Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 2

". А в Петербурге к этому прибавляют еще: "Он без ума от своего министерства". Ах, Авраам Сергеевич, в какую тину вы залезли!

   Недавно, между прочим, произошел следующий скандал. Совет Московского университета избрал на кафедру истории отличного молодого ученого, Ешевского, которого я рекомендовал министру еще во время юбилея Московского университета. Авраам Сергеевич с ним лично познакомился, выслушал его пробную лекцию, пришел в восторг и благодарил меня за него. Попечитель одобрил избрание совета и представил Ешевского на утверждение министру. Но Кисловский решил иначе: он послал в Москву, вопреки избранию совета и санкции попечителя, своего собственного избранника. Приезд последнего в Москву, само собою разумеется, изумил и привел в негодование все ученое сословие и попечителя. Его заставили прочесть пробную лекцию, которая принесла ему мало чести. Все это произошло в присутствии министра и, само собою разумеется, не могло быть ему приятно, особенно когда попечитель, Ковалевский, вежливо, однако твердо и решительно заявил ему, что скорее подаст в отставку, чем позволит Кисловскому вмешиваться в дела Московского университета. Кисловский, уверят, от этого заболел, а министр должен был утвердить Ешевского - не без гнева, однако, на попечителя, столь благородно и решительно отстоявшего свое и университетское право. Событие это разнеслось по Москве, дошло и сюда, где произвело весьма грустное впечатление.

   Я выбран в члены театрального комитета для рассмотрения пьес, написанных к столетнему юбилею театра. Комитет собирался раз шесть; прочитал двадцать четыре пьесы - одну другой слабее и, наконец, остановился на одной, которую и одобрил. По вскрытии пакета, в котором она заключалась, оказалось, что пьеса эта графа Соллогуба. К этому прибавили еще пролог Зотова.

   Говорят, что наш комитет сделается постоянным. Меня уже спрашивали от имени министра императорского двора, согласен ли я и вперед быть членом?

  

   2 октября 1856 года

   Торжественный въезд государя императора в Петербург. Процессия прошла мимо окон моей квартиры в половине второго. От нас все было видно отлично. Процессия пышная, как все процессии подобного рода. Несметные толпы народа.

  

   6 октября 1856 года

   Получил от министра императорского двора графа Ад-лерберга уже официальное приглашение быть членом комитета при дирекции театров, на который возлагается рассмотрение вновь поступающих на сцену пьес.

  

   9 октября 1856 года

   Обедал у графа Блудова в первый раз по возвращении его из Москвы. Разговор шел о литературе. Графиня-дочь прочитала мне стихи какой-то тульской стихотворицы. Графиня, как известно, большая патриотка и радуется появлению всякого так называемого отечественного таланта. Плетнев пишет из Парижа, что его всего больше поражает в французах единство национального чувства. Причину тому он полагает в их вере в свое национальное превосходство. "Отчего у нас, - спрашивает он, - нет таких великих результатов народности, как у них?" - и отвечает: - "От недостатка веры в наши моральные качества!" А я думаю - от неразвитости самих моральных качеств у нас. Способностей у нас много, но, увы, не меньше и безнравственности.

  

   25 октября 1856 года

   Всякая отрасль науки заслуживает уважения, но не заслуживают уважения претензии ученых, из которых каждый хотел бы, чтобы его отрасль была признана за целое дерево, причем другим деревьям и расти не нужно.

   Русское слово и словесность так дороги нам, что мы должны их подвергать самому тщательному и всестороннему исследованию. Надо рассматривать их критически, исторически, эстетически. Тут нужно несколько специалистов.

   Борьба в Академии с Срезневским. Ему хочется, чтобы все русское отделение состояло из славянства: славянских древностей, славянской филологии, славянской литературы. Кафедру русской словесности он хотел бы превратить в кафедру славяно-русской, так, чтобы собственно русская словесность утонула в потоке славянщины. Я против этого сильно восстал. Меня на этот раз слабо поддерживал Иван Иванович Давыдов. Тем не менее Срезневский в заключение сдался.

  

   11 ноября 1856 года

   Был у попечителя Московского университета Ковалевского. Он дивные вещи порассказал мне о Норове, как, например: он скажет да, а Кисловский нет - и дело не делается, или, лучше сказать, делается по решению последнего. Какой вред для хода дел! Представления попечителей о самых важных нуждах подвергаются страшным задержкам, крючкотворствам, искажениям, не говоря уже о высших вопросах воспитания и образования, на которые не обращается никакого внимания. Многие представления по годам не разрешаются. Канцелярский произвол над всем владычествует. Всякая мысль, касающаяся воспитания и образования, всякое ученое лицо, всякая книга находят себе враждебное противодействие в департаментских чиновниках. Министр ничего не знает, ничего не видит, а только слушает своего наперсника Кисловского и подписывает бумаги, которых содержание часто не знает или через несколько минут забывает, так что о деле, о котором ему вчера было говорено, сегодня надо вновь говорить, а на следующий затем день оно непременно будет сделано не так, как он его понял, как обещал и даже как положил письменную резолюцию.

  

   12 ноября 1856 года, понедельник

   Сегодня П.П.Татаринов приезжал ко мне от министра просить меня по-прежнему бывать у него по средам. Я уклонился.

  

   20 ноября 1856 года

   Обедал сегодня у графа Д.Н.Блудова. После обеда мы с ним остались одни. Предметом нашего разговора были дела по министерству народного просвещения. Граф сильно негодует на то, что там творится. Он мне рассказывал любопытные подробности о поведении Норова в Государственном совете вчера и сегодня по случаю прении о производстве в чины молодых людей, кончивших курс высших учебных заведений. Это ныне составляет важный законодательный вопрос по нашему министерству.

   Вопрос этот обсуждался еще при покойном государе в комитете, состоявшем, под председательством графа Блудова, из Ростовцева, барона Корфа, Протасова и Н.Н.Анненкова. Там было положено отменить производство в чины воспитанников высших заведений по так называемым сокращенным срокам. В нынешнее царствование, когда комитет был уже накануне закрытия, дело это вместе с другими вопросами, касающимися преобразований учебных заведений, передано было Норову, а тот возложил на меня рассмотреть их и составить о них записку с указанием, что из идей комитета может быть принято, что должно быть изменено, дополнено и прочее. Я занялся этим усердно и тогда же нашел, что план преобразования университетов был очень неудовлетворителен. Впрочем, я узнал впоследствии, что комитет в этом случае действовал стратегически: университеты были на краю гибели; они подвергались опасности закрытия (в 1849, 1850 годах), и комитет стремился только к одному - во что бы то ни стало спасти их. Но многие идеи комитета о низшем и среднем образовании были весьма хороши и могут служить прекрасным материалом при полезных изменениях и улучшениях по этой части. Обо всем этом мы тогда много толковали с Норовым, и, между прочим, я советовал ему принять и мысль комитета относительно производства в чины. Это он, как и все другое, совершенно одобрил, в этом же духе объяснялся с графом Блудовым и даже подписал формальную о том бумагу.

   По разрыве моей связи с ним он вдруг переменил намерение - конечно, под влиянием Кисловского, который, очевидно, задался задачей вырывать все, что было посеяно мной. В Государственном совете сильно удивились перемене норовского мнения и еще больше удивились, когда выслушали его записку об этом предмете - и по содержанию и по изложению вовсе не государственную. И вот в эти два последние заседания совет, как говорится, припер его. Норов не сумел дельно и логически защищать свое мнение: он растерялся, вышел из себя. и почти бранился. Наконец, поставленный в тупик возражениями членов, он обратился к председателю с просьбою призвать присутствующих к порядку.

   - Если кого-либо надо призвать к порядку, - возразил граф Орлов, - так это вас.

   Когда Норов начал было ссылаться на свою записку, один из членов заметил ему, что подобных записок не представляют в Государственный совет, что его записка - памфлет, а не выражение мыслей и соображений министра. Все это мне говорил граф Дмитрий Николаевич. Ах, Авраам Сергеевич!

   Граф, между прочим, рассказывал много интересного из своих воспоминаний о прошлом времени Речь как-то коснулась Булгарина и Греча. Графу положительно известно, что Булгарин участвовал в службе по тайной полиции во время Бенкендорфа. Между прочим рассказал он мне и следующий случай из истории тайных дел.

   - Не помню, в котором году, - говорил граф, - покойный государь долго отсутствовал из Петербурга. При нем находились граф Бенкендорф и Дашков, бывший министр юстиции. Они были между собой дружны.

   Однажды Бенкендорф сказал Дашкову:

   - Не хотите ли полюбопытствовать, прочесть доставленный мне из Третьего отделения - разумеется, секретный - отчет о состоянии умов в Петербурге. Я еще не читал его, но вас он, вероятно, займет.

   Дашков взял отчет и, к изумлению своему, - что же нашел в нем? Обвинение в крайнем либерализме князя П.А.Вяземского, графа Блудова, многих других таких же лиц и даже самого себя. Он тут же сделал свои замечания на полях и на следующий день, отдавая бумаги Бенкендорфу, сказал:

   - Я прочел этот интересный документ и требую от вас, граф, честного слова, что если вы представите его государю, то не иначе как вместе с моими замечаниями.

   - Я сделаю лучше, - отвечал граф, - я ничего не представлю.

   Так и было сделано.

  

   21 ноября 1856 года

   Был у нашего попечителя. Разговор о наших ученых, учебных и цензурных делах. Те же жалобы, то же негодование на бестолковое управление по министерству, благодаря которому нет возможности предпринять и сделать что-либо полезное.

  

   23 ноября 1856 года, пятница

   Вечер у князя Щербатова. Там были некоторые из наших профессоров, литераторов и один цензор. Был, между прочим, и Титов, бывший наш посланник в Константинополе. Мы долго говорили. Он человек умный и живой, Говорят, его назначают в наставники к наследнику. Этот выбор, кажется, недурен. Титов, по-видимому любит науку и просвещение.

  

   25 ноября 1856 года

   После девяти или десяти лет увиделся с Позеном. Он мало изменился физически и умственно. Это человек с большим практическим умом. Говорили, будто его вызывают сюда, чтобы употребить в дело. Это было бы хорошо. Но вряд ли, по крайней мере я так заключил из его собственных слов.

  

   26 ноября 1856 года, понедельник

   Читал в собрании членов факультета (собирались у Фишера) записку о необходимости преподавания философии в университетах. Записка была очень одобрена, и собрание положило дать ей дальнейший ход по начальству.

   Второе отделение Академии и университет возложили на меня написать отчеты к акту на 29 декабря и 8 февраля. На это уйдет немало времени.

   Мелочные невольные влечения чувств, желания, привычки и т.п. иногда сильно надоедают. Обращайся с ними как и с людьми подобного рода, то есть будь с ними учтив, слушай, когда нельзя избежать, даже их болтовню, не показывая ни нетерпения, ни досады, а думай и поступай по-своему.

  

   4 декабря 1856 года, вторник.

   Обедал у графа Блудова. Никого не было. Разговор о литературе. Граф рассказал мне несколько старинных преданий двора. Он когда-то хотел писать историю дома Романовых.

  

   6 декабря 1856 года, четверг

   Поутру видел Войцеховича и долго с ним говорил. Он рассказал мне прелюбопытные вещи о раскольниках, делами которых года три тому назад занимался по поручению правительства. По словам Войцеховича, они составляют огромную силу в государстве. Их около десяти миллионов. Они имеют сношения с Австрией, где находится одно из их центральных управлений. Иные из их верований очень грубы, другие в высшей степени рациональны. Некоторые секты отличаются безнравственностью: есть, например, такие, где жены считаются общими и принято убивать детей. Войцехович уверял меня, что в одном раскольничьем селении становой пристав, по его распоряжению, вытащил из пруда более сорока трупов младенцев!

   Вечером был в театре. Праздновался столетний юбилей существования русского театра. Сперва была сыграна увертюра, составленная из старинных мотивов, потом был дан пролог Зотова, много пострадавший от выпущенных цензурою стихов. При воспоминании о Грибоедове и Гоголя раздались рукоплескания. Потом шла одобренная нашим комитетом пьеса графа Соллогуба, несколько растянутая, но в общем не лишенная интереса. Разыграна пьеса была хорошо, только Самойлов и Сосницкий (Сумароков и Пушкин) нетвердо знали свои роли. Затем последовал балет. Спектакль кончился в 12 часов. Театр был полон. Присутствовала и императорская фамилия. Вид театральной залы был великолепен.

   Говорят, барон Корф назначен членом главного правления училищ. Авраама Сергеевича, очевидно, вяжут по рукам и ногам: там Ростовцев, здесь Корф. Но странное дело, говорят, государь его ласкает.

   Печальна судьба русского просвещения. Не раз страдало оно в тяжком плену: то был плен татар, обскурантов и т д., а ныне оно томится в плену подьячих.

  

   7 декабря 1856 года

   На Срезневского подан от кого-то донос (безыменный) президенту Академии. В нем говорится, что Срезневский дурно издает академические "известия", наполняет их дурными статьями, преимущественно своими; что не смотрит за корректурой, не делает ничего основательного для филологии и только обманывает доверие к нему Второго отделения и т.д. и т.д. Граф Блудов отдал донос И. И. Давыдову, сказав, что решительно не верит доносчику. Срезневский сильно огорчился. Мы выслушали довольно длинную защиту его и выразили ему свое участие как товарищу. Иван Иванович, в продолжение года сам беспрестанно уязвляемый безыменными доносами, более всех сочувствовал Срезневскому. Много плодов соберут со всего этого наука и общество!

  

   9 декабря 1856 года, суббота

   Был на похоронах вдовы Жуковского, которая умерла в Москве и привезена сюда, чтобы быть положенною рядом с мужем на кладбище Александро-Невской лавры. Тут были граф Блудов с дочерью, князь Вяземский, Титов, Норов и прочие. Последний, увидев меня, подошел ко мне, любезно сожалел, что давно меня не видел, и приглашал к себе. Видя мое нежелание принять его приглашение, он, наконец, именем редакции "Журнала" вынудил у меня обещание быть у него по делам ее. От этого официального приглашения я уже не мог отказаться. Это, конечно, ничего бы, если б я мог надеяться чего-либо добиться для редакции. А то ведь из этого ничего не выйдет. Он примется бесплоднейшим образом толковать о делах министерства, требовать моего мнения и, что всего хуже, объясняться.

  

   10 декабря 1856 года, воскресенье

   Вечер у князя Щербатова. Тут и ученые и литераторы, и цензоры. Князь очень радушно и любезно всех принимает. Но не люблю я всех этих собраний. О них ничего искреннего, а только каждый старается казаться в глазах других значительнее, чем он есть. Невольно и сам становишься на ходули, чтобы не попасть под ноги другим.

  

   12 декабря 1856 года

   Читал князю Щербатову записку свою о необходимости преподавания философии в университетах.

   Сделал непростительную ошибку в разговоре с князем, когда тот говорил о Баршеве и Калмыкове, которых он не хочет оставить в университете, несмотря на то, что совет избирает их на продолжение службы после двадцатипятилетия. Я был застигнут врасплох и не возразил так, как следовало. К. и Б. не гении, но и не такие же бездарности, чтобы не могли быть еще полезными, тем более, что в настоящую минуту их некем и заменить. Мое заступничество, даже и более энергическое, вероятно ни к чему не повело бы, но я по крайней мере исполнил бы свой долг.

  

   16 декабря 1856 года, воскресенье

   Был у Носова. Как я и ожидал, произошли объяснения и целования. Но из этого опять-таки ничего не вышло. Он был так рассеян, что ему нельзя было вложить ни одной мысли в голову.

  

   22 декабря 1856 года

   Заседание в Академии. Читал отчет, назначенный к публичному акту 29 декабря.

  

   23 декабря 1856 года, воскресенье

   Был у Позена. Чрезвычайно любопытная беседа. Он передал мне, как говорит, слово в слово свой разговор с государем на днях. Позен привез с собой проект освобождения крестьян и по этому случаю был приглашен к государю. Его величество как нельзя благосклоннее выслушал пояснительные замечания Позена и обещал прочесть проект с полным вниманием. Позен, между прочим, предупредил государя, что у него, Позена, много врагов.

   - О, и сколько! - подтвердил государь.

   - Потому неудивительно, - прибавил Позен, - если идеи мои будут многими отвергнуты.

   - Ваш проект не подписан? - спросил государь.

   - Нет, ваше величество, - отвечал Позен.

   - Ну, и это хорошо, - заметил государь. Между тем дня через три после того к Позену приехал князь Долгорукий для объяснений, по приказанию государя.

   Позен хотел мне прочесть весь свой проект, но он собирался на юбилейный обед к Ростовцеву и потому прочел мне только некоторые места. Я знал, что Позен умен и владеет пером, но таких идей, такого светлого взгляда на вещи, такого правдивого и благородного голоса в пользу человеческого достоинства и прав его, наконец такой силы красноречия, простого, сжатого и твердого, правду сказать, я от него не ожидал. Жаль, если его не употребят в дело! Его многие не любят и боятся.

  

   29 декабря 1856 года, суббота

   Акт в Академии наук. Я читал отчет по русскому отделению. Отчет и чтение заслужили одобрение. Я выслушал много похвал и поздравлений.

   Вечером был раут у президента, на котором присутствовали все академики. Я, между прочим, разговаривал с Сакеном, сражавшимся под Севастополем, с Титовым, бывшим посланником в Константинополе, с Ростовцевым. Еще на акте Норов сказал мне, что ему очень нужно о чем-то переговорить со мной, и настоятельно приглашал к себе. Кажется, надо будет к нему отправиться, хотя мне это крайне не хочется. Постараюсь по крайней мере извлечь из этого пользу и опять попробую высказать ему то, что мне не удалось высказать в мое последнее свидание с ним.

  

   30 декабря 1856 года

   Только что возвратился домой с одного вечера с глубоким отвращением ко всему мною виденному и слышанному. Там было то, что называется цветом общества, и действительно многие умные люди, но все они отдаются потоку событий, ни о чем не думают, кроме своих выгод, своего мелкого честолюбия, тщеславия и т.д. Таков дух времени, и мало кто считает нужным ему противостоять и противодействовать. Да и на что? Все должно "идти к концу, как угодно творцу", по выражению Шекспира. Эгоизм с жадностью хватается за это убеждение, чтобы освободиться даже от желания что-нибудь делать в пользу общую.

  

   31 декабря 1856 года

   Вот и еще года как не бывало! Еще год грустной опытности. Что приобретено для внутреннего мира, для успехов самоусовершенствования, для блага общего и для собственного? Ничего, ничего, ничего!

   Конец 1856 году.

  

  

   1 января 1857 года, вторник

   Между прочим был у Позена и просидел у него около часу. По его проекту об освобождении крестьян назначен комитет под председательством самого государя. Члены комитета: граф Орлов, Ростовцев, Брок, Гагарин, князь Долгорукий, Адлерберг.

   29 декабря был обычный годичный акт в Академии наук. Я читал отчет. Собрание было великолепно: лентами и звездами хоть мост мости. Министр, увидев меня, убедительно просил к нему зайти, говоря, что имеет сообщить мне нечто очень важное.

  

   2 января 1857 года, среда

   Любопытное свидание с Авраамом Сергеевичем. Он желал видеть меня, чтобы посоветоваться о том, какое направление дать делу о разрядах. Я воспользовался этим случаем, чтобы представить ему, в каком печальном положении вообще находится министерство. Оно в безнадежном состоянии. При этом я заметил Аврааму Сергеевичу, что на днях у него вырвали из рук еще идею: об отношениях семейного воспитания к общественному, - идею, которую так громко ныне провозгласил Ростовцев и которую теперь, может быть, испортили, утрируя ее. А ведь год тому назад министерство уже имело на свой проект согласие государя по поводу учреждения женских гимназий - но ничего не сделало.

   - Помните, - сказал я Аврааму Сергеевичу, - у меня было заготовлено отношение к министру внутренних дел, где этому делу давали уже ход? Мое отношение было задержано, и вот что теперь для вас из этого вышло.

   Затем я выразил предположение, что министру необходимо для восстановления хоть сколько-нибудь своего кредита взять на себя почин в предстоявших еще по министерству делах. В предметах недостатка нет. Он согласился у просил меня изложить мои мысли об этом на бумаге и, главное, приготовить проект о разрядах в таком духе, как у предлагал прежде, то есть, чтобы чины были заменены должностями.

   Затем Авраам Сергеевич - уж, право, не знаю, зачем - опять коснулся моего определения, или, лучше сказать, неопределения в члены главного правления училищ. Последовали странные, запутанные объяснения - такие странные запутанные, что мне стало жаль его, и я поспешил положить конец им и нашему свиданию. Речь была и о Кисловском. Авраам Сергеевич выразил мнение, что не худо было бы мне с ним помириться. Я с жаром отверг эту недостойную мысль: как будто Кисловский мог и должен был что-нибудь значить в моей деятельности и в моих отношениях с министром.

   В заключение министр по обыкновению обнял меня, уверяя в своей любви. Из этого, конечно, ничего не выйдет, но по крайней мере я ему высказал все то, что по совести считал необходимым высказать.

  

   10 января 1857 года, четверг

   Обедал у Позена. Он дал мне прочесть письма свои к государю, сопровождавшие проекты о разных отраслях государственного правления. Проекты эти составлены Позеном по требованию его величества. Проект о необходимости начертать программу и определить систему управления отличается многими светлыми и основательными мыслями, хоть и в нем есть общие места. Позен принимает четыре основные начала: православие, самодержавие, человечество и народность, но трем из этих идей дает другое значение, чем Уваров. Всего замечательнее его письма. Они написаны смело, умно и даже красноречиво. Любопытно в одном из них то место, где он говорит о том, что народ ожидает от государя улучшения своего жребия после войны и что в случае неудовлетворения этих ожиданий надо опасаться всеобщего неудовольствия. Положение народа он просто называет невыносимым.

   Комитет об эмансипации ничего не решил. Позен уезжает во вторник.

  

   13 января 1857 года, воскресенье

   Был сегодня у директора канцелярии военного министра Брискорна. На прошедшей неделе я представлялся военному министру, который приглашал меня для совещания по поводу устройства образования и судьбы военных кантонистов: о них на днях состоялся высочайший указ. Тут же было мне объявлено, что я назначен членом комитета, на который возложены эти дела, а вчера я получил о том и официальную бумагу от министра. Мой проект, представленный в конце прошлого года, говорят, очень ему понравился. Брискорн назначен председателем комитета, потому я и был у него сегодня. Он излагал свои мысли в духе моего проекта. Мы поговорили о наших будущих занятиях и, кажется, согласились в главном, а именно в том, о чем я уже писал.

  

   15 января 1857 года, вторник

   Хотите ли приобрести известность? Ругайте как можно больше тех, которые уже достигли ее прежде вас. Во-первых, слушателям приятно будет услышать, что такой-то вовсе не такой талант, не такой ум, не так честен и благороден, как о нем говорят. А во-вторых, вы докажете собственный ум, ибо, по мнению толпы, тот непременно должен быть очень умен и даровит, кто ни в ком не признает ни ума, ни дарования.

   Ум без честности похож на бритву без рукоятки: при всем желании нет возможности его употреблять, а если станешь употреблять, то обрежешься.

  

   26 января 1857 года, суббота

   В ту минуту, когда общество наше готово совсем утонуть в обычной апатии и пустоте, когда толки о погоде, о придворных новостях, о том, что в таком-то журнале обруган такой-то, и т.д., - когда все это начинает безмерно надоедать, благосклонная судьба обыкновенно посылает нашей публике на выручку какой-нибудь громкий особенный случай, преимущественно скандал, и вот публика выходит из летаргического сна, начинает шевелиться, поднимает голову, слушает, говорит, смеется, пока это ей не надоест в свою очередь, и она, усталая, снова погружается в пуховик своего умственного и сердечного бездействия.

   Вот теперь такой случай прилетел к нам из Москвы: граф Бобринский подрался с профессором Шевыревым, или, лучше сказать, поколотил Шевырева, так что тот лежит в постели больной. Сегодня в Академии, в университете только об этом и толкуют. Кто стоит за одного из бойцов, кто за другого, но обстоятельства этого факта так перепутаны разными добавлениями, толкованиями, изменениями, вольными и невольными, что решительно нельзя составить себе точного о нем понятия. Знаешь только, что была драка, что подрались московский граф и московский профессор, что подрались они по-русски, то есть оплеухами, кулаками, пинками и прочими способами патриархального допетровского быта.

   На днях также много занимала публику, прикосновенную к литературе, статья в "Русской беседе", в которой В.В.Григорьев обругал Грановского. Этот Григорьев был когда-то послан в Лифляндию, за свою сомнительную деятельность в которой по возвращении получил крест. Во время моего цензорства он написал было статью - прямой донос на противную себе партию русских литераторов. Словом, этот любезный господин с успехом шел по следам Булгарина. Теперь ему сильно не понравилась высокая и чистая репутация Грановского, и он задумал столкнуть его в грязь.

   Трудно решить, сколько добра приносит образование, но то несомненно, что оно необходимо.

  

   8 февраля 1857 года, пятница

   Акт в университете. Я читал отчет. Всеобщее, а со стороны многих даже жаркое одобрение. Я в отчете коснулся некоторых вещей, о которых в прежних отчетах не говорилось, да и не могло говориться. Между прочим всем понравился мой отзыв о Мусине-Пушкине.

   Вечером был у князя П.А.Вяземского, где некто Львов читал свою драму "Свет не без добрых людей".

   Вчера был большой обед в Римско-католической академии по случаю утверждения нового ректора Якубильского. Тут, между прочим, встретил Норова. За обедом я сидел от него довольно далеко. Увидев меня, он стал через весь стол громогласно изъявлять сожаление, что давно меня не видит. Потому сказал, что у него пропасть важных дел, о которых ему надо со мной переговорить, и т.д. - все во всеуслышание и очень некстати. Я отклонился от настоящего ответа и произносил отрывочные и ничего не значащие слова.

   Дело о Шевыреве и графе Бобринском решено. Шевырев послан на житье в Ярославль, а графу Бобринскому велено жить безвыездно в своей деревне.

  

   11 февраля 1857 года, понедельник

   Князь Щербатов читал мне некоторые из своих предположений об улучшении гимназий и уездных училищ. Главная его идея: меньше учебной и административной формалистики и больше сущности. Он представляет о том доклад министру. Князь хлопочет также об увеличении учительских окладов. Разумеется, в министерстве обо всем этом и не подумают и ничего не сделают - несть бо там ни ума, чтобы думать, ни воли, чтобы делать.

   Ребиндер, который недавно приехал сюда на несколько дней из Киева, также читал мне свои предположения. В них много прекрасного. Я вполне разделяю его мысли об усилении философского преподавания и о возбуждении вообще среди молодежи духовной деятельности. Об этом он не только представил министру (разумеется, совершенно бесполезно), но и лично государю, к которому являлся на днях.

  

   12 февраля 1857 года, вторник

   Князь Вяземский, которому теперь поручено главное наблюдение за цензурой, просил меня заняться проектом об ее устройстве, ибо великий хаос в ней. Я повторил ему то же, что сто раз говорил и ему и министру, именно, что тут нужно прежде всего сделать три вещи: а) дать инструкции цензорам; b) освободить цензуру от разных предписаний, особенно накопившихся с 1848 года, которые по их крайней нерациональности и жестокости не могут быть исполняемы, а между тем висят над цензорами как дамоклов меч; с) уничтожить правило, обязующее цензоров сноситься с каждым ведомством, которого касается литературное произведение по своему роду или содержанию.

   Князь поручил мне пригласить одного из цензоров, вместе с ним рассмотреть и обсудить все эти обстоятельства и затем представить их ему, князю. Я, впрочем, объявил князю, что не беру на себя роли законодателя, а советую назначить комитет. Для предварительного обсуждения я избрал себе в помощники, за неимением лучшего, Фрейганга.

   "Русский вестник" напечатал статью "Пугачевщина". Велено сделать редактору и цензору строгий выговор.

   Желать чего-либо пылко, но достигать желаемого со спокойным мужеством и хладнокровным постоянством есть признак сильной души.

  

   17 февраля 1857 года, воскресенье

   Вечер у князя Щербатова. Здесь сказал несколько слов, которых не следовало говорить. Каюсь. Все эти сердечные волнения и недовольства происходят из одного источника - из важности, которую мы придаем людям и жизни. Следует ли возносить их так высоко, чтобы потом, видя их низверженными в грязь, сетовать, тревожиться, негодовать? Право, игра не стоит свеч. Не важнее ли всего то, чтобы меньше страдать?

   Серьезная точка зрения на жизнь и людей самая опасная. Тут Бог знает, в какие коллизии войдешь и с судьбою и с порядком вещей, и с самим собою, между тем как дело, по выражению Софокла, не стоит тени дыма.

  

   23 февраля 1857 года, суббота

   Читал сегодня по просьбе студентов и с согласия начальства речь студентам о цели и значении предпринятого ими "Сборника" и о литературных средствах достигнуть этой цели. Присутствовали ректор и многие из профессоров. Огромная зала (амфитеатром) была битком набита. Были и посторонние посетители. Прочитав до того лекцию, я чувствовал себя несколько утомленным, тем не менее импровизированная речь моя, хотя я сам и желал бы ее получше, была принята хорошо. Раздались аплодисменты, крики "браво", топанье ногами и т.д. Товарищи-профессора тоже весьма одобрили. Значит, дело можно считать удачным.

   Цель моя была наэлектризовать юношей, возбудить в них благородное рвение к предпринимаемому ими делу, но вместе и воздержать их от непосильных стремлений во что бы то ни стало к авторской славе и внушить им уважение к общественному мнению. Я при этом случае припомнил им слова Талейрана, который сказал, что он знает кого-то умнее себя и Наполеона: этот кто-то - все.

  

   24 февраля 1857 года, воскресенье

   Заседание комитета у графа Блудова по изданию сочинений Жуковского. Читано было примечание графа к поэме "Агасфер".

  

   26 февраля 1857 года, вторник

   Вчера было читано в совете университета прошение мое об отпуске. Здоровье мое очень плохо. Силы до того надломлены, что, если не принять теперь же надлежащих мер к их восстановлению, они, того и смотри, совсем сломятся.

  

   7 марта 1857 года, пятница

   Вечером был в спектакле театральной школы как член театрального комитета. Пьесы игрались плохие, но некоторые из воспитанников и воспитанниц играли недурно, хотя в игре их постоянно просвечивает недостаток эстетического образования. Вообще их учат неважно. Главное внимание школы, по-видимому, устремлено на танцы, и последние, в самом деле, удивительны.

  

   2 марта 1857 года, суббота

   Был у Ростовцева. Неприятны мне эти постоянные толки о Норове с укорами ему самому и его управлению. Так и на этот раз; все одно и то же: неспособность к делам, зависимость от подьячих в таких случаях, которых они совсем не понимают или понимают только с подьяческой точки зрения, двоедушие и пр. и пр.

   Вся беда от того, что мы даем слишком большую цену жизни и самим себе. От этого мы созидаем множество неосуществимых планов и сетуем об их неисполнимости, а на случайности жизни смотрим без достаточного мужества.

  

   3 марта 1857 года, воскресенье

   Новые колебания Авраама Сергеевича. На днях он сообщил князю Щербатову о слиянии Педагогического института с университетом как о деле решенном. А сегодня при случайной встрече со мной, жалуясь на бедность университета, заметил, что о слиянии этом и речи быть не может, что заведения не следует уничтожать и что государю это не понравилось бы.

   - Но ведь, - возразил я, - вы сами, Авраам Сергеевич, были того мнения, что университет приготовляет лучших учителей, чем их давал до сих пор Педагогический институт; что закрытое заведение может образовывать ученых, а не учителей, которых гораздо вернее образует университет, где на умы действует не одна наука, но и жизнь.

   - Да, это неоспоримо, - отвечал он.

   - Ну, так на первом плане должна же быть польза, - продолжал я, - и если мы убеждены в ней, то и должны высказать свою мысль без уклончивости. Да и притом кто же думает об уничтожении Педагогического института? Дело идет не о закрытии его, а о соединении с университетом - соединении, которое усилит университет и улучшит самбе образование учителей. А чтобы тут не было никаких даже сомнений, то назовите: "Центральный педагогический институт при С.-Петербургском университете".

   Эта идея пленила его. Он опять стал просить меня написать это. Конечно, все это одни слова.

  

   20 марта 1857 года, среда

   Ум есть не что иное, как орудие, пригодное для жизни. Иной употребляет его как сеть для ловли благ житейских; другой как кинжал для нанесения ран, чтобы, обессилив своего врага, исторгнуть у него то, в чем нуждается или чего желает; третий как щит против нападений; четвертый как когти и зубы, которые выказывает по временам ради внушения страха, и т.д. Беда, если ум ни на что не годен, кроме тканья понятий, идей истинного и прекрасного и тому подобной паутины, в которую нельзя ловить даже и мух.

  

   24 марта 1857 года, воскресенье

   Диспут в университете. А.Н.Пыпин защищал свою диссертацию на звание магистра: "О русской повести". Оппонировали я и Срезневский. Я взял за главное основание возражений - недостаток результатов о рассуждениях молодого ученого. Не видно, какие черты умственной, нравственной и эстетической жизни русского народа выражаются в дополнениях и переделках повестей, зашедших к нам из Византии и с Запада. Но с этой стороны только и можно было отчасти поражать диспутанта. Все остальное было неопровержимо. Пыпин защищался отлично. Было довольно много публики.

   Самая необходимая вещь для человека - самообладание. У животных есть опекун: природа. Она всем у них распоряжается и хозяйничает. Мы же получили от нее только орудия и средства: все остальное зависит от нас. Оттого чем больше дано нам сил, тем труднее ими управлять и распоряжаться.

   Тысяча вещей в душе нашей делается без нашего ведома. Мысли и впечатления роятся в ней ежеминутно, и каждое из этих движений влечет нас то в ту, то в другую сторону. Но все это ничего не значит, если распорядительная сила хороша и если под ее контролем движения эти не могут дойти до своих крайних последствий. Иногда случается даже и уступить какому-нибудь влечению. Но и тут пусть окончательно ничто не делается без вашего вмешательства, без причины вам известной, вами допускаемой.

  

   27 марта 1857 года, среда

   У графа Блудова. Разговор о нашей администрации и о Броке, который требует, чтобы ничто, касающееся финансов, не печаталось без его разрешения, и открыто объявляет, что наши писатели приведут нас к революции. Я заметил, что он ошибается, что революцию делают не писатели, а неспособные министры. Тут был еще, между прочим, Тютчев, который очень удачно острил над кое-кем из наших администраторов.

  

   30 марта 1857 года, суббота

   Заседание театрального комитета. Министр императорского двора граф Адлерберг прислал на наше рассмотрение устав комитета. Мы читали этот проект вместе с замечаниями директора, которому не хочется допускать в театральные дела никакого постороннего вмешательства. Министр же хочет противного, но, кажется, ему недостает настойчивости. Мы решились действовать твердо и попытаться сломить беззакония, которые мешают успешному развитию такого прекрасного и полезного дела как драматическое искусство.

   Ни одно дело не совершается без пожертвований: честность требует пожертвования выгодой, а выгода - пожертвования честностью. Выбирайте любое.

  

   28 апреля 1857 года, воскресенье

   Весь месяц прошел в сильных приступах болезни и в устройстве поездки за границу, куда меня настойчиво посылают врачи. После разных треволнений дело, кажется, уладилось.

  

   12 октября 1857 года, суббота

   Визиты попечителю и министру. Последнему должен был представиться после своего возвращения [из-за границы, куда Никитенко ездил для лечения]. Он встретил меня с обычными объятиями, старался выказать теплое участие ко всему, что меня касается, но в этом участии недоставало главного - искренности, или я не сумел ее открыть.

   Князь Щербатов хвалился, что он одержал победу над департаментом и Кисловским. Он формально объявил министру, что не хочет иметь никакого дела с последним, и потребовал, чтобы ни одно дело по С.-Петербургскому округу не решалось без участия попечителя, для чего выразил желание присутствовать при докладах. Авраам Сергеевич на все согласился.

  

   15 октября 1857 года, вторник

   Вот каким событием был я встречен по возвращении в отечество. В Москве несколько студентов праздновали именины своего товарища. Между студентами было человек пять-шесть поляков. Вдруг к ним явился квартальный надзиратель с требованием выдачи мошенника, который будто бы между ними находился. Молодые люди скромно заметили, что он, вероятно, ошибается, что между ними такого не имеется, и просили его удалиться. Он ушел, но скоро вернулся, приведя с собою человек двадцать полицейских. Одни из них сломали двери, другие полезли в окна; стали всех бить и вязать с криками, что тут все изменники, ляхи. Произошла кровавая драка. Студенты были избиты палашами и нагайками и отведены на съезжую. Четверо так пострадали, что опасаются за их жизнь. Генерал-губернатор Закревский дал знать телеграммою государю в Киев, что "в университете бунт". Государь отвечал: "Не верю".

   Производится следствие. Теперь государь в Москве. Общий голос, что молодые люди в этом деле вели себя превосходно. Даже враги университета во всем винят полицию. Все с нетерпением ждут решения государя.

  

   16 октября 1857 года, среда

   Вечер у Березина, где был радушно встречен многими из моих университетских товарищей литераторов. Тут, между прочим, был Кавелин, ныне наставник наследника по юридическим наукам, И.К.Бабст, назначенный также наставником к нему по политической экономии. Нам не заимствовать надо у Европы, а учиться. Надо уметь хотеть - хотеть трудиться умно и честно

  

   21 октября 1857 года, понедельник

   Приступаю понемногу к обычным занятиям своим по службе и в кабинете, хотя здоровье все еще скрипит.

  

   27 октября 1857 года, воскресенье

   Получил от графа Адлерберга бумагу о наз