Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 3

нта для предварительного прочтения речей, предназначаемых для ломоносовского юбилея. Грот прочел свой биографический очерк. Моя речь: "Значение Ломоносова в отношении к изящной русской словесности", кажется, некоторым не понравилась. Я в ней, между прочим, касаюсь буквоедства в науке. Срезневский объявил, что насчет языка ломоносовского он во многом со мною согласен, а в другом несогласен, а потому его речь не совсем сходилась бы с моею. Я отвечал, что тем лучше, чем многостороннее рассматривается предмет. Однако Срезневский отменил свое намерение читать речь и сказал, что напишет ее для напечатания в наших актах. Решено, что заседание откроет секретарь официальным заявлением о поводе торжества и, кроме того, упомянет о стипендии, учреждаемой Раевскою, и о высочайше назначенной тысяче рублей для ежегодной премии за сочинение на академическую задачу. Потом Грот прочтет свой биографический очерк Ломоносова, а затем я мою речь - тем все и кончится. Речь Грота, за сокращениями, которые просили его сделать, будет продолжаться больше часу, моя немножко меньше того. Меня не просили сократить.

  

   30 марта 1865 года, вторник

   Совсем неожиданно встретился с Ф.И.Тютчевым, который третьего дня возвратился из Ниццы. Мы с ним прошлись по Невскому проспекту и долго беседовали о современных делах, которые по связи его с двором, с князем М.Н.Горчаковым и с Муравьевым ему хорошо известны. Я спрашивал его о том, что делается в Ницце. Наследнику хотя лучше, однако здоровье его вообще не из лучших. Некоторые врачи советуют отложить свадьбу его на год, другие, напротив, думают, что женитьба скорей принесет ему пользу, чем вред.

   Государыня не совсем оправилась.

   Муравьев действительно сильно колеблется и едва ли останется в Вильно. Враги его воспользовались его же тактикою. Он обыкновенно во время приезда в Петербург жалуется на свое нездоровье и как бы заставляет просить себя о продолжении службы. Это обыкновенно и оканчивалось так, как он желал. На этот раз ему, однако, дали заметить, что если он чувствует себя так нездоровым и обремененным, то, конечно, его удерживать не станут.

   "Московские ведомости" свирепо ссорятся с "Днем". Одни стоят за дворянство, другой за земство. Тютчев очень недоволен "Московскими ведомостями". Я ему заметил, что, мне кажется, тут виноват не столько Катков, сколько П.М.Леонтьев. Вообще утешительного мало, особенно в польских делах. Толкуют о примирении. Тютчев полагает, что подобные толки в настоящую минуту или тупоумие, или измена.

  

   1 апреля 1865 года, четверг

   Сегодня получил от Литке весьма любезную записку с изъявлениями опасений, что у меня не хватит голосу для прочтения в день ломоносовского юбилея моей "прекрасной" речи. Что это такое? Вероятно, ему или кому-нибудь моя речь не понравилась. Я решился объясниться с Литке и поехал к нему вечером. Он принял меня очень ласково, сказал, что у него и в помыслах не было критиковать мою опять "прекрасную" речь и что единственная причина его письма была та, которая в нем изложена. Признаюсь, что мне это не совсем ясно. Я успокоил Литке обещанием читать погромче. Но успокоил ли?

  

   7 апреля 1865 года, среда

   Легкие облачка, уже с некоторых пор туманившие в моих глазах перспективу ломоносовского праздника, в самый день его сгустились настолько, что доставили мне довольно крупную неприятность. Над моею речью к этому дню я работал усердно, довольно осмотрительно и с охотою: меня интересовало и лицо и торжество в честь его. Окончив речь, я, по обыкновению, не был доволен своим произведением, чувствовал, что многое должно было бы сказать лучше, но в то же время сознавал, что в общем речь годится, что в ней есть кое-что, что могло затронуть мысль и чувство слушателей. Во всяком случае эта речь, я полагал, была не хуже моих других речей. Но вот, когда я прочел ее на акте, она была встречена холодно. По прочтении ее была сделана попытка к рукоплесканию, но с некоторых стульев раздались шиканья - тем все и кончилось. Очевидно, у меня были недоброжелатели в публике, да и в самой нашей корпорации, на что, должно быть, и намекала недавняя записка президента с опасением, что у меня не хватит голоса для чтения на акте.

   Неудача в каком бы то ни было деле или случае, разумеется, не может не огорчать, - и я был огорчен, очень огорчен, что у меня есть враги, которым почему-то надо со всех сторон рвать на клочки мою репутацию. Но мой дневник - то есть беседа по совести с самим собою - меня, по обыкновению, успокоил. Все жестокое в сердце улеглось, и я не доставлю моим недоброжелателям удовольствия - не стану на них гневаться и в этом, как и в других, более крупных, случаях.

   Вчера получены самые прискорбные вести о наследнике: он умирает. Государь вчера собирался ехать к нему. В так называемом интеллигентном обществе мало участия к этой великой скорби отца и царя-освободителя, но народ будет глубоко огорчен.

   Сегодня должен был быть обед в честь Ломоносова. Я взял билет, но не пойду - и по причине недуга и по нерасположению идти. Раз надорванные силы уже постоянно дают чувствовать свою надорванность.

   Беда, как известно, никогда не приходит одна, а всегда с толпою своих сослуживиц, и все они атакуют вас сообща.

   Как собаки, то та, то другая оскалит зубы и рвет вас за полы, за ногу, а иная, порьянее, норовит цапнуть за самую морду.

  

   10 апреля 1865 года, суббота

   Академия должна была напечатать наши речи о Ломоносове отдельною книжкою, как это обыкновенно делается в подобных случаях. Но как к этому не делалось никаких распоряжений, то я отнесся к секретарю с просьбою уведомить меня, могу ли я сам отдельно напечатать мою речь. Он отвечал мне утвердительно. Между тем во вчерашнем номере "С.-П. ведомостей" появилась речь Грота: значит, он сам от себя сообщил ее Коршу? Мне многие изъявили желание видеть мою речь в печати, и как я сам считаю это по обстоятельствам необходимым, то я и решился напечатать ее особою брошюрою и отдал ее для этого в типографию Головина, находящуюся в том же доме, где квартирую я. Нужно только, чтобы это было сделано скорее. Головин обещался во вторник доставить мне корректуру.

  

   12 апреля 1865 года, понедельник

   Зайдя в книжную лавку Базунова, впервые услышал я прискорбную весть о смерти наследника-цесаревича. Потом появился и бюллетень, в котором сказано, что кончина воспоследовала с 11-го на 12-е апреля, в 12 часов 50 минут ночи. Грустно, очень грустно, особенно когда подумаешь, что жизнь этого благородного, много обещавшего для России юноши, может быть, могла бы быть сохранена, если бы пестуны его Гогель, Зиновьев и граф Строганов побольше заботились о его физическом состоянии и не были так непростительно беззаботны в этом отношении. В публике страшное негодование против графа Строганова. В самом деле, что делал он эти три года, которые провел при наследнике? Почему скрыл он его болезненное состояние, если о нем знал, и почему не знал, если не знал?

   Государь съехался в Дижоне с принцессою Дагмарою, которая, в сопровождении матери своей, тоже ехала в Ниццу. Они все вместе туда и отправились.

   Наполеон отложил бал при дворе в тот день, когда больному сделалось особенно худо.

   У нас уже дней за пять начали хлопотать о трауре. Траурные материи сильно вздорожали. А граф С.Г. Строганов, муж Марии Николаевны, говорят, заранее начал хлопотать о похоронной колеснице. Это по их части: на это только они и годны.

  

   13 апреля 1865 года, вторник

   Бесчисленные толки об общем горе, и, как обыкновенно во всех таких толках, много нелепого. Так, например, один генерал с весьма важным видом высказал мне мнение, что в болезни, а следовательно, и в смерти наследника сильно повинен Наполеон. "Каким же это образом?" - спросил я. Говоривший не умел мне этого объяснить, но остался при своем мнении. Невольно вспомнишь Гоголя, в "Ревизоре" которого одно из действующих лиц, говоря о затруднениях, в какие повергнуты чиновники присылкою к ним ревизора, глубокомысленно замечает, что это француз все гадит. Заходил к Гончарову. Ничего! Он благоденствует, а я думал, что он болен. Вместе посетовали о наследнике и поругали Строганова.

  

   14 апреля 1865 года, среда

   Принялся за биографию Галича.

   Вышли новые законы о печати. Их можно, по справедливости, назвать валуевскими. Тут все подчинено произволу министра. Совет обречен играть жалкую роль. Сказано, что круг его действий и права те же, как и у прочих советов министерств, то есть он составляет полное ничтожество. Но Валуев хочет придать ему значение другим шарлатанским образом. Он объявил, что Совет должен состоять из юристов. Почему тут нужны юристы, а не люди, основательно знакомые с наукою и литературою, - этого ни сам он, вероятно, да и никто другой не знает.

  

   17 апреля 1865 года, суббота

   Президент Северо-Американских Штатов Линкольн убит. Этим, вероятно, сепаратисты хотели отомстить ему за свои поражения. Когда убийца направляет свой удар на человека великих государственных способностей, с судьбою которого соединена судьба многих, судьба миллионов, то это все равно, как если бы он выжег, ограбил целую страну и перерезал целую массу народа. Муравьев уволен, и на место его определен К. П. фон Кауфман.

   Мы ничего не делаем последовательно и с сознанием определенной цели. Во всем скачки, попытки, шатанье вправо, влево, ожидания, что скажут и как поведут нас другие.

   Был у Ф.И.Тютчева. Разговор о наследнике. По словам его решительно выходит, что наследника уморили нелепым образом воспитания, особенно тем, как вел его в последние годы Строганов. Не обращалось никакого внимания на его физическое состояние; его страшно утомляли, заставляя учиться и двигаться свыше сил и не внемля спасительным предостережениям некоторых рассудительных медиков, например Здекауера и проч. Государя держали в совершенном неведении насчет его положения, так что за несколько дней до смерти наследника государь случайно узнал от фельдъегеря о готовящейся катастрофе.

   В Москве, говорят, по поводу смерти наследника была демонстрация. Собрались толпы народа, и из среды их раздались крики, что в этом несчастии виноват Константин. Народ, как известно, чрезвычайно способен к фантастическим представлениям и толкам.

  

   18 апреля 1865 года, воскресенье

   Ф.И.Тютчев после известного адреса московского дворянства о созвании земской думы написал под названием "Москвичам" следующее четверостишие и послал его в Москву:

  

   Куда себя морочите вы грубо!

   Какой у вас с Россиею разлад!

   И где вам в члены английских палат?

   Вы просто члены английского клуба.

  

   На это последовал следующий ответ москвичей:

  

   Вы ошибаетеся грубо,

   И в вашей Ницце дорогой

   Сложили, видно, вместе с шубой

   Вы память о земле родной.

   В раю терпение уместно,

   Политике там места нет;

   Там все умно, согласно, честно,

   Там нет зимы, там вечный свет.

   Но как же быть в стране унылой,

   Где ныне правит Константин

   И где слились в одно светило

   Валуев, Рейтерн, Головнин?

   Нет, нам парламента не нужно.

   Но почему ж нас проклинать

   За то, что мы дерзнули дружно

   И громко караул кричать?

  

   Говорят, что скоро после приезда сюда Муравьева было уже, по желанию константиновской партии, решено отозвать его из Вильно, но вдруг оттуда получается донесение, что едва достигла туда весть об отзыве Муравьева, как польский элемент снова поднялся: появились конфедератки, траурные одежды, русские вывески в магазинах опять заменились польскими и проч. Вследствие этого рескрипт на имя Муравьева с пожалованием его при увольнении графом и уже посланный для напечатания в "Северной почте" был задержан. Дела опять заколебались.

  

   19 апреля 1865 года, понедельник

   Везде почти единогласно слышишь: уморили, уморили наследника, - и приписывают это Строганову. Достается также и доктору Шестову, который действительно, говорят, не так опытен и учен, чтобы мог наблюдать за физическим состоянием наследника и лечить его. Доктора этого рекомендовал Енохин, которому он доводится племянником.

   Не знаю, говорил ли какой генерал или нет, но все равно что говорил следующие слова: "Стоит только перед сражением подумать, что вот я буду разбит, и наверное будешь разбит".

  

   23 апреля 1865 года, пятница

   Закон о присоединении к православию детей, рожденных от смешанных браков в остзейских провинциях (то есть нетребование подписок при вступлении в брак, что дети будут православные) находит и защитников и порицателей. Но нет, кажется, сомнения, что это не понравится народу.

  

   24 апреля 1865 года, суббота

   Читаю "Юлия Цезаря" Наполеона III. Что бы ни говорили враги августейшего автора, а сочинения его нельзя не признать замечательным. Положим, он не делает открытий в этой части истории наравне со специалистами науки, особенно у немцев. Но обнять в такой обширности все сделанное другими, так самостоятельно и глубоко изучить все предшествующие источники и исследования - это уже немалое достоинство. Потом, в авторе нельзя не признать художника. Как мастерски группирует он подробности, как изящно и пластично управляется с такими сухими вещами, как, например, географическое описание местностей в начале первой части, - и какое хорошее перо! И живо, и рельефно, и сжато. Словом, если бы Наполеон не был правителем, он мог бы быть очень хорошим писателем. Но с его философией истории, однако, нельзя согласиться. Тут видна натяжка в свою пользу. Чтобы великие события всегда происходили от великих причин - это решительно неверно. Этому противоречит и его собственное сравнение, что искра не производит пожара, если для него не приготовлены горючие материалы. А потому несправедлива также и мысль, что великие люди порождают великие судьбы. Они их решают - это так, но часто решают даже вопреки своим планам и ожиданиям, а часто и не сознают, что решают. Все события, называемые великими, суть следствия многих предшествующих причин, между которыми воля и гений одного лица есть только одна из сильных пружин в механизме целой системы или целого порядка и хода вещей.

  

   25 апреля 1865 года, воскресенье

   Поутру у Стасюлевича. Он три года был преподавателем истории у наследника. Наследник, говорит он, учился очень хорошо и вообще был прекрасное существо. Стасюлевич не может вспоминать о нем без глубокой скорби и умиления. Он показывал мне тетради, в которых царственный юноша записывал свои уроки из истории. Видна особенная тщательность в занятиях. Строганова наследник не любил, да и трудно любить этого холодного и сухого человека. Юношу слишком обременяли учением и разными упражнениями, желая вознаградить время, упущенное в его детстве. Вообще не было обращено должного внимания на деликатность и слабость его сложения.

   Вот образчик того, как в народе смотрят на смерть наследника. Во время ломоносовского обеда в зале Дворянского собрания возле Стасюлевича сидел какой-то купец. Когда был провозглашен тост за наследника, - тогда было известно еще только, что он опасно болен, - зала огласилась восторженными криками в честь его и пожеланиями ему выздоровления. Крики не умолкали в течение пяти минут. Стасюлевича это так тронуло, что у него показались слезы на глазах. Его сосед-купец это заметил и спросил:

   - Видно, вы очень любите наследника?

   - Да, - отвечал Стасюлевич, - потому что знаю его хорошо: я был его учителем.

   - Учителем? - повторил купец. - Ну, хорошо, что вы были его учителем, а не дядькою, а то вас стоило бы разорвать на клочки.

  

   26 апреля 1865 года, понедельник

   Уже напечатан рескрипт о пожаловании графом Муравьева и об его увольнении и также приказ о назначении Кауфмана. Что-то скажут патриоты московские, да и другие? Немец в Польше для устройства русских дел! Впрочем, он, говорят, православный. Да фамилия-то, возражают, немецкая, какой русскому человеку и не выговорить.

   У нас все как-то странно делается. Очень много, например, шумели и нашумели о ломоносовском юбилее. Он пришел - пообедали, покричали и, кажется, опять забыли человека на целое столетие.

  

   27 апреля 1865 года, вторник

   В газетах напечатано письмо убийцы Линкольна - Буса. Письмо заключает в себе политическую исповедь убийцы и причины, объясняющие его преступное дело. Какая неисповедимая наглость и высокомерие этих непрошенных и самозванных благодетелей человечества и народов! Если верить словам настоящего убийцы, то он великий человек, предпринявший великое дело во имя свободы и прогресса. Вот глубокая и пагубная болезнь нашего века! Всякий мечтатель, фанатик или честолюбец, жаждущий всемирной популярности, считает себя вправе предпринимать дела, на которые его никто не уполномочивал.

  

   28 апреля 1865 года, среда

   В Петербурге сильно распространяется спиритизм. Пусть его! Это реакция против материализма. Пусть одно безумие уничтожается другим: клин выбивается клином.

  

   1 мая 1865 года, суббота

   Вечер у Ржевского. Меня очень занимали рассказы Мельникова (Печерского). Это настоящий тип русского плутоватого бывалого человека. Но его приятно слушать, хотя надобно слушать осторожно, потому что он не затрудняется прилгать и прихвастнуть.

  

   3 мая 1865 года, понедельник

   Газета "Народная летопись" запрещена до сентября. По получении официального известия о смерти наследника все газеты вышли с траурною каймою, "Летопись" - без нее. Но когда получена была депеша о смерти Линкольна, газета эта облеклась в траур. Это ближайшая причина запрещения. Но главная причина та, что около этой газеты сгруппировались последователи Чернышевского - Антонович, Елисеев кажется, и Лавров и проч. Третье отделение тотчас по основании газеты обратило на нее внимание министра внутренних дел. А вот теперь, при случае, она и прямо высказалась.

   Сегодня вся Нева запружена льдом, но день был хороший: 10 градусов тепла. Я долго гулял в Летнем саду, где теперь в известные часы собирается на прогулку наше так называемое лучшее общество.

  

   4 мая 1865 года, вторник

   Между сенаторами есть <...> престранные. Панин было несколько притворил двери для входа в сию храмину правосудия всякому <...>, если он только военный генерал или тайный советник, но мудрый нынешний министр юстиции Замятины опять широко распахнул оные двери, и вот туда потянулись ряды <...>, что, как говорится, уму непостижимо. Там, между прочим, красуется и певец, которого Бутков заставлял себе петь и употреблял, говорят, еще на кое-какие другие поручения. Он же во время своего государственного секретарства сделал его и сенатором. X. пел прежде тенором, теперь, говорят, поет басом. Вчера я встретил его на Невском проспекте. Нельзя без смеха, без горького смеха смотреть на эту маленькую фигурку самого нелепого вида, которая всячески надувается и топорщится, чтобы показать, что и она государственный человек.

   Отличный день, даже жарко. В Летнем саду толпы гуляющих; на лужайках начинает пробиваться трава, а молодые кустарники подергиваются зеленым молодым пушком. Но почтенные старые липы еще стоят мрачно и угрюмо, не показывая ни малейших признаков пробуждения к жизни.

  

   6 мая 1865 года, четверг

   Тихонравов отказался от предложенного ему Вторым отделением Академии звания члена.

   Я предложил взамен его Галахова, но не встретил сочувствия. Сильнее всех воспротивился Пекарский.

  

   8 мая 1865 года, суббота

   В "С.-Петербургских ведомостях" напечатана статья, извлеченная из отношения нашего консула в министерство финансов о нетерпимом мошенничестве наших купцов, которые поставляют на заграничные рынки лен низшего разряда, выдавая его за первый сорт и беря за него деньги как за первый. И подобное мелкое гнусное надувательство встречается уже не в первый раз, так что иностранцы отказываются иметь дело с русским купцом. Консул говорит, что это угрожает закрытием иностранных рынков для нашей торговли.

   Муравьев получает из многих мест России поздравления с графским достоинством и благодарственные адресы за его управление западными губерниями.

  

   15 мая 1865 года, суббота

   Из всех живых созданий нет таких, которые бы были так способны наносить вред себе и другим, как люди. Нет ничего лживее и несчастнее человеческой породы. Те, которые стараются истребить религиозное чувство в человеке, - величайшие враги последнего: ведь это его единственная опора. И как нетрудно было бы пробудить и укрепить религиозное чувство в людях, особенно в юности, если бы ей было меньше толковано о догматах и обрядности, а больше о благости и премудрости высочайшего существа! И где можно найти больше для того материалов, как не в христианстве!

   Исключительная вера в так называемый исторический прогресс есть не иное что, как ловля тени, которая беспрестанно убегает. Это одно из ярких и пагубных заблуждений века.

  

   16 мая 1865 года, воскресенье

   Литературу нашу, кажется, ожидает лютая судьба. Валуев достиг своей цели. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла получить. Сколько я могу судить по некоторым убедительным данным, он, кажется, замыслил огромный план - уничтожить в ней всякие нехорошие поползновения и сделать ее вполне благонамеренною, то есть сделать то, чего не в состоянии был, да едва ли и хотел сделать Николай Павлович. Этот последний презирал литературу, но едва ли считал возможным сформулировать ее на свой лад. Валуев, по-видимому, считает это возможным. Он, должно быть, так же точно презирает всякое умственное движение, как презирали его в предшествовавшее царствование, и думает, что административные меры выше и сильнее всякой мысли. Устав о печати, который должен быть введен в сентябре месяце, отдает ему в полное распоряжение всякое печатное проявление мысли. Издание журналов, с освобождением их от предварительной цензуры, становится делом крайне затруднительным. Прежде журналы зависели от произвола цензора, который все-таки не мог вполне пренебрегать тем, что о нем скажут в обществе. Оттого он был до некоторой степени принужден действовать умеренно и снисходительно. Издатели в известной мере освобождались от ответственности под его щитом.

   Теперь не то. Цензора нет. Но взамен его над головами писателей и редакторов повешен Дамоклов меч в виде двух предостережений и третьего, за которым следует приостановка издания. Меч этот находится в руке министра: он опускает его, когда ему заблагорассудится, и даже не обязан мотивировать свой поступок. Итак, это чистейший произвол, и уже не прежний мелкочиновнический и по тому самому менее смелый, а произвол, вооруженный сильною властью, властью министерскою. Понятно, что пишущая братия сильно переполошилась. Журналисты, по крайней мере петербургские, как слышно, условились подчиняться по-прежнему предварительной цензуре, и это в их положении, может быть, было бы самое разумное. Но вот что мне сегодня говорил Фукс, наперсник и эхо Валуева: "Министру известно, на что намерены решиться журналисты, но они жестоко ошибутся. Если они захотят остаться под цензурою, то и получат ее, но такую, которая будет несравненно сильнее николаевской. Волею или неволею они должны будут эмансипироваться". Какая удивительная эмансипация! - а тогда уже дело пойдет новым порядком. Каким? - Валуевским.

   Разумеется, этот великолепный план точно так же разлетится дымом, как и все великие планы наших великих государственных и негосударственных людей. Россия тем отличается, что в ней ни зло, ни добро не выдерживаются систематически и последовательно. У нас систематичны и последовательны один беспорядок и хаос. Но в частности наделается много гадостей и неприятностей, а там дело повернет туда, куда направит его какая-нибудь случайность, какой-нибудь ветер, и все-таки не туда, куда думали Валуевы и Фуксы.

  

   17 мая 1865 года, понедельник

   Вчера свирепый северный ветер, отчего при ярком сиянии солнца несноснейший холод, а сегодня мрак и дождь при 7R тепла. Итак, май оказался подлецом и тянет не на весну, куда бы ему следовало по его положению, а прямо к осени. Бедствие для тех, которые переехали уже на дачу, особенно в прелестные картонные домики Новой Деревни, Черной речки и проч. Впрочем, Черная речка на днях многих из своих дачников спасла от этого бедствия: в ней сгорело до двенадцати домов.

  

   19 мая 1865 года, среда

   Целый день буря. С трех или четырех часов до восьми палили из пушек - значит, в Галерной гавани и в Коломне большой прилив воды. Часу в восьмом я вышел на Невский проспект; спуски на Фонтанке залиты почти по самую мостовую.

  

   20 мая 1865 года, четверг

   Такая же точно буря, как вчера. Я было отправился в Академию, но вернулся, потому что ветер пронизывал до костей и сломал зонтик, так что я даже не мог укрыться от дождя.

   Опять рассказы о покойном наследнике. Выходит все одно и то же: Строганов виноват в преждевременной кончине этого благородного юноши. По словам Ф.И.Тютчева, императрица обвиняет себя в недостатке материнской проницательности и в том, что она не видела положения наследника. Впрочем, от нее все скрывали; и сам наследник скрывал, не желая огорчать печальной истиной, которую он, однако, сознавал, как это видно из письма его к невесте, найденного в его бумагах недоконченным.

   Всех умнее и благороднее, кажется, вел себя доктор Здекауер. Он еще в январе объяснил государю и графу Строганову, как сомнительно положение наследника и какой осторожности и внимания оно требует. Здекауер, между прочим, никак не советовал ему купаться в море. Но Строганов решительно ни в чем не слушался его и, напротив, повез наследника в Голландию, где заставили его купаться в холодную пору и в восемь часов утра, так что местные доктора изумлялись и не советовали этого делать.

   Вчера было настоящее наводнение в низменных частях города, в Коломне, на островах. Около Кокушкина моста даже по улице плавали на лодке. Один господин на Каменном острове ехал в карете по воде, которая проникала сквозь дверцы. Эта ужасная погода приостановила и наши сборы на дачу.

  

   22 мая 1865 года, суббота

   Сегодня думали, что будет привезено тело наследника и церемониально препровождено в царственное жилище вечного покоя. Но это отложено до будущего вторника. Между тем делаются приготовления: дома на Английской набережной и Большой Миллионной убираются трауром. На Сенатской площади воздвигается амфитеатр для зрителей.

   В пятницу был у князя Вяземского, на днях приехавшего из Ниццы. Он показался мне удивительно свежим и бодрым. Он остановился в доме своего зятя, министра внутренних дел, которого я и встретил тут. Я выразил Валуеву крайнее удивление, что в похоронной процессии не допущены депутации от корпораций, например от Академии наук и проч. Он отвечал, что это зависело от заявлений начальств различных учреждений и что, например, Московский университет прислал своих депутатов.

   В Академии Срезневский говорил мне, что и здешний университет назначил своих депутатов. Значит, одна Академия не сделала этого. Удивительно.

   В "С.-Петербургских ведомостях" напечатаны в переводе очень хорошие стихи на смерть наследника одного финляндского поэта.

  

   23 мая 1865 года, воскресенье

   Ни одно свободное движение не бывает без уклонений то вправо, то влево: на то оно и свободное. По прямой неуклонной идут только силы механические, вследствие сообщенного им внешнего толчка. Итак, при свободном движении всегда надо ожидать отступлений от известных принятых или установившихся начал, ожидать некоторого замешательства. Зло не в этом, а в том, когда порывающиеся к свободному движению или действующие силы не встречают уравновешивающих их других сил - когда свободное движение, свидетельствующее о жизненности, обилии и энергии сил, превращается в дикое, необузданное своеволие и не организуется, не ограничивается другими силами, которые воздерживали бы их и не допускали бесплодно рассеиваться в беспредельности и поглощать самих себя. Свободное движение всегда есть нечто могучее, но слепое, нуждающееся в руководстве разума. Это - творчество, рождающее вещи, которые требуют направления, обработки, воспитания. Оно столько же способно разрушать, как и созидать, но оно неспособно останавливаться, чтобы сознательно уяснять себе, для чего и что оно разрушает или созидает.

   Вечером навестил меня князь П.А.Вяземский. Разговор опять вертелся все на той же злобе дня - на смерти наследника.

  

   25 мая 1865 года, вторник

   Печальный и торжественный день! Привезено тело наследники и Петербург и препровождено в церемониальном шествии к месту вечного упокоения в крепость. Погода соответствовала характеру события. Небо обложилось тучами, каждую минуту угрожал дождь - но дождя не было и было тепло. В двенадцатом часу я вышел из дому. Невский проспект был залит толпами народа, который спешил к Исаакиевской площади. Процессия должна была следовать от Николаевского моста мимо Исаакия по площади и набережной на Троицкий мост. Немного спустя раздался пушечный выстрел. На улицах уже не было ни души. Все, весь Петербург столпился у площади, и я с Морской поворотил туда же. Тут услужливый спекулянт предложил мне место на скамейке за полтинник. Я с трудом взгромоздился на нее и очень порядочно мог видеть церемониальное шествие.

   Мрачная и величественная картина. Войска с обеих сторон окаймляли площадь. Сперва потянулись разные придворные чины, ордена на подушках, бесконечный ряд духовенства в черном облачении, отряд войск и потом колесница с останками юноши, которого оплакивала Россия. За нею государь верхом на лошади... Я отвернулся и не стал больше смотреть. Народ стоял безмолвно, сняв шапки, и с появлением колесницы крестился. Не было ни малейшего шуму, ни толкотни, ни беспорядка. Вокруг царствовало полное безмолвие, нарушаемое только колокольным звоном с церквей и зловещими пушечными выстрелами с крепости. Все магазины, лавки, кабаки были заперты. На всем Петербурге лежала какая-то печать уныния и скорби, а над ним, как черное покрывало, висело сумрачное небо.

  

   26 мая 1865 года, среда

   В два часа отправился я поклониться праху наследника в Петропавловский собор. У ворот крепости с добрых полчаса надо было ждать, пока разъехались экипажи возвращавшихся с панихиды. Народу видимо-невидимо: кажется, опять весь Петербург собрался сюда. И вдруг все это повалило в крепость и стеснилось у входа в церковь до такой степени, что нечего было и думать попасть туда, по крайней мере скоро. Впускали только по нескольку человек разом и затем запирали двери. Многие на это ворчали, но, мне кажется, это было и необходимо и благоразумно. Иначе церковь была бы вдруг переполнена, и мог бы произойти страшный беспорядок. К выходу тоже пускали постепенно. И надо отдать справедливость полиции: она распоряжалась и ловко, и учтиво. Я встретил тут Чивилева, который отчаялся попасть в церковь и уехал домой. Я тоже было колебался, но потом решился подождать, сколько возможно. Так же поступил Воронов, с которым я тоже тут столкнулся.

   Наконец пришла и моя очередь. Большая мрачная церковь лишь немногих вмещала в себе. Посетители входили в одни двери, по очереди в одиночку допускались к гробу, поклонялись ему и направлялись к другому выходу. По обеим сторонам катафалка стояли дежурные камергеры и генералы. Перед гробом разложены были на золотых подушках ордена покойного, атаманская булава, и водружены были казацкие бунчуки. В церкви господствовало мрачное величие смерти. Тишина прерывалась только монотонным унылым чтением евангелия. С глубокою грустью я взошел на ступени катафалка, поцеловал холодную руку, предназначавшуюся для скипетра одного из величайших в мире царств и теперь обреченную тлению, взглянул на бледное лицо, сквозившее сквозь покрывавший его флер, на цветы, которыми усыпан был труп, - и слезы невольно подступили к глазам, и я вышел с глубокою скорбью, за которую многие без сомнения осмеяли бы меня. Вся эта драма жизни и смерти, которую мы называем великою, конечно, ничто в бесконечном течении вещей; но если где есть место возбудиться человеческому чувству, то, конечно, здесь, где нанесена такая глубокая скорбь сердцу одного из самых благородных государей и одного из самых добрых людей, и гнусно не сочувствовать этой скорби, каковы бы ни были ваши социальные и политические теории...

  

   27 мая 1865 года, четверг

   Сбор на дачу. Рескрипт на имя генерал-губернатора Суворова с изъявлением благодарности государя жителям Петербурга за их сочувствие к его великой скорби.

   Строганов, говорят, играл самую жалкую роль во время всей похоронной церемонии. К нему никто не подходил, никто не заводил с ним речи.

  

   28 мая 1865 года, пятница

   Бывают нравственные уродливости, как и физические. Иному недостает от природы религиозного, эстетического чувства, или эти органы душевной жизни были у него как-нибудь окалечены в детстве. Но гордиться тут, право, нечем. Не следует этого выставлять на всемирное зрелище, а еще менее следует провозглашать, что это красота, и желать, даже домогаться, чтобы другие были в этом отношении на нас похожи.

   Ужасно трудно у нас добывать исторические материалы. Вот уже несчетное число раз являюсь я в университет, чтобы получить дело об отрешении от должности профессора Галича, - и все напрасно. Наконец ректор обещался.

   Речь моя о Ломоносове однако, несмотря на свой провал на академическом акте, все-таки имеет свою долю успеха. До меня с разных сторон доходят благоприятные о ней слухи. Я получил лестные о ней отзывы и благодарственные за нее письма из Архангельска, Киева, Москвы, Харькова. Макарий, архиепископ харьковский, написал мне очень милое письмецо. Здесь раскуплено в книжной лавке до ста экземпляров. Журналы хранят глубокое молчание, кроме "Северной почты", которая отозвалась о моей "щеголеватости", да "Русского инвалида", сделавшего из речи выписки. К отзывам журнальным всяким, похвальным и ругательным, я питаю глубокое равнодушие и всегда питал его. Меня не раз хвалили, и раз только, давно как-то, выбранила "Северная пчела", сначала похвалив непомерно. Тогда я принужден был отвечать на ругательство, потому что оно пахло доносом, и мне, по обстоятельствам времени, необходимо было дать отпор. Но после того я уже больше не обращал внимания на то, что обо мне писалось. Это совсем не из гордости или желания прослыть неуязвимым: напротив, я вовсе не чужд удовольствия слышать себе одобрение.

   Но дело в том, что у нас ни похвала, ни брань не вызываются обыкновенно никакими основательными литературными причинами, а всегда одним побуждением лично насолить человеку или лично задобрить его. Тут большею частью все решают личные отношения, и как я всегда шел сам своею особою дорогою, то у меня, естественно, было больше неприятелей, чем благоприятелей. В последнее же время я окончательно, даже в личных моих отношениях, отдалился от так называемых литературных кружков, да и не скрывал и не скрываю, и устно и печатно, моего отвращения к этой ультралиберальной пустоте и умственной распущенности, в которой тонут иные из наших так называемых передовых журналов. Но это не потому, чтоб я не признавал в нынешнем направлении его исторического происхождения и значения, а потому, что, по моему мнению, никакое направление не должно сделаться исключительным и господствующим.

   Половина первого. Сейчас раздался печальный звон колокола, возвещающий о погребении наследника. Я живу против самой Владимирской церкви и ясно слышу его грозный, скорбный напев.

   Он был человек, отец его - освободитель миллионов людей. Россия должна плакать, если у ней есть народное чувство, если она нация, а не случайное скопище и в настоящее время всеотрицающих разнородных элементов.

  

   30 мая 1865 года, воскресенье

   О, как не разработан еще русский мир! И как трудно разработать его одною силою мысли или знания. Тут необходима еще другая сила, которая служила бы проводником первой. России нужен новый Петр. Тот Петр начал, другому следовало бы довершить. Народ прежде нуждался в возбуждении, теперь он нуждается в руководстве.

   Вчера переехали на дачу в Павловск, по примеру прошлого года - на дачу Мердера, по дороге в Царскую Славянку.

  

   31 мая 1865 года, понедельник

   Охотники нивелировать человечество готовы превратить его в одну грубую, безразличную и безобразную массу, из которой уже не должно вырастать ни одно дарование, ни одна умственная или нравственная заслуга.

  

   7 июня 1865 года, вторник

   Солнце просияло, и хотя от времени до времени северячок подувает, но все-таки тепло, а на солнце и жарко. Июнь, по-видимому, хочет произвести реформу в погоде. В добрый час!

  

   3 июня 1865 года, четверг

   Отвага, говорят, свидетельствует о силе, но она свидетельствует также о безумии...

  

   8 июня 1865 года, вторник

   В городе. Экзамен в Римско-католической академии. Большие любезности. Впрочем, я всегда был доволен студентами: они всегда внимательны к моим лекциям и вообще всегда выказывали мне даже преданность.

  

   11 июня 1865 года, пятница

   В природе осенняя тоска. Ночью соловей не раз затягивал свою песнь, но всякий раз. обрывал ее на второй или на третьей трели. Все другие маленькие певуны совсем притихли. Зелень какая-то бледная, тощая, по-видимому готовая увянуть, едва распустившись. Дачники прячутся в комнатах, но и там в большинстве случаев дрожат и на чем свет стоит ругают лето. Это детское негодование еще более усиливает всеобщую скуку. Вот по небу бродят какие-то грязно-серого цвета тучи и ежеминутно угрожают уже не дождем, а снегом. Вообще природа готовит нам что-то скверное, вроде польского восстания или в дополнение к нему. Отовсюду только и читаешь вести о пожарах и о зловещих признаках всеобщего неурожая. Прошлого года был только местный голод, например в Самаре, а теперь вот угрожает голод повсеместный. Дороговизна на все предметы первой потребности увеличилась до того, что бедные люди лишь с трудом могут жить. Что ж будет дальше?

  

   13 июня 1865 года, воскресенье

   Осуждены мы навсегда делать глупости или они составляют только одну из переходных ступеней нашего развития? Ведь вот до сих пор случалось так, что даже из всего, что мы возьмем у других, мы непременно выберем самое худшее и спешим его усвоить себе так, как будто оно составляет единственную важнейшую сторону вещей. Встретимся мы с разными улучшениями и благами внешнего быта - мы непременно позаимствуем от них всякие излишества, блестки, чрезмерную роскошь и начнем с неимоверною быстротою проматывать достояние наше и отцов наших. Научимся мы иностранным языкам - мы прежде всего прочтем на них самые пустые или забористые статьи и начнем болтать на них всякий вздор, забывая свой родной язык. Поедем ли за границу - вместо того чтобы лицом к лицу ознакомляться с плодами и успехами чужой образованности, мы постараемся побывать там прежде всего во всех притонах иноземного разврата, проиграться до последней нитки в каком-нибудь Бадене или Висбадене да провезти контрабандою несколько запрещенных книг или вещей, чтобы потом с гордостью сказать дома своему приятелю: "Ну, брат, продулся я в Париже" или там-то и там-то. Поедут наши юноши за границу с благою целью учиться - они начнут с того, что окритикуют и обругают тамошних профессоров, а кончат тем, что, возвратясь домой, станут с видом всемирных гениев и знатоков повторять поверхностно схваченное и вовсе не переваренное знание, заимствованное у этих же профессоров, - и на том застынут. Начнем мы заниматься публицистикою, политикою - мы тотчас делаемся социалистами, коммунистами и с необычайным шумом и треском слов требуем всевозможных реформ, не заботясь о том, является ли это требование плодом и выражением народной жизни и народных нужд или только игрою нашей праздной фантазии. Займемся ли мы философией - то немедленно с головой так и окунемся в атеизм и материализм и ослепнем и оглохнем для всего другого. Хотелось бы думать, что это только один из фазисов нашего развития, а не то, что нам суждено делать.

  

   16 июня 1865 года, среда

   Опять был у меня Норов. Я стараюсь забыть, что он некогда был министром народного просвещения, и когда мне это удается, я опять вполне готов дружески отвечать на его дружеские попытки. Вчера он, между прочим, рассказал мне следующий анекдот об А.С.Пушкине. Норов встретился с ним за год или за полтора до его женитьбы. Пушкин очень любезно с ни