Маяковский Владимир Владимирович - Современницы о Маяковском

вского. Владимир Владимирович ничуть не удивился, увидев меня.

   - Мне очень хотелось, чтобы вы пришли, Натинька, - говорил он.

   На мне было черное суконное платье, очень красивое. Маяковский видел его в первый раз. Поставив меня у двери, он сам отошел к окну и, осматривая меня, все время поддразнивал:

   - Придется вас все же Лиле Юрьевне показать, хорошеете, так сказать, не по дням, а по часам!

   Уселась на свое обычное место в углу тахты, ближе к бюро, а Владимир Владимирович заходил по комнате.

   В этот раз я еще больше поняла, чем были для Маяковского Брики и как страшно ему их недоставало. Он жаловался мне, что у него все не клеится, что в чем-то его не слушают в театре, и все сводилось к отсутствию Бриков в Москве.

   - Ося был бы - написали бы, Ося был бы - решили бы, - Ося страшно умный, Натинька, - все время говорил он.

   Когда я уходила, Маяковский сказал опять:

   - В Гендриков все-таки пойдем!

   В самый день премьеры "Бани" я очень тяжело заболела и не поднималась с постели. Маяковский сначала рассердился, что меня не было в театре. Но убедившись, что я в самом деле серьезно больна, несколько раз за это время звонил и справлялся о моем здоровье.

   В апреле сама позвонила Владимиру Владимировичу.

   - Приходите, Натинька, у меня птички в окне летают - грачи? - слышался в трубку ласковый голос.

   - Скоро приду, как только начну выходить, так и приду, и даже в Гендриков пойду, - шутила я.

   Ни в Гендриков, ни в Лубянский мне больше пойти не пришлось.

  

   14.2.1940

  

  

  

  

   Он стоит у книжного прилавка, очень элегантный, в сером пальто и кепи, в углу рта папироса, глаз над ней прищурен. На сгибе руки висит толстая трость.

   Катанян знакомит нас и уходит по каким-то своим Заккнижным делам.

   "Волоокий", - думаю я, глядя в красивое, немножко сумрачное лицо.

   От сознания, что передо мной Маяковский, я прихожу в такое волнение и замешательство, что совершенно теряю дар речи. Стою дура дурой, уши горят, как у гимназистки, которую вызвали к доске, а она не знает урока.

   - Да... нет... конечно... - вот все, что слышит Маяковский от своей собеседницы.

   Владимир Владимирович пробует так, этак... Наконец находит путь к сердцу молодой матери.

   Взяв с прилавка экземпляр "Что такое хорошо и что такое плохо?", он говорит, что это его первый опыт работы над детской книжкой.

   - Никогда раньше не писал для младенцев.

   Вынув стило, он делает надпись на книжке и дарит ее мне.

   На книжке написано:

   "Будущему Василию Васильевичу, существу симпатичнейшему, судя по родителям - дядя Володя. Тифлис 1/III-26г.".

   Лед сломан, и мы отправляемся по проспекту Руставели покупать ковры.

   - Для моей новой квартиры, - говорит Владимир Владимирович. - Ее уже отремонтировали, и на днях моя семья переезжает в новую квартиру.

   - А кто ваша семья? - спрашиваю я не без дурного любопытства, так как в те времена ходило много разговоров о личной жизни Маяковского.

   Он смотрит на меня очень строго и строго же говорит:

   - Моя семья это Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брик.

   Стоит весенний, солнечный, полный теплого ветра день. Маяковский дарит мне большой букет цикламенов и заботливо обертывает стебли своим носовым платком:

   - Чтобы не промочить лапы...

   Мы идем разговаривая, останавливаясь у витрин, заходя в магазины. Ковров мы не купили, нет подходящих размеров, нужны очень маленькие. Попав в крошечную квартирку на Гендриковом переулке, я поняла, почему нужны были такие маленькие ковры.

   В четырех очень чистых и светлых комнатках: Лилиной, Володиной, Осиной, в одной общей - столовой, в тесных передней, кухоньке и ванной не было ни одной лишней вещи. Все, как на военном корабле, было приспособлено так, чтобы занимать как можно меньше места. Даже в стоящем в простенке между двумя окнами буфетике с застекленным верхом чашки не стояли, а висели на крючках по стенкам буфета. Не только большой, но и средней величины ковер не поместился бы ни в одной из этих маленьких комнат.

   В каком-то магазине мне понравились вышитые носовые платочки.

   - Будьте так добры, - говорит Маяковский продавщице, - дайте сюда все носиковые платочки, какие есть в вашем магазине.

   Гора коробок вырастает на прилавке.

   Вероятно, я была бы обеспечена носовыми платками до конца своих дней, если бы не вспомнила, что дарить носовые платки плохая примета. Я отчаянно протестую и привожу этот довод.

   - Мы поссоримся, - говорю я.

   - А если вы мне дадите двадцать копеек?

   - Против такой-то уймы платков?

   Маяковский с видимым сожалением отказывается от возможности завалить меня "носиковыми" платочками. В следующих магазинах я уже веду себя осторожнее и ничего не хвалю.

   Потом мы заходим в знаменитые "Воды Лагидзе" и, пока сидим за столиком, потягивая сиропы, я рассказываю Маяковскому, как пятнадцати лет от роду, во времена меньшевистского господства в Грузии, я стала издательницей. Книги из Советской России попадали в Грузию редко, контрабандой, и если мне удавалось раздобыть томик стихов (издавала я только поэтов), я переписывала все целиком от руки в толстые тетради, которые таскала у отца, большого любителя хороших канцелярских принадлежностей. Издательство называлось "Стелла Марис", на обложке я приклеивала каллиграфически выполненное название книги и издательства, на последней странице, где обычно помещаются выходные данные, писала "тираж 1 экз.".

   Маяковский смотрит на меня с веселым любопытством.

   - Кого же вы издали?

   - Блока, Ахматову, Сашу Черного, Маяковского "Все сочиненное...".

   - Блистательные поэты.

   Он вспомнил об этом разговоре незадолго до своей смерти, когда я в течение нескольких часов помогала ему размещать экспонаты на его выставке.

   Объясняя мне, что на какой стенд пойдет, он вдруг спросил, цела ли тетрадь с переписанным "Все сочиненное...".

   - Давно пропала. Да на что она вам, Владимир Владимирович?

   - Был бы еще один экспонат...

  

  

   Вечером он выступает в драматическом театре им. Руставели. Выйдя из-за кулис, он быстро проходит на авансцену и обращается к публике с приветствием на грузинском языке. Восторженные аплодисменты раздаются в ответ.

   Держится на сцене он необычайно свободно и непосредственно. Когда ему понадобилось уточнить подробности какого-то происшествия, свидетелями которого мы были во время утренней прогулки, он обращается ко мне с вопросом через весь театр.

   Перед тем как начать свой доклад на объявленную в афишах тему "Лицо литературы СССР", Маяковский говорит с тифлисским зрителем на местные, тифлисские темы. Он беспощадно высмеивает рецензента из "Зари Востока", который в напечатанной в тот день статье утверждал, что Маяковский окончательно исписался и ждать от него больше нечего. В заключение очень ядовитой речи Владимир Владимирович говорит, что этого рецензента следует публично высечь так, "чтобы его красный исполосованный... торс просвечивал сквозь полосатые штаны".

   После доклада, в антракте, Маяковский выходит в фойе и встает у стола, где продаются его книги. Толпа немедленно окружает его. В несколько минут расхватывают все, что лежало на столе. Маяковский надписывает книги, отпуская шутки по-русски и по-грузински. Увидев меня, он берет маленькую желтую книжку и, быстро надписав, протягивает мне ее через головы окружающих.

   Очень размашисто, карандашом на книжке написано: "Катаньянихе. Тифлис. 1/III-26".

  

  

   Вторая часть вечера посвящена стихам.

   Маяковский читает свои стихи... Как описать, с чем можно сравнить это?

   Ни с чем. Это было явление неповторимое. Его выступления не успели заснять в звуковом кино, даже на пластинку не записали как следует. То карканье, которое доносится сейчас с пластинки, не имеет ничего общего с подлинным голосом Маяковского.

   Первое стихотворение, которое я слышу в исполнении Маяковского, - "Домой".

   У него глубокий бархатный бас, поражающий богатством оттенков и сдержанной мощью. Его артикуляция, его дикция безукоризненны, не пропадает ни одна буква, ни один звук.

   Одно стихотворение - но сколько в нем смен настроений, ритмов, тембров, темпов и жестов! А строки

  

   "Маркита,

  

  

  

  Маркита,

   Маркита моя,

   зачем ты,

  

  

   Маркита,

   не любишь меня..."

  

   он даже напевал на мотив модного вальс-бостона.

   Конец же

  

   Я хочу быть понят моей страной,

   а не буду понят-

  

  

  

  

   что ж?!

   По родной стране

  

  

  

  

   пройду стороной,

   как проходит

  

  

  

   косой дождь. -

  

   он читал спокойно, грустно, все понижая голос, замедляя темп, сводя звук на полное пиано.

   Впечатление, произведенное контрастом между всем стихотворением и этими заключительными строками, было так сильно, что я заплакала.

   Он читает много, долго. Публика требует, просит. После "Левого марша", который он читает напоследок, шум, крики, аплодисменты сливаются в какой-то невероятный рев. Только когда погашены все огни в зале, темпераментные тифлисцы начинают расходиться.

  

  

   После театра целой компанией, на фаэтонах, едем ужинать к художнику Кириллу Зданевичу.

   За столом я сижу рядом с Владимиром Владимировичем. Он устал, молчалив - больше слушает, чем говорит. Лицо его бледно. Грустный жираф смотрит на нас со стены, увешанной картинами Нико Пиросманишвили.

   Молодой, красивый, смуглый Николай Шенгелая ² произносит горячий тост.

   Он говорит о поэзии, читает стихи, пьет за "сына Грузии Владимира Маяковского".

   Маяковский слушает серьезно. Медленно наклонив голову, благодарит:

   - Мадлобс... Мадлобели вар...

   ... Утомленная этим длинным, сияющим, полным таких ошеломляющих впечатлений днем, я не принимаю участия в шуме, который царит за столом.

   - О чем вы думаете, Галенька? - внезапно спрашивает меня Маяковский.

   Я думаю о том, что последние строки стихотворения "Домой", которые еще звучат у меня в ушах, какой-то своей безнадежностью, грустью перекликаются с поэзией Есенина.

   Я говорю ему это.

   Он долго молчит, глядя перед собой, поворачивая своей большой рукой граненый стакан с красным вином. Потом говорит очень тихо, скорее себе, чем мне:

  

   -... и тихим

   целующим шпал колени

   обнимает мне шею колесо паровоза...

  

   Вот с чем перекликаются эти строки, детка.

  

   Сидя в такси между оживленно разговаривающими Маяковским и Катаняном, я клюю носом.

   Мы возвращаемся из клуба мастеров искусств в Старопименовском переулке.

   Вася приехал в Москву в командировку, я - повидаться с родителями. Маяковский показывает нам Москву, как хозяин свой дом. Водит по всяким интересным местам, приглашает на все свои выступления, знакомит с разными людьми...

   Мне хочется спать, я натанцевалась, немножко выпила и мечтаю поскорее добраться до постели.

   У "Гранд-Отеля" Вася вылезает - он живет там, а меня Владимир Владимирович везет на Ново-Басманную, к родным.

   Как только машина трогается, я быстро передвигаюсь в Васин угол, чтобы удобнее пристроиться и подремать.

   И вдруг я слышу сердитый и обиженный голос Маяковского:

   - Вы что же - решили, как только мы останемся одни, так я сразу и начну приставать к вам?

   Что-то есть в его голосе такое, отчего с меня моментально слетают и сон и хмель.

   - Что вы, Владимир Владимирович, да я ничего такого и не думала...

   - Шарахнулись, как от гремучей змеи...

   В полном молчании доезжаем мы до дома.

  

   На даче Маяковского тихо, очень тихо. "Никого нет дома, - думаю я. - Владимир Владимирович забыл, что я должна приехать".

   Но я ошибаюсь. Поднявшись на террасу, я вижу Владимира Владимировича. Он сидит за столом, на котором шумит самовар и расставлена всякая снедь. Рядом с ним девушка, моя ровесница.

   Маяковский поднимается мне навстречу.

   - А, Галенька...

   Здороваясь с ним, я не свожу глаз с девушки. Такой красавицы я еще не видала. Она высокая, крупная, с гордо посаженной маленькой головкой. От нее исходит какое-то сияние, сияют ямочки на щеках, белозубая, румяная улыбка, серые глаза. На ней белая полотняная блуза с матросским воротником, русые волосы повязаны красной косынкой. Этакая Юнона в комсомольском обличьи.

   - Красивая? - спрашивает Вл. Вл., заметив мой взгляд.

   Я молча киваю.

   Девушка вспыхивает и делается еще красивее.

   Маяковский знакомит меня с Наташей Брюханенко и вопросительно смотрит на меня.

   Чувствуя, что я попала не вовремя, я начинаю бормотать, что я приехала снять дачу... Вася говорил, чтобы зайти к вам...

   - А, да, да... Сейчас позову кого-нибудь из хозяев, они всех тут знают. Садитесь, пейте чай...

   Он наливает мне чашку, пододвигает хлеб, масло, варенье - но все это делается машинально. По лицу его бродит улыбка, он рассеян, и, выполнив свои хозяйские обязанности, он снова садится рядом с Наташей.

   И тотчас же забывает обо мне.

   На террасе опять воцаряется тишина, в которой слышно жужжание пчел. Пахнет липой, тени листьев падают на нас... Сначала мне немного неловко, но потом я понимаю, что не мешаю им, так они поглощены друг другом.

   Я тоже погружаюсь в ленивую тишину этого подмосковного полдня. Мне хорошо сидеть здесь с ними, смотреть на их красивые, встревоженно-красивые лица. Изредка он коротко спрашивает ее о чем-нибудь, она односложно отвечает... Папироса в углу его рта перестает дымиться, он не замечает этого и сидит с потухшей папиросой...

   Покрытые легким загаром девичьи руки спокойно сложены на столе. Они нежные и сильные - и добрая, большая, более светлая рука Маяковского ласково гладит их, перебирает длинные пальцы. Бережным, плавным движением он поднимает Наташину руку и прижимает ее ладонь к своей щеке.

   ...По-моему, они даже не заметили, что я ушла.

   Там же, в Пушкино, 2 июня 1927 года мы были приглашены на дачу, где Маяковский должен был читать свою новую поэму "Хорошо!".

   Сына мне оставить было не с кем, и я взяла его с собою. Все уселись на веранде, а Ваську я отправила гулять в сад. Маяковский начал читать. Но едва он успел прочесть вступление, как сын провалился в какую-то яму и поднял отчаянный крик. Чтение прервали. Извлеченный из ямы Васька продолжал орать. Пришлось убираться восвояси.

   Я уходила, испытывая настоящее горе. Подумать только! Впервые читает Маяковский отрывки из своей поэмы, о которой кругом говорят как о событии, такие интересные, веселые люди собрались ее послушать, а я должна тащиться домой и сидеть там целый вечер. Очень мне было горько.

   Я пишу это потому, что Маяковский, сочувственно смотревший на меня, сказал, чтобы я не огорчалась - где бы он ни читал свою поэму, он будет каждый раз приглашать меня.

   Он никогда не бросал слов на ветер. Я слушала поэму несколько раз.

   Почему-то каждый раз, когда я читаю в "Клопе" сцену, где двое рабочих смазывают голосовальную машину и один из них рассказывает, как мать его не могла голосовать, потому что держала сына на руках, - я вспоминаю летний день, дачу в Пушкино и тот полный сочувствия взгляд, каким смотрел на меня Маяковский.

   Поскольку мне посчастливилось услышать в авторском исполнении "Хорошо!" несколько раз, то я запомнила строки, которые Маяковский пел, читая поэму.

   На мотив "Оружьем на солнце сверкая":

  

   Забывши

  

  

   и классы

  

  

  

  

  

  и партии,

   идет

  

   на дежурную речь.

   Глаза у него

  

  

  

   бонапартьи

   и цвета

  

  

  защитного

  

  

  

  

  

  френч.

  

   На мотив "Из-за острова на стрежень":

  

   Под мостом

  

  

  

  Нева-река,

   по Неве

  

  

  плывут кронштадтцы...

   От винтовок говорка

   скоро

  

   Зимнему шататься.

  

  

  

   Маяковский приводит нас в какой-то дом, где Сергей Третьяков читает свою новую пьесу "Хочу ребенка".

   Пьеса эта написана на модную тему - о женщине, которая хочет ребенка, но не хочет выходить замуж. Героиня пьесы, забеременев, расстается с отцом ребенка, так как он выполнил свою функцию и не нужен ей. Между тем отец, очень симпатичный парень, рад, что он отец, рвется выполнять свои отцовские обязанности и никак не может понять, почему его от этого отстраняют.

   Я была единственной женщиной среди слушающих, и когда Третьяков спросил мое мнение о пьесе - выразила неудовольствие по поводу того, что так плохо обошлись с героем.

   Маяковского насмешили мои высказывания.

   - Вступилась за нашего брата...- сказал он.

  

   В маленькой столовой на Гендриковом переулке происходит чтение "Клопа". Владимир Владимирович читает в первый раз пьесу Мейерхольду.

   Маяковский сидит за обеденным столом, спиной к буфетику, разложив перед собой рукопись. Мейерхольд - рядом с дверью в Володину комнату, на банкеточке. Народу немного - Зинаида Райх, Сема с Клавой, Женя³, Жемчужный, мы с Катаняном, Лиля и Ося.

   Маяковский кончает читать. Он не успевает закрыть рукопись, как Мейерхольд срывается с банкетки и бросается на колен перед Маяковским:

   - Гений! Мольер! Мольер! Какая драматургия!

   И гладит плечи и руки наклонившегося к нему Маяковского, целует его.

   Театр Мейерхольда находился под угрозой закрытия из-за отсутствия в его репертуаре современных пьес. В одном из юмористических журналов вскоре - я помню - появилась карикатура: громадный клоп открывает ключом замок на двери Театра Мейерхольда.

  

   Афиши выступлений Маяковского за двадцать лет расклеены даже на потолке в столовой - не поместились на стенах комнат. Обеденный стол куда-то вытащен.

   Друзья празднуют двадцатилетний юбилей работы Владимира Маяковского.

   Пришли Штеренберги⁴, Денисовский⁵, Асеевы, Кирсановы, Жемчужные, Незнамов, Каменский, Степанова^б и Родченко, Яншин с Полонской, Наташа, Горожанин⁷, Назым Хикмет⁸, Гринкруг, Кассиль...

   Народу человек сорок, просто непонятно, как мы все помещаемся в маленьких комнатках.

   Приезжает Мейерхольд с Зинаидой Райх. До этого он прислал две корзины театральных костюмов и париков. Мы все наряжаемся кто во что горазд. Всеволод Эмильевич легко движется среди костюмированных. Клавочка Кирсанова из стриженой блондинки превращается в длиннокосую брюнетку. Я щеголяю в белокуром парике.

   - О, что вы! - огорченно говорит Мейерхольд, глядя на меня. Его узкие сухие руки летают вокруг моей головы. Он снимает парик и украшает меня зеленой шелковой чалмой с длинным хвостом.

   - Тициан! - говорит он удовлетворенно и отходит.

   ...Юбиляра вводят в столовую и усаживают посреди комнаты.

   Он немедленно переворачивает стул спинкой к себе и садится верхом. Лицо у него насмешливо-выжидающее.

   Хор исполняет кантату с припевом:

  

   Владимир Маяковский,

   Тебя воспеть пора,

   От всех друзей московских

   Ура! Ура! Ура!

  

   Произносится несколько торжественно-шутливых речей. Под аккомпанемент баяна, на котором играет Вася Каменский, я пою специально сочиненные Кирсановым частушки:

  

   1

  

   Кантаты нашей строен крик,

   Кантаты нашей строен крик.

   Наш запевала Ося Брик,

   Наш запевала Ося Брик!

  

  

  

   Рефрен:

   Владимир Маяковский,

   Тебя воспеть пора,

   От всех друзей московских

   Ура! Ура! Ура!

  

   2

  

   И Лиля Юрьевна у нас,

   И Лиля Юрьевна у нас

   Одновременно альт и бас,

   Одновременно альт и бас!

  

  

  

   Рефрен.

  

   3

  

   Асеев Коля, пой со мной,

   Асеев Коля, пой со мной:

   "Оксана кузлик записной,

   Оксана кузлик записной" {Кузлик - шутливое прозвище Оксаны Асеевой.}

  

  

  

  

   Рефрен.

  

   4

  

   Здесь Мейерхольд и не один,

   Здесь Мейерхольд и не один,

   С ним костюмерный магазин

   С ним костюмерный магазин!

  

  

  

  

  

  Рефрен.

  

   5

  

   Варвара с Родченкой поет,

   Варвара с Родченкой поет.

   Она как флейта, он - фагот,

   Она как флейта, он - фагот.

  

  

  

  

  

  Рефрен.

  

   Затем Фиалка Штеренберг, в коротеньком платьице, с бантом в волосах, подносит свиток поздравительных стихов, перевязанный ленточкой, - от подрастающего поколения. Разыгрываются шарады из Володиных стихов.

   Выходят Асеев с Ксаной и усаживаются рядом.

   "Маленькая, но семья".

   Наташа вносит из передней ботики и делает вид, что снимает с них что-то. Никто не может догадаться. Оказывается:

  

   ...ботики снял

  

  

  

   и пылинки с ботиков.

  

   - Ну, это что-то глубоко личное, - говорит Лиля.

   Она сидит на банкеточке рядом с человеком, который всем чужой в этой толпе друзей. Это Юсуп - казах с красивым, но неприятным лицом, какой-то крупный партийный работник из Казахстана. Он курит маленькую трубочку, и Лиля, изредка вынимая трубочку у него изо рта, обтерев черенок платочком, делает несколько затяжек. Юсуп принес в подарок Володе деревянную игрушку - овцу, на шее которой висит записочка с просьбой писать об овцах, на которых зиждется благополучие его республики. Маяковский берет ее не глядя и кладет отдельно от кучи подарков, которыми завален маленький стол в углу комнаты.

   Очень пестро, шумно, весело. Толкаясь, мы танцуем во всех комнатах и даже на лестничной площадке.

   Веселятся все, кроме самого юбиляра. Маяковский мрачен, очень мрачен. Лиля говорит вполголоса:

   - У Володи сегодня le vin triste. {Грустное вино (фр.)}

   Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною... Видно, что ему не по себе.

   Невесел и Яншин. Он как стал с самого начала вечера спиной к печи, так и стоит все время угрюмо, не двигаясь, с бокалом в руках.

   Уже много выпито шампанского, веселье достигает апогея. Володя сидит один около стола с подарками и молчаливо пьет вино. На минуту у меня возникает ощущение, что он какой-то очень одинокий, отдельный от всех, что все мы ему чужие.

   Кто-то просит его прочесть стихи, мы все присоединяемся к этой просьбе. Он встает нехотя, задумывается. Читает "Хорошее отношение к лошадям". Потом начинает "Историю про бублики", но на половине стихотворения бросает.

   И больше ничего не хочет читать.

   ...Сон сваливает меня на тахте в Осиной комнате, куда я забежала на минутку отдохнуть.

   Когда я просыпаюсь - ночь прошла, уже светает, тихо, часть гостей, должно быть, разъехалась. Выйдя из Осиной комнаты, я вдруг сталкиваюсь с Пастернаком, который выскакивает из столовой с отчаянным, растерянным лицом. Его не было среди приглашенных, очевидно, он приехал под утро, когда я спала. Он смотрит на меня невидящими глазами и выбегает без шапки, в распахнутой шубе в раскрытую дверь передней. За ним устремляется Шкловский, которого тоже не было в начале вечера и который, как выяснилось, приехал вместе с Пастернаком⁹.

   В столовой странная тишина, все молчат. Володя стоит в воинственной позе, наклонившись вперед, засунув руки в карманы, с закушенным окурком.

   Я понимаю, что произошла ссора.

  

   В нем было то мальчишество, которое так пленяет во взрослом мужчине.

   21 января 1930 года Маяковский выступал в Большом театре на траурном вечере памяти В. И. Ленина с чтением третьей части поэмы "Владимир Ильич Ленин".

   Это был первый случай приглашения Маяковского на такой вечер.

   Телевизоров в то время не было, мы сидели все у радиоприемника. Выступал он, как всегда, хорошо, аплодисменты были долгие, но сдержанные, как и полагается на траурном вечере, на официальном выступлении.

   Понятно, с каким нетерпением ждали его дома, чтобы узнать подробности - волновался ли он, как реагировал зал, что сказал Луначарский, кто был из знакомых и т. д.

   Однако никаких рассказов о том, что всех интересовало, от него не дождались. Он стремительно ворвался в квартиру в сопровождении Кирсанова и с азартом стал рассказывать о своем столкновении на стоянке такси с какими-то важными господами, которые влезли в машину без очереди, размахивая мандатами какого-то высокого учреждения.

   Ничто не могло так возмутить Маяковского, как подобное чванство.

   Он немедленно вмешался и после бурной перепалки восстановил справедливость, высадив их из такси. Узнав могучую фигуру Маяковского, они быстро ретировались.

   Этим своим подвигом он гордился куда больше, чем выступлением и успехом на правительственном концерте.

   Так и не добились от него толку, что же там было в Большом театре.

   - Ну читал... Ну слушали...

   Неинтересно ему было рассказывать об этом.

  

   Треск хлопающих сидений сливается с громом аплодисментов: вскочив на ноги, весь зал стоя аплодирует Маяковскому.

   Он стоит на маленькой эстраде Союза писателей, широко расставив ноги, подняв над головой руку с раскрытой записной книжкой.

   Он только что прочел нам "Во весь голос".

   Потрясение так велико, что я просто не соображаю, что делаю: я кричу, топаю ногами. Незнакомая девушка рядом со мной отчаянно вопит что-то непонятное и вдруг целует меня в щеку.

   Маяковский стоит несколько секунд под этим ливнем криков и рукоплесканий, потом стремительно уходит.

   Читатели и почитатели, в основном молодежь, продолжают бушевать в зале. Знакомых в толпе почти нет. Братьев писателей не видно на открытии выставки "20 лет работы" - не интересуются.

   "Во весь голос" - последнее, что я слышала в его чтении.

  

  

   Рассказывая о Маяковском, невозможно не вспомнить Лилю Юрьевну.

   Когда меня спрашивают о ней - хороший она или плохой человек, я всегда отвечаю - "разный". Глупо изображать ее злодейкой, хищницей, ловкой интриганкой, как это делают иные мемуаристы, не понимая, что этим они унижают Маяковского.

   Она сложный, противоречивый и, когда захочет, обаятельный человек. В чем-то она вровень с Маяковским: я не слыхала от нее ни одного банального слова, и с ней всегда было интересно. Она очень щедрый и широкий человек. У нее безукоризненный вкус в искусстве, всегда свое собственное, самостоятельное, ни у кого не вычитанное мнение обо всем, необычайное чутье на все новое и талантливое. Недаром даже сейчас, в ее 80 с лишним лет, к ней приносят на суд свои стихи такие поэты, как Слуцкий, Вознесенский. Она безошибочно угадала в молодой дебютантке великую балерину Плисецкую и стала одной из верных ее поклонниц. С первых же слов поняла она феномен Параджанова. В ее доме всегда бывают талантливые, остроумные люди самых разных профессий.

   Ум у нее ироничный и скептический. Очень мало кого из людей она уважает.

  

  

   Мне было двадцать три года, когда я увидела ее впервые. Ей - тридцать девять.

   В этот день у нее был такой тик, что она держала во рту костяную ложечку, чтобы не стучали зубы. Первое впечатление - очень эксцентрична и в то же время очень "дама", холеная, изысканная и - боже мой! -да она ведь некрасива! Слишком большая голова, сутулая спина и этот ужасный тик...

   Но уже через секунду я не помнила об этом. Она улыбнулась мне, и все лицо как бы вспыхнуло этой улыбкой, осветилось изнутри. Я увидела прелестный рот с крупными миндалевидными зубами, сияющие, теплые, ореховые глаза. Изящной формы руки, маленькие ножки. Вся какая-то золотистая и бело-розовая.

   В ней была "прелесть, привязывающая с первого раза", как писал Лев Толстой о ком-то в одном из своих писем.

   Если она хотела пленить кого-нибудь, она достигала этого очень легко. А нравиться она хотела всем - молодым, старым, женщинам, детям... Это было у нее в крови.

   И нравилась.

  

  

   Л. Ю. говорила мне, что из пятнадцати лет, прожитых вместе, пять последних лет они не были близки.

   В бумагах Маяковского была записка Лили, в которой она писала Володе, что когда они сходились, то обещали друг другу сказать, если разлюбят. Лиля пишет, что она больше не любит его. И добавляет, что едва ли это признание заставит его страдать, так как он и сам остыл к ней.

   Вероятно, в какой-то степени это так и было, потому что на моих глазах он был дважды влюблен, и влюблен сильно. И в те же годы я сама слышала, как он говорил: "Если Лиличка скажет, что нужно ночью, на цыпочках, босиком по снегу идти через весь город в Большой театр, значит, так и надо!"

   Власть Лили над Маяковским всегда поражала меня.

   ...Летом 1927 года Маяковский был в Крыму и на Кавказе с Наташей Брюханенко. Это были отношения, так сказать, обнародованные, и мы все были убеждены, что они поженятся. Но они не поженились...

   Объяснение этому я нашла в 1930 году, когда после смерти Владимира Владимировича разбирала его архив. С дачи в Пушкино Лиля писала: "Володя, до меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого..."

   Фраза эта так поразила меня, что я запомнила ее дословно.

  

  

   Когда-то я очень любила ее.

   Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину.

   Время сделало свое дело. Я ничего не забыла и ничего не простила, но боль и ненависть умерли.

   Маяковский знал - не мог не знать, - в чем будут винить Лилю после его смерти. И умирая, защитил ее в своей предсмертной записке. Но недруги поэта не считаются ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта.

   Случилось так, что я знаю немного больше, чем другие. И не хочу, чтобы это ушло со мною. Маяковский - память которого для меня священна - любил ее бесконечно. И я не хочу, чтобы о ней думали хуже, чем она есть на самом деле. Не обвинять, не оправдывать, а попытаться объяснить то, что произошло, - вот цель этой главы.

   Трагедия двух людей из того "треугольника", который Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не любил ее, а Володя любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Оси. Всю жизнь, с тринадц