Маяковский Владимир Владимирович - Современницы о Маяковском

нялась. Когда однажды он довез меня на извозчике до университета, и, конечно, это видел кто-то из студентов и потом эта новость приняла шумную огласку, я была огорчена, хотя естественнее было бы гордиться тем, что "сам Маяковский" проводил меня и мы подкатили с ним к университетским воротам.

   Несколько слов о себе. Моя семья - обычная московская семья средней интеллигенции. Отец мой был преподавателем естествознания в гимназии, мать - учительницей французского языка. Родители разошлись, когда мне было пять лет, а когда исполнилось одиннадцать - умерла мама. Это было в июле 1917 года. Я попала в семью тетки, маминой сестры, но в девятнадцатом году она отдала меня и брата в детские дома. Брат попал в детский дом им. Луначарского, а я в пришкольный детдом, кажется номер 159.

   Жили мы в первые годы революции очень неважно. Ученье было поставлено плохо. Я, например, никогда в жизни не учила географии. Она как-то выпала из школьной программы тех лет. Помню, как иногда приходилось зарабатывать деньги разгрузкой овощей из товарных вагонов. Причем как-то мы разгружали репу и ее же одну и ели целый день. Это было в девятнадцатом году. С хлебом было совсем плохо.

   Одно лето я работала в каникулы на книжном складе.

   Окончив на "отлично" школу, - я славилась знанием литературы и даже делала какой-то публичный доклад на школьной конференции о творчестве Некрасова, - я поступила в 1-й МГУ на литературное отделение. Одновременно летом двадцать третьего года я держала экзамен в присутствии самого Валерия Яковлевича Брюсова в Литературный институт, потом ставший его имени. Помещался он в "доме Ростовых" на Поварской, в котором теперь находится Союз советских писателей.

   Но учиться я там не стала, предпочтя университет.

   Перейдя на второй курс, я поступила на службу в Госиздат. Лекции в университете были в то время в вечерние часы, и многие студенты, вроде меня, днем работали.

  

   Я работаю в библиотеке Госиздата на Рождественке. С пяти часов вечера слушаю лекции в университете на Моховой. Мне двадцать лет, и я очень деловая и занятая девушка. Интересуюсь я только литературой и больше всего люблю стихи Маяковского. Об этом знают мои сослуживцы, и, когда Маяковский бывает в Госиздате, кто-нибудь, приходя в библиотеку, сообщает мне: "Маяковский здесь". И я часто бегаю незаметно посмотреть на него.

   Однажды он рассердился на секретаршу приемной за то, что она не пустила его в кабинет к заведующему, и закричал, что ему "надоела эта политика прифронтовой полосы", и, обозленный, ударил тростью по столу. Все об этом рассказывали как о скандале и хулиганстве. А мне это как раз очень понравилось.

   Много позже, после близкого знакомства, я узнала, что после таких случаев Маяковский очень огорчался, что он не любил не только скандалить, но даже громко разговаривать. Я же всегда говорила очень громко - и дома, и на улице, и он часто останавливал меня:

   - Я ведь лирик. Надо со мной говорить тихо, ласково.

   Но это все было позже. А вот в мае двадцать шестого года, в Госиздате, я и познакомилась с Маяковским, вернее, он познакомился со мной.

   Как-то я пробегаю по лестнице госиздатовского коридора. Навстречу мне Маяковский и обращается ко мне:

   - Товарищ девушка!

   Я останавливаюсь. Я польщена и, конечно, очень волнуюсь, но прямо смотрю ему в глаза и стою спокойно, как ни в чем не бывало. Маяковский сразу спрашивает меня:

   - Кто ваш любимый поэт?

   Это было очень неожиданно. Такой прямой вопрос ошеломил меня, но я мгновенно поняла, что не отвечу ему - "вы", и сказала спокойно:

   - Уткин³.

   Тогда он как-то очень внимательно посмотрел на меня и предложил:

   - Хотите, я вам почитаю свои стихи? Пойдемте со мной по моим делам и по дороге будем разговаривать.

   Я согласилась. Забежала в библиотеку, под каким-то предлогом отпросилась с работы и ушла.

   Маяковский ждал меня у выхода, и мы пошли по Софийке по направлению к Петровке. На улице было светло, тепло и продавали цветы. Маяковский держит себя красиво и торжественно - он хочет мне понравиться. Я шагаю рядом очень радостная. Я ведь иду с любимым поэтом, знаменитым человеком, очень приветливым, любезным и замечательно одетым. Я горда и счастлива. Это очень приятно вспоминать!

   На Петровке мы зашли в кафе, там Маяковский встретился с Осипом Максимовичем Бриком. Знакомя нас и показывая на меня, Маяковский сказал:

   - Вот такая красивая и большая мне очень нужна.

   Маяковскому нравилось, что я высокая. Он всегда это подчеркивал. Уже как-то после кто-то из его знакомых увидел меня на улице и сказал Маяковскому, что уж не такая я высокая, как он рассказывал. Маяковский ответил:

   - Это вы ее, наверно, видели рядом с очень большим домом.

   В кафе Маяковский прочел Осипу Максимовичу новые стихи, которые должны были завтра напечатать в "Известиях". Осипу Максимовичу стихотворение очень понравилось, и он ушел.

   А Маяковский пригласил меня к себе в гости. Мы вышли из кафе и на извозчике поехали на Лубянский проезд. Я боялась Маяковского, боялась встретить кого-нибудь из госиздатовцев или вообще знакомых. На извозчиках в ту пору я не ездила. По дороге Маяковский издевался надо мной и по поводу Уткина, и по поводу моих зачетов. Он говорил:

   - Вот кончите свой университет, а в анкетах все равно должны будете писать: образование низшее - окончила 1-й МГУ.

   У меня с собой была книжка "Курс истории древней литературы", и Маяковский чуть не выбросил ее за ненадобностью прямо на мостовую.

   Приехали на Лубянский проезд в маленькую комнату, которую Маяковский назвал "Редакция ЛЕФа". В комнате - письменный стол, телефон, диван, шкаф. В углу камин, а на нем верблюдик какой-то металлический.

   Маяковский угостил меня конфетами и шампанским и действительно, как обещал, достал свои книжки и стал мне читать по книжке тихо, почти шепотом, свои стихи. Это было для меня так странно - Маяковский и шепотом! Читал он тогда "Севастополь - Ялта", "Тамара и Демон", а потом подарил мне книжку "Только новое" и берлинское издание "Для голоса" с автографом: "Наташе Маяковский".

   Потом он подошел ко мне, очень неожиданно распустил мои длинные косы и стал спрашивать, буду ли я любить его. Мне захотелось немедленно уйти. Он не стал спорить, взял из стола какие-то бумаги, и мы вышли.

   На лестнице, этажом ниже, жил венеролог. Маяковский предупредил меня:

   - Не беритесь за перила - перчаток у вас нету. - И потом когда я стала часто бывать у него, он каждый раз не забывал напоминать об этом.

   Маяковский был необыкновенный поэт. Поэтому в моем представлении он должен был быть и необыкновенным человеком. Начавшееся так необычайно в первый день знакомства романтическое свидание немного разочаровало меня в конце.

   Я даже сказала об этом Маяковскому, когда мы вышли с ним на улицу.

   - А вы, оказывается, обыкновенный человек...

   - А что же бы вы хотели? Чтоб я себе весь живот раскрасил золотой краской, как Будда? - ответил он и сделал рукой такой жест, будто бы красит себе живот.

   Но я ничего этого не хотела, и как только мы дошли до Лубянской площади, я вдруг вскочила в трамвай, крикнула "до свиданья" и уехала.

   Маяковский знал только, как меня зовут. Фамилии я не сказала. В Госиздате я старалась больше не попадаться ему на глаза. Вскоре он уехал из Москвы, потом я заканчивала университет, потом полгода болела тифом и отсутствовала на работе. Получилось так, что встретились мы вновь лишь через год, в июне двадцать седьмого года.

  

  

   В день, когда Маяковский получал в Госиздате двадцать пять авторских экземпляров только что вышедшего из печати пятого тома собрания сочинений, я неожиданно наскочила на него в бухгалтерии. Скрыться было уже невозможно. Мы поздоровались, и он сразу стал упрекать меня за то, что я прошлым летом от него убежала, "даже не помахав лапкой".

   Он пригласил меня в тот же день пообедать с ним. Я согласилась и обещала больше от него не бегать.

   С этого дня мы стали встречаться очень часто, почти ежедневно.

   Ровно в половине пятого я кончала работу, тогда уже помощника редактора отдела агитпроплитературы, переходила лишь улицу в ресторан "Савой", там встречалась с Маяковским, и мы с ним обедали. Потом катались на машине, ходили в кино. Однажды попали в сад "Эрмитаж". Там есть такая клумба, посреди которой стоит небольшой памятник Пушкину. Маяковский походил вокруг клумбы и с каким-то недоумением сказал:

   - Хоть бы из него какой-нибудь фонтан бил!

   Обедали мы не всегда в ресторанах, в "Савое" или в "Гранд-Отеле", а иногда и в комнате "Редакции ЛЕФа", причем обеды готовила и приносила чья-то домработница Надя, живущая в другой квартире этого же дома.

   Мы встречались почти ежедневно. Я много бывала с Маяковским в разных редакциях, помню, например, как мы были с ним в "Крокодиле".

   Однажды он повел меня в подвал дома в Пименовском переулке, где был так называемый "Литературный кружок". Там он играл на бильярде, а я красовалась на высоком табурете, какие бывают в барах.

   У меня осталось впечатление, что, куда бы Маяковский ни приходил, происходило что-нибудь интересное. Всюду его узнавали, друзья - приветствовали, недруги - задирали, каждому у него был остроумный ответ.

   Как-то мы были с ним в кино "Дмитровка, 6". В фойе была лотерея - надо было с большого листа картона срывать бумажки с номерами. Маяковскому эта медленная процедура погони за счастьем не понравилась, и он купил сразу всю лотерею со всеми номерами - и все выиграл. Выигрыши были - мыло, блокноты, что-то из посуды и тому подобные вещи. Все это со смехом мы забрали с собой и привезли на квартиру в Гендриков переулок. Было очень поздно, а утром мне надо было рано выходить на работу, и, чтоб я не теряла времени на дорогу домой, Маяковский предложил мне остаться ночевать в комнате Осипа Максимовича. Это было летом, и квартира была пустая.

   - А вдруг Осип Максимович приедет с дачи и увидит, что я сплю у него в комнате? Он ведь будет рычать, как медведь в сказке: "А кто это спит на моей маленькой кроватке?" - говорила я.

   Тогда Маяковский сказал, что я буду спать в его комнате, а он уйдет в Осину, и если Ося приедет, то он уж сам будет рычать на него.

   Так и сделали.

   Иногда я бывала у него на Лубянском проезде. В это время Маяковский интенсивно работал для "Комсомольской правды". В этой комнате он дописывал очередное стихотворение, придумывал "шапки-заголовки" и лозунги и шел в редакцию сдавать материал. Редакция "Комсомольской правды" была тогда рядом, только перейти Лубянскую площадь. На следующий день стихи появлялись в газете, занимая боевое место в странице, заполненной материалами на сегодняшние политические темы.

   Я приходила, он усаживал меня на диван или за столик за своей спиной, выдавал мне конфеты, яблоки и какую-нибудь книжку, и я часто подолгу так сидела, скучая. Но я не умела сидеть тихо. То говорила что-нибудь, то копалась в книгах, ища чем бы заняться, иногда спрашивала его:

   - Я вам не мешаю?

   И он всегда отвечал:

   - Нет, помогаете.

   Мне кажется, что не так уж именно мое присутствие было ему нужно, когда он работал. Он просто не любил одиночества и, работая, любил, чтоб кто-нибудь находился рядом.

   Многие мои воспоминания связаны с комнатой на Лубянском проезде.

   Эта комната и дом вошли в стихи Маяковского целым рядом деталей тогдашнего быта.

   В поэме "Хорошо!" упоминается "дом Стахеева". Это и есть тот дом, в котором была комната "Редакции ЛЕФа". Зунделович - фамилия хозяина частной столовой, находившейся внизу.

   Как-то летом Маяковский раскрыл окно, во дворе играл шарманщик. Я вспомнила это, когда в поэме "Хорошо!" впервые услыхала строки:

  

   ...А летом

  

  

  

  слушают асфальт

   с копейками

  

  

  

   в окне:

   - Трансваль,

  

  

  

  Трансваль,

  

  

  

  

  

   страна моя,

   ты вся

  

  

  горишь

  

  

  

  

  в огне!

  

   Именно в этой комнате над письменным столом висела фотография Ленина, о которой Маяковский написал:

  

   ...Двое в комнате.

  

  

  

  

  

  Я

  

  

  

  

  

   и Ленин -

   фотографией

  

  

  

   на белой стене.

  

  

   Однажды Маяковский пригласил меня приехать на воскресенье на дачу в Пушкино. Я обещала. Но в воскресенье утром гизовские товарищи уговорили меня поехать с ними в другое дачное место.

   Вечером, вернувшись домой, узнаю, что незадолго до моего возвращения заезжал Маяковский, спрашивал меня и оставил записку:

  

   "Я затревожился, не захворали ли Вы и бросился навещать. Рад, что не застал - это очевидное свидетельство Вашего здоровья. Зайду завтра в 5 часов. Если Вы не сможете быть, или Вам понравится не быть - очень прошу черкнуть слово.

   Потом я узнала, что он меня очень ждал на даче все утро, несколько раз ходил встречать на станцию, а под вечер, когда стало ясно, что я уже не приеду, поехал в город и ко мне домой. Я не знала еще тогда его аккуратности и требовательности к выполнению уговора. Но я обманула его не только в тот раз, с приездом на дачу, а и вообще иногда опаздывала на свидания. Он огорчался и сердился на это. Я оправдывалась, ссылаясь на отсутствие часов, хотя задерживалась по совершенно другим причинам. Тогда однажды Маяковский без предупреждения привел меня в часовой магазин неподалеку от Госиздата на Кузнецком мосту, купил часы и надел их мне на руку. Деваться было некуда! С тех пор я стала являться в назначенный час очень аккуратно.

   Примерно в это же время Маяковский подарил мне пятый том собрания своих сочинений, и надпись на нем была сделана такая:

  

   "НАТАЛОЧКЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ

  

   Гулять

  

  

   встречаться

  

  

  

  

  

   есть и пить

   Давай

  

   держись минуты сказанной.

   Друг друга

  

  

  

  можно не любить

   но аккуратным быть

  

  

  

  

  

   обязаны".

  

   И заставил меня подписаться:

  

   "Согласна.

  

  

  

  Н. Брюханенко

  

  

  

  

  

  

  

  11/VH-27".

  

   Этот пятый том был третьей книжкой, подаренной мне Маяковским с автографом. Второй была "Мы и прадеды", которую я получила с надписью:

  

   "Глаз

  

  

  в Госиздате

   останавливать

  

  

  

  

  не на ком,

   Кроме как

  

  

  

  на товарище

  

  

  

  

  

  

  Брюхоненко.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  В. М.".

  

   Помню, как писал он это на подоконнике в комнате на Лубянском проезде. Там шел ремонт, и Маяковский менял всю мебель. В тот день у него еще не было стола. Написал сразу, не думая, хотя мою фамилию, мне кажется, зарифмовать не так легко.

   Наконец мы поехали в Пушкино вместе в субботу, после работы, с тем чтоб я пробыла там до утра понедельника.

   Я взяла почитать из библиотеки только что вышедшую из печати книжечку стихов Уткина.

   Маяковский купил в вокзальном киоске несколько номеров свежих журналов. Когда мы расположились в вагоне читать и Маяковский увидел у меня Уткина, он спокойно и молча взял у меня из рук книжку и выбросил ее в окно.

   Сам он во всех журналах - "Новый мир", "Красная новь" - разрезал, вернее, разрывал пальцем только отдел поэзии, прочитывал стихи и выбрасывал весь журнал в окно, так, как не задумываясь выбрасывают в окно вагона окурок. До дачи мы довезли только номер "Нового Лефа".

   К газетам у него было иное отношение. Газет он покупал столько экземпляров, сколько было присутствующих, - чтобы никому не ждать.

   Итак, приехала я в первый раз в Пушкино под вечер. Пока на даче готовили ужин и ставили самовар, Маяковский предложил мне пойти с ним гулять. Уходя, он спросил сидевшего на террасе Осипа Максимовича, что он собирается делать. Осип Максимович ответил:

   - Дремать.

   И пока Осип Максимович "дремал", а в саду ставили самовар, мы вдвоем пошли гулять в сторону Акуловой горы. Маяковский рассказал мне, что это и есть та самая Акулова гора, где они жили на даче в двадцатом году, и потом мне одной прочел "Солнце". Мы шли, и читал он на ходу. Читал тихо и как-то повествовательно, совсем непохоже на то, как он читал об этом "необычайнейшем приключении, бывшим с ним", на своих вечерах, при публике.

  

   Пригорок Пушкино горбил...

  

   читал он и рукой рисовал в воздухе этот пригорок, указывая в сторону Акуловой горы, куда в это время как раз садилось солнце.

   О лете двадцать седьмого года Маяковский написал в автобиографии: "Основная работа в "Комсомольской правде" и сверхурочно работаю "Хорошо!"...

   Я помню, как мы ехали в поезде из Пушкино в город и Маяковский всю дорогу негромко, но выразительно чеканя, твердил все одни и те же строчки:

  

   И над белым тленом,

   как от пули падающий,

   на оба

  

  

  колена

   упал главнокомандующий.

  

   Он как бы примеривал их в чтении и только посте записал в книжечку.

   Это были первые строчки из "Хорошо!", которые я услыхала.

   В это лето в Пушкино было увлечение игрой в ма-джонг. Это азартная китайская игра в особые кости, и научил меня играть в нее там, на даче, режиссер Виталий Жемчужный, знакомый Маяковского и Бриков.

   Помню, что как-то играли всю ночь в две партии на верхней и на нижней террасах, изредка справляясь друг у друга о результатах игры. До этого я никогда не играла ни во что на деньги, и в первый раз, когда выиграла в ма-джонг, я отказалась взять выигрыш. Но Маяковский заставил меня взять деньги у Осипа Максимовича и сказал, что карточный долг - это долг чести.

   Помню, как Маяковский играл в городки вдвоем с Осипом Максимовичем и как мы ходили в лес собирать грибы.

   Маяковский ходил по лесу очень сосредоточенно, ни о чем не разговаривая. Изредка останавливался и тростью ковырял листья и землю. Мне было странно смотреть, как такой огромный дядя, да еще "сам Маяковский", наклоняется за каким-нибудь маленьким грибком или так простодушно радуется, когда найдет особенно хороший большой белый гриб.

   Запомнилось, как Маяковский утром, расхаживая по террасе, с пафосом говорил:

  

   - Поэтом можешь ты не быть,

  

  

   но зубы чистить ты обязан,

  

   перефразируя Некрасова.

   Вертеть слова с каким-нибудь особым выражением, читать чужие строчки Маяковский очень любил. Подробней я расскажу об этом дальше.

   Громко Маяковский говорил только на эстраде. Дома же говорил почти тихо. Никогда громко не смеялся. Чаще всего вместо смеха была улыбка. А когда на выступлениях из публики его просили сказать что-нибудь погромче - он объяснял:

   - Я громче не буду, могу всех сдунуть.

   В конце июля Маяковский собрался в лекционную поездку в Харьков, Луганск, а затем в Крым. Он пригласил меня ехать с ним вместе, "за компанию". Но я не могла получить в Госиздате отпуска до 15 августа. Да и вообще не решалась на такую поездку. Он уехал.

   2 августа получаю от него телеграмму из Севастополя.

  

   "СРОЧНАЯ МОСКВА ГОСИЗДАТ БРЮХОНЕНКО ОЧЕНЬ ЖДУ ТОЧКА ВЫЕЗЖАЙТЕ ТРИНАДЦАТОГО ВСТРЕЧУ СЕВАСТОПОЛЕ ТОЧКА БЕРИТЕ БИЛЕТ СЕГОДНЯ ТОЧКА ТЕЛЕГРАФЬТЕ ПОДРОБНО ЯЛТА ГОСТИНИЦА РОССИЯ ОГРОМНЫЙ ПРИВЕТ МАЯКОВСКИЙ".

  

   К этому времени я очень по нему соскучилась и даже грустила, что он меня забыл и забыл о приглашении. Получив такую телеграмму, я решила ехать.

   Железнодорожные билеты тогда продавались за десять дней. Получив телеграмму, я поняла, что он меня действительно ждет и тут же понеслась за билетом.

   В этот день билет купить не удалось, а 4-го получаю опять срочную телеграмму из Ялты:

  

   "ЖДУ ТЕЛЕГРАММУ ДЕНЬ ЧАС ПРИЕЗДА ТОЧКА ПРИЕЗЖАЙТЕ СКОРЕЕ НАДЕЮСЬ ПРОБУДЕМ ВМЕСТЕ ВЕСЬ ВАШ ОТПУСК ТОЧКА УБЕЖДЕННО СКУЧАЮ МАЯКОВСКИЙ".

  

   Срочные телеграммы с адресом "Москва Госиздат Брюхоненко" действовали в учреждении так, что приносил их мне торжественно сам заведующий экспедицией, а не просто курьер.

   Наконец я купила билет, телеграфировала Маяковскому о выезде и 13 августа выехала в Севастополь.

   Поезд прибывает в 7 часов утра. Я узнала это в дороге и поэтому не ожидала встречи. Я даже сговорилась со своим вагонным спутником вместе ехать на автобусе на южный берег.

   Подъезжаем к Севастополю. Раннее утро, а по перрону шагает Маяковский. Загоревший, красивый, такой спокойный и довольный. Мы очень радостно встретились.

   Было чудное, солнечное утро. Еще не жарко, но уже чувствовалось, что здесь настоящее южное лето.

   Оказывается, Маяковский еще накануне приехал из Ялты, чтоб встретить меня. Ранним утром побрился, нарядился и пришел встречать. Об этом он мне рассказал и добавил:

   - Цените это.

   Он был в серой сорочке с красным замшевым галстуком, в серых фланелевых штанах. Я была рядом с ним очень скромно одетая девушка в желтом полотняном платье с какими-то вышивками.

   Маяковский нанял специально, только для нас, двухместную машину до Ялты. Дорогой рассказываю мелкие московские новости. Время от времени Маяковский читает строки из "Севастополь - Ялта", иллюстрируя дорогу готовыми стихами:

  

   Сначала

  

  

   авто

  

  

  

   подступает к горам,

   охаживая кряжевые.

   Вот так и у нас

  

  

  

  

  влюбленья пора:

   наметишь -

  

  

  

   и мчишь, ухаживая...-

  

   и так всю дорогу до самой Ялты.

   На шоссе стоят верстовые столбы с указанием километров. Маяковский следит за ними и предупреждает:

   - Следующий столб будет "кругом шестнадцать".

   И действительно, мы проезжаем столб, на котором с трех сторон цифры 16,16 и 17. Не совсем кругом, но это мелочь.

   Маяковский рассказал, что заканчивает работу над Октябрьской поэмой.

   Маяковский предупредил меня, что он ежедневно выступает с докладами-разговорами и надеется, что я буду выступать вместе с ним.

   - Каким образом? - пугаюсь я.

   - Вам будет легче. Вы будете присутствовать и свистеть или аплодировать, в зависимости от того, будет вам нравиться или нет.

   В Ялте для меня была приготовлена комната в гостинице "Россия". Маяковский жил в номере с балконом и с видом на "море и обратно", я - в конце коридора, в обыкновенном. Перед балконом Маяковского цветущие деревья:

  

   Хожу,-

  

  

   гляжу в окно ли я -

   цветы

  

   да небо синее,

   то в нос тебе

  

  

  

   магнолия,

   то в глаз тебе

  

  

  

  

  глициния.

  

   В первый день приезда Маяковский, один его знакомый и я пошли гулять по набережной. Я чувствовала себя плебеем, попавшим в высшее общество. Скромность моей одежды немного смущала меня, а в разговоре я не могла принять участия. Разговор шел о деле Дрейфуса и об Анатоле Франсе.

   Маяковскому очень хотелось доставить мне массу удовольствий - накупить мне цветов, подарков,- но я от всего отказывалась. Наконец, почти насильно, он купил мне шелковую материю и желтую шелковую шаль. Материя была в красную и белую клетку. И там же, в Ялте, мне сшили из нее платье.

   Недавно Лиля Юрьевна показала мне сохранившийся лист магнолии. Он сухой и желтый, и края у него обломались.

   Это письмецо, написанное на живом листе с дерева, тогда таком зеленом и лакированном, я послала Маяковскому в первый же день моего приезда в Ялту. Написала и бросила в почтовый ящик - проверить, дойдет или не дойдет. Оно дошло через сутки, как настоящая открытка. На нем несколько почтовых штемпелей, в том числе и за доплату, потому что послано оно было без марки.

   Как проходили тогда дни нашего пребывания в Ялте? Утром мы с кем-нибудь из знакомых завтракали в номере у Маяковского, затем у него начинался рабочий день, а остальные уходили гулять и на пляж. Иногда еще до завтрака Маяковский один ходил покупать газеты, папиросы и фрукты.

   До обеда Маяковский работал в гостинице, сидя за столом на балконе или расхаживая из комнаты на балкон и обратно. Он читал газеты и всякие рукописи, которые ему присылали, и писал. Встречался с режиссером Смоличем⁴, с которым обсуждал постановку Октябрьской поэмы в Ленинграде к десятой годовщине революции. Встречался с разными товарищами из редакций. Я же вела образ жизни курортника, ходила купаться и загорать, к обеду мы встречались в ресторане-поплавке в конце набережной.

   В ожидании обеда Маяковский рисовал на бумаге, которой вместо скатерти были покрыты столики. Он изрисовывал всю поверхность столика. Особенно часто и хорошо рисовал лошадок, у которых пар валил из ноздрей.

   Всегда очень щепетильный в отношении чистоты, и здесь Маяковский требовал, чтобы фрукты, помидоры и даже бокалы еще раз специально для нас перемывались кипяченой водой. За обедом мы пили белое вино, подливая его в лимонад.

   После обеда бывали часы отдыха перед ежедневными вечерними выступлениями.

   В эти часы мы гуляли, иногда приходили гости: Юлия Солнцева⁵, тогда киноактриса, а теперь кинорежиссер, человек по фамилии Чайка и еще кто-то, и все сидели на балконе у Маяковского.

   А чаще в это время Маяковский играл на бильярде. Меня он никуда от себя не отпускал. Чтоб не было скучно глядеть на игру, мне покупались персики и виноград, выдавалась какая-нибудь газета. Сначала мне было интересно смотреть на игру, и я даже стала разбираться в "пирамидах" и "американках". Но игра шла часами. Играл он азартно и подолгу, пока не являлся Лавут⁶ и настойчиво напоминал, что пора ехать. Как-то, обыграв маркера, Маяковский радостно объявил:

   - Обыграть маркера - это все равно что переиграть Шопена.

   По правде говоря, сидеть в прокуренной бильярдной мне не очень нравилось. Но зато наступал вечер, и я бывала на всех выступлениях Маяковского! Каждый вечер я слушала, как он читал свои стихи.

   По странному совпадению, в день, когда я пишу эти страницы о моем отпуске в Крыму в двадцать седьмом году, я получаю письмо от одной старой моей знакомой, в котором она пишет: "Я в Сухуми. Лежу сегодня на пляже и читаю в путеводителе по Черному морю, что Маяковский в августе 1927 года заканчивал поэму "Октябрь" в гостинице "Россия" в Ялте, и вспомнила, как встретила Вас в сентябре тысячу лет назад, на такой же жаркой набережной, как здесь сегодня. Вы не помните, как мы пошли тогда вместе с Маяковским корову в лотерею выигрывать?"

   И я, конечно, вспомнила, как встретилась с этой девушкой-студенткой и как мы пошли вместе с Маяковским в городской сад играть в лотерею, где главным выигрышем была корова, и как Маяковский обсуждал, кому мы ее подарим, если выиграем.

   Однажды я получила в гостиницу записочку от молодого человека, с которым познакомилась, гуляя. Узнав об этом знакомстве и сильно преувеличив мой интерес к этому молодому человеку, Маяковский вдруг страшно ревниво стал меня отчитывать за это знакомство и потребовал, чтобы духу его около меня больше не было.

   - А если вы не можете ему это сказать, то я пойду и скажу сам, - рычал Маяковский.

   Я перепугалась такого гнева и возможного скандала. Случайный молодой человек не стоит того, чтобы Маяковский огорчался и сердился по этому поводу.

   Но после этого случая Маяковский больше уж не отпускал меня гулять далеко от себя.

   На следующий же день с утра он меня наказал, и я не смела никуда уходить, а должна была сидеть на его балконе, пока он работал в комнате.

   Я посидела-посидела и решила спрятаться и посмотреть, что с ним будет, когда он меня хватится, и перелезла через балконные перила на соседний балкон. Маяковский работал очень сосредоточенно и хватился меня только спустя какое-то время. Он нашел меня и опять отчитывал, но уже без ревности и злости, а очень мягко, по-отечески внушая мне, что неприлично барышням лазить через заборы и перила.

   Тогда же, в Ялте, Маяковский окончил работу над Октябрьской поэмой, но на выступлениях он ее еще не читал.

   Администратор Лавут устраивал эти вечера выступлений так: сначала по городу или курортному поселку расклеивались афиши, на которых огромными буквами было напечатано одно слово:

  

   Когда все узнавали о его приезде и заинтересованные ждали - где? и когда? - появлялась вторая афиша с точным указанием дня, места выступления и с тезисами разговора-доклада.

   Билеты всегда были распроданы все. Да еще сколько людей приходило слушать по пропускам, по запискам! Если Маяковский читал не все, что стояло в афише, он что-нибудь прибавлял.

   Тогда в Крыму каждое выступление начиналось так: Маяковский выходил на эстраду, рассматривал публику, снимал пиджак, вешал его на стул. Затем вынимал из кармана свой плоский стаканчик и ставил его рядом с графином воды или бутылкой нарзана.

   Из публики сразу начинались вопросы и летели записки: "Как вы относитесь к Пушкину?", "Почему так дороги билеты на ваш вечер?".

   - Это неприлично подтягивать штаны перед публикой! - кричит кто-то.

   - А разве приличнее, чтоб они у меня упали? - спрашивает Маяковский.

   - А женщины больше любят Пушкина,- снова выкрикивает какая-то задира.

   Маяковский спокойно:

   - Не может быть! Пушкин мертвый, а я живой.

   Темы разговора были: против есенинщины, против мещанства, против пошлятины, черемух и лун. За настоящие стихи, за новый быт.

   Говоря о проблеме формы и содержания, Маяковский приводил строчки чьих-то стихов, недавно напечатанных в газете "Красный Крым":

  

   В стране советской полуденной

   Среди степей и ковылей

   Семен Михайлович Буденный

   Скакал на сером кобыле.

  

   - Стихи о Буденном надо писать,- говорил Маяковский, - но его кобылу в мужской род переделывать совершенно не нужно.

   - Писать о советской эмблеме - серпе и молоте - тоже обязательно надо, но не надо делать это так, как поэт Безыменский⁷. Писать "серп и молоток" - это значит неуважительно писать о нашем гербе. А если ему придется рифмовать слово "пушка"? Он, наверно, не постесняется написать:

  

   Там и Кремль и царь-пушка,

   Там и молот и серпушка.

  

   - Есть поэты, - говорил Маяковский,- которые сочиняют так:

  

   Я - пролетарская пушка,

   Стреляю туда и сюда...

  

   (Хохот в публике.) От такой формы пролетарская пушка начинает стрелять и в наших, и в ваших.

   Кажется, тогда же, в Крыму, Маяковский приводил еще и такой пример:

   - Вот Жаров⁸ написал текст марша. В нем некоторые слова даны в кавычках. Очевидно, товарищ Жаров представляет себе это так: идут люди, двумя ногами такт марша отбивают, а третьей маленькой ногой - кавычки.

   После антракта, во втором отделении, Маяковский читал стихи.

   Сначала Маяковский комментировал стихи - например, объяснял, откуда идет такое выражение, как "ваше слово слюнявит Собинов и выводит под березкой дохлой...", или кто такой Шенгели.

   Маяковский выступал не как чтец, а как пропагандист своих стихов. Во время чтения в публике была полная тишина и напряженное внимание. Последние строки "Письма Горькому" в большинстве случаев покрывались аплодисментами. По окончании - всегда буря аплодисментов.

   Однажды в Ялте, в городском саду, Маяковский выступал на открытой сцене. Рядом шумело море. Вдруг поднялся сильный ветер, срывая листья с деревьев, закружил их по эстраде и разметал бумажки на столе.

   - Представление идет в пышных декорациях,- торжественно сказал Маяковский. - А вы говорите - билеты дорогие!

   После выступлений в Симеизе, в Алупке надо было еще возвращаться в Ялту и ехать на машине час или два, и Маяковский очень уставал от этих ежедневных выступлений и поездок.

   Мне запомнилось, как мы возвращались в открытой машине из Симеиза.

   У Маяковского карманы были набиты только что полученными записками. Многие из этих записок - от недоброжелателей, и это как всегда огорчало его, даже ранило. Он ехал очень усталый, угрюмый. Мы молчали. Он - оттого что был мрачен, а я потому, что чувствовала себя очень счастливой.

   После знойного