Иванов-Разумник Р. В. - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

влял к печати том "Невинных рассказов", в который включил и "Запутанное дело", напомнившее ему время cередины сороковых годов; недаром письмо его "провинциального знакомца" об этой опере Россини заканчивается словами: "я вспом-нил 1844, 1845 и 1846 годы,... вспомнил горячие споры об искус-стве, вспомнил теплые слезы, которые мы проливали"... Эта статья Салтыкова о "Петербургских театрах" является лучшим коммен-тарием к известным нам страницам "Запутанного дела"; независимо от этого, письмо "провинциального знакомца" является одним из блестящих образцов салтыковской сатиры и когда-нибудь займет почетное место в полном собрании его сочинений.

   Вторая статья "Петербургские театры", появившаяся без под-писи в ноябрьской книжке "Современника" за 1863 год, говорит о постановке на сцене драмы Писемского "Горькая судьбина". В статье этой представляет интерес верный отзыв и об этой драме, и о самом Писемском, в котором Салтыков видит при крупном художественном даровании "необькновенную ограниченность взгля-да, крайнюю неспособность мысли к обобщению и замечательную неразвитость". Писемский для Салтыкова - как бы российский Ру-бенс, рисующий, однако, не столько живые тела, сколько мертвые души: "он выкладывает перед читателем груды человеческих тел и говорит: вот тела, которые можно было бы назвать мертвыми, если б в них не проявлялось некоторых низшего сорта движений, свойственных, между прочим, и человеческим организмам". Из из-учения такой манеры письма Салтыков приходит к выводам о за-даче писателя и задачах реализма. Что касается первой, то "общественнное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и иные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веянием идеала". А потому каков бы ни был художественный талант писателя, но если сердце его "не пере-болело всеми болями того общества, в котором он действует, то такой писатель вряд ли может претендовать в литературе она значение выше посредственного и очень скоро преходящего". Та-ков взгляд Салтыкова на роль и задачу писателя, - взгляд крайне характерный и приложимый к его собственному творчеству, на-сквозь пронизанному "всеми болями того общества, в котором он действовал". Что же касается до реализма, то он, по мнению Салтыкова, вовсе не сводится к умению писать окружающую действительность. "Приступая к воспроизведению какого-либо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественого и необходимого) будущих судеб его", - говорит Салтыков, подчеркивая, что и это прошлое, и это будущее "совершенно настолько же реальны, как и настоящее". Таким образом "идеал" и "утопия" неизбежно привходят, по мысли Салтыкова, в подлинный реализм, а лишенный их Писемский явля-ется реалистом весьма сомнительным". Все эти глубоко замечатель-ные мысли на много опередили собою взгляды современников Салтыкова на искусство; лишь значительно позднее стали разли-чать реализм от натурализма в том понимании последнего, в каком он явился в произведениях Зола и Гонкуров. Кстати упомянуть, что об этих писателях Салтыков впоследствии отзывался весьма отрицательно.

   Раз уж зашла речь о французских писателях, то кстати будет упомянуть про анонимную статью Салтыкова "Драматурги-пара-зиты во Франции" (1863 г., No I - 2). В статье этой, впрочем, пи-шется "Франция", а читается "Россия", так как лишь таким путем Салтыков мог избегнуть цензурных рифов. Он описывает здесь гонения, которые испытывает человеческая мысль в борьбе за свободу, и те фазисы, через которые проходит эта борьба. Начать с того, что мысль встречается "с простым и несложным гнетом грубой силы", которая, будучи в руках государства, вооружена целым арсеналом карательных мер". В этих тяжелых моментах истории Салтыков видит, по крайней мере, какую-то мрачную логику. "Мысль преследуется гуртом, без различия оттенков ее; принимается за исходный пункт, что мысль, какова бы она ни была, заключает в себе яд. Конечно, такой взгляд на мысль без-отраден, но, по крайней мере, он имеет за себя достоинство опре-деленности"; к тому же - "как ни силен, как ни всемогущ кажет-ся гнет грубой силы, а и он не может быть вечным". Мысль в конце концов побеждает, но вместе с победой приходит и разделение мысли на группировки, а людей - на партии; среди этих партий есть и утрачивающие чистоту и брезгливость и становящиеся доступными государственному подкупу. "Как ни горек столь бы-стрый переход от полного безмолвия к полному разврату, но он не необъясним", - говорит Салтыков; явно говоря о современности, он заявляет, что "растление дошло до крайних пределов" и что "какое-то нравственное и умственное каплунство тяготеет над страною". Вспоминая недавнюю свою так и не увидевшую света статью "Кап-луны", Салтыков говорит про "каплунство, выражающееся то в томных и заискивающих, то в злобных и остервенелых дифирамбах полному, безапелляционному довольству существующими формами жизни... Чувство каплунского удовлетворения проникло все классы общества, все возрасты. Даже молодежь, которая всего менее способна удовлетворяться, даже и та подписала свое удовольствие, не только без борьбы, но даже и без возражения"... Этому духовному растлению раньше или позже должен притти конец - и тогда "на-ступает третий период развития мысли", освобожденной от оков первого и второго периода.

   Когда Салтыков писал эти слова, он считал, что русская мысль, начиная с 1862 года, находится во втором из этих фазисов развития. Делая вид, что речь идет о французских "драматургах-паразитах" Сарду и Ожье, и о французском политическом деятеле и публицисте Грангилльо, Салтыков, в сущности, говорит о русских "наемных публицистах", имея в виду одинаково и Каткова с его патриотиче-скими "Московскими Ведомостями", и Краевского с его "либераль-ным", но в то же время правительственно субсидированным "Голо-сом". В виде примера такой "наемной публицистики" Салтыков приводит несуществующие в действительности статьи Грангилльо об Австрии, "утомленной беспрерывными попытками Венецианской территории к освобождению из-под чужеземной власти"; для читателя тех времен было совершенно ясно, что речь здесь идет не об Австрии и Венеции, а о России и Польше. Отмечу заодно, что и в разобранной выше первой статье Салтыкова "Петербургские теа-тры", там, где описывалось представление "Вильгельма Телля" и борьба швейцарцев с австрийцами, приводящая в восторг всех "нигилистов" партера и райка - тоже явно говорилось о борьбе поляков с русскими и только что начинавшемся тогда польском восстании. Высказав таким образом вполне недвусмысленно свое сочувственное отношение к начавшейся борьбе за освобождение Польши, Салтыков мог иронически сообщить в тех же первых номерах "Современника" за 1863 год, что читатели напрасно будут ждать от него суждения по польскому вопросу, который-де не вхо-дит в программу его публицистических статей. Как видим, суждение это Салтыков высказал вполне определенно, и хотя под скрытой формой, но вполне понятно для всех читателей того времени.

   Чтобы покончить со всеми сравнительно мелкими публицистиче-скими статьями Салтыкова и перейти к его хронике "Наша обще-ственная жизнь", остается упомянуть только о двух анонимных его статьях: первая, под видом "письма в редакцию", носит за-главие "Несколько полемических предположений" (1863 г., No 3), вторая, с подзаголовком "Летний фельетон", озаглавлена "В де-ревне" (1863 г., No 8). Впрочем, о второй из этих статей уместнее будет упомянуть в связи с февральской хроникой Салтыкова за 1864 год; что же касается первой, то в ней мы находим юмори-стическое и вполне "салтыковское" предложение придумывать при полемике с журналами и газетами "псевдонимные" названия их, чтобы не создавать этим органам лишней рекламы своей полемикой. Еще в письме к Дружинину от 13 февраля 1860 года (оно цитировалось выше) Салтыков требовал для журналов "больше современ-ности, больше полемики"; теперь, войдя в редакцию "Современ-ника", он сильно оживил полемический тон этого журнала, вскоре доведенный его соредактором, М. А. Антоновичем, до излишества и грубости в статьях "Постороннего Сатирика", о которых придется еще говорить. В статье "Несколько полемических предпо-ложений" Салтыков в согласии со своими мыслями из письма к Дружинину заявляет, что "журнальная полемика - вещь не только хорошая, но и очень полезная" - только вести ее надо умею-чи. "Есть, например, в Петербурге газетка, которая, между прочим, сбирается между строками в других газетах и журналах читать и вместе с тем предупреждает, что она не остановится даже и перед доносом. Газетка эта самая плохая; имеет она всего девя-носто подписчиков. Разумеется, ей хочется, чтобы хоть кто-нибудь об ней побеседовал". Как же быть, чтобы, "не прекращая действия полемики", в то же время не создавать рекламы для газетки? "По моему мнению, это довольно легко. Для достижения такого благоприятного результата следует только окрестить вредные и ненужные журналы какими-нибудь псевдонимами... Объясню это примером той же убогой газетки, о которой я уже говорил выше. Пусть она так и будет называться Убогим Листком". Здесь Салтыков говорит о действительно убогом "Русском Листке", издававшемся в Петербурге в 1862 - 1863 гг., а в 1863 году пре-образованном в орган дворянской реакции "Весть", издававшийся до конца шестидесятых годов при ближайшем участии уже извест-ных нам Скарятина, Юматова и Ржевского.

   К подобным псевдонимным наименованиям Салтыков с этих пор стал прибегать все чаще и чаще. В первых же статьях 1863 г. газету "Голос" он окрестил именем "Куриное Эхо". Журнал братьев Достоевских "Время" он переименовал в "Сладкое Бремя", а их же журнал "Эпоху", начавший выходить в 1864 году после закрытия "Времени", назвал "Возобновленным Сатурном". Не все эти названия были одинаково удачны и не все сохранились в памяти позднейших читателей, но некоторые впоследствии получили бессмертие, как, например, газета "Чего изволите?", под которой в конце семидеся-тых годов и в восьмидесятых все читатели сразу узнавали суворинское "Новое Время". Конечно, не Салтыков является изобретателем этого известного приема, но он ввел его в систему своих полемических статей до самого конца своей литературной деятельности и создал целый ряд чрезвычайно метких и удачных газетных и жур-нальных "псевдонимов".

   Мы видим, как разнообразны были темы и как многочисленны были публицистические статьи Салтыкова в возобновленном "Со-временнике"; однако все перечисленное выше является лишь сравни-тельно случайным журнальным материалом, статьями, писавшимися как бы между дел. Главные публицистические статьи Салтыкова за эти годы были объединены общим заглавием хроники "Наша обще-ственная жизнь", и с февраля 1863 по март 1864 года таких статей на страницах "Современника" появилось десять. Кратким знакомством с ними мы закончим речь о публицистической деятельности Салтыкова в "Современнике" этих годов, откладывая до следующей главы разбор наиболее интересного для истории литературы ма-териала - знаменитой журнальной полемики Салтыкова с Достоев-ским.

  

   В двойном первом номере "Современника" за 1863 год Сал-тыков начал "Нашу общественную жизнь" указанием, что в этой хронике занимать его будет не петербургская жизнь "с ее огорчениями и увеселеннями, с ее мероприятиями и мероизъятиями" (ка-кими были общественные хроники его предшественника, И. И. Панаева, скончавшегося годом ранее); не без иронии Салтыков сообщал, что интересовать его будет "общий характер русской общественной жизни в ее постепенном и неторопливом стремлении к идеалу". Он указывал, что всякий обыватель сам является участ-ником этого неторопливого стремления, "и только не всегда может объяснить себе, почему мы стремимся именно к идеалу, а не от идеала". Салтыков бесподобно объясняет это наивному обывателю. Иногда ему кажется, что было бы гораздо легче бежать под гору, нежели взбираться, бог весть с какими усилиями, на крутизну, которая, в довершение всего, носит название "Дураковой Плеши". Мое дело растолковать ему, что и как. Мое дело сказать ему: любезный провинциал! если ты побежишь под гору, то уткнешься в "Дураково Болото", тогда как, если взберешься на крутизну, то, напротив того, уткнешься в "Дуракову Плешь"! Пойми. Услышав это, провинциал поймет и станет карабкаться; я же буду взи-рать на его усилия и проливать слезы умиления".

   Это маленькое введение не только достаточно определяет характер и направление хроники, - как это иронически отмечает Салтыков, - но и еще раз с достаточной определенностью под-черкивает отношение сатирика к эпохе реформ и "глуповского возрождения". Кстати напомнить, что и "Дуракова Плешь" и "Ду-раково Болото" знакомы нам уже по аналогичным местам глуповcкого цикла; названиями этими воспользовался журнал Достоевского в своей полемике двух ближайших лет с "Современником" во-обще и с Салтыковым в особенности [См., например, "Время" 1863 г., No 3, статья Игдева (И. Г. Долгомостьева) "Сказание о Дураковой Плеши", направленная против "Совре-менника". Выражение "дуракова плешь" сыграло большую роль в бранчивой полемике "Постороннего Сатирика" (Антоновича) с "Эпохой"; о по-лемике этой - см. в следующей главе].

   Почти вся первая хроника посвящена теме "благонамеренности", являясь в этом отношении одним из первых очерков будущих "Благонамеренных речей". По объяснению сатирика благо-намеренность есть "хороший образ мыслей", а последний в свою очередь характеризуется душевной невинностью. "Невинность же, с своей стороны, есть отчасти отсутствие всякого образа мысли, отчасти же отсутствие того смысла, который дает возможность раз-личить добро от зла". Впрочем, эта невинность и благонамеренность не исключают и "некоторого остервенения", особенно усилившегося с 1862 года, переломного года эпохи шестидесятых годов. Осо-бенное остервенение вызывает в благонамеренных людях моло-дежь, которую одни (Тургенев) клеймят именем "нигилистов", а другие (Катков) остервенело ругают "мальчишками". Говоря об этих кличках, Салтыков попутно рисует художественный образ доброго малого Сенички, который, изредка попадая в родную семью, невольно делался среди молодых членов этой провинциаль-ной семьи распространителем зловредного "яда" вольнодумства. Это знаменитое место Салтыков впоследствии ввел особой главой "Сеничкин яд" в цикл "Признаков времени", о котором еще при-дется говорить. Здесь он приводит этот "художественный" отрывок лишь для выяснения всей невинности вольнодумного "яда" и для указания на полную бессмысленность презрительной клички "мальчишки". Он указывает, что в молодежи - все будущее, что только она "держит общество в постоянной тревоге новых запросов и требований, что не для чего просить для "мальчишек" ни сожаления, ни снисхождения, что "мальчишество - сила, а сословие мальчишек - очень почтенное сословие", что еще недавно "мальчише-ством" называлось всяческое "карбонарство" и "вольтерианство", которое теперь признано добром и проходит в жизнь. Вывод таков: "Нельзя ли отсюда притти к заключешно, что и то, что ныне на-зывается мальчишеством, нигилизмом и другими, более или менее поносительными именами, будет когда-нибудь называться до-бром?"

   Вот основная тема этой первой хроники; следует отметить еще, что начиналась она ядовитым вопросом - очистился ли "Современ-ник" постом и покаянием восьмимесячного вынужденного безмолвия? "Что пост был - это достоверно, - иронизирует Салтыков: - в этом, в особенности, убедилась сама редакция "Современника". Не то, чтобы идея поста была совершенно противна "Современнику", но, конечно, было бы желательно, чтобы сроки воздержания были назначаемы несколько менее щедрою рукой. Это тем более же-лательно, что было бы вполне согласно и с подлежащими по-становлениями, которые нигде не заповедали, чтобы пост про-должался восемь месяцев". Сатирик надеялся, что это случилось "нечаянно" и что с обнародованием новых законов о печати "будут изысканы иные, более приятные и не менее полезные мероприятия"... Эта ироническая выходка совершенно вывела из себя уже знакомого нам тайного советника Пржецлавского, который в своей докладной записке о первых книжках "Современника" за 1863 год и, в част-ности, о салтыковском обзоре "Наша существенная жизнь" писал с явным негодованием: "В нем упоминается о приостановлении "Со-временника", и мере этой, мимоходом, дается характеристика чи-стого произвола. С этого как бы вступления вся статья принимает как бы насмешливый тон и предметом этой насмешки и всякого рода острот избирается (кто бы мог подумать) - благонамеренный и хороший образ мыслей" [Рукописи Публичной Библиотеки, архив В. А. Цеэ, No59; см. также "Исторический Вестник" 1911 г., No 9, стр. 930]. Все это цензор естественно находил совершенно неблагонамеренным и обращал на эти вредные мысли внимание начальства.

   А Салтыков и во втором обзоре "Нашей общественной жизни" продолжал развивать подобные же "неблагонамеренные" мысли в вести такие же "неблагонамеренные речи". Этот второй обзор (1863 г., No 3) является одним из остроумнейших фельетонов Сал-тыкова, посвященных теме картонных речей, картонных чувств, картонной литературы и картонной жизни. Картонная литература эта вся построена на "благородстве чувств", которое грозит затопить всю русскую словесность, подобно тому, как с другой сто-роны затопляет ее "благонамеренность". Пародируя эту литературу шаблона и стертых пятаков, Салтыков пишет три прелестных пародии - повести "Маша - дырявое рубище", "Полуобразованность и жадность - родные сестры" и "Сын откупщика", целя и в великосветские повести "Русского Вестника", и в народные очерки Н. Успенского. Четвертый пример, приводимый Салтыковым - ко-медия "Бедная племянница", - является не пародией, а комедией в двух действиях, действительно представленной на сцене Алек-сандрийского театра 3 января 1863 года. Излагая содержание ее, Салтыков показывает, что пародии его не могут перещеголять действительной жизни и что эта "Бeдная племянница" сама яв-ляется невольной пародией, произведением, сплошь пересыщенным благородством чувств. Но благородство это является лишь "кар-тонным благородством", совершенно тождественным с "благонамеренностью" первой хроники, - это лишь "куриное благородство". Оно способно "проповедывать только истины в роде того, что куриный мир красен, что куриное солнце светло и что куриный навоз благоуханен. Доказательств подобного куриного благород-ства не занимать стать. В Петербурге существует даже целая газета, которая поставила себе за правило служить проводником куриного благородства. Назовем эту газету хоть Куриное Эхо".

   "Куриным Эхо", как мы уже знаем, Салтыков называл либераль-ный "Голос" Краевского, и в борьбе с этим органом он лишь про-должал прежнюю свою линию борьбы с либерализмом. Газета "Куриное Эхо" была для него типичным представителем голоса тех либералов, которые и после 1862 года находили возможным итти с правительством и восхищаться прогрессом этой эпохи либеральных реформ. "От первой строки до последней она все умиляется, все поет: "Красен куриный мир!", "тепло греет куриное солнышко!"; от первой строки до последней все докладывает, какие сделались россияне умные, как у них все это идет, всякие эти новые штучки". Сатирик не стал здесь подробно распространяться об этой либе-ральной газете; десятилетием позднее в цикле "Дневник провин-циала в Петербурге" (1872 г.) он подробно развил эту тему, оста-новившись на характеристике либеральной газеты "Старейшая Все-российская Пенкоснимательница". Впрочем, там он говорил уже не о "Голосе" Красвского, а о "С.-Петербургских Ведомостях" Корша, ни в чем не уступавших "Голосу" по своему либерализму и "благородству чувств".

   И этот фельетон Салтыкова тайный советник Пржецлавский счел столь же неблагонамеренным, как и первый, и с негодова-нием писал: "Вся статья, кроме небольшой выходки против "Времени", есть одна язвительная нападка - на что именно? - на благородство чувств. Это pedant к филиппике 1-го тома на благона-меренность. Все, что уже сказано об этой последней, относится, и в высшей степени, к этой статье" [Рукописи Публичной Библиотеки, архгв В. А. Цеэ, No 59; см. также "Исторический Вестник" 1911 г., No 9, стр. 981].

   Третий обзор "Нашей общественной жизни" (1863 г., No 4) посвящен ядовитой полемике с нашумевшей тогда статьей Фета "Из деревни", напечатанной в январском номере "Русского Вестника" за 1863 год. Вполне вероятно, что отраженным ответом, вплоть до заглавия, именно на эту статью была появившаяся через несколько месяцев в "Современнике" статья Салтыкова "В деревне", о ко-торой еще будет сказано ниже. Фет, удалившийся писать лириче-ские стихи в свое имение, оказался весьма прижимистым помещи-ком; в статье он жаловался на потраву своей пшеницы кре-стьянскими гусями и на злонамеренного работника Василия, за которым у Фета чуть-чуть не пропало 11 рублей. Эти гуси и эти рубли дорого обошлись Фету: их припоминали ему в печати даже и в семидесятых годах, лет через 10 - 15 после этой юмо-ристически прошумевшей его статьи. Разбору жалоб помещика Фета на крестьян и посвящен этот очерк Салтыкова, приходящий и к общим выводам о продолжающемся неравноправии крестьян и помещиков в деревне.

   К еще более общим выводам приходит Салтыков во второй части своей хроники, где он полемизирует с "Днем" И. С. Аксакова и с его обвинениями, что образованные слои русского об-щества оторвались от почвы (любимое выражение Аксакова). "Все-то выходит у него какое-то величественное дерево, которое вер-хушкой упирается в небо, а корнями высасывает из земли соки. Дерево это прообразует общество, верхушка - вероятно, разную этакую устроительную выспренность (земский собор), сосущие корни - вероятно, прожорливость, а земля... земля-то что озна-чает?" - спрашивает сатирик, явно намекая на "народ", из которого и высасывают соки. Парламентаризм типа либерального земского собора его не прельщал. "Признаюсь, я видал на своем веку довольно таких деревьев, но они меня очень мало соблазняли. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что они берут из земли соки затем только, чтобы, напитавшись вдоволь, вести с небом разговор о разных душеспасительных материях"... При этом раз-говоре, заявляет Салтыков, совершенно забывают однако "о земле-кормилице". Но пусть даже либеральные мечтания осуществятся, пусть у нас будет "дерево-общество, которое вершиной упирается в небо, а корнями в землю", - что тогда выйдет из этого? "Боюсь сказать, но думаю, - отвечает Салтыков, - что из этого выйдет новый манер питания соками земли - и ничего большее... А если поверить обвинителям русского дерева-общества, что оно "беспоч-венно", что оно "корнями своими не упирается в землю, что корни эти находятся где-то на воздухе... гм... да ведь это, право, было бы, еще не так дурно! ведь это просто означало бы, что общество живет и ничего лишнего не берет! Похвально". К таким общим выводам приходил Салтыков от частного вопроса о потраве кре-стьянскими гусями пшеницы Фета; в выводах этих мы видим дальнейшее развитие народнической точки зрения с ее отрицанием либерального парламентаризма и вообще политических реформ, точки зрения, нашедшей свое окончательное завершение уже десяти-летием позднее в народничестве семидесятых годов. Лишь заро-ждение "Народной Воли" ознаменовало собою грань, после кото-рой этот взгляд старого народничества был признан ошибочным самими же народниками.

   Последней до летнего перерыва явилась четвертая хроника "Нашей общественной жизни" (1863 г., No 5), продолжающая раз-витие тем об эпохе реформ и о народе; этим темам посвящена главная часть всей статьи. Сатирик ставит вопрос - в чем заключалось глуповское возрождение, которое он здесь называет просто "молодым возрождением"? Ответ дается такой. "Как ока-залось впоследствии, это было движение мелочей и подробностей, но кто же знает? быть может именно этот мелочной характер обновления и составлял тайную причину нашей радости... На пер-вых порах всякий самый маленький смертный спешил заявить, что и у него имеется на примете маленький вопросец, который, в числе прочих маленьких вопросцев, с своим разрешением весь этот вертоград утвердить и изукрасить может"... Но прошло лишь не-сколько лет - "и вдруг мгновенно взбаламутившаяся поверхность общества столь же мгновенно сделалась ровною и гладкою, как зеркало"... Что это значит? Значит ли это, что общество шесть лет тому назад жило, а теперь лишь прозябает? "Нет, - отве-чает Салтыков, - это просто значит, что шесть лет тому назад, точно так же, как и теперь, наше общество относительно жизни пребывало совершенно в одинаковом положении, что оно не имеет даже права сказать, что жизнь остановилась, потому что ее в строгом смысле и не было". Мы уже знаем, что так именно относился Салтыков к эпохе либеральных реформ еще со времени своего "глуповского цикла". Но это не значит, чтобы, по его мнению, в русской жизни не было положительной силы. "Да, эта сила есть; но как наименовать ее таким образом, чтобы читатель не ощети-нился, не назвал меня вольтерианцем или другим бранным именем и не заподозрил в утопизме? Успокойся, читатель! я не назову этой силы, а просто сошлюсь только на правительственную ре-форму, совершившуюся 19 февраля 1861 года. Надеюсь, что это не утопизм". В словах этих - не восхваление правительственной реформы, а признание единственной настоящей, не "картонной" силы - народа и его внутренней истории; "что эта внутренняя, бытовая история существует, в том опять-таки служит порукой недавняя крестьянская реформа". В народе и только в народе таятся ключи жизни и будущего развития общества. "Поэтому мы, которые думаем, что родник жизни иссяк, что творческая сила ее прекратилась, мы думаем и судим поверхностно. Мы принимаем за жизнь, то, что собственно заключает в себе лишь призрак жизни, и забываем, что есть жизнь иная, которая одна в силах искупить наше бессилие, которая одна может спасти нас". И сила эта - сила органической народной жизни.

   До сих пор обращали слишком мало внимания на все эти замечательные и вполне определенные высказывания Салтыкова о народе; считалось, что он примкнул к народничеству "Отечествен-ных Записок" семидесятых годов, как к сложившемуся уже течению, основы которого были заложены сперва Герценом и Чернышевским, а потом Лавровым и Михайловским. Если речь идет о теоретиче-ском, социально-экономическом и философском фундаменте народ-ничества, то такое мнение является неоспоримым; если же говорить о народничестве, как общем мировоззрении, то Салтыков, как мы это видим теперь, должен считаться одним из его основополож-ников, работавшим на этой почве как раз между Герценом и Чер-нышевским с одной стороны и Лавровым и Михайловским - с дру-гой. Это выяснилось уже из "глуповского цикла"; изучение статей Салтыкова 1863 - 1864 гг. позволяет лишь еще более утвердить такое положение.

   По сравнению с этой первой частью статьи, меньший инте-рес представляют две остальные ее части, в которых Салтыков занимается злободневной полемикой с хроникером "Отечественных Записок", либеральным Громекой, и разбирает "Подвиги русских гулящих людей за границей", полемизируя с Аксаковым, писав-шим под псевдонимом Касьянова об этих "подвигах" в корреспон-денции из Парижа. Однако и последняя часть статьи Салтыкова представляет значительный интерес, так как эта тема "гулящих людей" за границей впоследствии была развита им в циклах "Благонамеренные речи", "За рубежом" - и в особенности в бле-стяще задуманном, но не законченном произведении "Культурные люди". Здесь мы имеем лишь первый набросок этой темы, но настолько интересный, что Салтыков включил эту часть своей статьи под заглавием "Русские "гулящие люди" за границей" в цикл "Признаков времени" уже через семь лет после появления этой статьи на страницах "Современника". Кстати упомянуть, что для этой статьи он использовал часть ненапечатанного материала из уже известного нам очерка "Глупов и глуповцы".

   В летних номерах "Современника" за 1863 год Салтыков не напечатал ничего, кроме одной небольшой рецензии; лишь в авгу-стовской книжке кроме очерка "Как кому угодно" он поместил и "летний фельетон" под заглавием "В деревне", о котором нам еще придется упомянуть. В сентябрьском номере журнала он снова вернулся к своей хронике и снова поставил перед читателями тему о людях, занимающихся разными мелкими вопросцами. "Я сам не раз склонен был признать призрачною ту крохотную и произ-вольную хлопотню, которой предавалась наша литература за по-следние семь лет, но теперь, видя на деле, какие выползают на место ее из нор чудовища, я готов принести искреннее раскаяние"... Раскаяние - в былых иллюзиях, которые, впрочем, особенно силь-ными у Салтыкова никогда не были. Но если и раньше он готов был считать либеральные подвиги литературы лишь призрачной хлопотней, то теперь в особенности приходил он к этому настрое-нию, - и это особенно ясно выразилось в дальнейшем содержании сентябрьской хроники, где речь идет о летних подвигах газеты "День", о ее борьбе за старую "Русь" против якобы онемеченной "Русляндии" (Салтыков замечает, что в действительности нет ни той, ни другой, а есть просто Россия), о начетническом различении "жизни духа" от "духа жизни" и т. п. Обзор заключается злобо-дневной полемикой с "Московскими Ведомостями", в которой осо-бенный интерес для нас представляет лишь снова попадающееся место о "каплунах".

   Пропустив следующий месяц, Салтыков продолжал "Нашу об-щественную жизнь" в ноябрьском номере "Современника" за 1863 год, - в том самом номере, где была напечатана уже известная нам вторая его статья о "Петербургских театрах", о драме Писемского и о реализме в искусстве. Здесь он продолжает последнюю тему, обращаясь к шумевшей тогда картине Ге "Тайная вечеря"; впрочем от темы о реализме он переходит к некоторым моральным выводам, тесно связанным с злободневными событиями той эпохи вообще и жизни "Современника" в частности. Говоря о том, что "Тайная вечеря" является вечным символом геройства с одной стороны и предательства - с другой, Салтыков несомненно имеет в виду - и это хорошо понимали его читатели - историю сидевшего тогда в Петропавловской крепости Чернышевского и погубившего его предателя Всеволода Костомарова. - В дальнейшей части этого очерка Салтыков ставит вопрос о молодом поколении и о го-товящейся смене; полемизируя с "Днем", он рисует тип "шалунов", в которых набрасывает первые черты будущих своих "ташкентцев", десятилетием позднее ставших основной темой целого салтыковского цикла. Впрочем, через несколько месяцев Салтыков уже дал четкий рисунок этого типа в одной из последних своих хроник начала 1864 года.

   В декабрьской книжке "Современника" "Наша общественная жизнь" обратилась к теме об оскудении русской художественной литературы. Нам странно слышать теперь подобные жалобы, раз-дававшиеся из уст не одного Салтыкова в эпоху расцвета русской литературы; но подобная история повторялась неоднократно именно в эпохи наибольшего литературного подъема: современникам всегда трудно оценить значение окружающих их явлений. В жалобах Салтыкова на оскудение литературы есть, впрочем, одна очень существенная мысль, характерная и для дальнейшего понимания Сал-тыковым путей русской художественной литературы: он восстает против психологического "любовного романа" (направляя эту стрелу одинаково и против Тургенева, и против беллетристов "Русского Вестника") и считает, что времена такого романа прошли. На очереди должно стоять создание социального романа - и Сал-тыков уже в семидесятых годах считал себя собирателем мате-риалов для такого романа, создать который должно было, по его мнению, лишь будущее. Продолжая развивать эту тему, Сал-тыков переходит к вопросу об "идеале" вообще и о разрушении его действительностью, выявляя попутно первый набросок народнической теории о том, что мыслящее меньшинство образованного общества должно отстаивать не мнения, а интересы народа - в тех случаях, "когда массы самым странным и грубым образом ошибаются на счет своих собственных интересов". Характерной иллюстрацией последнего является для Салтыкова описанное тогда в газетах (особенно в "Дне" Аксакова) чествование дворянами и крестьянами одного из уездов Тверской губернии мирового посред-ника Головина. Подробному описанию этого чествования с ядови-тыми комментариями Салтыкова отведена значительная часть этого его фельетона.

   Заключением его является рассказ о полемике между Акса-ковым и Чичериным на тему - "что лучше - гласность или мол-чание"... Полемика эта и самая ее тема вызывали изумление сати-рика: "До чего, наконец, мы договорились?.. - Славно". При возможности таких тем в русском обществе Салтыкова не приводил в восторг слух "об упразднения цензуры", ибо дело, конечно, не в цензуре, а в общественном настроении. К тому же сатирик приводил и еще один иронический довод, не позволявший ему приходить в восторг от подобного слуха. "Слух этот скорее сму-щает, нежели радует меня. Во-первых, я привык к цензуре и под влиянием ее приобрел известную манеру писать; следовательно, на первый раз употребление настоящих, а не подставных слов для выражения моих мыслей будет для меня делом чрезвычайно трудным"... Однако, когда органы Каткова приняли эти слова сатирика за чистую монету, то Салтыков в январской хронике ответил им вполне определенно: "Конечно, мне и обиняками очень удобно говорить о науке, утверждающей, что земля стоит на трех рыбах, но уверяю, что я отнюдь не сконфужусь, если и прямо придется высказать, что это та самая наука, которой пред-ставителями служат г. В. Ржевский с его прямыми последователями, гг. Катковым и Леонтьевым, и даже назвать эту науку ее надле-жащим именем. Поверьте, что я при первом удобном случае исполню это с полною ясностью и вразумительностью, и что вы останетесь мною довольны".

   Мы уже перешли таким образом к первой хронике Салтыкова за 1861 год, напечатанной в январском номере "Современника". Темой этого новогоднего фельетона явились размышления о минув-шем годе и об основном его признаке, который Салтыков обозна-чает именем "понижения тона". Юмористически описывает он, как старался выяснить смысл этих двух слов в беседах со своим другом Антропом, потом с "опытным литератором" Михаилом Лонгиновичем (под которым легко было узнать Михаила Лонгинова) и, наконец, с первым попавшимся чиновником, который и разъясняет недоумение сатирика. Каковы бы ни были опреде-ления "понижения тона", но смысл их для Салтыкова сводился к тому факту, что 1863 год окончательно определил собою пово-рот не только правительства, но и общества в сторону реакции, поворот, определившийся уже после петербургских пожаров 1862 г.

   Из целого ряда частностей, заслуживающих внимания в этом очерке, надо особенно подчеркнуть эпизодически выводимый тип "бывшего ополченца", пропившегося и разорившегося, едущего доживать свои дни в деревню к родным. Через много лет раз-витие этой темы дано было Салтыковым в типе Степана Головлева; мы уже не первый раз видим, как тесно связаны между собою по темам произведения Салтыкова, часто разделенные десятками лет.

   В февральской хронике "Нашей общественной жизни" за 1864 год Салтыков дал картину подмосковной деревни и жизни в ней крестьян и помещиков; при этом сам он сослался на свой очерк "В деревне", напечатанный в "Современнике" летом. 1863 г. (No 8) и теснейшим образом связанный с настоящим февральским фельетоном. В очерке "В деревне" Салтыков, по его же словам, "старался обратить внимание своих читателей на некоторые подробности мужицкого быта. Картина выходила далеко неудовлетво-рительная, но то было летом, когда сама природа все-таки пред-ставляет условия, облегчающие трудовое существование, зимой же, при отсутствии даже этих скудных даровых условий, жизнь делается еще более трудною и рискованною". Крестьянин и крестьянский труд летом и зимой - главная тема этих двух тесно связанных ме-жду собой очерков Салтыкова.

   Очерк "В деревне", несомненно описывающий хозяйство Сал-тыкова в Витеневе летом 1863 года, послужил наброском будущей первой главы "Убежища Монрепо"; отдельные частности очерка дали начало и другим, менее известным, произведениям Салтыкова. Так, например, очерк "В деревне" рисует нам в саркастических тонах конституцию либерального землевладельца; подробно она была развита сатириком через семь лет в недавно открытой статье его "Похвала легкомыслию", напечатанной в "Искре" 1870 года. Но все это частности; основной же темой и очерка "В деревне", и февральского фельетона "Нашей общественной жизни" за 1864 год является крестьянская жизнь и крестьянский летний и зимний труд. С точнейшими вычислениями, вскрывающими и каторжность этого труда, и нищенскую оплату его, подходит Салтыков к этой крестьянской жизни, приходя к выводу, что вынести такую жизнь могут помочь или великое мужество, или же полное и трудно постигаемое равнодушие. "Я с своей стороны думаю, что в на-стоящем случае исключительно присутствует то великое и никем еще достаточно не оцененное мужество, которое одно может дать человеку и силу, и присутствие духа, необходимые, чтобы удер-жать его на краю вечно зияющей бездны". Но именно это вели-кое мужество делает то, что тяжелая жизнь русского крестьянина "не вызывает ни чувства бесплодной и всегда оскорбительной жалостливости, ни тем менее идиллических приседаний", примеры которых из современной литературы Салтыков приводит на тех же страницах. В этих явно народнических очерках Салтыкова можно найти превосхищение тем и мыслей, впоследствии красочно развитых Глебом Успенским и особенно ярко выразившихся в его замечательных очерках "Крестьянин и крестьянский труд".

   Часть, посвященная не крестьянам, а помещикам в этих двух деревенских очерках Салтыкова 1863 - 1864 гг., не менее заме-чательна: в ней впервые и в упор поставлен и разрешен вопрос о неминуемом разложении и гибели помещичьего землевладения в пореформенной России. Салтыков горьким опытом, хозяйствуя в Витеневе, убедился, насколько были неправы разные "утописты вольнонаемного труда, утописты плодопеременных хозяйств"; он увидел, что доходов у помещиков нет, капиталы свои (выкупные свидетельства) они проедают, и что помещичьи имения представ-ляют собою лишь громадные пространства никому ненужной земли, громадные усадьбы с парками, с проточными прудами и со щегольскими дорожками. "Как заглохнут со временем эти старинные усадьбы, в которых так легко и привольно жилось когда-то! Как зазеленеют и заплесневеют эти проточные великолепные пруды, как зарастут эти дорожки! Чем это кончится?" И на вопрос этот Салтыков тут же давал ясный ответ: "Отставные откупщики, отставные менялы, отставные предприниматели различных maisons de tolerance весело потирают себе руки и ждут не дождутся, когда ветхая плотина, кой-как еще поддерживаемая остатками хво-роста, окончательно прорвется, и река неудержимым потоком ри-нется вперед, унося в своем беспорядочном течении всю зазевав-шуюся старину. Но успокойтесь, милые кровопийцы! вы тоже немного наколобродите на свой пай!". Здесь предсказано и бли-жайшее пришествие буржуазии в семидесятых годах, и даже буду-щая революция. Этому пришествию буржуазии Салтыков посвятил в семидесятых годах немало замечательных страниц в "Благонаме-ренных речах" и в "Убежище Монрепо"; выражение "чумазый при-шел" стало тогда для Салтыкова определяющим в его понимании дальнейших судеб дворянского землевладения. Как видим, это пони-мание было высказано им в совершенно ясных словах уже в 1864 году, лишь через три года после осуществления крестьянской реформы.

   Наконец, в мартовском номере "Современника" за 1864 год появилась и последняя статья из этого цикла "Нашей общественной жизни", статья опять-таки тесно связанная с будущими произведениями Салтыкова. В ней речь идет о "мальчиках" - благонравных "мальчиках", которых сатирик ядовито противопостав-ляет ненавистным для реакционеров "мальчишкам". Он дает "пример-ную биографию" одного из таких благонамеренных юных героев, Васи Чубикова, рисуя его учение в привилегированном учебном заведении, полное отсутствие мыслей в его голове и блестящую его чиновническую карьеру. 1862 год является переломным в судьбе Васи, который бросает выгодное до сих пор либеральничанье и твердо переходит к теории "ежовых рукавиц", сулящей ему великие и бога-тые милости на его дальнейшем чиновничьем пути. Этот Вася не единичная личность, а целый тип; сатирик говорит о целой народившейся "касте мальчиков", главной и руководящей идеей которой является именно то, что никаких идей иметь и не следует, а следует иметь лишь дисциплину. "К этим чертам я могу еще возвратиться впоследствии, - говорит сатирик, - потому что подвиги моего Васи не только не прекратились, но, напротив того, обещают литься как река". К этому обещанию сатирик вернулся через не-сколько лет, когда нарисовал целый ряд подобных "мальчиков", назвав их "ташкентцами приготовительного класса". Художественная характеристика Васи Чубикова несомненно послужила вступлением к "Господам ташкентцам" и могла бы войти в них отдельным худо-жественным очерком.

   Один из эпизодов характеристики этого будущего "ташкентца" заслуживает особенного внимания. Вася Чубиков глубокомысленно рассказывает автору, что занят в настоящее время составлением проекта:

   "Вот изволишь видеть, mon cher: теперь у нас везде какая-то разладица. Принципов нет, bureaucratie с земством ни то ни се... я предпринял всё это привести в известность!

   - Однако это, брат, штука!

   - Ничего! с божиею помощью, как-нибудь уладим! Главное, mon cher, надобно доказать, что bureaucratie и земство - одно и то же... ты меня понимаешь?

   - Да это само собой разумеется, это нечего и доказывать!"

   Когда Салтыков писал в начале 1864 года этот юмористи-ческий диалог, он очевидно вспоминал свои статьи 1861 года в "Современной Летописи" и в "Московских Ведомостях", свою полемику с В. Ржевским на те же самые темы. Но интересно, что мысль Васи Чубикова, хотя и не в такой наивно-оголенной форме, высказывал тогда он, сам Салтыков, заявляя, что бюрократия и земство - две стороны одной и той же медали. Мы еще увидим, как Салтыков четырьмя годами позднее вернулся к новой поста-новке этого вопроса и какое он дал тогда его решение.

   Вторая половина статьи этой мартовской хроники посвящена Салтыковым полемике с "вислоухими и юродствующими", как он называл деятелей "Русского Слова", и особенно Писарева и Зайцева, выводя их под фамилиями Бенескриптова и Кроличкова. Расхожде-ние между "Современником" и "Русским Словом" уже было отмечено выше, так же как и причины его, заключающиеся в социальных и демократических настроениях "Современника" и в индивидуали-стических и радикальных тенденциях "Русского Слова". Эти общие причины осложнялись целым рядом частных разногласий между обоими журналами, особенно начиная с 1862 года, когда "Русское Слово" в лице Писарева восторженно встретило появление в рус-ской литературе Базарова, как яркого и верного представителя "ни-гилизма", а "Современник" в лице главного своего критика, М. А. Антоновича, признал роман Тургенева и тип Базарова пасквилем на молодое поколение. Спор разгорался, приняв особенно острые формы после того, как "Русское Слово" заявило себя последова-телем и выразителем мировоззрения, выраженного на страницах "Современника" в 1863 году в романе Чернышевского "Что де-лать?", и стало доказывать, что редакция "Современника" после смерти Добролюбова и ареста Чернышевского состоит из эпигонов, которые не в силах ни понять, ни достойно поддерживать учение своих великих учителей. Особенно острые формы спор этот принял в 1865 году, уже после ухода Салтыкова из редакции "Современника", когда "Посторонний Сатирик" (псевдоним Анто-новича) обрушился на "Русское Слово" с целым рядом грубых обвинений, а Писарев столь же запальчиво отвечал статьями "Посмотрим!" и "Прогулка по садам российской словесности".

   В начале 1864 года полемика эта еще только начиналась; однако "Русское Слово" уже успело несколько раз задеть Сал-тыкова, который мимоходом отвечал этому журналу еще в январ-ском номере "Современника". Он восставал там против тех выво-дов "нигилизма", которые доводят до абсурда верные основные положения главных идей "эмансипации", издевался над "зайцевской хлыстовщиной" (над статьями сотрудника "Русского Слова" Зайцева), которая представляет идеал будущей женской эмансипации в таком виде, что-де "милые нигилистки будут бесстрастною ру-кой рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать "Ни о чем я, Дуня, не тужила"; к этому месту Салтыков язвительно прибавлял, что со временем, "как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет". "Русское Слово" усмотрело в этом издевательство над романом Чернышевского "Что делать?", в котором обрисовано идеальное общество будущего и фаланстеры, где всякая работа сопровождается пляской и пением [О полемических статьях "Русского Слова" - подробнее см. в сле-дующей главе].

   Салтыкову пришлось отвечать на это обвинение, что он и сделал, полемизируя с "вислоухими и юродствующими" в своей последней мартовской хронике. Очень резкая полемика эта пред-ставляет для нас особенный интерес в том ее месте, где Салтыков говорит о романе Чернышевского и о своем отношении к этому роману. Салтыков указывал, что роман "Что делать?" - "роман серьезный, проводящий мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывающий на эти основы". Автор романа так страстно относился к этой мысли, что, представляя ее себе живою и воплощенною, он "не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных". Мы еще увидим, как несколькими месяцами позднее Салтыков повторят эту же самую мысль в своей статье (не увидевшей, впрочем, света) "Гг. "Семейству М. М. Достоевского", издающему журнал "Эпоха"; пока же надо подчерк-нуть, что мысль эта теснейшим образом связана со всем уже известным нам отношением Салтыкова к утопическому социализму сороковых годов, к признанию в нем верными основных положений о "теории страстей" и "всеобщей гармонии" и в то же время отрицательному отношению ко всем заранее регламентированным частностям новой жизни и нового быта. Этот взгляд на "утопию" Салтыков не уставал высказывать до самого конца своей литературной деятельности.

   Мартовской хроникой 1864 года закончился этот отдел Салты-кова в "Современнике", как и вообще подходило к концу деятельное сотрудничество его в этом журнале. В летние месяцы 1864 года он не писал почти ничего, да и в остальных книжках дал только сравнительно немного рецензий. Особняком стоит замечательная статья его "Литературные мелочи" (1864 г., No 5), с которой мы скоро познакомимся, говоря о полемике Салтыкова с Достоевским и его журналами; за исключением этой сравнительно большой статьи Салтыков не дал больше ничего крупного "Современнику" 1864 года. Отдел "Нашей общественной жизни" он прекратил писать с третьей книжки журнала за этот год и никогда не собрал в отдельный сборник всю эту глубоко замечательную хронику, огра-ничившись лишь перепечаткой двух отрывков из нее в свой позднейший цикл "Признаки времени". Так и остались десять очерков этой хроники погребенными на страницах "Современника" 1863 - 1864 гг. и неизвестными читателям собрания сочинений Сал-тыкова. Об этом приходится только пожалеть, так как в этой острой хронике Салтыков окончательно нашел уже нащупанный в "глуповском цикле" свой собственный стиль в свою форму письма. Все очерки этой хроники были анонимны, но это не мешаю читателям сразу узнавать руку Салтыкова, как не мешало и журналистам (например, Достоевскому) вести полемику не с безыменным автором хроники, а через его голову с всем известным "Н. Щедриным".

  

   Анонимными были и все многочисленные рецензии Салтыкова, напечатанные на страницах "С