Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 2

ть прочными. Вот почему я придерживаюсь в моих либеральных тенденциях консервативного начала. Настоящее и будущее должны иметь связь с прошедшим. Не перестроив планеты, нельзя радикально перестроить ни человека, ни общества. Всякие крайние и абсолютные покушения в этом роде ведут к рабству, бедствиям и гибели. Зачем это?

   Прошла Нева.

  

   11 апреля 1864 года, суббота

   Вчера и сегодня прекраснейшая погода. 9R тепла утром. Толпа страшная гуляющих около верб и по всему Невскому проспекту.

  

   12 апреля 1864 года, воскресенье Мало гулял: B.Е.Княжевич просидел у меня часа два.

  

   13 апреля 1864 года, понедельник

   Между понятием о вещи и усвоением себе этого понятия - большая разница. Последнее только одно составляет наше настоящее приобретение - знание, истину и чувство истины.

  

   14 апреля 1864 года, вторник

   Обед в клубе. Там встретился с Левшиным, попечителем Московского университета. Продолжительный разговор о нашем просвещении и воспитании. К нам присоединился еще один господин, который часто со мною встречается и бонжурится, но которого имени я не знаю. Левшин обманул мои ожидания. Я думал, что он будет плохим попечителем: он казался мне как-то пошловатым, а вышло, что он теперь лучший попечитель. Простой здравый смысл и доброе благорасположенное сердце заменили ему все прочие качества. Главное же - он не имеет начальнических претензий все знать и именно знать то, чего он не знает. Затем он принимает советы, не делаясь рабом советчиков.

  

   15 апреля 1864 года, среда

   Не хлопочите понапрасну, говорит партия ярых и всеобщих реформаторов: вам не остановить мощных пружин и вечно вращающегося колеса того ткацкого станка, на котором ткется бесконечно длинная и широкая ткань жизни с ее бесчисленными узорами. Мы и не хотим остановить их; мы знаем, что закон жизни есть закон изменения. Все течет и изменяется, сказал давно еще Гераклит. Но мы хотим задерживать, чтобы пружины и колеса двигались не так быстро, потому что тут важно не одно изменение для изменения, что в буре его живут и движутся чувствующие существа, которые должны иметь время вздохнуть и почувствовать свое существование. Мы хотим, чтобы эти бури изменений не сносили, не сталкивали их мгновенно в пропасть.

   Словом, мы хотим, чтобы были стадии на этом пути, пункты, остановки и отдохновения, а не сплошное трение оборачивающегося катка. Мы страдаем от лихорадки, перемежающейся лихорадки. Притом, если, как вы говорите, будет время, когда этими переворотами достигается лучшее состояние человечества, то разве это лучшее может произойти не иначе, как через совершеннейшее истребление прошедшего и всего ныне живущего? Разве это лучшее может быть сколько-нибудь прочным, если оно совершится не по закону постепенного органического развития?

   Отдал Казимире на сохранение три тысячи рублей, - две в билете Государственного банка, а тысячу ассигнациями. У меня остались 70 полуимпериалов, сохранившихся от поездки за границу, и тысяча рублей ассигнациями в моем портфеле. Вот все мое богатство.

  

   16 апреля 1864 года, четверг

   Русский народ не знал доселе ни религии, ни нравственности, ни знания, как те, которые вбивали в него насильственно и механически. Мудрено ли, что к нему ничего из этих благодатей не пристало, ничего не вошло внутрь, не сделалось моральною силою и побуждением души. Он нравственен, религиозен по внешности, по обряду, по преданию, без малейшей внутренней уверенности и сознания. Знание ему тоже навязывается извне посредством или угроз, или поощрений. Не следует ли, наконец, обращаться прямо и просто к его здравому смыслу, к его человече-ственным инстинктам, к его замечательным дарованиям, особенно к его нуждам, чтобы мало-помалу пробуждать в нем стремление к знанию и благородные нравственные и религиозные наклонности? В этом смысле покушение графа Толстого с его школой яснополянской, если только оно имело какой-нибудь смысл, разумеется, лучше и основательнее соображенное, могло бы повести к хорошим последствиям.

  

   17 апреля 1864 года, пятница

   Ничто столько не содействует распространению поверхностных, смешанных, неосновательных и нелепых понятий о предметах серьезных, как так называемые популярные книги.

  

   19 апреля 1864 года, воскресенье

   Праздник Пасхи. Заутреня и обедня в Исаакиевском соборе. Насилу продрались к алтарю, хотя и имели билеты. Служил архиерей. Нельзя сказать, чтобы тут было лучше, чем в других приходских церквах. Толкотня и суматоха такие же. Пение довольно посредственное. Беспрерывная прогулка по церкви каких-то господ мимо вашего носа, наконец, страшно надоедает.

   Я был в шубе, и мне не было очень жарко, потому что в этой части церкви, где мы стояли, не было тесно. С нами был Пинто с женою, который у нас и разговлялся, и обыкновенные посетители, Ф.К.Гебгардт и пр. Холодно, градуса два. По временам проглядывало солнце, но северный ветер. Нева, впрочем, была чиста ото льда. Я отправился пешком, зашел в Екатерининский институт поздравить начальницу Е.В.Родзянко с ее вчерашним двадцатипятилетним юбилеем, завернул тут же к классным дамам: Поганато, Араповой и Петровой. Записался у графини Блудовой, которую не застал дома, записался также у президента Литке и потом просидел часа полтора у В.М.Княжевича. Вот и все мои парадные визиты.

  

   20 апреля 1864 года, понедельник.

   Вся эта громадная масса народа, волнующаяся на улицах и площадях в праздничном и праздном возбуждении чувств, производит странное впечатление. Чувствуешь силу, но силу грубую, почти дикую. И этой массе хотят наши либералы навязать конституцию! Ей нужна не конституция, а общественное и гражданское воспитание. Дело в том, что конституционалисты хотят не того, чтобы она управляла сама собою, но чтобы они могли ею управлять. Но они-то сами должны быть также воспитаны для политической жизни и деятельности; а так, как они есть, они способны только к глупостям. Они ни к какому серьезному делу не годятся, потому что серьезно ничему не учатся и ни о чем серьезно не думают.

  

   21 апреля 1864 года, вторник

   В клубе обед. Встретил много знакомых. Государь отказал в награде президенту Медицинской академии Дубовицкому и вице-президенту, моему приятелю И.Т.Глебову, за то, что они распустили академию. И того и другого обвиняют в послаблениях студентам, которые сильно дурачатся. Удивительно, как старые и опытные люди не имеют твердости воспротивиться нелепым увлечениям молодых людей!

   Военный министр велел не допускать девушек на лекции в Медицинскую академию. Их сперва явилось три или четыре, и действительно, говорят, занимались усердно анатомией. После их расплодилось уже до шестидесяти и более. Все это милые нигилистки с остриженными волосами, в круглых шапочках с перышком. Они начали расхаживать по коридорам, куря папиросы, под руку со студентами и производя с последними разные скандалики. Очевидно, тут дело шло не об анатомии над трупами, но об опытах над живыми телами, из которых некоторые заметно начали полнеть и утолщаться. Дивны дела твои, о русское общество и русская интеллигенция!

  

   22 апреля 1864 года, среда

   Наши нигилисты поступают точно так же, как польские революционеры. Те требуют Польши 1782 года, Польши с 22 миллионами населения, или ничего. Нигилисты тоже - дай им жизнь без всяких нравственных опор и верований!

  

   23 апреля 1864 года, четверг

   Порядочный снег покрыл крыши домов и улицы. Между тем тепла 5R.

   Надобно, наконец, написать мнение по случаю проекта нового устава Академии наук, который хочет слить II отделение с III. Я восстаю против этого. По моему мнению, необходимо допустить некоторую самостоятельность II отделению, то есть ту самую, какую оно имеет уже, изменив, конечно, кое-что в его устройстве.

  

   26 апреля 1864 года, воскресенье

   Науке в наше время приписывается значение, какое едва ли она может иметь. Она должна, по мнению некоторых, заменить следующие начала общества: верования, все нравственные опоры и убеждения и проч.

   Праздниками я не воспользовался как следует. Они проведены как-то вяло и непроизводительно. Только; с четверга начал я пробуждаться, и дух деятельности начал охватывать мои внутренние силы. Я работал последние дни над мнением по вопросу о слиянии II отделения Академии с III, и как я объявил уже себя противником этого влияния, то мне следует представить протест мой сколь возможно в убедительнейшем виде: ибо приходится сражаться со многими, чуть ли не со всеми членами Академии. К четвергу надобно это приготовить, чтобы прочитать в отделении

   Диспут в университете В.К.Надлера на звание магистра по части всеобщей истории. Диссертация была "О реформационном движении в Чехии в четырнадцатом столетии". Диспутант защищался чрезвычайно слабо. Однако его поздравили магистром.

  

   27 апреля 1864 года, понедельник

   У доктора Завадского (Степана Павловича) на вечере. Все были незнакомые. Ничего замечательного.

  

   29 апреля 1864 года, среда

   Кто из своего я не творил себе кумира и не преклонялся пред ним с религиозным благоговением!

  

   30 апреля 1864 года, четверг

   В воскресенье приехал М.Н.Муравьев.

   На днях был у меня разговор с Ф.И.Тютчевым о гнусном Головнине и о гнуснейшем его управлении "Что вы будете делать? - сказал мне Тютчев. - Все знают его, все глубоко презирают, государь разделяет общее к нему неуважение, а между тем нет человека, который бы решился сказать государю, как вредно терпеть на таком важном посту такого подлеца и глупца. Я говорил раз об этом с Горчаковым, который по близости своей к государю скорее всех мог бы открыть ему глаза. Но он отвечал мне: "Я не могу этого сделать, потому что государь может подумать, что я иду против его брата". Итак, вот каким соображениям предается в жертву образование, будущность России! Неужели в самом деле двор имеет свойство отнимать у людей всякое благородное чувство, всякое великодушное побуждение и делать из них трусов и мельчайших эгоистов, когда такой умный и, по-видимому, благородный человек, как князь Горчаков, боится сказать государю правду и освободить, из видов этой боязни, отечественное воспитание, науку, надежду будущего, от такого скверного насекомого, их подтачивающего, как Головнин.

   Читал записку мою против слияния II отделения с III. Кажется, она сделала благоприятное впечатление на моих сочленов.

  

   1 мая 1864 года, пятница

   Светло, а тепла только 4R. Вчера шел сильнейший лед по Неве. Какая ненасытимая утроба у этого Ладожского озера: оно как будто сожрало зимой лед всего севера, а теперь выблевывает его на нас.

   Мне рассказывали, что в день приезда Муравьева в Петербург Суворов послал на железную дорогу чиновника объявить ее администрации, чтобы она не допускала стечения народа на дебаркадере во время выхода Муравьева из вагона. Администрация, однако, отвечала, что она сделать этого не в состоянии и не вправе, потому что народ этот состоит из отцов, мужей, жен, братьев и пр., приходящих встречать своих приезжающих родных.

  

   2 мая 1864 года, суббота

   Вечер у Чивилева. Нас трое только и было: он, я и Соловьев, недавно приехавший из Москвы. Я не знаю, есть ли существо на свете столь неприятное, как московский ученый, литератор или московский так называемый передовой человек? Детская заносчивость, бабское умничанье, дух нетерпимости, хвастовство и дерзость их нестерпимы, еще нестерпимее петербургской распущенности и глупого западничанья.

  

   3 мая 1864 года, воскресенье

   Вчера был у меня сильнейший спор с Чивилевым - странно сказать - о свободе воли. Он придерживается нынешней философии и отрицает свободу воли. Главное его доказательство: мысли нам даются не нами, от них зависят побуждения к решимости, следовательно, воля повинуется необходимому сцеплению понятий. Он полагает также, что для ума человеческого нет ничего недоступного и что знание должно разоблачать все тайны вещей. Свобода воли есть иллюзия. "Отчего же и знания наши, - возразил я, между прочим, - также не иллюзия? Почему думать, что я все знаю, меньше иллюзия, чем уверенность, что я могу хотеть и не хотеть по выбору моего ума?" и проч. и проч.

   Потом завязался спор о Муравьеве. Чивилев разделяет мнение "Голоса", что Муравьев ничего не сделал для укрощения бунта и для утверждения русского элемента в западных губерниях.

   Поутру визит Миллеру и Назимову. Затем погулял в Летнем саду. По крайним аллеям ездил государь с государыней; народу было множество. Сад весь не иное что, как собрание стоймя торчащих бревен, палок и прутьев. И признаков зелени нет. Погода, впрочем, была прекрасная. Часов в пять - гроза и дождь.

  

   5 мая 1864 года, вторник

   Нанята дача в Павловске у генерала Мердера. Вчера дано и задатку пятьдесят рублей; за лето двести пятьдесят с мебелью, которая, вероятно, будет не весьма блестящая.

   Празднование столетия Смольного монастыря. За несколько еще дней я получил пригласительный билет. В 9 часов утра я заехал к Полиньке Сукман, которая воспитывалась в Смольном монастыре и была также приглашена на праздник; так как она очень мила, то мне захотелось взять ее с собою. В сорок минут десятого мы были уже в соборе Смольного монастыря. У барьера стояло множество старух, кажется из богадельного дома. За балюстрадой были нынешние воспитанницы и суетилось несколько чиновников. Принц Ольденбургский был уже здесь. Он подошел ко мне с обыкновенною своею незатейливою любезностью, спросил, сколько времени служил я в монастыре и исправно ли посещают лекции студенты университета. Церковь скоро начала наполняться бывшими воспитанницами и сановниками. Между теми и другими я встретил много знакомых. Обедню служил митрополит. Пели придворные певчие. Как хороша эта церковь! Я не видел нигде подобной по величественности, простоте и легкости архитектуры, кроме разве Пантеона в Париже. К молебну приехали государь, государыня и вся императорская фамилия.

   Собор с самым зданием Смольного монастыря соединили на время крытою полотняною галереею. Чрез нее-то и прошли все приглашенные в бесконечные монастырские коридоры, которые привели их в парадную залу. В верхнем коридоре по обеим сторонам стояли в два ряда воспитанницы, что производило весьма интересный эффект. В зале, против входа, в тени прекрасной зелени стояла статуя Екатерины II, а на всем пространстве залы были накрыты столы для завтрака. Все места были заняты женщинами, кроме одного стола, назначенного сановникам, между коими поместился и я, маленький и темненький человек, - между сановнейшим мужем Языковым, директором Училища правоведения, и министром юстиции Замятниным.

   Так как это по преимуществу был женский праздник и как мое сердце вообще больше лежит к нашей образованной женщине, нежели к нашему так называемому образованному мужчине, то я и обратил все мое внимание на эти волны женских голов, заливших всю почти залу. Какое разнообразие лиц и возрастов! Тут рядом с цветущею юностью последних выпусков помещались развалины начала нынешнего столетия, которые тоже когда-то цвели юностью. Говорят, сохранилась одна дама ста четырех лет первого выпуска. Но ее здесь не было. Тут мелькали и мне знакомые многие головки, лет двадцать и пятнадцать тому назад блиставшие прелестью и первым упоением молодой расцветающей жизни, а теперь - увы! - увядающие, полуувядшие или совсем увядшие, что красноречиво говорит и о моем собственном увядании. И сколько из них увяло и увядает в нужде и под гнетом разных житейских невзгод и бурь!

   Многие, увидев меня, посылали мне свои приветливые поклоны и улыбки уст, на коих мрачно лежала грустная печать времени. Мужчины тотчас сели за стол, накинулись было на блюда с пирогами, котлетами и пр., но явился какой-то камергер и объявил, что надобно ожидать государя. Все встали и начали ожидать. Минут через двадцать явился и государь, ведя под руку императрицу и последуемый великими князьями и чинами двора. Заиграла музыка. Государь раскланялся с обыкновенною своею приветливостию, потом сел за стол, чему последовали и все прочие, - и началось набивание чрева. Меня вовсе не занимали яства; я был увлечен в область дум смыслом этого торжества. Воображение мое вызывало и Екатерину, которой Россия обязана пониманием высокого значения женщины и превращением ее из куска сладкого мяса или пирога, начиненного физическими восторгами, в существо мыслящее, благородное, в великое орудие народного перерождения и очеловечения. Но вот нелепый Языков берет мою тарелку и нагружает ее котлетами; надобно было есть. Явились бокалы с шампанским; первый тост за государя, - запели прелестные женские голоса: "Боже, царя храни!" Все встали - минута была прекрасная. Бокал в память Екатерины, - опять те же голоса, певшие какой-то гимн с припевом известного польского: "Славься сим, Екатерина, славься, нежная к нам мать". Это тронуло меня почти до слез. Но мои соседи рады были, что это пение кончилось и что они опять могли приняться за желудочные дела. Завтрак был обильный, вина довольно, и вино хорошее. Все это из дворца. Служили придворные лакеи.

   По окончании завтрака государь скоро уехал со всем семейством. Мы рассыпались все по залу. Тут я беспрестанно встречался с моими прежними ученицами, приветствуемый их дружелюбными воспоминаниями. Не из женщин была особенно интересна встреча с А.С.Норовым, который, как в старину, изъявлял мне всевозможные ласки.

   Я припомнил ему, между прочим, юбилей Московского университета и сказал, что это был лучший момент его министерствования.

   - А кому обязан я этим? - возразил он. - Вам. Ведь царская грамота была зерном всего, ведь она возбудила всеобщий восторг, - а грамоту сочиняли вы!

   - Если уж так, - отвечал я, - то эффект произошел от того, как вы ее прочитали; и прочитали великолепно.

   Что действительно правда. Итак, тут вышла система взаимного восхваления.

   В половине третьего часа я отправился домой и по дороге заехал к Сукманам, где и сдал мою спутницу на руки ее родителям. Праздник Смольного монастыря оставил во мне самые приятные воспоминания.

  

   7 мая 1864 года, четверг

   Непристойная сцена между Срезневским и Билярским в Академии. Билярский захотел отомстить Срезневскому за то, что этот подавал голос против назначения ему полного вознаграждения (шестьдесят рублей за печатный лист) за сделанные им выписки в академическом архиве о Ломоносове, на том основании, что это простые выписки, без всяких исследований. Срезневский был прав, и с ним согласились все другие члены отделения, в том числе и я. Теперь Билярский, в качестве редактора "Записок" Академии, напал на Срезневского за представленную им для напечата-ния в этом сборнике статью о русских летописях, называя эту статью сырым материалом и недостойною чести быть напечатанною в академическом издании. Это значит око за око, зуб за зуб. Однако Билярский неправ: в статье Срезневского есть исследования, хотя и невеликие. Во всяком случае статья эта не могла подлежать контролю одного члена, между тем как уже отделение ее одобрило.

   Срезневский, человек чрезвычайно самолюбивый и не умеющий владеть собою, когда дело идет о том, чтобы усомниться в его необъятной учености и ученых заслугах, отвечал, что не Билярскому судить Срезневского и что первому можно учиться у последнего. Слово за слово, дошло до непристойных личностей и таких речей, которым приличное место не в учебном собрании, а в кухне или передней. Академики превратились в бранящихся баб или сторожей. Их нельзя было удержать. Недоставало только пощечин.

   Заседание в Совете министерства по делам печати. Я читал две записки мои - о втором издании романа Зотова "Таинственные силы", где речь идет, между прочим, о предсказании Калиостро насчет Павла I; я полагал, что роман можно пропустить, исключив слова: "у вас есть наследный принц". Вторая записка по поводу статьи Страхова о польских делах, которую совсем безвинно цензурный комитет запретил. Я полагал дозволить ее. Со мною согласились Тютчев и Гончаров. Положено, чтобы и другие члены Совета её прочитали. Стихотворения Некрасова "Колыбельная песнь" и "Железная дорога" не пропущены.

   Я отдал Тютчеву брошюру, в которой Головнин опубликовал, какие его представления и проекты не утверждены государем или советом Государственным. Что за гнусность этот Головнин! Это род доноса обществу на того и другого. Тютчев пришел в изумление и негодование. Нельзя ли довести это до сведения государя? Тютчев взялся показать брошюру князю Горчакову. Не сделает ли он этого?

   Во дворце спросили у Муравьева: долго ли он останется здесь и какая цель его приезда в Петербург? Он отвечал: "В краю, мне вверенном, жонд польский побежден, но я приехал сражаться с тем жондом, который в Петербурге". Валуев не поехал к Муравьеву, оправдываясь тем, что он не знает, принял ли бы его Муравьев?

   У Муравьева, разумеется, не были также Головнин, Рейтерн и знаменитый гуманист Суворов.

  

   8 мая 1864 года, пятница

   Духовенство сильно домогается взять в свои руки народные школы. Между прочим, поборники его выдумали вот что. Они разгласили и довели до сведения, будто граф Блудов незадолго до смерти своей имел в виду проект образования верховного комитета для начертания системы обучения и управления в школах, под председательством митрополита. Он не успел только обделать этот проект и дать ему официальный ход. Мысль эта, подкрепленная Бажановым и другими, получила характер авторитета, и о приведении ее в действо сильно теперь хлопочут. Между тем, говорят, Блудов не имел вовсе этого намерения, и только из некоторых слов и намеков полагают, что он его имел.

  

   10 мая 1864 года, воскресенье

   Достоверно только то знание, которое относится к факту или состоит из чувственного наблюдения и опыта. Так говорят нынешние философы. Все прочее - чистая иллюзия.

   Если хочешь сохранить в" себе некоторую силу против зол и бедствий жизни, то умей подавлять в себе и ограничивать всякую привязанность, все, что делает для тебя драгоценными людей и вещи.

   Нужны или некоторая доля легкомыслия, или высокая степень мудрости, чтобы сносить жизнь.

  

   11 мая 1864 года, понедельник

   Во всей Европе свирепствует холод. На днях говорил Пинто, что он получил известия, что около Турина замерзло два человека. В Ницце и Пизе шел снег.

   Отослал К.С.Веселовскому записку мою по вопросу о слиянии II отделения Академии с III.

   В совете университета. Выбран членом комиссии по делу об избрании Вернадского в профессоры по кафедре финансов, которого факультет не хочет избрать вследствие интриг, а большинство совета хочет.

  

   12 мая 1864 года, вторник

   Был Вольфсон из Дрездена.

  

   13 мая 1864 года, среда

   Делянов - один из лукавых армян: он притворяется добрым и умным (он имеет настолько ума, чтобы притворяться добрым и умным). Собственно, он ни к чему не годен и не способен. Бывши попечителем С.-Петербургского университета много лет, он решительно ничем не ознаменовал своего управления, кроме бегства из университетской залы во время акта, когда студенты вздумали сделать демонстрацию по поводу отмены чтения костомаровской речи. К этому разве можно еще прибавить, что он всегда был готов наговорить тьму приятных вещей профессорам, добивающимся у студентов популярности, - Кавелину, Костомарову, Спасовичу: это были первые у него люди, и он первый же оставил их и даже объявил себя против них, когда эти господа подверглись справедливому порицанию за их легкомыслие и пошлый либерализм.

   Председательствовал в комиссии, которая собралась у меня. Изложение дела предоставлено мне. Из-за чего я тут? 1 июня я уже не принадлежу университету. Это так уж, из любви! А дело глупое и мудреное. Совет сделал глупость, и теперь надобно ее поправить.

  

   16 мая 1864 года, суббота

   России суждено страдать от нашествия иноплеменных - норманнов, половцев, печенегов, татар, немцев, галлов, и с ними двадесяти язык, и даже армян. И.Д.Делянов сначала хотел быть популярным у красных и повергся в их объятия, но когда увидел, что красные проваливаются, он тотчас отпихнул их от себя и выдал. Время и нравы.

   Получено письмо из Парижа от Плетнева и читано в заседании отделения с известием о смерти Шевырева. Отделение поручило мне написать его биографию.

  

   17 мая 1864 года, воскресенье

   Сегодня в полицейских газетах "Ведомости С.-Петербургской городской полиции" объявлено, что 19 мая, во вторник, в восемь часов утра будет на Мытнинской площади объявлен приговор Чернышевскому. Он осужден на семь лет каторжной работы и потом на вечное житье в Сибири.

   Суд приговорил его к четырнадцати годам каторжной работы, но государь половину уменьшил.

  

   18 мая 1864 года, понедельник

   Заседание комиссии, приготовил проект, как быть делу, и прочитал его. Все члены согласились с благодарностью, и делу конец.

  

   20 мая 1864 года, среда

   Не поехал в университет. Был у меня Костомаров. Его статью "О вече", назначенную для журнала "Дело и отдых", цензура страшно искалечила, да кроме того его фразы заменила своими. Я прочитал статью и решительно не нашел в ней ничего противоцензурного.

   Какая-то Михаэлис бросила букет цветов Чернышевскому, когда он был возведен на эшафот. Разумеется, ее тотчас взяли и увезли с жандармами.

  

   21 мая 1864 года, четверг

   Заседание в Академии. Ровно ничего.

   Заседание в Совете по делам печати. Мы с Тютчевым тщетно старались защитить статью Страхова для "Эпохи": невежество и глупость большинства одержали верх. Даже Пржецлавский был на нашей стороне.

   Я спрашивал у Турунова, зачем цензура не пропустила статью Костомарова "Вече", назначенную для журнала "Дело и отдых". Оттого, что тут цензор нашел что-то противное самодержавию. Я читал ее и совершенно ничего подобного не нашел. Надобно признаться, что цензура находится в руках людей, глубоко невежественных. Особенно вредит ей председательство в комитете такого человека, как Турунов, который в литературе и науке ничего не смыслит и как самый пошлый чиновник смотрит на них. Выбрал же Валуев председателя! Но Валуеву, впрочем, и нужны не сведущие и способные люди, а такие, которые бы терлись постоянно в его прихожей, от него, как Мемнонова статуя от солнца, ожидали возбуждения, словом, чтобы это были люди ничтожные, не способные затмить его своим умом. Самый министерский взгляд! О умобоязнь, умобоязнь!

   Мы долго рассуждали с Тютчевым о печальной судьбе дел, вверяемых таким государственным людям.

   Дело сделалось: кн. Горчаков показывал государю доставленную от меня через Тютчева брошюру, написанную Головкиным о его проектах и представлениях, не утвержденных государем или Государственным советом. На государя это сделало, видимо, неприятное впечатление. Он заметил, что уже слышал об этом.

   Я спрашивал у Любощинского, чтобы он как сенатор сказал мне: доказано ли юридически, что Чернышевский действительно виновен так, как его осудили? Он отвечал мне, что юридических доказательств не найдено, хотя, конечно, моральное убеждение против него совершенно. Как же, однако, осудили его? В Государственном совете некоторые из членов не находили достаточных улик и доказательств на приговорение его к тому, к чему он приговорен. Тогда князь Долгорукий показал им какие-то бумаги из III отделения - и члены вдруг перестали противоречить. Но что это за бумаги? Это тайна. Зачем же делать из них тайну, если в них заключаются точные доказательства вины Чернышевского? Жаль! Потому что люди, даже вовсе не сочувствующие Чернышевскому, невольно склоняются к мысли, что с ним поступлено слишком строго; чтобы не сказать - жестоко. А теперь особенно такие впечатления не полезны для правительства. В приговоре, читанном публично во вторник, говорят, упомянут даже ряд статей в "Современнике"; но тогда виновата цензура. Зачем она пропускала статьи, столь явно клонившиеся к ниспровержению существующего порядка? Словом, кажется, тут поступлено неосмотрительно.

  

   23 мая 1864 года, суббота

   Пусть верховное существо будет премудрое, благое, все, что вам угодно, только никак не всемогущее; потому что если бы оно было таково, то как бы оно допустило такие страшные беспорядки и страдания в человеческом роде? Ведь правду надобно сказать, род человеческий задуман хорошо, но выполняется как нельзя хуже. Неужели это было и в плане верховного существа? Ведь это комедия, исполненная иронии и слез, шутка, даже не остроумная.

   Ассоциация, составленная из членов, из которых каждый сам по себе ничто, и однако ж ассоциация в сложности делает важные дела - она делает историю, новую природу, новый мир. Не странно ли это?

  

   24 мая 1864 года, воскресенье

   Многие сильно негодуют на правительство за Чернышевского. Как было осудить его, когда не было никаких юридических доказательств? Так говорят почти все, даже не красные. У правительства прибавилось достаточное число врагов.

   Как согласить столько неразумия в судьбе человечества с разумностью его плана и цели, - если таковые существуют? Из этого-то источника, конечно, материалисты черпают свои тенденции. Их главный двигатель - отчаяние. И правду сказать, есть от чего прийти в отчаяние.

   Отсюда один шаг или к отчаянному нигилизму, или к такому героическому верованию, к которому не всякий способен.

   Была у меня очень милая и очень несчастная женщина, одна из моих смолянских учениц, бывшая баронесса Ус-лар, потом Фролова и, наконец, Богданова. Последний ее муж запутался в спекуляциях, в которых исчезло все его состояние; на какие-то еще аферы он хотел употребить женины 50 или 60 тысяч рублей, но она ему решительно отказала, сказав, что эти деньги не ее, а деньги детей ее (от первого брака), которые она должна сохранить как святыню. Тогда муж этой бедной женщины решился на отчаянное дело: он сочинил фальшивую от ее имени доверенность и посредством этого акта получил женины деньги из мест, где они хранились. Деньги эти тотчас утонули в том же омуте, в каком погибло все его имущество, и ему ничего не осталось более, как самому броситься в воду, что он и сделал, кинувшись с Тучкова моста в Неву. Жена его почти в одно время узнала, что муж ее утопился и что она с тремя малолетними детьми осталась нищею. На первое время ей помог принц Ольденбургский: трех ее детей приняли в заведения, сама же она теперь ищет литературной работы, почему и обратилась ко мне. Я объяснил ей, в каком положении находятся эти дела у нас: ни один журналист [тогда это слово означало: издатель журнала] не платит за статьи, которые он берет будто бы за плату, то есть все эти дела делаются на чисто мошенническом основании.

   Она, женщина очень умная, с ужасом рассказывала про Лаврова, который предложил ей какой-то маленький перевод и вместе с тем любезную готовность сделать из нее современнейшую нигилистку. Он занимается этим ремеслом, то есть превращением женщин и девушек, большею частью молоденьких, в нигилисток, для какой цели и открыл у себя для них курс материалистической философии.

  

   25 мая 1864 года, понедельник

   Отослал к членам комиссии записку для подписания.

  

   26 мая 1864 года, вторник

   Переехали на дачу в Павловск, в дом Мердера. Начались прекрасные дни, и в городе становится душно, пыльно, смрадно.

   Вечером собрание нескольких академиков у президента на совещании по вопросу о слиянии II отделения с III. Я и Срезневский защищали самостоятельное существование II отделения. Грот очень неловко и очень тупо защищал слияние. Президент вел себя хорошо: он, как и следовало, искал примиряющего начала. В конце заседания пришли к мысли уничтожить вообще отделения и слить их в одну безраздельную корпорацию. Не решив, однако, ничего окончательно, положили обдумать эту меру и послать ее на рассуждение прочим членам.

  

   27 мая 1864 года, среда

   Я сегодня вечером приехал в Павловск. Дача Мердера мне очень нравится. Она вся прикрыта зеленью и со всех сторон представляет обширный горизонт. Мы очень удобно разместились в ней. Я обладаю двумя премиленькими комнатками, из которых одна служит мне спальнею, а другая кабинетом. Плата за дачу 250 руб.

  

   28 мая 1864 года, четверг

   Вчера и сегодня прекрасные дни. Дача мне более и более нравится. Сегодня с Сашей поутру я совершил большую прогулку по парку. Вокзал очень усовершенствован; прочее все как прежде.

   Вечером нахлынула страшная толпа гуляющих из Петербурга. Что за безумная роскошь в женских нарядах! Право, это безобразие, особенно когда вспомнишь, как вообще мы страдаем от безденежья и дороговизны. Вот в чем русская женщина заслуживает порицания; Суетность и страсть к разным нарядам, не к изяществу - доходит у нее до нелепости.

  

   29 мая 1864 года, пятница

   Получил от министра Валуева через его товарища поручение написать записку о Главном правлении училищ, которая ему, не знаю почему, нужна к заседанию в Государственном совете. Это заставило меня ехать в город. Здесь надобно было произвести пропасть рытья в бумагах и книгах, чтобы отыскать нужные справки. С этим провозился целый вечер и часть ночи.

  

   30 мая 1864 года, суббота

   В городе. К двенадцати часам была готова записка. Отвез ее к товарищу министра. Я прочитал ее ему, и он остался совершенно доволен. Записка нужна по поводу совещания в Государственном совете о так называемом Блудовском проекте.

   Вечером заседание в совете университета. Я прочитал составленную мною записку от имени комиссии о выборе Вернадского в профессоры по кафедре финансового права. Ею примиряются все противоречия совета с факультетом. Все меня благодарили с великим жаром. Я тотчас по окончании чтения и по принятии советом моего проекта оставил совет. Это последнее мое заседание в нем. Я расстался навсегда с университетом после тридцати лучших моих лет, ему посвященных, - расстался с грустью, не жалея, впрочем, о разлуке моей с лицами. Многие из них были моими недоброжелателями, решительно не знаю почему, да и они сами этого не знают. Вот поэтому я и не решался баллотироваться. Строго и глубоко взвешивая мои поступки и всю мою деятельность в университете, не могу себя упрекнуть ни в чем. Но об этом придется много еще говорить в мемуарах своих.

   А министерство, то есть Делянов, поступило со мною подло. Университет желал оставить меня еще до сентября, но чтобы лишить меня 600 руб., министр с Деляновым устроили так, что я должен оставить его 1 июня.

   Я хотел было сказать в совете маленькую прощальную речь, но рассудил, что не для кого и не для чего. Я просто встал и неприметно ушел.

   В десять часов я был уже на даче.

  

   1 июня 1864 года, понедельник

   Май захотел вознаградить нас на конце за все скверности, которыми он наделял нас. Последняя неделя его была очень хороша. Но сегодняшний день - прелесть: светло, жарко, тихо. Зелень великолепная. Вечером на музыке.

  

   4 июня 1864 года, четверг

   Заседание в отделении Академии. Срезневский поздравил меня с званием почетного члена университета, в которое я избран единогласно. Или нет, кажется, нашелся один дурень, по выражению Срезневского, который кинул в меня черным шаром. Впрочем, правду сказать, я не придаю большой важности этому почету.

  

   5 июня 1864 года, пятница

   Поехал в город ради заседания в Академии. Заседание в Уваровской комиссии для рассмотрения драм. Ни одной, достойной премии, а поступило шесть или семь.

  

   6 июня 1864 года, суббота

   Вчера обещал нашему академическому полицеймейстеру статью для напечатания в академических "С.-Петербургских ведомостях". С ним и с его женою произошел прегнусный случай, конечно, нигде не возможный, кроме России. Они пришли в лавку Шутова и Кольцова что-то покупать. Вдруг приказчик или черт его знает кто из лавочников бросается на его жену, говоря, что у них много в лавке воруют, начал со всех сторон ее ощупывать. Потом обратился к ее мужу с наглым вопросом: не украл ли он чего? Вышел неслыханный скандал. Кейзер послал за квартальным. Тот объявил лавочника виноватым, однако ничего не сделал. Об этом Кейзер публиковал в "С.-П. ведомостях", на что в N 123 последовал пренаглый и преглупый ответ хозяев лавки. На эту статью надобно написать статью. Это дело общее всех честных людей - против варварства и татарщины наших мошенников-купцов. Надобно бросить в них несколько сильных строк, хотя это не сделает их из дикарей людьми и гражданами, но молчать все-таки не должно. Разумеется, статья будет от имени обиженного.

  

   11 июня 1864 года, четверг

   В половине девятого утра в город - в Академию наук и в Совет по делам печати.

   Важно не то, что мы думаем, а то, к каким результатам приводит нас наше мышление.

   Ни самим собою, ни человечеством нельзя управлять без некоторой доли деспотизма.

  

   12 июня 1864 года, пятница

   Вчера отдал Кейзеру написанную мною и исправленную статью в ответ гнусным гостинодворцам.

   Всякое учение о человеке более или менее неполно и неудовлетворительно. Но из разных и противоречащих учений надобно принять то, которое в состоянии сделать человека сколько-нибудь лучше и довольнее.

  

   13 июня 1864 года, суббота

   Сверху - испорченные нравы растленной и неустановившейся общественности, внизу - почти дикое состояние неразвитой народности: трудно пройти по тесному и узкому пространству между тою и другою.

  

   14 июня 1864 года, воскресенье

   Разные гости и гостьи из города. Между прочими Старынкевич с двумя дочерьми, очень милыми и развитыми девушками. После обеда - А.С.Норов, которого я проводил до его дачи, а сам отправился в вокзал, откуда вскоре был изгнан сильным дождем.

  

   18 июня 1864 года, четверг

   В городе - заседание в Академии.

  

   20 июня 1864 года, суббота

   Лето до сих пор такое, какого давно, кажется, в Петербурге не бывало. Прелестнейшие дни, жаркие, но умеряемые теплыми дождями. Как дача моя примыкает к полям, то я гуляю по ним. От них открывается обширный горизонт, в кругу которого справа видно Царское Село, а слева - Славянка, с белою своею церковью на холме. У подошвы его мелькает тоже небольшая финская деревенька с церковью. Отсюда по дороге к моей даче примыкает лес. Отлично, хорошо! В таком приятном месте еще никогда не занимал я дачи. Но это все имеет свои неудобства. Красота места и лета делают то, что я мало сижу в кабинете и мало занимаюсь.

   А есть что делать. Надобно многое приготовить для Академии. Беда только в том, что я не силен в буквоедстве, и товарищи мои никак не сочтут важным того, что я делаю. Может быть, они и правы. Для них наука есть не иное что, как груда фактов, добро бы еще крупных, а то всяких, без малейшего стремления выразуметь их смысл и связь. Они вовсе не заботятся о том, к чему это поведет и что из этого выйдет. Выйдет что-нибудь, а там хоть трава не расти.

   Они завладели полем грубого и одностороннего эмпиризма; мне остается творчество мысли, и я должен там искать материала для разрешения академических задач. Это напоминает мне анекдот о Кребильоне. Кто-то выразил ему свое удивление, что он избирает для своих трагедий такие ужасающие, страшные сюжеты. "Что же мне делать? - отвечал он, - Корнель взял себе небо, Расин - землю, мне остался один ад, и я стремглав бросился в него".

   Когда естествоиспытатель занимается исследованием природы, он имеет дело с различными видоизменениями природы. Когда он переносит свой микроскоп и скальпель на почву исследований о человеке, то видит перед собою ту же материю, только измененную и усовершенствованную. Это очень натурально. Человек возникает и вырабатывается из той же грязи, из какой возникают и вырабатываются дуб и обезьяна. В нем совершаются те же процессы жизни, только под другими условиями и д