Маяковский Владимир Владимирович - Современницы о Маяковском

й вам рады.

   Приезжает Лев Александрович Гринкруг. Владимир Владимирович дает ему машину и просит исполнить ряд поручений. Одно из них: дает ключи от Лубянки, от письменного стола. Взять 2500 руб., внести 500 руб., взнос за квартиру в писательском доме. Приносят письмо от Лили Юрьевны. В письме - фото: Лиля с львенком на руках. Владимир Владимирович показывает карточку нам. Гринкруг плохо видит и говорит:

   - А что это за песика держит Лиличка?

   Владимира Владимировича и меня приводит в бешеный восторг, что он принял льва за песика. Мы начинаем страшно хохотать.

   Гринкруг сконфуженный уезжает.

   Мы идем в комнату к Владимиру Владимировичу, садимся с ногами на его кровать. Булька - посредине. Начинается обсуждение будущей квартиры на одной площадке (одна Брикам, вторая - нам). Настроение у него замечательное.

   Я уезжаю в театр. Приезжаю обедать с Яншиным и опаздываю на час.

   Мрачность необыкновенная.

   Владимир Владимирович ничего не ест, молчит (на что-то обиделся). Вдруг глаза наполняются слезами, и он уходит в другую комнату.

   Помню, в эти дни мы где-то были втроем с Яншиным, возвращались домой, Владимир Владимирович довез нас домой, говорит:

   - Норочка, Михаил Михайлович, я вас умоляю - не бросайте меня, проводите в Гендриков.

   Проводили, зашли, посидели 15 минут, выпили вина. Он вышел вместе с нами гулять с Булькой. Пожал очень крепко руку Яншину, сказал:

   - Михаил Михайлович, если бы вы знали, как я вам благодарен, что вы заехали ко мне сейчас. Если бы вы знали, от чего вы меня сейчас избавили.

   Почему у него в тот день было такое настроение - не знаю.

   У нас с ним в этот день ничего плохого не происходило. Еще были мы в эти дни в театральном клубе. Столиков не было, и мы сели за один стол с мхатовскими актерами, с которыми я его познакомила. Он все время нервничал, мрачнел: там был один человек, в которого я когда-то была влюблена.

   Маяковский об этом знал и страшно вдруг заревновал к прошлому. Все хотел уходить, я его удерживала.

   На эстраде шла какая-то программа. Потом стали просить выступить Владимира Владимировича. Он пошел, но неохотно. Когда он был уже на эстраде, литератор М.Гальперин¹³ сказал:

   - Владимир Владимирович, прочтите нам заключительную часть из поэмы "Хорошо!".

   Владимир Владимирович ответил очень ехидно:

   - Гальперин, желая показать мощь своих познаний в поэзии, просит меня прочесть "Хорошо!". Но я этой вещи читать не буду, потому что сейчас не время читать поэму "Хорошо!".

   Он прочитал вступление к поэме "Во весь голос". Прочитал необыкновенно сильно и вдохновенно.

   Впечатление это чтение произвело необыкновенное.

   После того, как он прочел, несколько секунд длилась тишина, так как он потряс всех и раздавил мощью своего таланта и темперамента.

   У обывателей тогда укоренилось (существовало) мнение о Маяковском как о хулигане и чуть ли не подлеце в отношении женщин.

   Помню, когда я стала с ним встречаться, много "доброжелателей" отговаривало меня, убеждали, что он плохой человек, грубый, циничный и т.д.

   Конечно, это совершенно неверно.

   Такого отношения к женщине, как у Владимира Владимировича, я не встречала и не наблюдала никогда.

   Это сказывалось и в его отношении к Лиле Юрьевне и ко мне. Я не побоюсь сказать, что Маяковский был романтиком. Это не значит, что он создавал себе идеал женщины и фантазировал о ней, любя свой вымысел.

   Нет, он очень остро видел все недостатки, любил и принимал человека таким, каким он был в действительности.

   Эта романтичность никогда не звучала сентиментальностью.

   Владимир Владимирович никогда не отпускал меня, не оставив какой-нибудь вещи "в залог", как он говорил: кольца ли, перчатки, платка.

   Как-то он подарил мне шейный четырехугольный платок и разрезал его на два треугольника.

   Один должна была всегда носить я, а другой платок он набросил в своей комнате на Лубянке на лампу и говорил, что когда он остается дома, смотрит на лампу, то ему легче: кажется, что часть меня - с ним.

   Как-то мы играли шутя вдвоем в карты, и я проиграла ему пари. Владимир Владимирович потребовал с меня бокалы для вина. Я подарила ему дюжину бокалов. Бокалы оказались хрупкими, легко бились. Вскоре осталось только два бокала. Маяковский очень суеверно к ним относился, говорил, что эти уцелевшие два бокала являются для него как бы символом наших отношений, говорил, что если хоть один из этих бокалов разобьется - мы расстанемся.

   Он всегда сам бережно их мыл и осторожно вытирал.

   Однажды вечером мы сидели на Лубянке, Владимир Владимирович сказал:

   - Норочка, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви - уже все сказалось.

   Я ответила, что не понимаю, как может быть сказано раз навсегда все и всем. По-моему, к каждому человеку должно быть новое отношение, если это любовь. И другие свои слова.

   Он начал читать мне все свои любовные стихи.

   Потом заявил вдруг:

   - Дураки! Маяковский исписался, Маяковский только агитатор, только рекламник!.. Я же могу писать о луне, о женщине. Я хочу писать так. Мне трудно не писать об этом. Но не время же теперь еще. Теперь еще важны гвозди, займы. А скоро нужно будет писать о любви. Есенин талантлив в своем роде, но нам не нужна теперь есенинщина, и я не хочу ему уподобляться!

   Тут же он прочел мне отрывки из поэмы "Во весь голос". Я знала до сих пор только вступление к этой поэме, а дальнейшее я даже не знала, когда это было написано.

  

   Любит? не любит? Я руки ломаю

   и пальцы

  

  

   разбрасываю разломавши...

  

   Прочитавши это, сказал:

   - Это написано о Норкище.

   Когда я увидела собрание сочинений, пока еще не выпущенное в продажу, меня поразило, что поэма "Во весь голос" имеет посвящение Лиле Юрьевне Брик.

   Ведь в этой вещи много фраз, которые относятся явно ко мне.

   Прежде всего кусок, который был помещен в посмертном письме Владимира Владимировича:

  

  

   Как говорят инцидент исперчен

   любовная лодка разбилась о быт

   С тобой мы в расчете

   И не к чему перечень

   взаимных болей бед и обид,-

  

   не может относиться к Лиле Юрьевне; такая любовь к Лиле Юрьевне была далеким прошлым.

   И фраза:

  

   Уже второй

  

  

  

  должно быть ты легла

   А может быть

  

  

  

   и у тебя такое

   Я не спешу

  

  

  

  И молниями телеграмм

   мне незачем

  

  

  

   тебя

  

  

  

  

   будить и беспокоить

  

  1928 г.

  

   Вряд ли Владимир Владимирович мог гадать, легла ли Лиля Юрьевна, так как он жил с ней в одной квартире, И потом "молнии телеграмм" тоже были крупным эпизодом в наших отношениях.

   Я много раз просила его не нервничать, успокоиться, быть благоразумным.

   На это Владимир Владимирович тоже ответил в поэме:

  

   надеюсь верую вовеки не придет

   ко мне позорное благоразумие.

  

   В театре у меня было много занятий. Мы репетировали пьесу, готовились к показу ее Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко. Очень все волновались, работали усиленным темпом и в нерепетиционное время. Я виделась с Владимиром Владимировичем мало, урывками. Была очень увлечена ролью, которая шла у меня плохо. Я волновалась, думала только об этом. Владимир Владимирович огорчался тому, что я от него отдалилась. Требовал моего ухода из театра, развода с Яншиным.

   От этого мне стало очень трудно с ним. Я начала избегать встреч с Маяковским. Однажды сказала, что у меня репетиция, а сама ушла с кем-то в кино.

   Владимир Владимирович узнал об этом: он позвонил в театр и там сказали, что меня нет. Тогда он пришел к моему дому поздно вечером, ходил под окнами. Я позвала его домой, он сидел мрачный, молчал.

   На другой день он пригласил нас с мужем в цирк: ночью репетировали его пантомиму о 1905 годе. Целый день мы не виделись и не смогли объясниться. Когда мы приехали в цирк, он уже был там. Сидели в ложе. Владимиру Владимировичу было очень не по себе. Вдруг он вскочил и сказал Яншину:

   - Михаил Михайлович, мне нужно поговорить с Норой... Разрешите, мы немножко покатаемся на машине?

   Яншин (к моему удивлению) принял это просто и остался смотреть репетицию, а мы уехали на Лубянку.

   Там он сказал, что не выносит лжи, никогда не простит мне этого, что между нами все кончено.

   Отдал мне мое кольцо, платочек, сказал, что утром один бокал разбился. Значит, так нужно. И разбил об стену второй бокал. Тут же он наговорил мне много грубостей. Я расплакалась, Владимир Владимирович подошел ко мне, и мы помирились.

   Когда мы выехали обратно в цирк, оказалось, что уже светает. И тут мы вспомнили про Яншина, которого оставили в цирке.

   Я с волнением подошла к ложе, но, к счастью, Яншин мирно спал, положив голову на барьер ложи. Когда его разбудили, не заметил, что мы так долго отсутствовали.

   Возвращались из цирка уже утром. Было совсем светло, и мы были в чудесном, радостном настроении. Но примирение это оказалось недолгим: на другой же день были опять ссоры, мучения, обиды.

   И, чтобы избежать всего этого, я просила его уехать, так как Владимир Владимирович все равно предполагал отправиться в Ялту. Я просила его уехать до тех пор, пока не пройдет премьера спектакля "Наша молодость", в котором я участвовала. Говорила, что мы расстанемся ненадолго, отдохнем друг от друга и тогда решим нашу дальнейшую жизнь.

   Последнее время после моей лжи с кино Владимир Владимирович не верил мне ни минуты. Без конца звонил в театр, проверял, что я делаю, ждал у театра и никак, даже при посторонних, не мог скрыть своего настроения.

   Часто звонил и ко мне домой, мы разговаривали по часу. Телефон был в общей комнате, я могла отвечать только - "да" и "нет".

   Он говорил много и сбивчиво, упрекал, ревновал. Много было очень несправедливого, обидного.

   Родственникам мужа это казалось очень странным, они косились на меня, и Яншин, до этого сравнительно спокойно относившийся к нашим встречам, начал нервничать, волноваться, высказывать мне свое недовольство. Я жила в атмосфере постоянных скандалов и упреков со всех сторон.

   В это время между нами произошла очень бурная сцена: началась она из пустяков, сейчас точно не могу вспомнить подробностей. Он был несправедлив ко мне, очень меня обидел. Мы оба были очень взволнованы и не владели собой.

   Я почувствовала, что наши отношения дошли до предела. Я просила его оставить меня, и мы на этом расстались во взаимной вражде.

   Это было 11 апреля.

   12 апреля у меня был дневной спектакль. В антракте меня вызывают по телефону. Говорит Владимир Владимирович. Очень взволнованный, он сообщает, что сидит у себя на Лубянке, что ему очень плохо... и даже не сию минуту плохо, а вообще плохо в жизни...

   Только я могу ему помочь, говорит он. Вот он сидит за столом, его окружают предметы - чернильница, лампа, карандаши, книги и прочее.

   Есть я - нужна чернильница, нужна лампа, нужны книги...

   Меня нет - и все исчезает, все становится ненужным.

   Я успокаивала его, говорила, что я тоже не могу без него жить, что нужно встретиться, хочу его видеть, что я приду к нему после спектакля.

   Владимир Владимирович сказал:

   - Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?

   Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве.

   И на вопрос его о включении меня в семью ответила:

   - Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте где хотите!..

   После спектакля мы встретились у него.

   Владимир Владимирович, очевидно, готовился к разговору со мной. Он составил даже план этого разговора и все сказал мне, что наметил в плане. К сожалению, я сейчас не могу припомнить в подробностях этот разговор. А бумажка с планом теперь находится у Лили Юрьевны.

   Вероятно, я могла бы восстановить по этому документу весь разговор.

   Потом оба мы смягчились.

   Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. Я это тогда твердо решила. Но нужно, сказала я, обдумать, как лучше, тактичнее поступить с Яншиным.

   Тут я просила его дать мне слово, что он пойдет к доктору, так как, конечно, он был в эти дни в невменяемом болезненном состоянии. Просила его уехать, хотя бы на два дня куда-нибудь в дом отдыха.

   Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля.

   Владимир Владимирович и соглашался, и не соглашался. Был очень нежный, даже веселый.

   За ним заехала машина, чтобы везти его в Гендриков. И я поехала домой обедать: он довез меня.

   По дороге мы играли в американскую (английскую) игру, которой он меня научил: кто первый увидит человека с бородой, должен сказать - "Борода". В это время я увидела спину Льва Александровича Гринкруга, входящего в ворота своего дома, где он жил.

   Я сказала:

   - Вот Лёва идет.

   Владимир Владимирович стал спорить. Я говорю:

   - Хорошо, если это Лева, то ты будешь отдыхать 13-го и 14-го. И мы не будем видеться.

   Он согласился. Мы остановили машину и побежали, как безумные, за Левой. Оказалось - это он.

   Лев Александрович был крайне удивлен тем, что мы так взволнованно бежали за ним.

   У дверей моего дома Владимир Владимирович сказал:

   - Ну, хорошо. Даю вам слово, что не буду вас видеть два дня. Но звонить вам все же можно?

   - Как хотите,- ответила я,- а лучше не надо.

   Он обещал, что пойдет к доктору и будет отдыхать эти два дня.

   Вечером я была дома. Владимир Владимирович позвонил, мы долго и очень хорошо разговаривали. Он сказал, что пишет, что у него хорошее настроение, что он понимает теперь: во многом он не прав и даже лучше, пожалуй, отдохнуть друг от друга дня два...

   13 апреля днем мы не видались. Позвонил он в обеденное время и предложил 14-го утром ехать на бега.

   Я сказала, что поеду на бега с Яншиным и с мхатовцами, потому что мы уже сговорились ехать, а его прошу, как мы условились, не видеть меня и не приезжать.

   Он спросил, что я буду делать вечером. Я сказала, что меня звали к Катаеву, но что я не пойду к нему и, что буду делать, не знаю еще.

   Вечером я все же поехала к Катаеву с Яншиным. Владимир Владимирович оказался уже там. Он был очень мрачный и пьяный. При виде меня он сказал:

   - Я был уверен, что вы здесь будете!

   Я разозлилась на него за то, что он приехал меня выслеживать. А Владимир Владимирович сердился, что я обманула его и приехала. Мы сидели вначале за столом рядом и все время объяснялись. Положение было очень глупое, так как объяснения наши вызывали большое любопытство среди присутствующих, а народу было довольно много.

   Я помню: Катаева, его жену, Юрия Олешу, Ливанова, художника Роскина ¹⁴, Регинина¹⁵, Маркова.

   Яншин явно все видел и тоже готовился к скандалу.

   Мы стали переписываться в записной книжке Владимира Владимировича. Много было написано обидного, много оскорбляли друг друга, оскорбляли глупо, досадно, ненужно.

   Потом Владимир Владимирович ушел в другую комнату: сел у стола и все продолжал пить шампанское.

   Я пошла за ним, села рядом с ним на кресло, погладила его по голове. Он сказал:

   - Уберите ваши паршивые ноги.

   Сказал, что сейчас в присутствии всех скажет Яншину о наших отношениях.

   Был очень груб, всячески оскорблял меня. Меня же его грубость и оскорбления вдруг перестали унижать и обижать, я поняла, что передо мною несчастный, совсем больной человек, который может вот тут сейчас наделать страшных глупостей, что Маяковский может устроить ненужный скандал, вести себя недостойно самого себя, быть смешным в глазах этого случайного для него общества.

   Конечно, я боялась и за себя (и перед Яншиным, и перед собравшимися здесь людьми), боялась этой жалкой, унизительной роли, в которую поставил бы меня Владимир Владимирович, огласив публично перед Яншиным наши с ним отношения.

   Но, повторяю, если в начале вечера я возмущалась Владимиром Владимировичем, была груба с ним, старалась оскорбить его, - теперь же чем больше он наносил мне самых ужасных, невыносимых оскорблений, тем дороже он мне становился. Меня охватила такая нежность и любовь к нему.

   Я уговаривала его, умоляла успокоиться, была ласкова, нежна. Но нежность моя раздражала его и приводила в неистовство, в исступление.

   Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьет меня. Наводил на меня дуло. Я поняла, что мое присутствие только еще больше нервирует его.

   Больше оставаться я не хотела и стала прощаться.

   За мной потянулись все.

   В передней Владимир Владимирович вдруг очень хорошо на меня посмотрел и попросил:

   - Норкочка, погладьте меня по голове. Вы все же очень, очень хорошая...

   Когда мы сидели еще за столом во время объяснений, у Владимира Владимировича вырвалось:

   - О господи!

   Я сказала:

   - Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?!

   Он ответил:

   - Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!..

   Эта фраза записана мною дословно. А по тону, каким была она сказана, я поняла, что Владимир Владимирович выразил не только огорчение по поводу моей с ним суровости.

   Тут было гораздо большее: и сомнение в собственных литературных силах в этот период, и то равнодушие, которым был встречен его юбилей, и все те трудности, которые встречал на своем пути Маяковский. Впрочем, об этом я буду писать дальше.

   Домой шли пешком, он провожал нас до дому.

   Опять стал мрачный, опять стал грозить, говорил, что скажет все Яншину сейчас же.

   Шли мы вдвоем с Владимиром Владимировичем. Яншин же шел, по-моему, с Регининым. Мы то отставали, то убегали вперед. Я была почти в истерическом состоянии. Маяковский несколько раз обращался к Яншину:

   - Михаил Михайлович!

   Но на вопрос: - Что?

   Он отвечал:

   - Нет, потом.

   Я умоляла его не говорить, плакала. Тогда, сказал Владимир Владимирович, он желает меня видеть завтра утром.

   Завтра в 10 1/2 у меня был показ пьесы Немировичу-Данченко.

   Мы условились, что Владимир Владимирович заедет за мной в 8 утра.

   Потом он все-таки сказал Яншину, что ему необходимо с ним завтра говорить, и мы расстались.

   Это было уже 14 апреля.

   Утром Владимир Владимирович заехал в 8 1/2, заехал на такси, так как у его шофера был выходной день. Выглядел Владимир Владимирович очень плохо.

   Был яркий, солнечный, замечательный апрельский день. Совсем весна.

   - Как хорошо, - сказала я. - Смотри, какое солнце. Неужели сегодня опять у тебя вчерашние глупые мысли. Давай бросим все это, забудем... Даешь слово?

   Он ответил:

   - Солнце я не замечаю, мне не до него сейчас. А глупости я бросил. Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела. Впрочем, обо всем поговорим дома.

   Я сказала, что у меня в 10 1/2 репетиция с Немировичем-Данченко, очень важная, что я не смогу опоздать ни на минуту. Приехали на Лубянку, и он велел такси ждать.

   Его очень расстроило, что я опять тороплюсь. Он стал нервничать, сказал:

   - Опять этот театр! Я ненавижу его, брось его к чертям! Я не могу так больше, я не пущу тебя на репетицию и вообще не выпущу из этой комнаты!

   Он запер дверь и положил ключ в карман. Он был так взволнован, что не заметил, что не снял пальто и шляпу.

   Я сидела на диване. Он сел около меня на пол и плакал. Я сняла с него пальто и шляпу, гладила его по голове, старалась всячески успокоить.

   Раздался стук в дверь - это книгоноша принес Владимиру Владимировичу книги (собрание сочинений Ленина). Книгоноша, очевидно увидев, в какую минуту он пришел, свалил книги на тахту и убежал.

   Владимир Владимирович быстро заходил по комнате. Почти бегал. Требовал, чтобы я с этой же минуты, без всяких объяснений с Яншиным, осталась с ним здесь, в этой комнате. Ждать квартиры - нелепость, говорил он. Я должна бросить театр немедленно же. Сегодня на репетицию мне идти не нужно. Он сам зайдет в театр и скажет, что я больше не приду. Театр не погибнет от моего отсутствия. И с Яншиным он объяснится сам, а меня больше к нему не пустит.

   Вот он сейчас запрет меня в этой комнате, а сам отправится в театр, потом купит все, что мне нужно для жизни здесь. Я буду иметь все решительно, что имела дома. Я не должна пугаться ухода из театра. Он своим отношением заставит меня забыть театр. Вся моя жизнь, начиная от самых серьезных сторон ее и кончая складкой на чулке, будет для него предметом неустанного внимания.

   Пусть меня не пугает разница лет: ведь может же он быть молодым, веселым. Он понимает - то, что было вчера, - отвратительно. Но больше это не повторится никогда. Вчера мы оба вели себя глупо, пошло, недостойно.

   Он был безобразно груб и сегодня сам себе мерзок за это. Но об этом мы не будем вспоминать. Вот так, как будто ничего не было. Он уничтожил уже листки записной книжки, на которых шла вчерашняя переписка, наполненная взаимными оскорблениями.

   Я ответила, что люблю его, буду с ним, но не могу остаться здесь сейчас, ничего не сказав Яншину. Я знаю, что Яншин меня любит и не перенесет моего ухода в такой форме: как уйти, ничего не сказав Яншину, и остаться у другого. Я по-человечески достаточно люблю и уважаю мужа и не могу поступить с ним так.

   И театра я не брошу и никогда не смогла бы бросить. Неужели Владимир Владимирович сам не понимает, что если я уйду из театра, откажусь от работы, в жизни моей образуется такая пустота, которую заполнить будет невозможно. Это принесет большие трудности в первую очередь ему же. Познавши в жизни работу, и к тому же работу такую интересную, как в Художественном театре, невозможно сделаться только женой своего мужа, даже такого большого человека, как Маяковский.

   Вот и на репетицию я должна и обязана пойти, и я пойду на репетицию, потом домой, скажу все Яншину и вечером перееду к нему совсем.

   Владимир Владимирович был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно, или совсем ничего не надо.

   Еще раз я ответила, что не могу так.

   Он спросил:

   - Значит, пойдешь на репетицию?

   - Да, пойду.

   - И с Яншиным увидишься?

   - Да.

   - Ах, так! Ну тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту.

   Я сказала, что мне еще рано на репетицию. Я пойду через 20 минут.

   - Нет, нет, уходи сейчас же.

   Я спросила:

   - Но увижу тебя сегодня?

   - Не знаю.

   - Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?

   - Да, да, да.

   Он быстро забегал по комнате, подбежал к письменному столу. Я услышала шелест бумаги, но ничего не видела, так как он загораживал собой письменный стол.

   Теперь мне кажется, что, вероятно, он оторвал 13 и 14 числа из календаря.

   Потом Владимир Владимирович открыл ящик, захлопнул его и опять забегал по комнате.

   Я сказала:

   - Что же, вы не проводите меня даже?

   Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:

   - Нет, девочка, иди одна... Будь за меня спокойна...

   Улыбнулся и добавил:

   - Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?

   - Нет.

   Он дал мне 20 рублей.

   - Так ты позвонишь?

   - Да, да.

   Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти.

   Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье, в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.

   Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко.

   Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:

   - Что вы сделали? Что вы сделали?

   Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову.

   Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые.

   Лицо, шея были красные, краснее, чем обычно.

   Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть.

   Набежал народ. Кто-то позвонил, кто-то мне сказал:

   - Бегите встречать карету "скорой помощи"!

   Я ничего не соображала, выбежала во двор, вскочила на ступеньку подъезжающей кареты, опять вбежала по лестнице. Но на лестнице уже кто-то сказал:

   - Поздно. Умер.

   Много раз я, понимая, какая ответственность лежит на мне как на человеке, знавшем Владимира Владимировича в последний год его жизни и вошедшем в его жизнь, пыталась вспомнить свои встречи с ним, его мысли, слова, поступки.

   Но катастрофа 14 апреля была для меня так неожиданна и привела меня сперва в состояние полнейшего отчаяния и исступления.

   Отчаяние это закончилось реакцией какого-то тупого безразличия и провалов памяти.

   Я мучительно заставляла себя вспомнить его лицо, походку, события, в которых он принимал участие, - и не могла. Была полнейшая пустота.

   Только теперь, через 8 лет, я могу, хоть и обрывочно, восстановить этот год с мая 1929 года по 14 апреля 1930 года.

   Этот год самый несчастный и самый счастливый в моей жизни.

   Я хотела в первой части этих заметок восстановить и вспомнить ощущения той Полонской, которой я была в то время, ощущения той девочки 21 года, которая не знала жизни и людей и на долю которой выпало огромное счастье близко узнать замечательного, громадного человека - Маяковского.

   Конечно, сейчас я все воспринимаю совсем по-другому.

   И как мучительно мне хочется повернуть жизнь назад, возвратить себе этот год! Конечно, все было бы иначе.

   Долго после 14 апреля я, просыпаясь по утрам, думала:

   "Нет - это сон".

   Потом вдруг отчетливо выплывало: Маяковский умер. И я опять начинала воспринимать это как факт, впервые вошедший в мое сознание.

   Маяковский умер.

   И как не понять, будучи в этот период таким близким для него человеком, как не понять, что он явно находился в болезненном состоянии временного затмения и только в этом состоянии он мог выстрелить в себя.

   А я говорю себе: все же нельзя было поверить, чтобы такой человек, как Маяковский, с его верою в конечное торжество идей, за которые он боролся, с его дарованием, с его положением в литературе и в стране, - пришел к такому концу.

   Что могли значить все трещины, какие встречались на его пути, в сравнении с тем огромным, что ему дано было в жизни.

   И, когда он заговорил о самоубийстве 13 апреля у Катаева, я ни на секунду не могла поверить, что Маяковский способен на это.

   Я видела, что он находился в невменяемом состоянии, но была убеждена, что он пугает меня, как девочку, доведенный всей цепью обстоятельств до предела, запугивает меня, чтобы ускорить развязку наших отношений.

   А разговору 12 апреля о "включении меня в семью" я просто не придала значения, не поняла его...

   Конечно, не надо забывать, что я не была свидетелем, а была действующим лицом драмы. И если я причиняла ему боль и обиды, то мне приходилось терпеть от него боль и обиды еще больше. И взаимные упреки, ссоры откладывались в душе, невысказанными, неизжитыми...

   Жизни я не знала. Близких людей в этот период у меня не было.

   Я ото всех отошла. Во-первых, потому, что моя жизнь была полна через край Маяковским, а во-вторых, благодаря ложности моего положения я ни с кем не могла говорить о своих отношениях с Владимиром Владимировичем. Все приходилось переживать одной, смутно...

   Конечно, я отлично понимаю, что я сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности. Но ведь это легче всего установить с позиций настоящего.

   Тогда - весною 30-го года - существовали два человека, оба живые и оба с естественным самолюбием, со своими слабостями, недостатками.

   Теперь постараюсь вспомнить, каким Маяковский представляется сейчас, после 8 лет, вне наших отношений.

   Очень ясно вспоминаю один диспут в санатории врачей, где я была с ним. Маяковский читал свои произведения.

   Была чудесная южная, черная ночь. Читка происходила на плоской крыше - террасе санатория.

   Разместились слушатели кругом, как в цирке. В центре этого большого круга стоял Маяковский, он чувствовал себя очень хорошо на своеобразной арене.

   Аудитория состояла из отдыхающей молодежи, которая разместилась в задних рядах на перилах террасы, профессоров и пожилых врачей, которые заняли первые ряды. Эти седовласые, седобородые люди обрамляли и замыкали круг, по которому прохаживался Маяковский. Чтобы усилить освещение, внесли керосиновые лампы и поставили на столах. Свет фантастическими бликами падал на Маяковского и на совершенно белые, как будто специально подобранные головы стариков.

   Я подумала: почему он сам, его голос, его стихи так сливаются с этим небом, ветром, этими яркими звездами? Да ведь Маяковский - южанин. До этого как-то забывалось его происхождение, уж очень у него был, как удачно отметил Лев Никулин, "интернациональный облик поэта".

   После выступления Маяковского было обсуждение прочитанного. Мнения сразу резко разделились. Молодежь принимала Маяковского как всегда восторженно, старики врачи, явные поклонники старой классической поэзии, были настроены критически.

   Владимир Владимирович был в духе, задиристо и даже озорно стал спорить с пожилым профессором, который сказал, что произведения Маяковского он даже не может рассматривать как поэзию.

   - Где плавность стиха, - говорил старик, - плавность, которая ласкает слух, где приятные размеры и т. д. Стихи Маяковского режут уши, как барабанная дробь, - закончил профессор. - А вот Пушкин - подлинный поэт.

   Владимир Владимирович вначале пытался отвечать "вежливо". Говорил, что ритмы Пушкина и его времени далеки от нас, переживших 18-19-й годы. У нас в жизни совсем другой темп и ритм, это обязывает к совсем иной, стремительной стихотворной форме, к рваной строке и т. д.

   Для профессора эти доводы были мало убедительны, и он упрямо повторял:

   - Нет, вы не поэт, а вот Пушкин...

   Тут Владимир Владимирович обозлился и обрушился на профессора всей мощью своего темперамента, юмора. Под хохот, под аплодисменты всей аудитории он перетащил на свою сторону не только молодежь, но и товарищей этого профессора - пожилых врачей.

   Бедный профессор стал просто смешон. Он изъяснялся длинными периодами, старомодным стилем и притом - заикался. Ему стали кричать "довольно" и "замолчать" и прочее. А он все говорил. Владимир Владимирович одолел его блестяще, просто совсем изничтожил.

   Досталось профессору и за взгляды, и по поводу заикания, и за очки, и за калоши. Не помню, к сожалению, острот Маяковского, но он был в большом ударе в этот вечер. Тогда Владимир Владимирович говорил:

   - Пушкина ценят еще и за то, что он умер почти сто лет тому назад. У Пушкина тоже есть слабые места, которые сильно критиковались при жизни поэта его современниками. А теперь Пушкина окружает ореол гения, так как он лежит на пыльной полке классиков. И сам Маяковский через сто лет, может быть, тоже будет классиком.

   К сожалению, не могу вспомнить два примера слабых стихов Пушкина, которые тут же были приведены Владимиром Владимировичем.

   После этого профессор разъярился, вскочил и, сразу помолодев, произнес неожиданно очень хорошую речь в защиту Пушкина.

   Он даже заикаться почти перестал.

   Когда мы ехали с диспута на машине, я говорила Владимиру Владимировичу, что, мне кажется, он не совсем правильно говорил о Пушкине. Конечно, своим остроумием Владимир Владимирович совсем уничтожил старика. Но победил остротами, а не по существу. Этот бедный поруганный заика во многом прав. Владимир Владимирович слишком бесцеремонно обошелся с Пушкиным.

   Владимир Владимирович задумался и сказал:

   - Может быть, вы и правы, Норкочка. Я перегнул. Пушкин, конечно, гениален, раз он написал:

  

   Я знаю: жребий мой измерен;

   Но, чтоб продлилась жизнь моя,

   Я утром должен быть уверен,

   Что с вами днем увижусь я.

  

   Я много бывала с Маяковским на его выступлениях в Сочи и помню, как он замечательно читал перед красноармейской аудиторией. Владимир Владимирович волновался и спрашивал меня, хорошо ли его слушали? Доходили ли до красноармейцев его произведения или нет и т. д.

   Любил Маяковский читать молодежи, которая всегда очень горячо его встречала. В таких случаях и читал и спорил по окончании чтения Владимир Владимирович совсем по-другому, чем на диспутах. На диспутах он всегда был очень остер, блестящ, дерзок. Но все это мне казалось чуть-чуть показным. Он даже одевался умышленно небрежно для этих диспутов, как будто хотел выглядеть неряшливым, хотя в жизни был педантично аккуратен и в одежде и в квартире. Тут он специально небрежно завязывал галстук и ходил огромными шагами, больше обыкновенных.

   Когда я сидела в зрительном зале и смотрела на него, я не узнавала Владимира Владимировича, такого простого и деликатного в жизни. Здесь он, казалось, надевал на себя маску, играл того Маяковского, каким его представляли себе посторонние.

   И мне казалось, что цель его была не в желании донести свои произведения, а скорей - в финальной части диспута, когда он с такой легкостью и блеском уничтожал, осмеивал, крушил своих противников.

   Тут Маяковский не задумывался о критике, не прислушивался к ней, а путем самого жестокого нападения на выступавших опровергал эту критику.

   Владимир Владимирович не всегда отвечал по существу. Он острым своим глазом, увидя смешное в человеке, который выступал против него, убивал противника метким определением сразу, наповал. Обаяние Маяковского, его юмор и талант привлекали на его сторону всех, даже если Маяковский был неправ.

   Совсем другим бывал Владимир Владимирович, когда выступал в товарищеской атмосфере перед рабочими или перед красноармейской аудиторией, когда читал молодежи - комсомольцам или студентам. Тут основным для него являлось - быть понятным, доходчивым, донести свои произведения до слушателя. Он никогда не оспаривал здесь критику, а терпеливо разъяснял все то, что было непонятного в его произведениях. Внимательно выслушивал замечания, записывал их и после выступления долго волновался и обсуждал эти замечания.

   Много раз к нему обращались разные организации с просьбой приехать почитать его произведения. Маяковский никогда им не отказывал. Всегда очень охотно соглашался и никогда не подводил: не опаздывал и непременно приезжал, если давал слово.

   Помню, мы вс