Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 2

чае, когда нет достойного своего. Я остался при своем мнении. Пекарский потерпел сильное поражение. Я восстал против увеличения окладов канцелярским чиновникам. Секретарь на это даже обиделся, и все собрание приняло его сторону.

   Желая сохранить для будущей биографии Я.И.Ростовцева некоторые сведения о нем как о писателе, я не могу отделить этих сведений от моей собственной личности. Ростовцев, бесспорно, обладал литературным дарованием. Но его умственные силы были рано отклонены на другое поприще, и дарование это не успело выразиться в крупных чертах. Оно ознаменовалось немногими проявлениями и чертами, которые могли быть наблюдаемы людьми, к нему близкими и неприметно сливавшимися с обстоятельствами, в которые был поставлен Яков Иванович в ранней молодости. Вот почему сообщаемые мною о нем сведения как о писателе должны принять характер моих воспоминаний.

   Беда, когда тупым и ограниченным людям попадется в руки какая-нибудь истина. Не постигая ее связи с другими истинами, они думают, что ее на все хватит, и удивляются, почему свет не идет так, как должен идти по этой истине. Они забывают, что есть еще другие истины, другие требования, которым тоже нужно дать место в системе жизни.

  

   11 декабря 1864 года, пятница

   Приказ о моем увольнении из университета помещен в 269 N "С.-Петербургских ведомостей". Увольнение считается с 1 июня 1864 года.

   Теперь более всего занимают публику толки о железных дорогах на юге и о займе. В вопросе о железных дорогах борются две партии. Одна требует дорог на Киев, другая - на Харьков и Кременчуг. Основные причины первой - политические, второй - экономические. Говорят, в прениях Географического общества первая партия одержала решительную победу. Ожидают теперь, что скажет правительство. Тут, как говорят, пришли в столкновение партии национальная, польская и немецкая.

   Что касается займа, то решительно не добраться толку во всех о нем толках. В одном углу говорят, что заем совсем не удался, по крайней мере в Петербурге и Москве; в другом углу объявляют успех займа колоссальным. Извольте тут составить себе верное понятие о современных вопросах. В то время, например, как положительно известно, что партия, желающая железной дороги на Харьков и Кременчуг, потерпела сильнейшее поражение в Географическом обществе, "С.-Петербургские" ведомости" объявляют, что теперь вообще все согласны с тем, что дороги не следует проводить на Киев.

  

   13 декабря 1864 года, воскресенье

   Иные любят предаваться в науке гимнастическим упражнениям. Упражнения эти состоят в том, чтобы щеголять искусством и ловкостью в показании или опровержении таких фактов и таких понятий, которых ни доказывать, ни опровергать собственно нет никакой надобности, ни даже возможности. На это удивительные мастера немцы.

  

   14 декабря 1864 года, понедельник

   Вот теперь становится кое-что известным о займе. Публика подписалась на сто двадцать миллионов. Штиглиц взял на тридцать миллионов, но берлинский банкир Мендельсон взял всего на миллион или полтора, а не на тридцать, как говорили.

  

   16 декабря 1864 года, среда

   Совершенная распутица. Дождь. Тепла 2R. "Московские ведомости" мечтают о разделении власти между собою и правительством: ему предоставляют они пока вещественную, а себе умственную диктатуру... По всему видно, что "Московские ведомости" опьянели от успеха. Они считают себя всесильными, способными под эгидою московских оваций бороться даже с властью. Вот как далеко может зайти русский человек. Но неужели общество способно подчиниться такой диктатуре, такому свирепому и исключительному господству одного ума, одного мнения, и не сумеет выработать в себе других элементов умственной силы?

  

   17 декабря 1864 года, четверг

   Самые негодные люди - люди полуобразованные. Немного получше их так называемые образованные, но худшие из худших - это те, которые составляют касту ученых, артистов, литераторов, сказал бы и попов, если бы между многими дурными попами не попадалось и несколько хороших.

   Если бы каждый подвергал себя перед самим собою ответственности за дурные мысли, как за дурные дела, то я думаю, что последних было бы меньше.

   На днях Модестов принес мне свою монографию о Таците. Вещь недурная, и автор, кажется, обещает быть хорошим профессором. Он назначается в Одессу по кафедре латинской литературы.

   Многие, кому удалось сделать какое-нибудь порядочное дело, считают, что это уже как бы дает им право на множество пакостных дел.

   Вечером у Владислава Максимовича Княжевича. Вот один из немногих, у которых прекрасное сердце и ясный ум в связи с прочно установившимся возвышенным характером. Он не скоро дает себя понять. По наружности он не блестящ и как будто холоден. С первого взгляда в нем не подозреваешь ни того богатства мысли, ни той энергии в преследовании добра, ни той деликатности и полноты сердца, какими он вас изумит, когда вы поближе с ним познакомитесь. Он не спешит себя изобличить, а предоставляет вам самим открыть то, что другие так любят держать напоказ. Зато, полюбив его раз, кажется, уже никогда не разлюбишь, если только сам не перестанешь быть достойным любви. Он далеко не чужд новых идей. Он любит Россию как благородный человек и. как просвещенный гражданин.

   Мы часто с ним видимся. У меня с ним как-то ладится. Сегодня Владислав Максимович много рассказывал мне о Вигеле, записки которого теперь печатаются в "Русском вестнике" и так много читаются, но правдивости которых, признаюсь, я мало доверяю. Княжевич был с ним знаком в Крыму. Оказывается, что Вигель был человек неизмеримо самолюбивый, тщеславный, готовый всякого оскорбить и сам оскорблявшийся самыми ничтожными мелочами. Так, однажды он рассердился на Владислава Максимовича и наговорил ему грубостей за то, что, как-то обедая у него, не был приглашен занять за столом первое место, тогда как у хозяина никогда и в мыслях не было размещать своих гостей по рангам или по каким-нибудь отношениям, а всякий садился где пришлось, за круглым столом, без всяких указаний. "Ведь я - тайный советник", - говорил Вигель, изъявляя свое негодование.

   Вообще Вигель не пользовался ничьим уважением, и многие, встретясь с ним раз, старались уже больше не встречаться. Он был охотник читать свои записки всякому, кто соглашался их слушать, и, видимо, бил на эффект. Все это мне сообщил Владислав Максимович.

  

   19 декабря 1864 года, суббота

   Вечером у Ржевского. Познакомился с новым собратом, Безобразовым (Владимиром Павловичем), избранным в члены Академии. Человек, видно, знакомый с гостиными и большой говорун. Он и Мельников (Печерский) много рассказывали про Якушкина, известного наблюдателя народных нравов, в армяке ходящего по России.

   Из рассказов Безобразова и Мельникова о народе и о провинциальном обществе и вообще о том, что называют массами, можно вывести довольно прискорбные заключения о русском народе, по крайней мере в настоящий момент его существования. Это какой-то омут, в котором кипят и бурлят волны сил без всякого направления и результата. Ну это, положим, может еще перебродить. Но вот что самое безотрадное: русский ум горячо на все кидается, но едва успев коснуться поверхности предмета, уже начинает им скучать и бросаться на другой, на третий и т.д., пока от усталости или от недостатка интереса, поддерживаемого только серьезным пониманием и участием к вещам, не впадает в апатию до новой вспышки. Ведь это очень печальная национальная черта. Если она действительно нам присуща, так что же прочного можем мы создать?

   Книга Спасовича "Теория уголовного права" подпала опале. Ее не дозволено печатать новым изданием...

   Вчера странный случай. Приехал в Римско-католическую академию читать лекцию и узнаю от студентов, что ректор, епископ Берестневич, и инспектор Вожинский сменены и едут - один в Ковно, другой в Вильно.

  

   20 декабря 1864 года, воскресенье

   Папа разрешился пренелепым вселенским посланием. Даже крепкие католики негодуют. Он чуть не формальному проклятию предает веротерпимость и всякое свободное стремление ума к знанию и истине. Одна французская газета ("France") справедливо замечает, что даже в средние века подобные притязания встречали отпор и противодействие. В послании, между прочим, господствует неприличный главе католического христианства тон раздражения.

  

   21 декабря 1864 года, понедельник

   Целое утро почти до обеда провозился, приводя в порядок мои бумаги. Не управился даже с малою частью - с перепискою, которой едва половину успел разобрать. Выходит, что я переписывался решительно почти со всеми литераторами, многими из ученых и со множеством всяких лиц. Это такая масса - разумеется, за много лет, - что я затрудняюсь расположить ее в порядке. Уничтожать не хочется: тут много любопытного. Тем не менее многое все-таки уничтожил, особенно из частной переписки. Не понимаю, как успевал я отвечать на все эти письма. Если же и не на все отвечал, то все же на большую часть. Есть записочки небольшие, но интересные. Тут и психология, а иногда и история времени.

   Приезжали ко мне прощаться ректор католической академии, епископ Берестневич, и инспектор, прелат Вожинский. Разумеется, нельзя было не коснуться причины внезапного их увольнения и отъезда из столицы, одного в Ковно, другого - в Вильно. Причина, по их словам, - интриги здешней, их же духовной власти.

   Но по городу ходят слухи, что открыто существование какого-то общества или комитета, обще- и польско-революционного, которого и святые отцы не чужды.

  

   22 декабря 1864 года, вторник

   Великий князь Константин сделан председателем Государственного совета. Так называемая народная партия сильно встревожена. Она видит торжество немцев и поляков.

   Великий князь, Головнин и Валуев - в тесном союзе. Последний спешит всячески поправить последствия своей прежней ссоры с великим князем и, кажется, вполне в этом успел. Что касается до Головкина, то этот интриган, кажется, больше всех в выигрыше.

   Однако и Головнин делает нечто хорошее. Он, например, окончательно добивает авторитет орденов и чинов. Он столько надавал их всем и каждому, что совсем подрывает их значение. И впрямь, пора отучить чиновников от всякого рода тщеславия.

   Впрочем, он и с казенными деньгами не церемонится и пригоршнями бросает их, благо министр финансов ему приятель. Вот, например, попечителю Стендеру он дал аренду. Стендер тем только и заслужил эту награду, что был гувернером где-то, где учился Головнин, Казанский университет привел в окончательный беспорядок и, чтобы не наделать там новых неудобств, уволен в бессрочный отпуск за границу, где и поднесь пребывает.

  

   23 декабря 1864 года, среда

   Неужели же одною материальною силою мы будем притягивать к себе немцев, поляков, финнов? "Московские ведомости" во имя народности желают слияния с Россией всех этих иноплеменников. Но разве этого возможно достигнуть посредством одной материальной силы? А где же наши умственные и нравственные преимущества, которые одни в состоянии дать нам над ними перевес и втянуть их в нас?

  

   27 декабря 1864 года, воскресенье

   У правительства множество врагов, и нельзя не согласиться, что значительную часть их оно само создает себе своими ошибками и своею слабостью. Быв диктатурою по положению, оно лишено существеннейшего свойства диктатуры - силы заставить себе повиноваться. Его всячески обходят и не слушают, его порицают и над ним смеются не одни "Московские ведомости": оно это видит, но ничего не делает ни для исправления своих ошибок, возбуждающих подобные вещи, ни для преграждения им пути. Другие враги зарождаются в тине революционных мечтаний и тенденций, но эти., пожалуй, менее опасны.

   Вот истекает год. Каков мой внутренний мир и каково мое внешнее положение? Ни о том, ни о другом я не могу сказать ничего хорошего. Я не сделал ничего заслуживающего внимания. Правда, в уме моем я находил довольно восприимчивости и энергии, но как-то мало было воли, чтобы ополчить его и двинуть на продолжительный и последовательный труд. Особенно непроизводительно прошло лето. Мои воззрения на вещи и людей не изменились: они так же неутешительны и суровы, как и прежде.

   С самим собою я был часто не в ладах. Однако начало самообладания и стремления к достижению высшего нравственного достоинства меня не покидали. В этом отношении я еще полон юношеских идей и юношеской силы. Что же мешало моему внутреннему успокоению и душевному миру? То же, что и всегда. Невозможность достигнуть того и сделать все то, к чему стремился и стремлюсь. Кроме того, я так же мало оказывал сдержанности и мужества посреди тех противоречий, какие беспрестанно возникают из наших сношений с людьми. Словом, в действительном самоусовершенствовании я мало сделал успехов.

   Внешнее мое положение очень не блистательно... А здоровье? Оно стоит на одной точке - по крайней мере не хуже. Пароксизмы сменяются своим чередом почти периодически, но вообще я чувствую в себе довольно энергии...

  

   28 декабря 1864 года, понедельник

   Муравьева, говорят, спросили, какие ныне из поляков вверенной ему территории менее опасны? - "Те, которые повешены, - отвечал он, - а потом те, которые сосланы".

   Как скоро перестанешь заниматься определенным полезным трудом, так и становится скверно.

   Право же, человек не может жить без иллюзии, что он что-нибудь значит, что-нибудь знает и что-нибудь делает. Есть вещи, которые надобно делать, хотя бы по одному тому, чтобы сделать не так, как хочется, а как должно.

   Что за лицемеры и лжецы эти люди, будто бы несущие истины, - эти провозвестники науки, а в сущности ремесленники, добыватели денег и искатели фортуны!

  

   29 декабря 1864 года, вторник

   Акт в Академии наук, - как все акты. Нынешний продолжался три часа с четвертью. Обозрение действий Академии и заслуг ее хорошо составлено и хорошо изложено Веселовским. Но все-таки утомительно было слушать его час с четвертью. Зато А.Н.Савич читал решительно невыносимо о заслугах умершего в нынешнем году Струве. Так читают только дьячки псалтырь по умершим.

  

   31 декабря 1864 года, четверг

   Конец 1864 году!