Главная » Книги

Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 3, Страница 10

Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 3


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31

12 августа 1867 года, суббота
   О NN можно сказать, что этот человек целую жизнь притворяется добрым и умным.
  
   17 августа 1867 года, четверг
   В Петербурге появилась холера.
  
   19 августа 1867 года, суббота
   Первое заседание после каникул в отделении Академии. Всех довольными сделать нельзя, но всех недовольными, к сожалению, делать можно, но не следует.
  
   23 августа 1867 года, среда
   Отвратительно холодно. Северо-восток так и дышит всевозможными простудами и мерзостями.
   На днях я встретился в вокзале с Тютчевым, который мне говорил, что Управление по делам печати не хуже северо-востока дышит яростью и злобою на газету "Москва" за статью в N 103 против распоряжения о том, чтобы ничего не печаталось о заседаниях в земских учреждениях без разрешения губернаторов. Статья, в самом деле, так умна, правдива и законна, что должна поднять на себя всю валуевскую администрацию. Хотят сделать второе предостережение Аксакову, но не знают, как взяться за это.
   И.Арсеньев был ввергнут в тюрьму за 12 тысяч долгу. Он там просидел месяцев шесть. Наконец его выкупили - кто же? В Английском клубе крупные дворяне или землевладельцы сделали складчину, собрали 12 тысяч и внесли за Арсеньева. Что за благотворители, спрашивается? Дело в том, что Илья Арсеньев взялся ругать новые суды, к которым и без того очень не благоволит, потому что они за клеветы и разные другие пакости в его газете не раз его преследовали, несмотря на покровительство его патрона П.А. Шувалова, у которого Арсеньев черт знает чем состоит. Арсеньев уже и начал свою миссию. Он так разругал суды в двух номерах своей гаденькой газеты, что его опять отдали под суд.
  
   4 сентября 1867 года, понедельник
   В 188-м номере "Московских ведомостей" замечательная статья о причинах ненависти к нам Европы.
   Из всех душевных страданий, может быть, самые тяжкие те, которые заключаются в сознании наших ошибок и понесенных нами вследствие их утрат. Но не всякое ли страдание человек обязан сносить мужественно?
   Думать только о разных невзгодах и испытаниях в жизни, находя в этом какое-то нелепое удовольствие, есть признак великого душевного малодушия и слабости. Не следует закрывать глаза на темную сторону жизни. Напротив, надо прямо заглянуть в нее, чтобы не быть невеждою в существенных вопросах, с которыми сопряжено твое существование. Но затем надо уже думать о мерах уменьшения или устранения зла, а если это невозможно, то стать в упор злу и не позволять ему по крайней мере идти дальше.
   Наилучший помощник в делах своих каждый человек сам себе. Чего сами вы не в состоянии себе сделать, того никто другой для вас не сделает, если дело касается не ремесла или специальной услуги, которую вы можете купить или такою же услугою, или деньгами.
  
   5 сентября 1867 года, вторник
   Сентябрьские дни хороши. Иногда проглядывает солнце, но главное - тепло.
   Вечер у Покровского. Здесь познакомился с замечательным человеком, В.В.Оржевским, бывшим директором департамента министерства внутренних дел. Это очень оригинальная личность - угрюм, как говорится, неотеса, выражается всегда и обо всем резко, судит беспощадно, но с какою-то особенной искренностью. Умен, получил прочное классическое образование в здешней духовной академии. "Сын беднейшего, ничтожного деревенского попа, - говорит он, - до шестнадцати лет я ходил в лаптях и терпел большую нужду, которая следовала за мною по пятам и в духовных училищах. В каком-то сарае, за дровами, изучал я Цицерона и Фукидида - и вообще учился старательно". По выходе из академии бакалавром он поступил домашним учителем к князю Кочубею, который скоро заметил его способности и дал ему ход по службе. Несмотря на свою угловатость и бесцеремонность с начальством, он сделался необходимым лицом в министерстве, где и приобрел репутацию отличного администратора. С подчиненными он был взыскателен и до крайности груб. Может быть, это и было причиною, что его огласили взяточником, а может быть, он и действительно был таковым. Он говорит, что довольно порядочное состояние, которым теперь владеет, он взял за женою, дочерью богатого купца Минаева. Как бы то ни было, за исключением этой темной стороны его репутации - он один из тех людей, которыми держались у нас министерства и которые, не быв министрами, за них отправляли дела.
  
   13 сентября 1867 года, среда
   Переехали с дачи.
   Хвольсон открыл сочинения, переведенные одним мусульманским ученым Х века на арабский язык с древнего вавилонского, доказывающие, что наука существовала в Вавилонии за две тысячи четыреста лет до Р.Х. Переводы мусульманского ученого касаются земледелия, а одно трактует о ядах и об астрономии.
  
   16 сентября 1867 года, суббота
   Пьесе Островского "Василий Шуйский и Димитрий Самозванец" отказано в Уваровской премии. Четыре голоса было за нее и четыре против. Я и ожидал этого. Некоторые члены прямо объявили, что после отказа в награде графу Толстому теперь уже нельзя присудить ее никому другому...
   Ужасный случай! В запасном дворце в Царском Селе произошел ночью пожар, и в нем сгорел Чивилев. Двух его дочерей едва успели спасти. Причины и подробности этого происшествия еще неизвестны.
  
   18 сентября 1867 года, понедельник
   Если национальное сознание пробудилось в обществе, то что значат какие-нибудь жалкие меры против земства, вражда против судов и печати и усилия чиновничьего произвола удержать за собою прежнюю, все подавляющую силу? Все это похоже на гнилые веревки, которыми хотят связать крепкого, здорового человека. Ему стоит только расправить свои члены, и эта хитросплетенная вокруг него сеть разлетится в куски. Но в том-то и дело - пробудилось ли сознание?..
   Вот до чего доходят остзейские немцы. Им до того не нравилось распоряжение правительства (едва ли не в десятый раз делаемое) о признании в их краю русского языка официальным, что они угрожают восстанием в союзе с Германией). См. газету "Москва", N 129.
   В трудные времена мы живем: поляки, немцы - наши враги; враждебно смотрит на нас вся Европа; страшный упадок финансов; возбуждение разных вопросов без решений почти во всех общественных и административных сферах; ни одного истинно государственного способного человека, который бы здравым смыслом своим и патриотическим чувством помогал лучшему из государей нести его тяжелое историческое бремя. Вот когда приходится России повторять стих Дмитриева в его оде "Освобождение Москвы": "Спасай меня, о гений мой!".
   Земство наше не есть представитель простого народа, но оно - соединение всех сословий: простого народа, дворянства, мещанства, купечества и белого духовенства. Землевладельцы - крестьяне-собственники и помещики - составляют только фон, на котором рисуются и движутся все другие оттенки нашей народности. И благо нам, если мы не породим здесь сословных антагонизмов и розни, о которых так хлопочет "Весть" и бюрократия!
   В какую бы глубину и даль ни уносилась моя мысль, в какие бы отвлеченности она ни вдавалась насчет судьбы и истории человечества, она всегда, постоянно обращается к отечеству, к России. И тут или светлая надежда озаряет ее, или она поражается сомнением и страхом за будущность страны. Призвана ли Россия участвовать во всеобщем развитии человечества, в его нравственном и умственном созревании, и в какой форме выразится это участие?
  
   19 сентября 1867 года, вторник
   В Царском.Селе на похоронах Чивилева. Похоронили не труп, а несколько обгорелых костей. Вот, насколько мне известны, подробности о его смерти. Возвратясь вечером с прогулки из Павловска с обеими дочерьми (жена была в Петербурге), он, по обыкновению, велел лакею натереть себя спиртом и в двенадцать часов лег в постель. Далее идут уже предположения. Он не имел привычки читать в постели, но на этот раз, когда еще лакей был в комнате, взял газету и начал читать. Вероятно, он неприметно погрузился в сон, газета упала на свечу, горевшую на столе, заваленном книгами и бумагами, - все это мгновенно запылало, и произошел настоящий пожар, дым от которого и задушил его. Кости его нашли в постели. Он не успел даже вскочить и выбежать за дверь своей спальни. Но этого объяснения не довольно для публики. К происшествию приплетают страшные обстоятельства... Об них я слышал в церкви во время заупокойной обедни. Я не могу и не хочу верить рассказам, пока не будет им официального подтверждения.
   На похоронах из других университетских товарищей его был я один. Но посторонних явилось довольно много. Все жалеют о нем, как о человеке умном и благородном. Я знал его со студенческой скамьи. Он не отличался особенною даровитостью, но чистота его нравов в юности и благородство и честность его во всю жизнь были неукоризненны. Кроме того, он в высшей степени отличался трудолюбием. Он был выбран нашим университетом в Дерптский профессорский институт и со многими другими молодыми людьми послан за границу для приготовления себя к профессорской кафедре. Позже он был профессором политической экономии в Москве и директором одной из гимназий, приобрел репутацию не блестящего, но дельного профессора и хорошего педагога. В Москве он сблизился с графом Строгановым, бывшим попечителем. Впоследствии Чивилев оставил ученую и учебную карьеру и был сделан начальником отделения в департаменте уделов. Граф Строганов рекомендовал его в наставники к детям государя - звание, в котором он и кончил жизнь. Великий князь Владимир Александрович присутствовал на похоронах и проводил его тело, или, вернее, кости, до конца парка. Я заходил посмотреть на дом, где жил бедный Чивилев: он порядочно обгорел, и именно с той стороны, где была его квартира. Я проводил моего старого товарища до самой могилы.
  
   20 сентября 1867 года, среда
   Многие вовсе не знают правила, что когда нет предметов для разговора, то лучше молчать, чем говорить вздор.
  
   22 сентября 1867 года, пятница
   Гарибальди, покушавшийся освободить Рим от папы своими средствами, арестован итальянским правительством. В Италии два короля: один король народа - Гарибальди, а другой король государства - Виктор-Эммануил.
  
   23 сентября 1867 года, суббота
   Сегодня в Академии, в Отделении русского языка и словесности, толковали о поднятом мною вопросе относительно Уваровских премий за драматические произведения. Ничего не вытолковали.
  
   26 сентября 1867 года, вторник
   Недостаток государственных людей в России таков, что о последнем, сошедшем с своего поприща, министре всегда сожалеют при новом, который оказывается обыкновенно хуже своего предшественника, как тот ни был худ.
  
   28 сентября 1867 года, четверг Три тысячи католиков в одной из западных губерний вместе со своим ксендзом перешли в православие. Это хорошо, если добровольно.
  
   29 сентября 1867 года, пятница
   Следствие о смерти Чивилева продолжается. Вырывали кости покойного из могилы и нашли на них знаки насильственной смерти. Значит, сперва он был убит, а затем убийца поджег его квартиру. Но точно ли убийца тот, кого подозревают? Не хочется верить такому ужасному злодейству, и желательно, чтобы это объяснилось как-нибудь иначе.
   Виделся с Георгиевским, которому отдал биографию Вронченка для непечатания в "Журнале министерства народного просвещения". Георгиевский был в Варшаве и рассказывает печальные вещи о том, что поляки, после посещения государя, опять начинают волноваться, а наши русские там упали духом. Нехорошо о Берге. В Юго-Западном крае, который проезжал Георгиевский, дела идут немного лучше, чем в Царстве Польском и в Вильно. Поляки там смирнее, говорит он, но прибавляет, что на это полагаться нельзя. К несчастью, и некоторые из русских чиновников там действуют так, как будто они не русские.
   В Римско-католической академии на лекции. Сегодня воспитанники, как всегда осенью, при открытии классов, поднесли мне букет цветов.
  
   30 сентября 1867 года, суббота
   К старым порокам, наследованным нами от времен татарщины, мы присоединяем новые, которые прививает людям современная цивилизация. И что из этого выйдет, единому Богу известно. О, если бы как-нибудь нам удалось добыть хоть немножко добродетелей, годных и для домашнего обихода и для дел внешних! Увы! мы страдаем не одним расстройством финансов - мы страдаем безнравственностью, что в миллион раз хуже всякого безденежья.
   В N 209 "Московских ведомостей" напечатан план учебного заведения, которое издатели этой газеты намерены открыть в Москве. Заведение это должно быть строго классическим и послужить образцом для всех казенных заведений в империи. Основать такое заведение несомненно весьма полезно. Но, к сожалению, у нас ни одно полезное дело не обходится без фраз. Предприятие гг. Каткова и Леонтьева есть не иное что, как частный пансион. К чему же так раздувать дело и заранее требовать и от правительства и от общества чуть не благоговения. Все это гораздо проще, и такая напыщенная реклама, какую мы читаем в "Московских ведомостях", не только излишня, но даже неприлична. Дело само по себе весьма полезное, пусть же оно и говорит само за себя. А как оно пойдет, оправдаются ли те виды, в каких учреждается пансион, это покажет время.
  
   6 октября 1867 года, пятница
   Правительству, которое бы опиралось на земство и на суды, то есть на правосудие, - нечего бояться.
  
   9 октября 1867 года, понедельник
   Высшее и настоящее достоинство человека заключается в характере. Гению мы можем удивляться как великой силе природы, но в характере человек сам является творцом себя. Природа дает ему только материалы.
  
   12 октября 1867 года, четверг
   Говорят, что основатели новой школы, или пансиона, в Москве - Катков и Леонтьев - требуют, чтобы руководителями ее был комитет, где членами бы состояли министр народного просвещения и московский митрополит, - а председателем кто? Вероятно, Леонтьев или Катков? Комитет этот, а следовательно, и школа должны быть подчинены Правительствующему сенату. Извините за малость, как говорят французы!
  
   13 октября 1867 года, пятница
   А.Н.Майков читал у меня свой перевод "Слова о полку Игоря". Это прекрасный труд. Между прочими слушателями был и Троицкий, автор книги о современной немецкой психологии.
  
   22 октября 1867 года, воскресенье
   Предостережение "Голосу" за статью в N 287 ("Северная почта", N 231), где сильно порицается Наполеон III и его правительство по поводу вмешательства в дела Италии. Замечательно, что недавно еще наша французская петербургская официозная газета сильно старалась доказать парижской "Journal des Debats", что наши газеты отвечают сами за свои политические мнения, а не правительство, так как они ныне издаются без цензуры. Между тем французский посланник жаловался нашему канцлеру на "Голос" за вышеупомянутую статью, вследствие чего последний и получил предостережение. Мы же благоговейно и смиренно молчим, когда французские газеты взапуски, одна перед другою, ругают нас гнуснейшим образом. Недавно еще они изъявляли свои симпатии злодею Березовскому. Право мы очень смиренны. Почему бы французскому правительству не предоставить, если оно желает, начать процесс с "Голосом", вместо того чтобы нашему правительству поступать противозаконно в угоду французскому?
  
   26 октября 1867 года, четверг
   Был,у меня недавно приехавший из-за границы Тройницкий. Разговор о катковском проекте, который привел в великое удивление Государственный совет требованием странных привилегий лицею, задуманному Леонтьевым и Катковым. Здесь не особенно благовидную роль играет министр народного просвещения, граф Толстой.
  
   2 ноября 1867 года, четверг
   Второе предостережение "Голосу" за статью против остзейских немцев в N 299. Странное дело. Правительство само вызвало эту бурю - полемику с немцами - своею, может быть, не совсем своевременною мерою введения русского языка в остзейский край. Немцы подняли крик на всю Европу, начали грозить нам отложением, вмешательством Пруссии и проч. Наши газеты, разумеется, начали на это возражать. Загорелась печатная война, и вот теперь министр Валуев делает одной из газет предостережение за то что она отражает немецкие нападения, и обвиняет ее в "предосудительном направлении".
  
   5 ноября 1867 года, воскресенье
   В N 239 "Московских ведомостей" напечатана сильная статья по поводу первого предостережения "Голосу". См. также "Северную почту", N 241.
  
   6 ноября 1867 года, понедельник
   Они консервативны, потому что всякое новое движение угрожает им падением, как неспособным сочувствовать и содействовать никакому общественному преуспеянию. Закоснелые в эгоизме, они знают, что их не одобряют благомыслящие люди, и чтобы хоть сколько-нибудь оправдаться в их глазах, они делают вид, будто следуют какой-нибудь доктрине, надевают личину какого-нибудь принципа, признанного в истории человеческих обществ и в цивилизации. Но кого они этим обманывают?
  
   7 ноября 1867 года, вторник
   Получил из типографии отпечатанную мою биографию Вронченка.
   Темперамент - не характер, а между тем многие считают его за характер, вероятно на том основании, что темперамент располагает человека к определенным и однообразным поступкам. Но ведь эта определенность и однообразие не иное что, как чисто механические отправления нашего организма, установленные физиологическими законами и без всякого участия воли. А там, где нет участия воли, там нет и характера.
  
   11 ноября 1867 года, суббота
   Председатель московского окружного суда Арсеньев во время производства процесса одного лица, обвиняемого в распространении фальшивых ассигнаций, удалил из присутствия защитника подсудимого, князя А.И.Урусова, одного из известнейших адвокатов в Москве. Говорят, это произошло вследствие тайного повеления, данного председателям судов, чтобы они удаляли адвокатов, которые почему-либо не нравятся администрации. Надо признаться, что если это правда, то это удачный, если не гениальный эпизод в комедии, которая называется: русская образованность и цивилизация.
   У России в наше время три важнейшие потребности: земство, суды и железные дороги. Первые две я называю двумя ногами, на которых Россия могла бы твердо стать и по железным дорогам двигаться, куда ей следует. Но ноги-то хотят ей сломать.
   А все-таки мне кажется, что защитникам земства и суда не следует падать духом в этой борьбе с чиновничьим, валуевским, шуваловским и всяческим произволом: в конце концов ему все-таки не одолеть России.
  
   13 ноября 1867 года, понедельник
   Вечер у графа Алексея Константиновича Толстого. Там, между прочим, познакомился с нашим композитором Серовым и с Кельсиевым. Да еще видел сына поэта Жуковского, молодого человека, весьма приличной наружности, с которым я и поговорил об его знаменитом отце. Серов весь, с ног до головы, кажется пропитанным музыкальными идеями и чувствами. Это очень живой и, по-видимому, энергический человек. Говорит много и бойко. Кельсиев тощий и довольно невзрачный молодой человек. Я довольно много с ним говорил, преимущественно о раскольниках, о которых он высокого мнения, как о настоящих представителях русской народности. Он очень сетует на то, что ему не позволили напечатать в "Отечественных записках" свою исповедь, повествование об его эмиграции и возвращении в Россию.
  
   14 ноября 1867 года, вторник
   Администрация по делам печати заблуждается, сосредоточивая свое внимание на частных, отдельных явлениях, вместо того чтобы иметь в виду исключительно охранение принципов, - что дает ей характер чисто полицейский. Известные принципы, вытекающие из духа общественного и имеющие в виду общественную безопасность, должны быть охраняемы - это главное и единственное, и как скоро писатель не касается этих принципов, в остальном ему нечего ставить преград. Мелкая придирчивость, преследующая частные случаи, вроде нападок на какую-нибудь отрасль администрации, критики какой-нибудь специальной меры и т.д., ни к чему не ведет. Надо принять, и твердо его держаться, следующее начало: когда пределы печати расширены и дано право подвергать рассмотрению и критике государственные меры и текущие события, то должны быть приняты и неизбежные последствия этого, то есть самое применение или пользование этим правом.
   Нужно уметь общее отделять от частного.
   Систему предостережений, пожалуй, было бы неудобно отменить в настоящее время. Не столько виновата она сама, сколько ее бестолковое и неосновательное применение. Из всех предостережений, какие за последнее время надавала валуевская администрация, вряд ли найдется хоть одно вполне разумное и справедливое. Она не умела даже формулировать их как следует.
   Правительство в вопросе о печати впало в противоречие с самим собою. Оно в трудных обстоятельствах не раз прибегало к ее помощи и опиралось на нее, но когда проходила в ней нужда или ему казалось, что она прошла, оно опять начинало к ней относиться свысока и обращаться с нею по-полицейски. Сами министры - Валуев, Головнин, граф Толстой - по временам заискивали в печати и тем, конечно, возвышали ее значение и силу. Как же после этого хотеть, чтобы она не чувствовала своей силы и значения?
  
   15 ноября 1867 года, среда
   Все меры и учреждения должны согласоваться с состоянием и направлением умов данной эпохи. Надобно решить: полагается ли в нашем обществе различие между критикою или разбором каких-нибудь явлений нашей администрации и нападением на основные принципы? Если общество не способно отличать первое от последнего, а напротив, смешивает и то и другое, то надо согласиться, что мы рано начали либеральные реформы. Но я решительно этого не допускаю. Критикуя, например, какую-нибудь меру по почтовому ведомству, по ведомству министерства народного просвещения или внутренних дел и т.п., никому и в голову не приходит обращать укоризны на государя, на образ правления, на веру нашу и проч. Значит, принципы остаются нетронутыми - и в этом все.
   Первое условие внутреннего спокойствия и самодовольства - это быть справедливым и не иметь повода обвинять себя не только в дурном поступке, но даже и в дурном чувстве в отношении к другим.
  
   17 ноября 1867 года, пятница
   Добывая огонь, надо помнить, что вместе с ним явится и дым. Нужно искусство отвести дым, не погашая огня. Плохо поступит тот, кто, для избежания дыма, захочет вылить ведро воды на огонь, Дым, пожалуй, вы и устраните, но зато потушите огонь, да к тому еще произведете невыносимый смрад.
  
   21 ноября 1867 года, вторник
   Правду сказать, трудно, очень трудно мириться с положением вещей в стране, которою управляют Валуевы, ,Щуваловы, Толстые, где министры до того ничтожны и слабы, что ездят и посылают в Москву спрашивать у Каткова и Леонтьева, что и как им делать.
   Покоритель Ташкента, сделавший имя свое известным в Европе и грозным в Средней Азии, Черняев, принужден в Москве держать экзамен на звание нотариуса, чтобы добыть себе кусок хлеба. Говорят, какая-то придворная интрига распорядилась так, что этого генерала уволили от службы с пенсионом в четыреста рублей, и как он очень беден и четырьмястами рублей нельзя прожить с семейством, то он решился искать места нотариуса. Узаконенный залог по этому случаю внесли за него москвичи. Я сам не знаю Черняева, но с разных сторон слышу похвалы ему и негодование против военного министерства. Вообще по городу ходит много сплетен по этому поводу. Но во всяком случае странно будет видеть в нотариальной конторе генерала, украшенного Георгием.
  
   22 ноября 1867 года, среда
   Я всегда прибегаю к дневнику моему как к единственному другу, которому могу поверить все мысли и чувства, беседа с которым заменяет мне и общество и так называемых друзей. Безделица - эта тетрадь с белыми страницами, а между тем она представляется мне каким-то оживленным предметом, в котором отражается мое я и разделяется, как свет в призме, на несколько лучей и то, что могло бы во мне мелькнуть и исчезнуть бесследно, удерживается в моем сознании как частица моего внутреннего быта.
   Внешние влияния доставляют человеку или бедный, или богатый капитал; но от него зависит распорядиться им так или иначе. И маленькое, но благоустроенное хозяйство лучше большого, но бестолково употребляемого богатства.
  
   24 ноября 1867 года, пятница
   Стоит ли серьезно думать обо всем этом? Ведь все это комедия, сон, "сказка, которую старуха рассказывает, сидя у очага".
  
   25 ноября 1867 года, суббота
   На днях я читал Костомарову отрывок из моих Записок. Я вообще большой неохотник читать что-нибудь свое. Такое чтение мне всегда кажется назойливым напрашиванием на похвалу. Но тут было другое обстоятельство: Костомаров мой земляк; он очень хорошо знает места, где я родился и провел детство, и людей этого края. Мне хотелось проверить себя взглядом и чувствами другого лица, и притом лица, способного меня понять и мне сочувствовать Костомарову, по-видимому, понравилось то, что я ему прочитал.
   Сегодня был на вечере у Срезневского, где собраны были цвет и сливки Академии и университета. Но толки и разговоры были довольно маленького свойства.
  
   26 ноября 1867 года, воскресенье
   Жизнь хороша не только тогда, когда она расцветает во всем обилии своих даров, но и тогда, когда борется с тем, что мешает ее полному развитию, и она таким образом спасает хоть что-нибудь из богатого запаса своих общих сокровищ. Вот я любуюсь стебельком растения в горшке, стоящем на моем окне, которое, несмотря на недостаток земли и на холод, проникающий сквозь стекло, все-таки, хоть и не роскошно, но живет и зеленеет.
  
   3 декабря 1867 года, воскресенье
   Был у меня Поярков, племянник Печерина. Он в переписке с Печериным и передал мне его сердечный поклон. Между прочим, он рассказал мне, со слов самого Печерина, о причинах, возбудивших в нем ту психологическую тревогу, которая увлекла его из России и сделала католиком. В детстве у него был гувернер швейцарец, ярый радикал, который пропитал его самыми жгучими идеями либерализма. А рядом с этим стояло деспотическое обращение отца, старого полковника, который непременно хотел сделать из сына солдата. Поярков говорил мне, что у него в руках мемуары Печерина, доведенные до момента отъезда его из России. Он обещал доставить их мне при первом приезде из Киева, куда его теперь посылают председателем тамошней гражданской палаты.
   Держаться всегда на известной нравственной высоте - это самый действительный способ избегать множества тех огорчений, какие неразлучны в столкновениях с людьми и случайностями жизни.
  
   6 декабря 1867 года, среда
   Отчего наши государственные люди делают так много ошибок? Оттого, что они не мастера своего дела, а дилетанты.
   "Москва", получив третье предостережение с четырьмя месяцами приостановки, прекращает вовсе свое существование.
   Всегда я шел одиноко, сам по себе. От того мой путь не был ни светлее, ни удобнее, но это соответствовало моей внутренней конституции, - так тому и быть.
  
   11 декабря 1867 года, понедельник
   Жизнь, проведенная бесследно, ничьего уважения не заслуживает, даже уважения того самого, кто ее прожил.
   Все наши кружки - и литературные и общественные - страдают болезнью непонимания пределов, до которых должны простираться их требования.
   Система вводимого у нас классического образования по истечении некоторого времени непременно падет не только от чрезмерной тягости, которою она обременяет учащихся, но и от того, - и это главным образом, - от чего падает у нас всякая система: от неуменья приводить ее в исполнение.
   Утратив религиозные верования, считая все прекрасное и великое за иллюзию, современное человечество, чтобы не провалиться совсем в пропасть, прицепилось к идее прогресса, как будто эта идея менее иллюзия, чем другие.
   Иные народы развратились, когда сделались образованными, мы же ухитрились погрузиться в омут разврата, находясь почти в варварском состоянии.
  
   17 декабря 1867 года, воскресенье
   Поутру у Тройницкого. Он, между прочим, рассказал мне любопытную вещь, слышанную им во время пребывания его в Одессе от одной знатной и очень умной дамы, хорошо знакомой с разными секретами своего времени. Дело здесь касается причины падения Сперанского. В начале двенадцатого или в конце одиннадцатого года, когда намерения Наполеона насчет России делались более и более очевидными, у нас начали помышлять о средствах обороны. Был, между прочим, представлен, кажется Барклаем-де-Толли, план наших будущих действий, который, разумеется, надлежало хранить в глубокой тайне. Сперанский был тогда всесилен. Государь ничего не предпринимал без его совета и этот план отдал ему на рассмотрение. Сперанский привез его домой, положил у себя на стол в кабинете, а сам снова отлучился из дома. В отсутствие его приехал Магницкий. Ему сказали, что Сперанский скоро вернется, и он решился его дождаться в кабинете, куда имел всегда свободный доступ. Он увидел на столе тетрадь, и так как совестливость не была в числе добродетелей Магницкого, он прочел эту тетрадь и таким образом узнал великую государственную тайну.
   Дня через два государю сделалось известно, что французский посланник говорил о плане русского правительства как о деле, о котором знал все до мельчайших подробностей. Понятно, какое впечатление произвело это на государя. О плане никому не было известно, кроме него, автора плана и Сперанского. Государь естественно мог счесть Сперанского предателем, вдвойне изменником: и отечеству и дружбе, и он сильно на него вознегодовал. Этим объясняются в письме к Парроту слова Александра, что Сперанский достоин смертной казни. Одно только непонятно, почему император ни слова не сказал Сперанскому об открытии государственной тайны, но, прощаясь с ним еще накануне его падения, был с ним ласков и милостив по-прежнему. В противном случае дело без сомнения разъяснилось бы, поступок Магницкого обнаружился бы, и Сперанский оказался бы виноватым только в неосторожности.
  
   24 декабря 1867 года, воскресенье
   Обед у графа Толстого - министра. Обедали некоторые академики. Струве сделал мне упрек, что я не отнесся к нему за справками, когда писал биографию Вронченка. У него, Струве, есть важные сведения об его астрономических трудах, когда он был в Дерпте. "Отцу моему, - сказал он, - приписывают план об астрономических съемках, столь известный в Европе, а этот план принадлежит Вронченку и мне".
   Все эти дни жестоко занят окончанием речи к академическому акту 29 декабря. Надо говорить об умерших: Билярском. Грече и митрополите Филарете. Перечитывая сегодня написанное, я недоволен им. Да притом в чтении на акте придется сокращать: написано слишком много, а публику не надо утомлять.
  
   29 декабря 1867 года, пятница
   Акт в Академии наук. Я читаю извлечение из отчета Второго отделения. Чтение мое произвело эффект, особенно о Филарете. Мне пришлось много сокращать, дабы не осуществить известного изречения, что самая лучшая речь может наскучить, если она длинна. Я читал 45 минут, и внимание слушателей не успело ослабеть. После акта все академики собрались обедать у Донона. Пир был довольно шумный. Не обошлось без некоторых прений о руссизме и немчизме. Не люблю я этих пустых препирательств и столь же пустых патриотических выходок в обществе, которое должно жить согласно, если оно хочет не вредить, а приносить пользу делу науки. Да притом ведь дело вовсе не в том, чтобы кричать, что мы, дескать, русские, а вы - немцы, а в том, чтобы заставить себя уважать, поступая честно и трудясь разумно, да не гадить друг другу, как мы так часто делаем в наших русских ассоциациях.
   Был, между прочим, спор по следующему обстоятельству; за обедом решено было послать телеграмму Бэру, живущему в Дерпте. Некоторые хотели, чтобы телеграмма была послана на русском языке, другие - чтобы на немецком. Конечно, и я предпочел бы послать на русском языке. Но так как Бэр едва ли сумел бы прочесть телеграмму по-русски, то и надо было написать ее по-немецки.
   А.Н.Майков экспромтом прочел следующее стихотворение за жженкой:
  
   Академия кутит,
   В буйстве силы не жалеет;
   Это ясно говорит,
   Что она уже русеет.
  
   Россия - странное государство: это страна всевозможных экспериментов - общественных, политических и даже нравственных, а между тем ничто не укореняется в ней надолго. Залог ли это будущей самобытности, которая не успела еще отыскать своей точки опоры, или доказательство неспособности установиться на чем-либо определенном или твердом, и судьба ее вечно колебаться и бессознательно переходить от одной формы жизни к другой? Избави Бог!
  
   31 декабря 1867 года, воскресенье
   Конец 1867 года.
  

1868

  
   4 января 1868 года, четверг
   На публичном заседании съезда естествоиспытателей. Это было последнее заседание. Публики множество. Читали речи:
   Юнге - окулист, Советов - агроном, Здекауер и Семашко, Председатель Кесслер произнес заключительную речь.
   Но всех лучше была речь Юнге. Она, как и речи других ораторов, была направлена против преобладания классического образования. Вообще весь съезд, принял странный характер демонстрации против, системы министерства народного просвещения, на основании которой изучение классических языков в гимназиях делается господствующим и почти исключительным по идеям Каткова и Леонтьева.
  
   6 января 1868 года, суббота
   Обедал у Павла Никитича Меншикова. Раза два в год он дает своим приятелям лукулловские обеды. Для меня это, как говорится, корм не в коня, но я не мог уклониться от безгранично ласкового, радушного приглашения.
  
   7 января 1868 года, воскресенье
   Был у меня профессор Медико-хирургической академии Якубович. Любопытный разговор о военном министре и о Дубовицком, которые, по словам Якубовича, стараются сделать из академии школу. Конечно, это очень жаль, тем более что в последние годы она начала было сильно возвышаться и процветать. Он рассказывал мне невероятные нелепости, если только они действительно случились. Впрочем, то же говорил мне и Глебов.
  
   8 января 1868 года, понедельник
   Похороны князя Долгорукого, бывшего шефа жандармов и одного из любимцев государя. О нем, кажется, нечего больше сказать, как только "выехал в Ростов", хотя он занимал важные должности, был военным министром и проч. Говорят, он был добрый человек, но вряд ли годился на что другое, как только на то, чтобы слыть добрым человеком.
  
   9 января 1868 года, вторник
   На бале во дворце. Встретил многих знакомых, с которыми встречаешься только в таких многочисленных собраниях. Увиделся, между прочим, с Тимашевым, который опять призван к государственной деятельности.
  
   12 января 1868 года, пятница
   У нас с людьми часто совершаются странные метаморфозы. Вот, кажется, умный, хороший человек; поставили его на видное место, дали ему власть - и выходит человек такой посредственный, что только вздохнешь от глубины сердца и с сокрушением скажешь: как бедны мы в настоящее трудное время деятелями серьезными, истинно государственными.
   Общее собрание Академии. Предложен был вопрос по поводу крыловского юбилея 2 февраля: праздновать ли этот день одному только Второму отделению или всей Академии? Некоторые были того мнения, что празднество должно ограничиться отделением, так как Крылов был не ученый, а литератор. Другие, в том числе и я, высказали мысль, что Крылов составляет часть нашей всенародной славы и что, хотя он не был ни филолог, ни лингвист, однако оказал огромные услуги отеческому языку своими произведениями. Президент пригласил встать тех, которые в пользу празднования всею Академиею: встали все, и тем дело решилось.
  
   13 января 1868 года, суббота
   Вчера мороз доходил на Неве до 35R, а сегодня, говорят, доходит до 37R.
   Приходится писать речь о Крылове к юбилею, а времени остается всего две недели. Вот надпись к памятнику Крылова, что в Летнем саду, написанная Шумахером и напечатанная, кажется, в "Искре":
   Лукавый дедушка с гранитной высоты Глядит, как резвятся у ног его ребята, И думает: милейшие зверята, Какие, выросши, вы будете скоты.
   Почему бы, кажется, не предоставить каждому человеку и каждому народу устраивать свои дела и жить, как он знает и хочет. Но беда в том, что дайте каждому волю это делать, и он тотчас залезет в чужой карман, в чужое право или в чужую землю.
   Если где-нибудь нужен гений, то это в поэзии и в делах финансовых.
  
   11 февраля 1868 года, воскресенье
   Почти месяц я не принимался за мой дневник. Много было к тому причин, а в продолжение этого времени со мной опять случилось нечто нелепое в Академии. По взаимному соглашению членов Второго отделения Академии положено было прочесть на крыловском юбилее четыре речи:
   Грот - черты из литературной деятельности Крылова; Срезневский - о языке, Бычков -. о переводах басен Крылова на иностранные языки, я-о баснях Крылова в художественном отношении. Больше двух недель работал я усидчиво и приготовил мою речь ко дню юбилея, то есть ко 2 февраля. Настал назначенный день. Публики в академической зале собралось много, хотя часть ее была отвлечена в концерт, который давался в пользу страдающих от голода. Началось чтение. Прочитал свою речь Грот, прочитали Срезневский и Бычков. Их чтение продолжалось менее двух часов: началось в двадцать минут второго, а кончилось в три. Настала моя очередь. Я встаю с места и с тетрадкою в руке направляюсь к кафедре. Но вдруг встает и президент и, обращаясь к публике, говорит: "Этим можем кончить, чтобы не утомлять вашего внимания, милостивые государи". Публика изумлена, не меньше изумлен и я; подхожу к президенту и спрашиваю, почему меня не допускают к чтению. Он пробормотал что-то об утомлении публики. Меня окружают знакомые и незнакомые и, в свою очередь, осыпают меня вопросами: "Что это значит, Александр Васильевич, что вас остановили?" и проч. Ответ мой всем один и тот же:
   "Ничего не понимаю".
   Возвратясь домой, я написал президенту серьезное письмо с протестом за такое нарушение академических правил, которое одновременно наносило оскорбление Академии, публике и мне... На другой же день получил от Литке ответ, который мне все объяснил. Бедный президент тут сам попался... Президент, как он после сам мне объяснил и в письме и лично, не полагал, чтобы это было без моего согласия, и распорядился, как сказано выше. Разумеется, это его не оправдывает, но несколько смягчает его вину. Я поехал к нему, и он мне откровенно сознался, что во всем этом сам был жертвою. Мы расстались дружелюбно. Между тем в "Голосе" появилась заметка, где говорилось, что я сам "отказался от чтения, чтобы не утомлять публику долгим пребыванием в академическом зале". Это было мне с руки, так как вызывало на опровержение, а следовательно, и разъяснение дела публике, которая, впрочем, уже сама ясно его понимала. Я и написал письмо к Краевскому с опровержением напечатанной заметки. Письмо появилось в "Голосе" на другой же день и произвело благоприятное для меня впечатление...
   В "Голосе" появилась статейка в ответ на мое опровержение, лестная для меня и нелестная для кое-кого.
  
   13 февраля 1868 года, вторник
 &nbs

Категория: Книги | Добавил: Armush (22.11.2012)
Просмотров: 289 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа