Григорович Дмитрий Васильевич - Литературные воспоминания

  

  

  

  

  

   СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ

  

   Редакционная коллегия:

   ВАЦУРОВ. Э.

   ГЕЙ Н. К. (редактор тома)

   ЕЛИЗАВЕТИНА Г. Г.

   МАКАШИН С. А.

   НИКОЛАЕВ Д. П.

   ТЮНЬКИН К. И.

  

   Вступительная статья, составление, подготовка, текста и комментарии

   Г.Г. ЕЛИЗАВЕТИНОЙ

  

   Художник В. МАКСИН

  

   OCR: Слава Неверов slavanva($)yandex.ru

   Оригинал здесь: Библиотека Александра Белоусенко.

  

  

  

  

  

   В числе многих идей В. Г. Белинского, оказавшихся плодотворными для русской культуры, была и мысль о важной, необходимой роли в формировании общественного самосознания произведений мемуарного характера. Называя их "летописями наших времен", великий критик призывал не только читать и публиковать автобиографии, записки, дневники, но и писать их. Призыв его стал предвидением. Русская мемуаристика совершает во второй половине XIX века качественный и количественный скачок; лучшие ее творения становятся заметным явлением литературного процесса и предметом внимания со стороны читателей и критики; в ее жанрах пишут люди разных убеждений, разного социального положения. Круг самого Белинского, среда сотрудников "Отечественных записок" и "Современника" дали целый ряд интереснейших мемуаристов: П. В. Анненкова, И. И. Панаева, А. Я. Панаеву и многих других. Разделял мнение Белинского о большой ценности мемуарной литературы автор "Былого и дум" А. И. Герцен. Свою исповедь оставил его друг и соратник Н. П. Огарев. Пишет "Литературные и житейские воспоминания" И. С. Тургенев. И. А. Гончаров создает мемуарные "Заметки о личности Белинского" и воспоминания "В Университете" и "На Родине".

   Среди всех этих очень непохожих и по масштабам дарований авторов, и по целям и задачам, и даже по объемам книг занимают свое место воспоминания Дмитрия Васильевича Григоровича и Валериана Александровича Панаева. Место, может быть, и несравнимое с такими шедеврами, как "Былое и думы", но в то же время достаточно заметное, чтобы без воспоминаний Григоровича и Панаева более бедным и узким оказалось наше представление в литературной и общественной жизни России середины XIX веса. о людях этого времени, о проблемах и чувствах, их волновавших.

   Каждый из мемуаристов своим путем пришел к мысли оставить воспоминания. Личность, мировоззрение, жизненные перипетии, эпоха определили содержание воспоминаний, их особенности, их уровень, принципы отбора материала.

  

  

   Дмитрий Васильевич Григорович - профессиональный писатель. Его имя в литературе осталось навсегда связанным с "натуральной школой", страстным пропагандистом и теоретиком которой был Белинский. Правдивое изображение действительности, критический взгляд на нее, сочувствие к "маленькому человеку", требование, чтобы искусство служило общественным интересам,- все это было усвоено Григоровичем и осуществлялось им в собственном творчестве. Несомненно, опыт "натуральной школы" наложил отпечаток и на его воспоминания, с их достоверностью, вниманием к деталям быта эпохи, тяготением к очерку.

   Григорович родился 19/31 марта 1822 года в Симбирске. Семья была дворянской, но не принадлежала ни к родовитым, ни к богатым. Отец Григоровича - Василий Ильич - бывший гусар, дослужившийся до майорского чина, человек деятельный и энергичный. Выйдя в отставку, он стал управляющим в имении матери писателя В. А. Соллогуба. В соллогубовском селе Никольском, а еще более в собственном имении Григоровичей селе Дулебине Тульской губернии, на речке Смедве, прошло детство Д. В. Григоровича. Долина Смедвы, крестьянские и помещичьи типы Дулебина и его окрестностей найдут позже отражение в его художественном творчестве. Сюда не раз будет приезжать он уже сложившимся писателем в поисках новых впечатлений.

   Отец умер рано, в 1830 году. Дмитрий Васильевич остался на попечении матери и бабушки. Две эти женщины и сыграли наиболее значительную роль в его первоначальном воспитании. Детским воспоминаниям Григорович уделил не слишком много места, но тем не менее своеобразие обстановки, в которой рос, охарактеризовал вполне. Мать его, Сидония Петровна, ребенком была привезена в Россию из Франции. И она, и бабушка Григоровича со стороны матери, каждая по-своему, были незаурядными натурами. Такой же была и тетка Григоровича по матери Камилла Ле-Дантю, уехавшая за декабристом В. П. Ивашевым в Сибирь и вышедшая там за него замуж. Сам Григорович об Ивашевых в своих воспоминаниях не пишет, хотя нет сомнений, что их история была ему известна, во-первых, из семейных разговоров; во-вторых, он мог прочитать о ней в "Былом и думах" Герцена.

   Жизнь в Дулебине нисколько не походила на быт "дворянских гнезд". В отличие от большинства своих современников в родном доме Григорович не наблюдал сцен жестокости по отношению к крепостным. Но совсем миновать таких впечатлений в то время было невозможно: если не у себя, то рядом, у соседей крепостничество представало во всей своей неприглядности и бесчеловечности, как это и произошло с Григоровичем, давшим в своих воспоминаниях портрет жестокого крепостника Д. С. Кроткова.

   Мать и бабушка сторонились соседей-помещиков. Жили уединенно. Русскому языку будущий писатель учился у дворовых. Мать и бабушка говорили с ним только по-французски. Детское свое одиночество Григорович запомнил надолго. Оно, вероятно, было тем более тягостным, что, по свидетельству всех знавших его, Григорович всегда отличался большой общительностью, умением и желанием сближаться с людьми. Однако детская психология мало занимает Григоровича в его воспоминаниях, и не столько события внутренней, сколько внешней жизни движут первые разделы его мемуарной книги. Это придает ей определенную динамичность, а автору позволяет достаточно быстро перейти от описания детских лет к годам отрочества и юности.

   Десяти лет Григоровича привозят в Москву и отдают сначала - ненадолго - в гимназию, затем в пансион Монигетти, где, в сущности, мальчик продолжает жить в привычной ему среде: преподавание идет на французском языке, среди учеников только двое русских. В пансионе впервые пробуждается в Григоровиче страсть, едва не определившая его судьбу,- к театру. Тогда же обнаруживаются у него большие способности к живописи. Описывая время, проведенное у Монигетти, мемуарист постоянно как бы проводит исследование: какие задатки обнаруживал он сам, подростком; что было бы, будь воспитание, ему данное, иным; как влияло окружение на его сознание и представления? Соотношение "человек - среда", так занимавшее "натуральную школу" и Григоровича в его повестях и романах, не перестает интересовать писателя и тогда, когда он пишет о себе самом. Он широко использует те преимущества, которые дает в этом плане автобиографическое повествование: "близость" объекта исследования, его ни с чем не сравнимая "доступность". В то же время в "Литературных воспоминаниях" "идущий от "натуральной школы" стиль Григоровича получает блестящее развитие и законченность. Он остается верен своей старой манере. Так, глава II, повествующая об училищных нравах, представляет законченный очерк. в котором в центре авторского внимания стоит кадетская "физиология". Записки писателя легко могли бы распасться на ряд отдельных очерков, если б их не объединяла фигура автора"[00].

   Переломным событием в жизни Григоровича стало его поступление в 1836 году в петербургское Главное инженерное училище. Правда, оно не было им закончено, но здесь завязались те знакомства, которые во многом определили будущее литературное и житейское окружение Григоровича. И среди учащихся, и среди преподавателей училища было немало людей действительно замечательных: Ф. М. Достоевский, художник К. А. Трутовский, герой обороны Севастополя, военный инженер Э. И. Тотлебен, физиолог И. М. Сеченов.

   Тесная юношеская дружба связала Григоровича с Достоевским. Страницы, ей посвященные, собственно начинают ту основную, наиболее ценную часть воспоминаний, которая и позволила назвать их "литературными". И не только потому, что Достоевский был первым значительным писателем на пути Григоровича, но и потому, что сам Григорович во многом под влиянием Достоевского обратился к русской и зарубежной литературе, к литературному труду. В училище, отмечает мемуарист, господствовало "общее равнодушие" к литературе; то, что Достоевский "сообщал о сочинениях писателей", оказалось для. Григоровича, по его собственному признанию, настоящим "откровением".

   Тогда, когда Григорович создавал свои воспоминания, Достоевский был уже знаменитым писателем, и это, конечно, наложило определенный отпечаток па отбор мемуарного материала, на щедрость его подачи. Не забыто в рассказе о Достоевском не только крупное, но воссозданы и "мелочи" тех лет. Значение того и другого трудно переоценить: о молодом Достоевском осталось не так уж много мемуарных свидетельств.

   Осенью 1844 года Григорович и Достоевский поселились вместе, в одной квартире. Там были написаны "Бедные люди", и Григорович оказался в числе самых первых читателей. Именно по настоянию Григоровича рукопись романа попала к Некрасову и Белинскому. Чтение "Бедных людей", восторг, ими вызванный,- все это живо описано мемуаристом, сохранившим для потомства в качестве очевидца одно из замечательнейших событий в истории русской и мировой литературы - появление в ней нового гениального писателя.

   Григорович был свидетелем и еще одного литературного дебюта. Благодаря Н. Фермеру ему попал в руки первый стихотворный сборник Некрасова "Мечты и звуки". В отличие от многих других, равнодушно пролиставших и отложивших сборник, Григорович захотел познакомиться с поэтом. И снова - уникальные страницы о молодом, только еще начинающем Некрасове, бедствующем материально и еще не нашедшем своей дороги в поэзии. Сотни страниц будут потом посвящены Некрасову в разгар его поэтической славы, Некрасову - редактору "Современника" и "Отечественных записок". Напишет об этом и Григорович, но у него мы найдем и иное - первые шаги, первые трудные опыты поэта.

   Факт истории литературы - и вхождение в нее самого Григоровича. Он пришел в нее не сразу и не просто. Неудавшийся военный инженер, он после ухода из училища пробует себя в живописи и на сцене. Обе попытки кончились неудачей. Григорович не стал ни живописцем, ни актером но назвать эти попытки бесплодными все же нельзя. Впоследствии Дмитрий Васильевич несколько лет был секретарем "Общества поощрения художеств", для чего его профессиональные знания в сфере живописи, конечно, не были лишними. Что же касается театра, то первые литературные произведения Григоровича оказались связанными именно с ним. В это время на сцене русского театра шло множество переводных пьес: мелодрам, водевилей, трагедий. Перевод некоторых из них был сделан Григоровичем. В совершенстве владеющий французским языком, естественно, он выбирал и переводил произведения французских драматургов М.-Ф. Сулье, Л.-Ф. Клервиля, Ш. Варена. Пьесы ставились и, не дав Григоровичу литературного имени, все-таки научили его владеть пером, дали ему возможность близко познакомиться с творчеством выдающихся русских актеров. Среди них: В. А. Каратыгин, искусство которого Григорович всегда ценил очень высоко, А. М. Максимов, А. Е. Мартынов, В. В. Самойлов, П. В. Васильев, И. И. Сосницкий. Воспоминания Григоровича в результате дают картины не только литературной, но в какой-то мере и театральной жизни середины XIX века. Тем более что любовь к театру навсегда осталась у мемуариста.

   И все же главным в жизни всегда была литература. Воспоминания о вступлении в нее - публикация "первых оригинальных рассказов-являются своеобразным композиционным центром повествования, а героем этих страниц становится наряду с самим рассказчиком Некрасов. Именно он сыграл решающую, по признанию Григоровича, роль в ярко вспыхнувшем стремлении посвятить себя литературе. "Пример молодого литератора, жившего исключительно своим трудом, действовал возбудительно на мое воображение,- писал Григорович.- Жить также своим трудом, сделаться также литератором казалось мне чем-то поэтическим, возвышенным,- целью, о которой только и стоило мечтать".

   Некоторые из первых рассказов ("Театральная карета", "Собачка") были малоудачны. Но уже очерк "Петербургские шарманщики", опубликованный Некрасовым в сборнике 1845 года "Физиология Петербурга", принес начинающему писателю успех и известность. Замечен был критикой и рассказ "Штука полотна", вошедший в также изданный Некрасовым альманах "Первое апреля" (1846). Без колебаний и сомнений Григорович становится одним из тех борцов за победу реалистического метода в русской литературе, во главе которых стояли Гоголь и Белинский. "Влечение к реализму, желание изображать действительность так, как она в самом деле представляется, как описывает ее Гоголь в "Шинели", навсегда, по его собственному признанию, стали основой, пафосом всего творчества Григоровича. Они соединялись у писателя с удивительно развитым чувством ответственности за свой труд, с пониманием его особого значения для общества. Писать по принципу "и так сойдет" казалось Григоровичу, по его словам, "равносильным бесчестному поступку". Это отношение к творчеству как к миссии, общественному служению было свойственно многим русским писателям, и в этом Григорович не уступал ни одному из них. Сын поэта А. Н. Плещеева вспоминал возмущение уже старого Григоровича манерой молодого журналиста И. П. Зазулина писать быстро и небрежно. "Мы так не умеем и никогда не писали,- заявил Григорович.- Бывало, напишешь и все переделаешь, опять перепишешь, снова работаешь, читаешь приятелям... Опять перепишешь, да на полях снова помарки делаешь, а у вас раз, два и готово! так нельзя"[01].

   В воспоминаниях самого Григоровича описывается его разговор с Достоевским. Разговор, ставший хрестоматийным и бывший для мемуариста в свое время "целым откровением". Прослушав чтение "Петербургских шарманщиков", Достоевский посоветовал написать в нем не просто "пятак упал к ногам", но -"пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая...". Когда создавались "Литературные воспоминания", этому разговору было уже почти полстолетия, но забыт он не был: совета Достоевского оказалось достаточно, "чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным приемом". В свою очередь, включение этого разговора в воспоминания также становится художественно-литературным приемом, позволяя читателю живо представить себе хмурого Достоевского, раздраженного несомненными для него недостатками произведения приятеля, и Григоровича, жадно и благодарно следующего советам художника, превосходство которого над собою в сфере художественного творчества он, человек умный, прекрасно сознает.

  

  

   "Петербургские шарманщики" ввели Григоровича в круг Белинского. Объясняя принципы построения своей мемуарной книги, Григорович пишет, что старался "по возможности держаться хронологического порядка". Действительно, в целом он выдержан в его воспоминаниях. Однако имя Белинского появляется в них задолго до того, как Григорович познакомился с самим критиком. Писатель расставляет своеобразные вехи, приближающие его к Белинскому и, наконец, приведшие к личной встрече: чтение статей критика, знакомства с людьми, близкими Белинскому, его отзыв о "Петербургских шарманщиках". Встречи с Белинским Григорович, подобно многим своим современникам, "ждал, как счастья". Близости, однако, между ними не возникло, да и не могло возникнуть. Григоровичу были чужды революционно-демократические взгляды Белинского, его нетерпимость ко всякой половинчатости, "золотой середине". Склоняясь перед авторитетом Белинского, считая его "честнейшим из людей", Григорович оставался прогрессивно мыслящим, но боящимся политических крайностей и тем более революции деятелем. Поэтому в конце 50-х - начале 60-х годов он не только не нашел общего языка, но порой высказывался и неприязненно о Чернышевском и Добролюбове. Постоянно встречаясь с ними в редакции "Современника", он тем не менее не написал о них ничего в своих воспоминаниях, кроме краткого и неверного по сути отзыва о Добролюбове. И дело было именно в разности убеждений, ибо революционно-демократическая критика никогда не отрицала литературных заслуг Григоровича. Так, Белинский с обычной для него проницательностью заметил, что у Григоровича "есть замечательный талант для... очерков общественного быта" [02] . Слова, которые могут быть отнесены не только к повестям, романам и рассказам, но, несомненно, и к воспоминаниям писателя. В своих статьях и письмах Белинский неизменно отмечал художественный талант Григоровича, знание им крестьянской жизни, глубокое сочувствие простому народу. Такие произведения Григоровича, как "Деревня" (1846), "Антон Горемыка" (1847), находились по своей антикрепостнической направленности рядом с "Записками охотника" Тургенева, "Сорокой-воровкой" Герцена.

   Особенно велик был успех повести "Антон Горемыка". Белинский считал ее "больше, чем повестью". "...Это роман,- писал он,- в котором все верно основной идее, все относится к ней, завязка и развязка свободно выходят из самой сущности дела... Несмотря на то, что Антон - мужик простой, вовсе не из бойких и хитрых, он лицо трагическое, в полном значении этого слова. Эта повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные" [03].

   Впечатление, которое производили повести Григоровича на современников, было огромным. Тургенев, Салтыков-Щедрин, Герцен, Л. Толстой признавались в том, что читали "Антона Горемыку" со слезами и волнением. В октябре 1893 года отмечалось 50-летие литературной деятельности Григоровича. Л. Толстой писал ему в связи с этой датой: "...Вы мне дороги... в особенности по тем незабвенным впечатлениям, которые произвели на меня вместе с "Записками охотника" ваши первые повести.

   Помню умиление и восторг, произведенные на меня... "Антоном Горемыкой", бывшим для меня радостным открытием того, что русского мужика - нашего кормильца и - хочется сказать нашего учителя,- можно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост... Вот за это-то благотворное на меня влияние ваших сочинений вы особенно дороги мне..." [04]

   В ответном письме Толстому писатель, к тому времени уже почти отошедший от литературной деятельности, объясняет причины такого сильного воздействия своих произведений: "То, что Вы пишете о впечатлении, сделанном на Вас в юности повестью моей "Антон Горемыка", свидетельствует Вам, насколько любовь моя к народу и сочувствие его горестям были во мне тогда живы и искренни; полнота этих чувств была первым и главным двигателем моим на литературном поприще..." [05]

   Григорович был в числе тех, кто "открывал" для русской литературы новую тему - жизнь крепостного крестьянина. Без сентиментальности, с уважением и пониманием говорит он о нем, о его бедах, заботах и радостях. Прочитав роман Григоровича "Рыбаки" (1853), Герцен назвал его "удивительным" [06]. И он действительно был таким: по новизне проблематики, по умению изобразить простонародный быт, по своим героям - рыбакам, к реалистическому изображению которых Григорович приступил едва ли не первый. "...Этот роман,- писал Герцен,- отнюдь не пастушеский или идиллический, а вполне реалистический, написанный в патриархальном духе и преисполненный симпатии к крестьянину..." [07] Как новаторство писателя отмечает Герцен то, что Григорович говорит в своих произведениях не только об антагонизме между крестьянином и помещиком, но указывает и на противоречия внутри самого крестьянства: "Роман "Рыбаки" подводит нас к началу неизбежной борьбы (борьбы эволюционной) между "крестьянским" и "городским" элементом, между крестьянином-хлебопашцем и крестьянином - фабричным рабочим" [08]. Этот новый тип конфликта был разработан Григоровичем одним из первых в русской литературе.

   Часто бывая в редакциях журналов "Современник" и "Отечественные записки", Григорович посвящает целый раздел своей мемуарной книги воспоминаниям об обстановке, царившей в редакциях, о людях, с журналами связанных. Он считал такой раздел- и справедливо - важнейшим и полагал - уже менее справедливо,- что был на этих страницах объективен. В письме к А. С. Суворину из Ниццы от 6/18 ноября 1887 года Григорович сообщал: "От скуки принялся за работу - продолжаю свои литературные воспоминания; но чем дальше подвигаюсь - тем яснее вижу, что печатать невозможно; правдивая картина редакции "Современника", отношений Некрасова и Панаева - сделали бы то, что от моих старых костей пыли бы не осталось!" [09]

   Но не в Некрасове и Панаеве в действительности оказалось дело. Вероятно, никакой другой раздел воспоминаний не стал в такой степени субъективным, как этот. Григорович явно тяготел, и не скрывал этого, к либеральному крылу редакции и авторов "Современника", "Отечественных записок" и "Библиотеки для чтения": к А. В. Дружинину, В. П. Боткину, И. С. Тургеневу. Они и стали, естественно, центральными фигурами раздела; их портреты нарисованы мемуаристом с нескрываемой теплотой и симпатией, хотя и не без критических замечаний и наблюдений. Особенно относительно Боткина и Дружинина.

   Характеризуя обстановку в редакции "Современника", Григорович несправедливо видит основной "недостаток" журнала в отсутствии "настоящего главы, настоящего руководителя". Умаляется при этом значение Некрасова как человека будто бы недостаточно образованного; Панаеву же отводится роль вполне незначительная. Полное "забвение" в воспоминаниях имени Чернышевского - подчеркнем это еще и еще раз - в сущности является молчаливым признанием в неприятии. Оно красноречивее любых слов. Принцип отбора материала, последовательно проведенный здесь Григоровичем, нагляднее и убедительнее любой декларации выявляет его идейно-эстетические взгляды. Очень сдержанно отзывается Григорович о Добролюбове. Касаясь положения дел в "Современнике" накануне отмены крепостного права, Григорович пишет: "Во главе журнала как критик, дававший камертон направлению, находился Добролюбов, весьма даровитый молодой человек, но холодный и замкнутый".

  

  

   В 1860 году Григорович порывает с "Современником", а с середины 1860-х годов вообще прекращает литературную деятельность. Он вернулся к ней нескоро, почти через двадцать лет. Многие обстоятельства способствовали "уходу" Григоровича из литературы, в том числе и участившиеся творческие неудачи. "Бывают минуты,- признавался он Дружинину,- где мне кажется, что я... никогда уже ничего не напишу" [10]. Взлет литературной известности писателя остался позади и более не повторялся. Но это не привело к забвению имени Григоровича. Несмотря на все более частые "уколы" со стороны некоторых критиков, намекавших на отставание писателя от новых проблем, выдвигаемых временем, на подражательность его творчества, на художественную слабость его произведений [12], все же уважение сохранялось и заслуги Григоровича перед русской литературой никогда не оспаривались. Тем более, что были они очевидны. Личные же связи Григоровича с писательской средой не прерывались никогда. Этому способствовал и его характер. В мемуарах современников немало высказываний о Дмитрии Васильевиче. Иногда отрицательных, не без раздражения даже, как у А. Я. Панаевой [13], чаще же теплых, проникнутых искренней симпатией. "В жизни он был глубоко правдив, честен, верен своему слову, аккуратен, точен,- писал П. В. Быков.- Все знавшие его... удивлялись стойкости его характера и уравновешенности. Но французская кровь... все же проглядывала в нем, сказывался ее темперамент, энергия и стремительность при созидании чего-либо. У него была бездна вкуса, изящного, тонкого вкуса настоящего художника. Нельзя было не признать в нем большого знатока искусства и художественных предметов" [14].

   Общительность, дар рассказчика, острого и занимательного, соединялись у Григоровича с наблюдательностью. Поэтому так широк круг лиц, которых встречаем мы в его воспоминаниях: Ф. М. Достоевский, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, И. А. Гончаров, А. Н. Островский... И портреты их, хотя часто и субъективные, всегда полны жизни. Каждого видим мы с его индивидуальными чертами, узнаем о нем те "мелочи", которые делают изображение близким и натуральным. Так написана одна из самых светлых картин "Литературных воспоминаний"- поездка Григоровича, Дружинина и Боткина к Тургеневу весной 1855 года. Да и вообще портрет Тургенева написан с особенным сочувствием и теплотой. Очень колоритен портрет молодого Л. Н. Толстого, с его резкими и парадоксальными суждениями, своеобразной внешностью. "Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника",- вспоминал Григорович.

   Подобно многим писателям, Григорович прибегал к помощи своих записных книжек, когда работал над тем или иным произведением. Относится это и к "Литературным воспоминаниям". В записных книжках можно найти отдельные мысли и зарисовки, получившие законченность в воспоминаниях. В то же время записные книжки содержат материалы, в чем-то воспоминания и дополняющие [15].

   К документально-художественной прозе может быть причислен "Корабль "Ретвизан" (1859-1863) - одно из любопытных описаний путешествия в русской литературе, богатой произведениями такого рода. Эта книга также по-своему дополняет "Литературные воспоминания". В частности, интересны страницы, посвященные Дюма - отцу и сыну. Дюма-старший побывал, как известно, в России. Проведя июнь 1858 года в Петербурге, Дюма особенно сблизился с Григоровичем, который стал "его постоянным гидом... и подробно знакомил его со всеми вопросами, связанными с русском литературой и русскими писателями. При помощи Д. В. Григоровича Дюма перевел некоторые стихи Пушкина, Вяземского, Некрасова, а также роман И. И. Лажечникова "Ледяной дом" [16].

   Воспоминания Григоровича почти не включают элементов открытой полемики, хотя скрытая, конечно, несомненна, что мы и пытались показать, анализируя изображение мемуаристом обстановки в редакции журнала "Современник", например. Однако Григоровичу изменяет обычная сдержанность, когда он рассказывает о приезде Дюма. Не забудем, что ко времени публикации книги Григоровича уже увидели свет воспоминания многих его современников, в том числе А. Я. Панаевой. Именно ее и опровергает Григорович, рассказывая о приезде французского писателя. Здесь каждая строка полемична, и личная неприязнь мемуариста к Панаевой отразилась на освещении событий тех июньских дней. Конечно, сам по себе факт, вызвавший полемику с Панаевой, не важен, даже мелок, тем не менее он с чрезвычайной четкостью обнажает то, о чем всегда следует помнить: "Литературные воспоминания" писались Григоровичем с учетом мемуаров его современников, будь то друзья пли враги. Григорович предлагает свою интерпретацию событий литературной жизни 40-50-х годов XIX века. И конечно, в полной мере его книга может быть оценена лишь рядом и в сопоставлении с другими мемуарными свидетельствами.

   Вскоре после путешествия на "Ретвизане" Григорович становится секретарем "Общества поощрения художеств". Почти двадцать лет отдает он работе в "Обществе". Между тем в своих воспоминаниях он говорит лишь о литераторах. Художников, кроме К. П. Брюллова, Григорович упоминает редко, а ведь многих из них - причем крупнейших - он знал близко и, вероятно, нашел бы, что рассказать о них. Литератором, писателем всегда ощущал себя Григорович, потому так и произошло, потому и заканчиваются "Литературные воспоминания" взволнованными словами: "Любовь к литературе была моим ангелом-хранителем; она приучила меня к труду, она часто служила мне лучше рассудка, предостерегая меня от опасных увлечений; ей одной, наконец, обязан я долей истинного счастья, испытанного мною в жизни..."

   Трудясь над воспоминаниями, Григорович как бы подводит итоги своей жизни в литературе и вместе с тем осваивает новый для себя жанр. "Не воображал я никак, чтобы этот род работы сопрягался с такими трудностями,- признавался Григорович в письме к А. С. Суворину, написанном в 1892 году- Писать о себе вообще как-то неловко - даже противно; говорить об умерших - не всегда удобно; ...касаться живых - еще неудобнее". Трудности объективные сопрягаются с субъективными. Григорович опасается, что его природная насмешливость может показаться неуместной в мемуарах, а чувство деликатности ограничит откровенность. Не без горечи сознается Григорович, что смелость писать всю правду не всегда он в себе находит: "...робость... преследует меня теперь более, чем когда-нибудь". Понимание своих возможностей, творческих и человеческих, сквозит в предупреждении: "Мои воспоминания будут похожи на акварельные наброски, а никак не на картину, густо написанную масляными красками" [17]. Небезынтересно, что эта особенность творческой манеры писателя подмечена А. А. Григорьевым, в 1860 году писавшим о Григоровиче как о "живописце" "не с широкой кистью" [18] . Ценности картины это, конечно, не умаляет.

   До конца своих дней сохранил Григорович теплоту чувств, доброжелательность, интерес ко всему происходящему в литературе и жизни. Об этом свидетельствуют его поздние художественные произведения, в числе которых известный "Гуттаперчевый мальчик" (1883) и "Акробаты благотворительности" (1885). Это выражение -"акробаты благотворительности"- позже было использовано В. И. Лениным [19]. Трудно переоценить и такой биографический факт, как письмо Григоровича А. П. Чехову от 25 марта 1886 года. В нем престарелый писатель приветствовал новый молодой талант. "Мне минуло уже 65 лет,- писал Григорович,- но я сохранил еще столько любви к литературе, с такой горячностью слежу за ее успехом, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не мог - как видите - утерпеть и протягиваю Вам обе руки. ...Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий". Письмо оказалось чрезвычайно важным для Чехова. "Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе",- признавало" он Григоровичу [20].

   Дмитрий Васильевич Григорович умер в Петербурге 22 декабря 1899 (3 января 1900) года. А. А. Плещеев, встречавшийся с Григоровичем незадолго до его кончины, писал, что "душа его" была всегда "среди его уцелевших друзей в литературных кружках" [21]. О них же и воспоминания Григоровича.

  

   Записки Валериана Александровича Панаева (1824-1899) в их полном виде не могут быть причислены к собственно "литературным воспоминаниям". Инженер-путеец по образованию и профессии, он уделяет много места темам и проблемам, к литературе не относящимся. Но в то же время они и не исчерпывают содержания "Воспоминаний" В. А. Панаева. Связанный с литературными кругами родством, пристрастиями, наконец, собственной несомненной творческой одаренностью: он был автором ряда публицистических работ, Панаев имел возможность немало поведать о писателях, журналистах, издателях своего времени и реализовал эту возможность в "Воспоминаниях". Выделенные из всего состава "Воспоминаний" страницы, людям литературы и искусства посвященные, представляют собой богатый по материалу и наблюдениям рассказ о литературной жизни России от конца 1830-х до последних десятилетий XIX века. Эта часть мемуаров Панаева с достаточным основанием может быть названа так же, как и книга Григоровича,- "Литературные воспоминания".

   Сближает Панаева и Григоровича, делая органичным объединение их мемуарных книг под одной обложкой, многое. Они ровесники (разница менее двух лет), около полустолетия длилось их личное знакомство. В. А. Панаев характеризует Григоровича в своих "Воспоминаниях" как "приятнейшего и полного жизни человека". 31 октября 1893 года Панаев произнес речь на юбилейном обеде в честь 50-летия литературной деятельности Григоровича. В речи он сказал о его литературных заслугах, подчеркнув, что главная из них - не просто изображение "простонародного быта", но и "духовной жизни" крестьян.

   Среда, круг общения Панаева и Григоровича совпадали. Не разъединяли их и убеждения. Либеральные воззрения Панаева, его вера в благие намерения правительства уживаются в нем с подлинным, глубоким уважением к Белинскому, со стремлением понять Герцена. Панаеву присуще никогда не изменяющее ему чувство уважения к простому, трудящемуся народу, гуманизм и деятельное желание помочь во всех тех случаях, когда он может это сделать. Панаев умел смотреть и видеть, поэтому его "Воспоминания" не только естественное дополнение к мемуарной книге Григоровича, они интересны и сами по себе.

   Разветвленная семья Панаевых издавна была связана с литературой и литераторами: находилась в родстве с Г. Р. Державиным, включала в себя поэтов и прозаиков. Довольно известным поэтом, автором идиллий, был Владимир Иванович Панаев, дядя мемуариста; отец же его, Александр Иванович, учился вместе с С. Т. Аксаковым и дружил с ним. С. Т. Аксаков часто упоминает о нем в своих воспоминаниях. Иван Иванович Панаев, двоюродный брат мемуариста, и его жена Авдотья Яковлевна, оба хорошо известные в литературных кругах, сами много писавшие, помогли мемуаристу уже в юношеские годы близко познакомиться со многими из тех, о ком он будет вспоминать впоследствии. "Воспоминания" Панаева вносят свой - и немаловажный - вклад в наше представление о замечательных деятелях русской литературы.

   Таким образом, эти особенные, благоприятные обстоятельства привели к тому, что уже и ранние воспоминания Валериана Александровича оказались "литературными". Порой и неожиданно. Рассказ о разделе имущества между родственниками, полный колоритных деталей помещичьего быта времен крепостного права, перекликается с посвященной этому же событию одной из повестей И. И. Панаева ("Раздел имения", 1840), а также с эпизодом из "Воспоминаний" А. Я. Панаевой [22].

   И конечно, естественно, что о самих А. Я. и И. И. Панаевых мемуарист, их ближайший родственник, сообщает немало сведений, помогающих воссоздать внешний и внутренний облик этих людей, роль которых в литературной жизни середины XIX века была так заметна и своеобразна, что их не обошел своим вниманием никто, о том времени писавший.

   А. Я. и И. И. Панаевы сами оказались авторами мемуарных книг, и вместе с воспоминаниями их двоюродного брата создали своего рода трилогию, где каждое произведение дополняет и развивает темы двух остальных.

   В 1839 году пятнадцатилетний Валериан Александрович живет у своих родственников Панаевых. Его поселяют в одной комнате с Белинским, только что переехавшим из Москвы в Петербург для работы в "Отечественных записках". Изо дня в день в течение нескольких месяцев наблюдает Панаев за нелегкой, полной изнурительного труда жизнью критика. Присутствует при страстных спорах на литературные, философские, политические темы: Белинский всегда горячо отстаивал свои мнения. Юноша жадно впитывает и запоминает все. "Это время имело огромное влияние на всю мою жизнь",- признается мемуарист, хотя и оговаривается, что не все взгляды Белинского уже тогда разделялись им. "Благородная энергия" Белинского, его "могучее влияние" на людей и в личной судьбе В. А. Панаева сыграли свою роль, и он подробно рассказывает об этом, добавляя все новые и новые черты к портрету замечательного человека, которого В. А. Панаев справедливо называет "рыцарем, сражающимся за правду и истину", "могучим критиком-поэтом".

   В. А. Панаев встречался с Белинским и незадолго до его смерти, в 1848 году. Он дает в своих "Воспоминаниях" поразительное по яркости деталей изображение безнадежно больного, но все еще горящего духовным огнем человека. "Я застал его сидящим на постели, в халате, но с спущенными ногами, так что, когда я стал передавать ему мои впечатления по поводу статей Эмиля де Жирардена, появлявшихся в это время после Февральской революции, он моментально оживился и вскочил было на ноги,- вспоминает Панаев.- Худоба была поразительна, щеки ярко горели, руки были горячие; следовательно, я попал к нему в сильный лихорадочный момент, а потому глаза его показались мне настолько оживленными, что можно было подумать, что до конца еще далеко. Через три дня Белинского не стало".

   Завязавшиеся еще в юности знакомства Панаева с поэтами и писателями нередко продолжались потом всю жизнь. Подобно Григоровичу, Панаев знакомится с только еще начинающим свой путь в литературе Некрасовым, "этим громадным самородком", по выражению В. А. Панаева. Тогда Некрасов жил вместе с К. А. Данненбергом и сильно нуждался. Позже знакомство с Некрасовым продолжалось уже через Панаевых и стало довольно близким. Валериану Александровичу было посвящено стихотворение Некрасова "Родина" (в издании 1856 года). Рассказ Панаева о "Современнике", редактором которого был Некрасов, дополняет воспоминания Григоровича, позволяя еще ярче представить себе роль этого самого передового журнала эпохи в идейно-литературной борьбе предреформенных лет.

   Начинающим предстает перед нами и И. С. Тургенев, которого В. А. Панаев узнал вскоре после публикации "Параши" в 1843 году. Отзыв о нем мемуариста сдержан, что, впрочем, не редкость в мемуарной литературе, когда речь идет о молодости, этого писателя.

   В. А. Панаев присутствует на одном из чтений рукописи "Бедных людей" самим Достоевским; "его чтение произвело на всех потрясающее впечатление".

   Несколько раз Панаев навещал за границей Герцена. В 1858 году Герцен опубликовал разработанный Панаевым проект "Об освобождении крестьян в России". Панаев вспоминал: "В то время Герцен был, неоспоримо, огромная политическая величина, блестящий и выдающийся литературный талант... Такого горячего, сердечного приема моему проекту я не ожидал. Тут высказалось самое добросовестное отношение к сущности дела, отсутствие предвзятых мыслей и узких доктрин и отстранение личного самолюбия, так как мой проект далеко не подходил к тем взглядам, которые излагались по крестьянскому вопросу в "Колоколе". Не разделяя революционных воззрений Герцена, Панаев сумел оценить блеск его незаурядной личности, остроту ума и широту интересов. "Он имел обширную начитанность, всем живо интересовался, с ним можно было заводить любой разговор,- пишет о Герцене Панаев- Он был близок к политическому миру, очень верно оценивал его достоинства и недостатки; его сравнения были метки и часто едки, но в них не было злобы, а проявлялась ирония, и остроты лились без конца".

   Но не только о литераторах сообщает Панаев. Значительное место отведено в "Воспоминаниях" театральным впечатлениям. Рассказ о творческой манере В. А. Каратыгина, Я. Г. Брянского, В. В. Самойлова, А. Е. Мартынова, И. И. Сосницкого, М. С. Щепкина, П. А. Стрепетовой проникнут пониманием специфики театра, отличается глубиной и точностью суждений.

   Поставив перед собой задачу "давать рассказы преимущественно о том, что могло связываться с интересами объективными или характеризовать черты, нравы и обычаи известной эпохи", Панаев действительно сообщает немало интересного о быте литературных кружков 1840-х годов, характеризует условия жизни и обстановку в таком специальном учебном заведении, как Институт инженеров путей сообщения. Он рассказывает об инженерах-путейцах (новая тогда профессия) и описывает страшные методы эксплуатации рабочих-землекопов на постройке Николаевской железной дороги. И неизбежны здесь ассоциации со стихотворением Некрасова на эту же тему.

   Панаев дорожил каждым фактом, каждым наблюдением. Иногда, встретив интересного человека в такой обстановке, которая не позволила им сойтись ближе, Панаев ссылается на других мемуаристов. Так произошло в случае с А. А. Фетом. Казалось бы, естественнее было опустить рассказ о недолгом знакомстве, но Панаев не делает этого потому, что видит свои "Воспоминания" в неразрывной связи с другими мемуарными книгами, описывающими то же время, тот же круг людей. Это придает его "Воспоминаниям" особый оттенок, дополнительную ценность.

   В историю культуры вошли те, о ком рассказали Д. В. Григорович и В. А. Панаев в своих записках: В. Г. Белинский и А. И. Герцен, А. В. Кольцов и Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев и Ф. М. Достоевский. Достоянием культуры стали и мемуарные произведения, им посвященные.

  

  

  

  

  

  

  

   В кругу русских писателей вряд ли много найдется таких, которым в детстве привелось встретить столько неблагоприятных условий для литературного поприща, сколько было их у меня. Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из них с таким трудом, как мне, досталась русская грамота. Мать моя хотя и говорила по-русски, но была природная южная француженка [001]; отец был малороссиянин; я лишился его, когда мне было пять лет [002]. Воспитанием моим почти исключительно занималась бабушка (со стороны матери) [003], шестидесятилетняя старуха, но замечательно сохранившаяся, умная, начитанная, вольтерьянка в душе, насквозь пропитанная понятиями, господствовавшими во Франции в конце прошлого столетия. События, которых она была свидетельницей в Париже во время террора, как бы закалили ее характер, отличавшийся вообще твердостью и энергией. Матушка благоговела перед нею, но вместе с тем боялась ее; она обращалась с бабушкой не как тридцатилетняя вдова и хозяйка дома, а подобострастно, с покорностью девочки-подростка. Когда бабушка была не в духе, матушка ходила на цыпочках, бережно, без шума затворяла дверь; случалось, на бабушку нападет стих веселости,- она затягивала дребезжащим голосом арию из "Dame blanche" [004] или куплет из давно слышанного водевиля,- матушка тотчас же к ней подсаживалась и начинала подтягивать.

   Концерты эти не были, однако ж, продолжительны,- как та, так и другая не любили сидеть сложа руки. В хорошую погоду бабушка, в зеленом абажуре над глазами, с заступом в руке, проводила часть дня в палисаднике, копала грядки, сажала и пересаживала цветы, обрезывала лишние ветки; в дурную погоду ее неизменно можно было застать сидящую на одном и том же кресле, подле окна, с вязаньем и длинными спицами между пальцами. Матушка неустанно суетилась по хозяйству, но, главным образом, занималась лечением больных. Известность ее, как искусной лекарки, не ограничивалась нашей деревней,- больные приходили и приезжали чуть ли не со всех концов уезда. Наплыв больных сопровождался обыкновенно негодующими возгласами матушки: "Где мне взять столько лекарств?.. У меня нет времени!.." - и т. д.; но мало-помалу голос смягчался, уступая воркотне, слышалось: "Ну, покажи, что у тебя?.." - и кончалось миролюбиво - советами, накладыванием пластырей и примочек. Кончалось часто тем, что больному вместе с лекарствами отпускался картофель, мешочек ржи, разное старое тряпье. Уступчивость и мягкость характера матери были необходимым противовесом строптивости и крутости бабушки [005].

   Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имела ничего общего с бытом соседей-помещиков того времени. Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и проч.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов, приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты,- словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете. Один из таких домов врезался мне в память. Матушка не любила выезжать, но раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столи