Маяковский Владимир Владимирович - Современницы о Маяковском

тетрадку рассеянно и с довольно мрачным видом. В конце концов, сославшись на занятость перед лекцией, предлагает девушке зайти завтра и получить свою тетрадку с его запиской у портье. Девушка смущенная и расстроенная уходит.

   Я вопросительно гляжу на Маяковского.

   - Вернул вас для того, Натинька, чтобы вы знали - девушка чужая, чтоб не беспокоились, не ревновали, чтоб знали, кроме вас сюда никто не ходите - говорит Владимир Владимирович.

   Как хорошо и тепло делается у меня на душе от этого внимания ко мне Владимира Владимировича! В самом деле, если бы совсем чужая и далекая была бы я для него, не стал бы он беспокоиться о том, что я подумаю по поводу прихода этой девушки, улыбаясь, говорю:

   - Какое мне дело, кто ходит к вам?

   Маяковский подошел ко мне и, взяв обеими руками концы моего воротника, близко притянул меня к себе, пытливо смотрел мне прямо в глаза.

   - Никакого дела? И не думали бы об этом?

   - Я бы думала об этом, - ответила я, опуская глаза и краснея.

   Маяковский оделся и пошел провожать меня.

   На Прорезной улице Маяковский задержался перед детской витриной магазина Москвошвей. Детские костюмчики вызвали его восхищение. Особенно нравились ему синенькие штанишки с бретельками года на три.

   - Вот штаны так штаны, штанищи прямо! Натинька, не умиляетесь?

   21 октября было выступление в университете. Маяковский был в очень хорошем настроении, разговаривал с публикой, шутил. Кому-то это не понравилось, и был задан вопрос: "Прилично ли "балаганить" на эстраде?" К удивлению, Маяковский не рассердился, а весело спросил:

   - А если меня девушка полюбила, красивая и хорошая, могу я радоваться?

   - Можете, можете!

   - Правильно! - раздались голоса из зала, преимущественно женские.

   На этой лекции Владимир Владимирович проводил подписку на "Новый ЛЕФ"; несмотря на то, что студенческая аудитория не должна была быть особенно денежной, подписалось довольно много народу. Квитанция на эту подписку, написанная рукой Маяковского, сохранилась у меня до сих пор.

   В начале декабря Маяковский опять приезжал в Киев. Приезжал не для выступлений, а по каким-то делам, на один день. Кроме книги с помеченной 50-й страницей прислал и записку:

  

   "Случайно оказался - по Вуфковским делам - до завтрашнего утра в Киеве.

   Был бы рад, если бы Вы меня не забыли.

   Жду от 5ти до 6ти сегодня Ваших вестей.

   ЖМУ ЛАПУ

  

  

  

  

  Вл. Вл.".

  

   Кроме Маяковского, в номере оказался большой сонный старый кот. Мы оба старались его разбудить, но это было невозможно. Разговор с кота перешел на животных вообще, и, рассказывая про свою собаку, Владимир Владимирович несколько раз сказал: "Наша Булька". Тут я решилась и спросила возможно более естественным голосом.

   - Чья "наша"?

   Не знаю почему, но мне показалось, что Владимир Владимирович ждал от меня этого вопроса. Быстро перейдя через комнату, он подошел ко мне, глядел на меня очень серьезно и внимательно.

   - Наша - Мы - это значит: Лиля Юрьевна Брик, Осип Максимович Брик, Маяковский Владимир Владимирович. Мы живем вместе.

   - Как жаль, значит, вам нельзя будет взять с собой Бульку в Киев, чтобы показать мне, - произнесла я обычным тоном.

   Маяковский пытливо посмотрел на меня. Я собрала все свои силы и со спокойной вежливой улыбкой глядела на Маяковского.

   - Вам это все равно, Натинька, или не нравится вам это? - спросил Маяковский.

   - Почему не нравится? Это очень трогательно.

   Так как Маяковский продолжал глядеть на меня слишком внимательно, я, побоявшись, что смогу потерять свое безразличие и спокойствие, принялась делать цветы из серебряных бумажек от конфет и украшать ими чахлые вазончики, стоявшие на окнах. По дороге домой мы зашли в кондитерскую и купили несколько коробок чудесного киевского шоколада.

   - Шоколад свежий-свежий. Вы прекрасно довезете его в Москву, я уверена, что он понравится Лиле Юрьевне, - старалась я болтать как можно веселее.

   Маяковский уехал на другой день и записку "Привет Натиньке", которую он обычно присылал мне перед отъездом, я разорвала и выбросила.

   В двадцатых числах декабря Владимир Владимирович опять приехал в Киев. Известил меня о своем приезде запиской следующего содержания:

   "Здравствуйте хороший товарищ Натинька!

   К числу киевских древностей и достопримечательностей прибавился на один день и я.

   Буду очень рад если Вы меня не очень забыли.

   Хотелось бы что б Вы не забыли меня сегодня же так от 8 до 9.

   Жму лапу

  

  

   Привет

  

  

  

  

  

  В.В.".

   Надо сказать, что за этот месяц я решила не видеться с Владимиром Владимировичем, так как жизнь после его отъездов становилась для меня такой тяжелой и скучной, что рисковала превратиться в одно сплошное ожидание приездов Маяковского. Кроме того, ноябрьский разговор о Бульке не давал мне покою. Но хорошо все это решать, когда Маяковский в Москве. А как не пойти, когда знаешь, что он тут близко, на Николаевской, в ставшем мне уже родным 14-м номере "Континенталя". Одним словом, решимости моей хватило только на то, чтобы явиться в "Континенталь" не к 9, а к 11 часам. Не знаю, из-за этого моего опоздания или из-за чего-нибудь другого, но Маяковский встретил меня мрачно и раздраженно.

   - В котором часу вы получили записку? - спросил он, почти не здороваясь.

   - В 7 часов.

   - Ну?

   Может, если бы вместо - НУ - Владимир Владимирович сказал мне что-нибудь другое, я рассказала бы ему откровенно все, но тут я тоже разозлилась и ответила:

   - Ну - у меня были приятели, я не могла прийти.

   - Мальчишки? - последовал короткий вопрос.

   - Не мальчишки, а мои друзья. Я не позволяю себе так говорить о ваших приятелях, - выпалила я.

   Теперь, после десяти лет, прошедших после смерти Владимира Владимировича, когда все дальше и дальше отходит от нас человек Владимир Владимирович и все больше и больше становится великий поэт Владимир Маяковский, может показаться чем-то никогда не бывшим эта глупая болтовня где-то в провинциальной гостинице. Но я еще хорошо помню просто Владимира Владимировича, помню, что он был не только поражен, но даже расстроен всей этой чепухой.

   Было уже очень поздно. Владимиру Владимировичу пришлось срочно вести меня домой. На следующий день я была тихой и кроткой, тем более что Владимир Владимирович помнил, что я делала цветы из бумажек от конфет в прошлый его приезд, и принес мне целую коробку шоколаду, набранную по специальному заказу, где все конфеты были завернуты в разные цветные обертки.

  

   "Милая и хорошая

   Натинька!

   Меня специально посылают в Киев узнать: получаете ли Вы Новый Леф и если нет то почему?

   Буду 24 го, останусь вероятно не более дня.

   Хорошо бы увидеть Вас в этот день чтоб это был именно день а не какие то сумерки.

   Буду ждать Вас или Ваших добрых вестей ровно 24 го, ровно в 4.

   Большой привет

   Жму лапы

  

  

  

  В. В.".

  

   Внизу нарисован цветочек.

  

   Это письмо, посланное из Курска, предшествовало приезду Маяковского в Киев в феврале 1927 года.

   24 февраля, ровно в 4 часа дня, вся сияющая, страшно соскучившаяся, я входила в 14-й номер "Континенталя". Маяковский был весел, шутил. Спрашивал о доме, об учебе, о мальчиках. Через некоторое время пришел Асеев, с которым вместе приехал Маяковский. Как ко всякому новому человеку, я очень настороженно приглядывалась к Николаю Николаевичу. Они с Владимиром Владимировичем были, видимо, близки, но мне не понравилось, что Маяковский сразу стал ему рассказывать историю нашего знакомства. Для меня Асеев был оттуда, из Москвы, из неведомой и враждебной мне жизни Маяковского. Я постаралась поскорее уйти.

   Совместное выступление Маяковского и Асеева помню плохо, даже не помню, какие Владимир Владимирович читал стихи. После лекции оба провожали меня домой. Владимир Владимирович рассказывал Асееву, какой у меня строгий папа, и мне опять это очень не нравилось.

   На другой день лекции не было, и мы условились с Маяковским провести вечер вместе. Но с самого моего прихода начались неудачи:

   - Натинька, я просил вчера надеть белую кофточку на вечер. Почему вы этой просьбы не исполнили? - встретил меня Владимир Владимирович.

   Я ответила сущую правду:

   - Хотелось надеть новое платье.

   Маяковский почему-то рассердился:

   - Вы должны слушаться меня! Вы для меня надели новое платье или другому хотели показаться в нем?

   Не была бы я упрямой хохлушкой, если бы не поддержала этого вызова.

   - Конечно, хотела! А слушаться - я никогда в жизни никого не слушалась и слушать не буду.

   Маяковский молча ходил по комнате. Я тоже молчала, потом сказала:

   - Я хочу уехать в Париж.

   - Куда вы хотите уехать? - остановился пораженный Маяковский.

   - Хочу уехать в Париж, - твердо произнесла я. Владимир Владимирович смотрел на меня как на сумасшедшую.

   - Натинька, что с вами?

   - Хочу уехать в Париж.

   Дело в том, что, увидев Маяковского таким сумрачным и неласковым именно в тот вечер, которого я так ждала, я твердо решила, что совсем должна перестать видеться с ним. Что для этого не должно быть никаких возможностей, что мне надо уехать. Почему именно Париж показался мне единственным местом, где я смогу освободиться от своих неотвязных дум о нем, я, наверное, не смогла бы сказать даже тогда.

   - Кто у вас в Париже? Что вы будете там делать, что за дичь у вас в голове? Зачем вам Париж? Хорошая русская девушка, и вдруг - хочу в Париж. Что вы думаете, там проституток мало?!- совсем вышел из себя Владимир Владимирович.

   Я вздрогнула и еще больше сжалась на своем кресле. Хотелось подойти к Владимиру Владимировичу, прижаться щекой к его рукаву и сказать тихо и просто, что ни Париж, ни вообще ничего на свете мне, кроме него, не нужно. Но мысль, что этим признанием я как бы навязываюсь Маяковскому, что после этого отношения наши должны как-то измениться, остановила меня, и я только сказала:

   - В Париже у меня нет никого, мне хотелось поехать работать туда года на два. Проституткой можно сделаться и в Москве, и в Киеве, не только в Париже. Не надо говорить мне злых слов, которых я не заслуживаю.

   Маяковский немного успокоился, но продолжал отчитывать меня. Говорил, что мне нужно бросить музыку, что нужно учиться чему-нибудь нужному, уйти от родителей, теток, что, живи я среди настоящих людей, мне не пришла бы в голову глупая мысль о Париже.

   - А если вам так нравится Париж, лучше скажите, что вам привезть оттуда. - Владимир Владимирович как раз собирался ехать за границу.

   Подумав немного, я изрекла:

   - Я буду вам очень благодарна, если вы привезете мне портрет Рахманинова.

   Читая "ЛЕФ" и "Новый ЛЕФ", зная автобиографию Маяковского, напечатанную уже тогда в "255 страниц", я, конечно, не могла не знать, как Владимир Владимирович может отнестись к такой просьбе. Но что же я могла сделать, если мне действительно очень хотелось иметь портрет Рахманинова. Не могу также сказать, чтоб я была абсолютно свободна от желания немного задеть его этой просьбой. К сожалению, не помню, что именно сказал мне Владимир Владимирович, помню только, что что-то вроде "дура, совсем закисшая в старом Киеве". Тогда я встала и быстро стала одеваться.

   - Куда вы заспешили, в Париж? - насмешливо и зло спросил Маяковский.

   Я молчала. Владимир Владимирович стал уговаривать меня остаться. Но, чувствуя, что из сегодняшней встречи все равно ничего хорошего не выйдет, я была тверда.

   - Нет, мне лучше уйти сейчас, я зайду или позвоню завтра перед лекцией в 6 часов.

   Не знаю, нарочно это сделал Владимир Владимирович или перепутал назначенный мною час или я его сама забыла, как уверял он потом, но, когда я позвонила на другой день, Маяковского дома не было. Подавив слезы горькой обиды, я попросила к телефону Асеева, так как обещала ему помочь достать в Киеве украинские вышивки. Когда мы встретились и неудачно сходили за вышивками, Николай Николаевич стал уговаривать меня пойти с ним и подождать Владимира Владимировича у него в номере, прельщая интересными разговорами и стихами. Какие разговоры и стихи могли меня интересовать сейчас, когда я была обижена таким дорогим, таким единственным для меня человеком! И вообще, зачем мне нужен был этот Асеев, слишком уж настойчиво приглашавший меня к себе?

   В 8 часов, окончательно измучившись, я опять позвонила Владимиру Владимировичу, и опять он был недоволен мной.

   - Вы что же, как парижанкой стали, так долгом своим считаете опаздывать? где вы? Идите ко мне сейчас же, у меня не больше 15 минут времени.

   Никогда ни до, ни после я не видала Владимира Владимировича таким свирепым, как в этот вечер. А узнав, что я, расставшись с Асеевым в 7 часов, ходила по улицам до 8-ми, прежде чем позвонить ему, разозлился еще больше.

   - Я сижу здесь идиотом, жду звонка какого-то пискленыша, а они Лизу из себя представляют: "Ах, истомилась я".

   Постучал Асеев, сели пить чай.

   - Знаете, Володя, как я ни просил Наташу зайти ко мне и подождать вас, она не согласилась, - сказал Асеев.

   - Ну, а вы? Послали его к черту? - вдруг опять накинулся на меня Маяковский.

   - Я собирался ей стихи читать Блока, Пушкина, - продолжал Асеев.

   - Какие это стихи он мог вам читать, когда собственные-то учит на память перед выступлением, - прорычал Владимир. Владимирович.

   Положив незаметно для меня маленькую круглую конфетку в носик чайника, Владимир Владимирович попросил меня налить ему чаю. Конфетка звонко шлепнулась в стакан, как только я наклонила над ним чайник. Испугавшись, я чуть не выронила из рук и то и другое.

   - Это вам за огурцы! Помните? - сказал Владимир Владимирович.

   - Завтра приходите днем, - тихо сказал Маяковский, провожая меня.

   На другой день я пришла в "Континенталь" днем.

   - Вы поедете в Москву? - спросил меня Маяковский после первых же приветственных слов. - О комнате не беспокойтесь, все будет сделано.

   - Нет, Владимир Владимирович, никуда я не поеду, - тихо и решительно ответила я.

   - Значит, в Париж желаете? - опять обозлился Маяковский.

   - И в Париж я больше не желаю, и в Москву тоже не хочу, и девушкой при Маяковском не буду, - еще решительнее ответила я.

   - Ах, девушкой при Маяковском быть не желаете? Может быть, за нэпмана желаете выйти замуж и быть первой киевской дамой?

   Я молчала. Слова, которые я могла сказать Владимиру Владимировичу, не были нужны ему.

   Пришел Асеев. Я даже обрадовалась его приходу и, побыв еще немного, распрощалась и ушла.

   Вечером, на лекции в университете, я попросила Маяковского прочесть стихи "Тов.Нетте". Владимир Владимирович стал читать стихи "Сергею Есенину".

   Маяковский уехал, не прислал мне обычного привета перед отъездом.

   "Не нужна" - значило это для меня.

  

   "Здравствуйте Наташа!

   Опять я, опять в Киеве, с той небольшой разницей, что живу в номере 16

   Если я еще не вылез из Вашей памяти буду рад видеть и слышать Вас сегодня же. Жду или вас или ваших вестей от 8 1/2 до 9 1/2

   Жму лапу

   Привет

  

  

  Вл. Вл.

   6/Х".

  

   Ругая себя, что задержалась в консерватории на какой-то необязательной лекции и получила письмо только около 10 часов вечера, отправилась я в "Континенталь".

   - Я боялся, что вы не придете, Натинька, вы ведь могли не прийти, я семь месяцев не писал вам, - говорил, здороваясь, Маяковский.

   - Что вы, Владимир Владимирович! Я так рада видеть вас, так рада, что вы зовете меня Натинькой, а не Наташей, как в письме, - сказала я.

   - Ну, какая же вы Наташа, раз пришли. Раз пришли, значит - Натинька, - улыбнулся Владимир Владимирович.

   В этот приезд Владимир Владимирович мне показался очень изменившимся. Он был как-то тише и даже меньше, чем всегда. Я сказала ему об этом.

   - Устал как-то, - односложно ответил Маяковский.

   На другой день я видала Владимира Владимировича днем, и меня почему-то не покидало чувство какой-то жалости к нему. Кроме того, мне казалось, что маленький и неуютный номер, в котором он остановился в этот раз, явно говорит о том, что у него мало денег. И мысль, что это может влиять на самочувствие Владимира Владимировича, доводила меня чуть не до слез.

   Почти через два месяца я получила письмо от Маяковского из Новороссийска.

  

   "Милая

  

   товарищ

  

  

  

  Наташа

   Я обещал Вам черкнуть о моем отъезде из Киева. Видите какой я честный не прошло и трех месяцев а я уже с полной добросовестностью пишу. Я хотел конечно отправить эту весть в самую секунду отъезда но в гостинице никаких людев не оказалось а слать красную шапочку мне показалось черезчур торжественным. Надеюсь скоро быть в Киеве. Конечно оповещу Вас об этом трубными звуками и если Вы будете добрая будем друг друга видеть на фоне Владимирской Горки

   Жму лапу

  

  

   Привет

  

  

  

  

   Влад Влад".

  

   Несмотря на то, что в этом письме Владимир Владимирович называл меня опять не Натинькой, а Наташей, я так обрадовалась веселому и бодрому Маяковскому, чувствовавшемуся в каждой строчке, что охотно простила ему это невнимание.

   Больше писем от Маяковского до самого его приезда в Киев, в марте 28-го года, я не получала. И приблизительно с самого начала января для меня начались очень тревожные дни. В Киеве появилась пасквильная книжонка Альвека под названием "Нахлебники Хлебникова"². В магазинах эта "книга" не продавалась, ее распространяли в Киеве "друзья" Маяковского, и не так легко мне было заполучить ее в возможно большем количестве экземпляров. Тем не менее через подруг и знакомых я собрала этого произведения штук пятнадцать. Ничего не зная за это время о Маяковском, я терзалась невероятно, представляя себе всякие ужасы: публичные скандалы, анонимные письма и так далее.

   Наконец в начале марта появились афиши Маяковского, а затем я получила письмо:

  

   "Милый товарищ

  

  

  

  

   Натинек

   Если Вы меня не совсем забыли, на что по правде сказать надежд у меня мало, но если все-таки не забыли - потелефоньте.

   Телефон у меня все тот же но комната выросла и стала 43

   Буду дома до часу а потом от 6 до 8

   Большущий и самый хороший привет

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  В. В.".

  

   Чтобы застать Владимира Владимировича непременно до часу, бросилась я в "Континенталь", даже не переодеваясь. Захлебываясь и заикаясь, считая необходимым рассказать ему об этом и боясь обидеть его, по возможности осторожнее, говорила ему о всяких сплетнях и гадостях, ходящих по Киеву в связи с выходом книжки Альвека. Говорила, что боюсь, что кто-нибудь затронет этот вопрос на лекции.

   Слушая меня, Маяковский стоял в светлой полосе окна в своей классической позе с расставленными ногами, с руками в карманах и улыбался.

   - Не волнуйтесь, Натинька! Никто на лекции не посмеет обидеть такую хорошую девушку, как вы, а значит, и меня не тронут. А если все-таки тронут, обещаю вам, как лев, защищать свою и вашу честь, - смеясь сказал Маяковский. - А книжки пусть читают, черт с ними!

   - Книжек читать не будут, книжки, кажется, все у меня.

   - Как у вас книжки, откуда? - удивился Владимир Владимирович.

   Я смутилась. Еще раньше, когда я собирала их, мне приходила в голову мысль, что могут подумать, что я это делаю по поручению Маяковского. Но так как Владимир Владимирович не писал мне три месяца, то я сочла себя вправе поступить, как сама считала нужным. Уж очень мне не хотелось, чтобы в родном Киеве распространялась эта пакость. По возможности короче я рассказала Владимиру Владимировичу, что постаралась все попавшие в Киев книжки собрать у себя. Маяковский, казалось, был растроган этой заботой.

   - Хорошая Натинька, товарищ настоящий! - говорил он, гладя меня по голове.

   Затем пошли разговоры вообще.

   - Всегда носите "вязатые" вещи, Натинька, - сказал Маяковский, глядя на мою голубую майку. Владимиру Владимировичу нравилось, что я наконец после окончания музыкальной школы весной решилась уехать в Москву. Мы хорошо и просто разговаривали с ним, чего не было уже очень давно.

   На улице, когда Маяковский пошел провожать меня, очень смеялись над устрашающим словом "Укрмясохладобойня", которое Владимир Владимирович прочел на вывеске.

   Лекция состоялась в тот же день в Домкомпросе. На этой лекции Маяковский, сказав, что прочтет стихи "Домой", вдруг обнаружил, что забыл их начало. Прошел два раза по эстраде бормача:

  

   Маркита,

  

  

   Маркита,

   Маркита моя,-

  

   остановился.

  

   Уходите, мысли, восвояси.

   Обнимись, души и моря глубь,-

  

   несмело подсказала я из первого ряда.

   - Спасибо, товарищ Натинька,- также тихо поблагодарил Маяковский и стал читать стихи.

   После этой лекции Маяковский уехал, но приезжал еще два раза в марте с лекциями. Одна лекции 19 марта была в Домкомпросе специально для комсомольцев. Читал всю поэму "Хорошо!".

   Не могу припомнить, на какой именно лекции, 8 или 19 марта, произошел следующий эпизод. В зал во время чтения входит певица Зоя Лодий. На руках у нее маленькая собачка с длинными ушами. Публика перешептывается, старается заглянуть в руки Зое Лодий. Маяковский, вероятно, уже раньше увидел собаку, но теперь она уже мешает ему.

   - Живая? - спрашивает он Зою Лодий, прерывая чтение.

   - Сумка, - следует ответ.

   - Тогда неинтересно! - констатирует Маяковский и продолжает чтение стихов. Зал тут же успокаивается. Разрешив недоумение публики по поводу того, живая или искусственная собака, Маяковский опять возвращает аудиторию к серьезному настроению.

   27 марта в КИНХе состоялась последняя лекция Маяковского в Киеве.

   Оба эти раза Владимир Владимирович извещал меня о своих приездах книгами с помеченными 50-ми страницами.

   Последняя же моя встреча с Маяковским в Киеве, как мне кажется, состоялась в первых числах апреля. Мне помнится, что она была уже после лекции 27 марта. Помню отчетливо, что очень удивилась, получив следующую записку Владимира Владимировича, так как думала, что увижу его уже только в Москве.

  

   "Милая Натинька

   Я опять Киеве и опять 43.

  

  

  

  

  

  

  

   РАД БУДУ

   Слышать Ваш звонок. Буду ждать дома до 6 часей

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   Вл. Вл.".

  

   Для чего и откуда Маяковский приезжал в этот раз в Киев, оставалось для меня неизвестным. Знаю только, что он очень не понравился мне в этот приезд. Я просидела у него целый вечер и даже часть ночи, до двух часов, плюнув на все неприятности, могущие быть дома. Просидела потому, что как только собиралась уходить, он как-то болезненно кривился и говорил:

   - Нет, Натинька, милая, хорошая, еще рано. Нужно, чтоб вы еще не уходили.

   И, задерживая меня, он почти не разговаривал со мной, оставаясь страшно мрачным и каким-то темным. Это наше последнее свидание в Киеве было очень, очень грустным.

   Я приехала в Москву в самом начале июня. В тот же вечер позвонила Маяковскому. Неизвестно зачем сказала, что уже 12 дней в Москве. Владимир Владимирович обиделся, холодно сказал мне, что постарается дней через пять найти время, чтоб повидаться со мной. Поняв, что сделала глупость, пошла на другой день часа в четыре на Лубянский проезд без всякого звонка. У Маяковского были гости: один известный режиссер с женой и какой-то молодой актер. Скромно поместившись у окна, ела апельсин и во все глаза глядела на Владимира Владимировича. По просьбе своей гостьи он читал стихи о любви. Читал отрывок из "Про это".

   В течение июня и июля я часто видалась с Маяковским. Но что это были за встречи! Маяковский ругал меня почти беспрерывно: все было не так и все было нехорошо. И коса моя ему не нравилась, и платья были не "вязатые", и занималась я черт знает чем, стремясь поступить в университет на факультет изобразительных искусств. И не нравилось ему, что я стала худая и зеленая. И подруги мои, которых он никогда не видел, были дуры.

   Надо сказать, что попав в Москву, где у меня все как-то не устраивалось ни с работой, ни с учением, после тихого и ласкового Киева я и так была растеряна, а постоянная хмурость и неласковость Маяковского совсем выбивали меня из колеи. Мне казалось, что я ничего не делала ему плохого, звонила точно тогда, когда он говорил, приходила тоже только по его приглашению. Ничего никогда не рассказывала из всех моих неприятностей и трудностей, а Маяковский в каждую нашу встречу становился все мрачнее. Наконец я решила прямо спросить у него, за что именно он так сердится на меня, и предложить ему совсем не утруждать его своими звонками и визитами. С этим я и явилась на Лубянский проезд. На беду в руках у меня была книга Эренбурга "Рвач". Маяковский рассвирепел. Забыв все, что хотела сказать ему, я только спросила:

   - Ну, а что же мне читать?

   Маяковский взял с полки книгу и передал мне. Ничего не сказав ему, я ушла с книгой в руках и решила больше не звонить ему. В этот же вечер я заболела воспалением легких, и, лежа совершенно одна в маленькой комнатенке подруги, я много проплакала над книгой, данной мне Маяковским. Книга была о "теории относительности" Эйнштейна, и надо сознаться, что я ее так и не прочитала. Кстати, от Маяковского я получила ее тоже неразрезанной.

   Поправившись, я твердо выдерживала свое решение и Маяковскому не звонила. Уже в начале сентября, проходя по Столешникову переулку, я встретила Владимира Владимировича. С ним шла маленькая, очень элегантная женщина с темно-золотыми волосами в синем вязаном костюме. Маяковский смотрел в другую сторону, и я могла свободно разглядывать их.

   "Так вот она какая, Л.Ю.Б.", - грустно думала я. Никогда не видев раньше Лили Юрьевны, я почему-то не сомневалась, что это именно она.

   В декабре я позвонила вернувшемуся из-за границы Маяковскому. Услышав мой голос, Владимир Владимирович потребовал моего немедленного появления. Тотчас же пришла к нему. Мы не виделись четыре месяца, и Владимир Владимирович стоял молча, удивленный происшедшей во мне переменой. Не было больше ни черного банта, ни косы, ни скромной киевской девушки.

   - Осупружились, - вдруг сразу догадался Маяковский.

   Я молчала.

   - Эх, Натинька! - сказал только Владимир Владимирович. - В таких случаях, говорят, шампанское пьют. Разрешите предложить? - налил два бокала. Выпили. Я все молчала.

   - Ну, что ж вы, рассказывайте! А я думал, вы в Киев уехали, письмо вам туда писал.

   - Знаете что, Владимир Владимирович, тем, чем вы стали для меня тогда, в 24-м году, в Киеве, тем вы и останетесь для меня до конца моих дней. А для вас я была и всегда буду Натинькой, по возможности хорошей. Хорошо?

   В этот день мы расстались немного грустно, но очень дружески.

   Скоро затем состоялось выступление Маяковского в Доме печати. Читались последние парижские стихи, было много разговоров о купленном за границей "рено". По окончании вечера, когда Владимир Владимирович проталкивался по лестнице, запруженной толпой народа, кто-то сострил: "Осторожнее, товарищи, автомобиль едет!"

   - Автомобиль-то едет, только сирена у него паршивая! - немедленно откликнулся Маяковский.

   30 декабря на читке "Клопа" я была совершенно одна. В перерыве сидела, уткнувшись в свою записную книжку, так как ничего другого у меня с собою не было, чувствовала себя очень неловко среди всех этих переговаривающихся, знакомых между собой людей.

   - Товарищ иностранный корреспондент, вы от какой газеты? - раздался надо мной голос Владимира Владимировича. Назвать меня иностранным корреспондентом Маяковского заставили моя яркая вязаная кофточка и роговые черные очки. Оказалось, что Владимир Владимирович пришел за мной, чтобы повести познакомить меня с Лилей Юрьевной.

   - Нет, ни за что! Лиле Юрьевне я совершенно не нужна, да и она мне не больше! - грубо сказала я.

   На другой день, 31 декабря, Маяковский позвонил мне днем.

   - Знаете, Натинька, приходите сегодня в Гендриков Новый год встречать.

   Не знаю, зачем Владимиру Владимировичу нужно было мое появление в Гендриковом переулке, только он очень настаивал на своем предложении. Категорически отказавшись от Нового года в Гендриковом, я обещала прийти на Лубянский проезд не то в 6, не то в 7 часов. Задержавшись же в парикмахерской, я не выполнила и этого, а позвонила в 12 часов Владимиру Владимировичу в Гендриков с поздравлением. Маяковский говорил со мной страшно холодно, а на мой вопрос, когда мы увидимся, ответил: - Никогда!

   Дня через два после этого мы, конечно, помирились и до самого отъезда Владимира Владимировича за границу виделись и перезванивались очень мирно.

   Совсем уже весной был просмотр пьесы Сельвинского "Командарм 2". В фойе театра я услышала над собой знакомый и родной голос:

   - Натинек, как вам эта гнусь нравится? - Маяковский стоял громадный, сияющий, в светлом желтоватом костюме с красным галстуком.

   Посещения мои комнаты на Лубянском проезде начались снова. В один из моих приходов Маяковский показал мне открытку. Это было приглашение на какое-то литературное заседание. Внизу стояло: "На заседание ожидается А. М. Горький".

   - А Горькому они написали, что ожидается В. В. Маяковский? Как вы думаете?

   Владимир Владимирович стал рассказывать что-то о своих прежних встречах с Алексеем Максимовичем, о жизни в Петербурге. Рассказал, как во время очень многолюдного митинга после Февральской революции толпа, предводительствуемая какой-то истеричной бабенкой, чуть не разорвала большевистского оратора, призывавшего к окончанию войны. Тогда, перекрывая весь поднявшийся рев и гул, Маяковский крикнул:

   - Граждане, осторожнее! У меня эта самая дамочка кошелек только что вытащила.

   Все схватились за свои карманы. Кровавая расправа была предотвращена.

   Летом мы почти не виделись. Я жила на даче. Кроме того, мне казалось, что Маяковскому нравится одна из моих подруг, и я очень боялась показать ему, что мне это далеко не так приятно. Как-то в Столешниковом переулке я стояла с одной знакомой. Я была в очках и увидала, что вниз по переулку с Советской площади спускается Маяковский. Возвышаясь над всей толпой, большой и красивый, сияя свежей голубой рубашкой, он шел прямо на нас. Я быстро стала к нему спиной: не хотелось попадаться ему на глаза в недостаточно парадном виде и к тому же в очках. (Я жила на Петровке и наскоро выбежала из дому за покупками.)

   - Натинька, здравствуйте! Я вас не видел,- сказал Маяковский, проходя мимо нас и не поворачивая головы в мою сторону.

   Позвонил мне сейчас же после встречи, видимо, придя на Лубянский проезд. Начал сразу:

   - Специально хочу с вами поговорить издали, чтоб вы не смущались, не нервились и не злились. Почему ваша особь исчезла с горизонтов Лубянского проезда, мне известно. Кстати, это противоречит заключенному в один зимний день договору. Извольте возобновить свои высокие и весьма приятные для меня посещения. Стиль, надеюсь, достаточно торжественен даже для вашей неимоверной обидчивости.

   - Стиль даже слишком торжественен, но я не хочу ссориться ни с одной из своих лучших подруг, ни с вами. Может быть, лучше подождать приходить? - спросила я.

   - Приходите, приходите, нечего там "злости" копить, а лучшая подруга вам - я. Вот и ни с кем не поссоритесь.

   Я, конечно, пришла.

   В эту осень и зиму 29-го года я бывала у Владимира Владимировича еще чаще, чем раньше. Привыкнув работать при мне еще в Киеве, Маяковский теперь совсем не стеснялся меня. Ходил, бормотал, кричал, размахивая руками, подходил к столу, записывал, исправлял. Когда его взгляд падал на меня, встречал мою всегда неизменно благожелательную, улыбающуюся физиономию. Однажды обратил внимание, что я слишком много времени провожу, ничего не делая.

   - Хотите помочь мне?

   Боже мой, чего я могла бы хотеть больше, чем этого! С тех пор для меня всегда находилось дело: то я сортировала какие-то записки, то что-то клеила, то, наоборот, отклеивала. Потом я узнала, что это готовилась выставка "20 лет работы". Теперь я уже занимала место за столом, а не на тахте, и очень гордилась этим. Иногда Маяковский заставлял меня что-нибудь рассказывать. По-прежнему очень часто звал меня в Гендриков переулок. Теперь я не шла туда уже не потому, что боялась чужих или ревновала к Лиле Юрьевне; просто мне не хотелось никого видеть и я очень дорожила своими отношениями с Маяковским, простыми и дружескими, такими, какими они установились у нас теперь.

   Маяковскому много звонили. Звонили по делам, звонили женщины. Иногда звонила Лиля Юрьевна. По первым же словам Маяковского я узнавала, что он говорит с ней, еще раньше, чем он в разговоре называл ее по имени. С ней Владимир Владимирович говорил особым каким-то голосом.

   В начале 30-го года состоялась выставка. О ней говорить не буду. И без меня всем известно, что ни писателей, ни литераторов, ни журналистов, ни критиков, ни даже некоторых близких друзей, вроде Н. Н. Асеева, на ее открытии не было. Зато много было молодежи, веселой и шумной. Из выступлений мне запомнилось только одно: какой-то человек, случайно попавший на выставку, как он сам сказал в своем выступлении, рассказывал, что когда во время гражданской войны он с отрядом матросов шел в наступление, у них не было оркестра, и они шли в бой, читая "Левый марш". Громадное впечатление на меня произвело чтение Маяковским его новых стихов: поэмы "Во весь голос".

   После выставки Маяковский сильно изменился, нервничал, был мрачным. Бриков не было в Москве. Все чаще звонила по телефону какая-то одна женщина. Я понимала, что это одна и та же, так как разговоры были все время почти одинаковые. Мне трудно сейчас воспроизвести их, но впечатление у меня осталось, что это были все какие-то инструкции, даваемые Маяковскому, для сокрытия уже бывших встреч и организации будущих. Во время этих разговоров Маяковский всегда волновался, потом долго ходил по комнате молча. Я, конечно, понимала, что у Владимира Владимировича не все хорошо, но спросить что-нибудь не рисковала.

   Иногда, правда, он бывал и веселым. Раз рассказывал мне, что вчера раздался телефонный звонок, в трубку сказали: "Слушайте капеллу "Жах", - а потом начался какой-то писк.

   - А вы что? - изумилась я.

   - Послушал, потом сказал: "Ну, товарищ капелла, попела, и будет".

   - А вы знаете, что такое "жах"? По-украински это значит - ужас. - Это показалось Маяковскому смешным.

   Незадолго до премьеры "Бани" я как-то собиралась идти в театр. Уже из передней вернулась на телефонный звонок.

   - Почему долго не подходили? - спросил Владимир Владимирович.

   - Иду в театр, вернулась чуть не с лестницы, услышав ваш звонок, - ответила я.

   - А-а! - разочарованно, как мне показалось, сказал Маяковский.

   В Дмитровском переулке всегда были извозчики. С одним из них я часто ездила на Лубянский проезд. Сейчас он тоже попался мне. Я задумчиво уселась в санки или пролетку, не помню, и очнулась только тогда, когда мы уже ехали по Петровке вправо, а не влево, как мне требовалось для поездки в театр. Я не остановила извозчика и очутилась вместо театра у Маяко