они десятилетие заряжали многочислие поэтов, а сейчас даже академия хочет угробить их изданием как образец классического стиха.

   "Советское, пролетарское, настоящее искусство должно быть понятно широким массам.

   Да или нет?"

   И да и нет.

   Да, но с коррективом на время и на пропаганду. Искусство не рождается массовым, оно массовым становится в результате суммы усилий: критического разбора для установки прочности и наличия пользы, организованное продвижение аппаратами партии и власти в случае обнаружения этой самой пользы, своевременность продвижения книги в массу, соответствие поставленного книгой вопроса со зрелостью этих вопросов в массе. Чем лучше книга, тем больше она опережает события.

   Так, стих против войны, за который вас в 1914 году могли разорвать одураченные "патриотами" массы, в 1916 году гремел откровением. И наоборот.

   Стих Брюсова:

  

   Неужели вы близки,

   К исполнению близки,

   Мечты моей юности,-

   И в древний Царьград,

   Там, где дремлют гаремы,

   Где грустят одалиски,

   Войдут легионы европейских солдат...

  

   вызывавший слезы прапорщического умиления, в семнадцатом году был издевательством.

   Разве былая массовость "Отченаша" оправдывала его право на существование?

   Массовость - это итог нашей борьбы, а не рубашка, в которой родятся счастливые книги какого-нибудь литературного гения.

   Понятность книги надо уметь организовывать. ""Классики - Пушкин, Толстой - понятны массам.

   Да или нет?"

   И да и нет.

   Пушкин был понятен целиком только своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал.

   Это были пятьдесят - сто тысяч романтических воздыхателей, свободолюбивых гвардейцев, учителей гимназий, барышень из особняков, поэтов и критиков и т. д., то есть те, кто составлял читательскую массу того времени.

   Понимала ли Пушкина крестьянская масса его времени,- неизвестно, по маленькой причине - неумению ее читать.

   Мы ликвидируем это неумение, но даже у нас газетчики жалуются, что грамотный крестьянин еще не понимает фразы, в которой два отрицания, например: "Я не могу не сказать, что..."

   Где же ему было понимать и где же и сейчас понять длиннейшие объиностраненные периоды "Евгения Онегина":

  

   Бранил Гомера, Феокрита,

   Зато читал Адама Смита... и т. д.

  

   Сейчас всем понятны только простейшие и скучнейшие сказки о Салтанах да о рыбаках и рыбках.

   Все рабочие и крестьяне поймут всего Пушкина (дело нехитрое), и поймут его так же, как понимаем мы, лефовцы: прекраснейший, гениальнейший, величайший выразитель поэзией своего времени.

   Поняв, бросят читать и отдадут истории литературы. И Пушкина будут изучать и знать только те, кто специально интересуется им в общем учебном плане.

   Чтивом советских масс - классики не будут.

   Будут нынешние и завтрашние поэты.

   В анкете о Толстом ("Огонек") Н. К. Крупская приводит слова комсомольца, вернувшего со скукой "Войну и мир":

   "Такие вещи можно читать, только развалясь на диване".

   Первые читатели Пушкина говорили:

   "Читать этого Пушкина нельзя, скулы болят".

   Завтрашняя всепонятность Пушкина будет венцом столетнего долбления и зубрежки.

   Слова о сегодняшней всехной понятности Пушкина- это полемический прием, направленный против нас, это, к сожалению, комплимент, ненужный ни Пушкину, ни нам. Это бессмысленные слова какой-то своеобразной пушкинской молитвы.

   "Если вы понятны, где ваши тиражи?"

   Вопрос, повторяемый всеми, кто количеством проданных экземпляров измеряет близость и нужность книги рабочему и крестьянину.

   Не распространились? О чем говорить! Равняйтесь на "Новый мир" и на Зощенку.

   Вопрос о распространении наших книг - это вопрос о покупательной способности тех групп, на которые книга рассчитана.

   Наш чтец - это вузовская молодежь, это рабочая и крестьянская комсомолия, рабкор и начинающий писатель, по существу своей работы обязанный следить за многочисленными группировками нашей культуры.

   Это наименее обеспеченный чтец.

   Я получил недавно письмо от одного новочеркасского вузовца. Письмо со вложением,- конверт, сделанный из "Лефа" и полученный в придачу к соленым огурцам.

   Вузовец писал:

   "Я два года мечтал подписаться на "Леф" - он нам по цене недоступен. Наконец получил Даром".

   Вот почему нас не радуют тиражи двухрублевых томов. Нам подозрителен их покупатель.

   Временный выход - покупка библиотеками.

   Но здесь нужно организованное продвижение книги соответствующими органами, понявшими нужность этой книги.

   Но вопрос о нас - еще дискуссионный. Нас не пущают полонские-воронские авторитетами двухрублевых тиражей.

   "Но почему вас не читают в библиотеках?"

   "Вас купят, если будет массовый спрос".

   Так говорят библиотекари.

   В Ленинграде в клубе на Путиловском заводе я читал мое "Хорошо". После чтения - разговор.

   Одна из библиотекарш радостно кричала из рядов, подкрепляя свою ненависть к нашей литературе:

   - Ага, ага! А вас никто не читает, никто не спрашивает! Вот вам, вот вам!

   Ей отвечал меланхолический басок из другого ряда:

   - Покупала бы - читали бы. Я спрашиваю библиотекаршу:

   - А вы рекомендуете книгу читателю? Объясняете нужность ее прочтения, делаете первый толчок к читательской любви?

   Библиотекарша отвечала с достоинством, но обидчиво:

   - Нет, конечно. У меня свободно берут любую книгу.

   Тот же бас опротестовывает учительшу:

   - Врет она! Она Каверина читать советует.

   Я думаю, что нам не нужны такие библиотекари, которые являются хладнокровными регистраторами входящих и исходящих книг.

   Ни один рабочий не разберется сейчас в шести-семи тысячах зарегистрированных федерацией писателях.

   Библиотекарь должен быть агитатором-пропагандистом коммунистической, революционной, нужной книги.

   Библиотекаршу-агитатора я видел в Баку. Библиотекарша работала со второй ступенью. Учащиеся от чтения моих стихов резко отказывались. Библиотекарша сделала из разных стихов октябрьский литмонтаж и разучила его с чтецами чуть не насильно.

   Вчитавшись, стали читать с удовольствием. После чтения стали отказываться от элементарных стихов.

   "Чтение сложных вещей,- говорит библиотекарша,- не только доставило удовольствие, а повысило культурный уровень".

   У нас хвастаются - литература расцвела садом.

   Нужно, чтоб это дело не стало Садовой-Самотечной.

   Нужно ввести в наши русла вкус - вести его по Садовой без затеков в Собачьи переулки. Меньше самотека.

   Вкус приемщика (библиотекаря тоже) должен быть подчинен плану.

   Ю. М. Стеклов часто морщился на приносимые мной в "Известия" стихи:

   - Что-то они мне не нравятся. Думаю, что я отвечал правильно:

   - Хорошо, что я пишу не для вас, а для рабочей молодежи, читающей "Известия".

   Самый трудный стих, комментируемый двумя-тремя вводными фразами (что - к чему), становится интересен, понятен.

   Мне часто приходится по роду своей разъездной чтецкой работы встречаться лицом к лицу с потребителем.

   Картина платных публичных выступлений тоже показательна: пустые первые дорогие ряды - расхватанные входные стоячие и галерка.

   Вспомним, что расхватывать билеты наших народных Гельцер, Собиновых и других начинают с первых - душку виднее.

   Если кто и займет на моем чтении перворядный билет, то именно он кричит:

   - Вас не понимают рабочие и крестьяне!

   Я читал крестьянам в Ливадийском дворце. Я читал за последний месяц в бакинских доках, на бакинском заводе им. Шмидта, в клубе Шаумяна, в рабочем клубе Тифлиса, читал, взлезши на токарный станок, в обеденный перерыв, под затихающее верещание машины.

   Приведу одну из многих завкомовских справок:

  

   Дана сия от заводского комитета Закавказского металлического завода имени "Лейтенанта Шмидта" тов. Маяковскому Владимиру Владимировичу в том, что сего числа он выступил в цеху перед рабочей аудиторией со своими произведениями.

   По окончании читки тов. Маяковский обратился к рабочим с просьбой высказать свои впечатления и степень усвояемости, для чего предложено было голосование, показавшее полное их понимание, так как "за" голосовали все, за исключением одного, который заявил, что, слушая самого автора, ему яснее становятся его произведения, чем когда он их читал сам.

   Присутствовало - 800 человек.

  

   Этот один - бухгалтер.

   Можно обойтись и без справок, но ведь бюрократизм - тоже литература. Еще и распространеннее нашей.

   [1928]

  

  

  

   Если прилагаемые стихи для "Нового Лефа" подходят, не откажите их напечатать.

   Не то укажите недостатки - буду очень благодарен. Для ответа прилагаю 8-копеечную марку.

  

   Мой адрес г. Харьков, Толкачевская ул., 5 ДПС, корпус No 11, комната No 288, студенту ИНХ Л. Томашпольскому.

  

         НОЧЬ У ДУНАЯ

  

   Мягко с лапы на лапу ступая,

   Грузная, как автобус,

   Тащит ночь к берегам Дуная

   Свою лунную грусть.

   Ночи дела нет никакого

   Ни до каких политик.

   Вот оскорбительный звон подковий

   Из тишины вытек.

   Трудно лунеть при таком отношении

   Луна будто обваренная.

   И вот в это буржуазное окружение

   Вдруг выстрел ударил...

   Тихо, успокойтесь!

              Никакой дрожи!

   Ничего не попишешь -

              граница.

   Спрячьте, луна, вашу милую рожу!

   За дальнейшее кто поручится?..

   Бабахнуло снова где-то ликующе,

   А потом сразу - симфонией.

   Через Дунаеве синее туловище

   Ночь поползла в агонии.

   Так и удрала,

           звезд мелочье

   По дороге растеривая...

   ...Больше еще говорить о чем? -

   Трудно ночам в Эсэсэрии.

  

         МЕЧТЫ О "ФИАТЕ"

  

   Под окном прошуршал "фиат",

   У "фиата" глаза горят.

   Вот бы мне да такой вольтаж

   В этот жилищный мой гараж!..

   Пауки по углам и тьма -

   Моего ли дело ума?

   Льется с неба черная тушь,

   Полюбуйтесь-ка - тоже "душ"!

   Наверно, часа с три

   Я гляжу на противный "стрит",

   Не пройдет ли еще "фиат" -

   У "фиата" глаза горят...

   Подожду и еще час,

   А потом разозлюсь и... раз!

   Миллионами киловатт

   Засверкаю сам, как "фиат".

  

   В редакцию "Нового Лефа" массой идут "хорошие" стихи.

   "Новый Леф" их не печатает и печатать не будет.

   Мы помещаем стихотворение (очевидно, молодого) товарища Томашпольского не потому, что оно отвлеченно "хорошее", пришлось кому-то на вкус.

   Нет.

   Печатаем два стиха образчиком того -

   - что в этом стихе есть лефовского,

   - чего лефовского в этом стихе нет.

  

  

   1. Ощущение социального заказа, внесшего злободневность, сегодняшность в лирическое состояние автора и читателя.

   Есть ощущение лозунга - "хочешь мира, готовься к войне".

   Есть ощущение лозунга - "автомобиль не прихоть, а культурная потребность".

   2. Тема развивается на неожиданностях (мечты о фиате), "улица" становится "стритом", вывод не каждый ждет - "засверкаю сам, как фиат".

   Эта не бывшая в употреблении неожиданность на протяжении всего стиха держит, не выпускает ваше внимание, агитируя за тему.

   3. Частью выкинут общепринятый поэтический язык и введен говор быта, разговор улицы, слова газеты: "ничего не поймешь", в "буржуазном окружении" и т. п.

   4. Истертые вещи вечного поэтического обихода, оживленные новыми, близкими нам определениями, выявлены через современность.

   Старый поэт, определяя автобус, скажет:

   "Автобус, тяжелый как ночь".

   Новый говорит:

   "(Ночь) грузная, как автобус".

   Старый скажет:

   "Мелочь (деньга) как звезды (сияла, что ли)".

   Новый говорит:

   "Звезд мелочье", определяя неведомую звезду через знакомую серебряную монету, близкую к звезде и блеском и форматом.

   5. Приближение тревоги, возможность борьбы - взяты оптимистически.

   "Бабахнуло... ликующе".

  

  

   1. Смутное ощущение социального заказа не расшифровано в советскую злободневность.

   Выстрел на румынской границе надо, не снижая квалификации стиха, связать с траурной годовщиной захвата боярами Бессарабии.

   Расплывчатую мечту о "фиате" надо конкретизировать на работе и заданиях Автодора.

   Надо, чтоб стих стал активным, чтоб он агитировал незамазанно.

   Нет достаточного расчета на применение (чтение, исполнение).

   "Луна будто обваренная" - не читается.

   Лучше:

  

         Луна -

            будто обваренная.

  

   Вместо:

  

         Полюбуйтесь-ка - тоже "Душ",-

  

   получается:

  

         Полюбуйтесь-ка то - жидуш.

  

   Вместо:

  

         Засверкаю сам, как "фиат",-

  

   получается:

  

         Засверкаю самка "фиат".

  

   А самец?

   3. Нет выбора незаменимых слов. Почему "фиат"? Нужна ли нам именно эта марка? Что говорят в Автодоре?

  

         Бабахнуло снова где-то (?) ликующе.

  

   Где именно?

   Указание места (одна из возможностей), давая незаменимое слово, притягивает к нему массу других, не бывших в поэтическом употреблении, дающих новую возможность поэтической обработки.

   Легко поэтому, и незаметно поэтому, и не войдет в голову поэтому, и не удержит идеи - рифма:

  

         отношение - окружение.

  

   Можно и "облегчение", и "орошение", и "оповещение", и "обличение".

   А например, на "Барановичи" или "Бобруйск" не всякое слово полезет.

   Надо найти для примера:

  

         Боба-пончик, мальчик русский,

         восемь лет прожил в Бобруйске.

  

   4. Не совсем перетерто и вычищено старое поэтическое оружие - "свою лунную грусть", "симфонии - агонии" и т. п.

   Уже столько без вас насимфонили, что не продохнуть!

   174

   5. Газетный уличный язык в лирическом окружении эстетизируется и из провода для передачи чувства - мысли - идеи становится самодовлеющей побрякушкой. Нельзя отрывать вещь от ее назначения. Это путь к му-зейщине.

   Сегодня - ближе к газете, статье, публицистике.

  

  

   Стихотворение должно иметь в себе полный политический идейный заряд.

   Надо, чтоб этот заряд несся по всей новейшей технике, обгоняя прошлые стрелятельные возможности.

   Я лично по двум жанровым картинам проверяю свои стихи.

   Если встанут из гробов все поэты, они должны сказать: у нас таких стихов не было, и не знали, и не умели.

   Если встанет из гроба прошлое - белые и реставрация, мой стих должны найти и уничтожить за полную для белых вредность.

   Пропорция этих моментов - пропорция качеств стиха.

   "Леф" не печатает просто "хороших" стихов.

   Нас интересует поэтическое культурное производство. Изобретение.

   Дальнейшие вещи по лефовскому стандарту - в толщь и в ширь газет и журналов.

   Товарищи, шлите новые стихи "Новому Лефу"!

  

   [1928]

  

  

  

   Решаюсь вам написать письмо. В этом рассказе я описываю действительную жизнь мою и моих товарищей. Разница в том, что здесь я описываю человека уже более взрослого - лет тридцати, а мне 20. Кроме этого, все описываемое правда. Посылаю вам потому, что свой первый стих написал, прочитавши ваши книги. Сам я не из Ленинграда.

   Я не ручаюсь, что посылаемый мною рассказ может быть напечатан в вашем журнале, но прошу вас мне лично написать письмо об ошибках, за что буду очень благодарен.

  

   БЕЗРАБОТНЫЙ

   (Из дневника безработного)

  

   Голос толпы, как труба...

   Длинная, длинная очередь.

   И тянутся к бирже

   руда Хмурые чернорабочие.

  

   Замызганный каменный пол.

   Скамейки. На них вповалку

   Женский и мужеский пол,

   В шапках и полушалках.

  

   Застыли люди иль спят?

   Какая коса их скосила?..

   Черна от бровей до пят,

   Черна рабочая сила...

  

   С лопатами ждут копачи,

   Глядят лесорубы хмуро.

   И в тесном углу молчит

   Белая кисть штукатура.

  

   А где-то сопит весна,

   И воздух гнилой топорщится...

   Встает от пьяного сна

   Веселая Фенька уборщица.

  

   И Фенька тащит меня,

   Рыгая капустой и водкой...

   Но вдруг толпа загудела, звеня,

   У грязной перегородки.

  

   Тре-бо-ва-ние пришло...

   Сто человек на работу.

   И стало как будто светло,

   И жизнь стала в охоту...

  

   Толпа зашумела, как дуб,

   И выросли руки, как сучья,

   На плотника лез лесоруб,

   Копальщики перли, как тучи.

  

   И карточки зрели в руках,

   И ширился гул безработных...

   Волна волновалась, пока

   Не набрали полную сотню.

  

   В счастливцах вспыхнул огонь,

   В глазах наливалась настойка,

   Сила сочилась в ладонь,

   Ушли они стадом на стройку.

  

   А где-то глухие часы

   На башне высокой завыли.

   Все ушли, как голодные псы,

   И биржу труда закрыли.

  

   Улица так и гудит.

   А вечер над крышами гордый.

   Мы с Фенькой пошли бродить

   От нечего делать по городу.

  

   В карманах у нас ни боба.

   Ей шамать охота с похмелья.

   А там на панелях гульба -

   Растратчикам пир и веселье..

  

   Водят дамы собак на цепке,

   И собаки, как дамы, толсты,

   И парень в новенькой кепке

   Покупает девчонке цветы.

  

   А Фенька моя пьяна...

   Я чую, что девка тает.

   Для других пахнет весна,

   А для нас она воняет.

  

   Между прочим, подходит ночь.

   На руке моей виснет Фенька,

   Ей от голода стало невмочь,-

   Мы присели на камень ступеньки.

  

   Эх, пошамать бы рыбы теперь!

   Аж во рту стало нудно и сухо.

   И ворчит, как дремучий зверь,

   Мое неуемное брюхо.

  

   Эх, на поясе сколько дыр

   Я сегодня гвоздем продырявил!

   Над бульваром вечерний дым -

   Там поют больные лярвы.

  

   Закусила Фенька губу.

   Отодвинулась. Стало ей тесно.

   И зовет ее на гульбу

   Отдаленная пьяная песня.

  

   Я за нею в потемки пошел,

   Проводил ее до бульвара.

   Будто просо в дырявый мешок,

   В нем насыпаны пьяные шмары.

  

   Покупают их мясо за деньги

   Люди, гнилые, как пни.

   И голодная добрая Фенька

   Потеряет хорошие дни...

  

   Я ушел в темноту бездорожья,

   Видел Фенькины угли-глаза.