Иванов-Разумник Р. В. - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество, Страница 17 - Книги

дает Страхов. Один главный редактор, г. Михаил Достоевский, молчит, но это и понятно: он вдоволь нарыдался в объявлении, и затем рыдания его уже должны подразумеваться во все дни существования "Эпохи". "Не роди ты меня, мать-сыра земля", умиленно-унылыми голосами вопиют все эти бескорыстные труженики, и в то же время присматривают, как бы им так приноровиться, чтобы всех прельстить смиренством да "тихим, кротким поведением". Из всех этих рыданий я понял только рыдания г. Аполлона Григорьева... Но о чем рыдают прочие редакторы и сотрудники "Эпохи", - этого я решительно понять не в состоянии. Вижу, что они изо всех сил друг друга поощряют, чувствую целый ряд усилий и потуг, слышу хор голосов, вопиющих: бодрей! смелей! - и все-таки остаюсь в совершенном недоумении. Что хотят совершить эти ужасные люди? намереваются ли они превзойти "Русский Вестник" или же, по-добно Купидоше (см. комедию Островского "В чужом пиру по-хмелье"), замышляют только удивить мир коварством!..".

Все это было подмечено совершенно верно, так как первые два номера "Эпохи" были действительно проникнуты весьма эле-гическим настроением; журнал братьев Достоевских чувствовал себя несправедливо обиженным в лице закрытого правительством во-семью месяцами раньше "Времени" за невинную и вполне патрио-тическую статью Страхова, по доносу на нее могущественных тогда "Московских Ведомостей" в статье Петерсона. Эту элегичность нового журнала и эту явно сквозившую на его страницах обиду за нанесенную несправедливость Салтыков остроумно высмеял в приложенной к концу статьи "Литературные мечтания" драмати-ческой сценке "Стрижи", в которой описывается собрание редакции возобновляющегося журнала для выработки программы и соста-вления первых номеров. Это драматическое произведение Салтыков преподнес, как плод пера "одного начинающего писателя", пред-упреждая, что оно, очевидно, имеет иносказательный смысл. "Стра-шусь сказать, но думаю, что молодой драматург в своем произве-дении имел в виду едва ли не "Эпоху", журнал, в который, пови-димому, перешли все орнитологические тенденции "Времени". Про-должая юмористически называть сотрудников "Времени" (как и в известных нам статьях 1863 года) "птицами", Салтыков и написал теперь "Стрижей", из-за которых загорелся весь сыр-бор. Про-изведение это настолько ядовито и остроумно и в то же время настолько неизвестно современному читателю, будучи погребено на страницах майской книжки "Современника" за 1864 год, и к тому же оно сыграло столь значительную роль во всей даль-нейшей полемике "Современника" с "Эпохой", что на нем сле-дует остановиться подробнее.

III

"Стрижи", с подзаголовком "драматическая быль", по всей вероятности были навеяны Салтыкову двумя строками из стихо-творения Фета:

Семьею новой в небеса

Ныряют резвые стрижи.

Стихи Фета Салтыков знал хорошо, написав о них, как мы знаем, подробную рецензию в "Современник" 1863 года. "Новая семья" стрижей и была редакцией нового журнала "Эпоха", ко-торую в этой своей "драматической были" Салтыков именует редакцией журнала "Возобновленный Сатурн". Действие происхо-дит в запустелом сыром погребе, на дверях которого красуется вывеска редакции этого журнала; по стенам - полки, на одной из которых стоят несколько упраздненных кадушек; на кадушках сидят стрижи; по полу бегают голодные, тощие крысы. Всех стрижей - семь (один из них - "находится в отсутствии"), и для того, чтобы понять сатиру Салтыкова, надо расшифровать, кого он имеет в виду под этими действующими лицами своей дра-матической были. "Стриж первый, редактор журнала" - это, конечно, М. Достоевский; "Стриж вторый, философ" - присяжный философ и "Времени" и "Эпохи", Н. Страхов; об остальных скажу попутно с ходом действия. Действие это начинается следующей сценой:

Стриж первый. Прежде всего, господа, нам необходимо оглянуться на наше прошедшее. За что они нас обидели?

Все стрижи (вместе). За что они нас обидели?

Стриж первый. Целых восемь месяцев эта идея ни на минуту не покидала меня: за что они нас обидели? В течение двух лет с лишком, все обличало в нас стрижей! Мы собирались, толковали, проводили время ловили мух... Казалось бы, каких еще гарантий надо! И вот, в одну ужасную минуту, Стрижу второму пришла несчастная мысль слетать в злополучный некоторый край...

Стрижи (вместе, кроме второго). "Вдруг вздумал стран-ствовать один из них, лететь"...

Стриж первый. В это время, некто Петерсон, имея достаточно свободных минут... Но за что они нас обидели?

Стриж вторый (оправдывается). Я единственный стриж из бесчисленного множества стрижей, который занимался философией, и по-тому, будучи учеником и последователем Гегеля, я полагал -

Голос сверху. Впредь не полагай! (Стрижи в ужасе.)

Стриж вторый (бессознательно продолжает свою речь). Я полагал...

Стриж первый. Довольно. (С горечью.) Очевидно, здесь даже оправдания не допускаются. (Голос сверху: "А ты думал как?"), а потому забудем прошлое. (В сторону: "За что они нас обидели?"), и займемся исключительно настоящим. Прежде всего, я полагаю, нам сле-дует условиться насчет программы. Стриж седьмый! так как вы в насто-ящее время линяете, то выдерните из себя перо и передайте его Нето-пырю первому.

"Стриж седьмый", который в списке действующих лиц обо-значен как "стихотворец", является поэтом Ф. Бергом, как мы это скоро увидим; два "Нетопыря" обозначены в этом списке как "служащий при редакции" и "сторож", и, конечно, не нуждаются в расшифровке. Что же касается "Голоса сверху", то это голос Петерсона, доносительная статья которого погубила "Время". Начинается совещание стрижей о программе нового журнала; одни из стрижей хотят предоставить это дело на волю наборщиков типографии, другие возражают, что наборщики в видах сокра-щения труда могут позволить себе брать буквы не по порядку, а горстями, третьи предлагают сказать, что "направление нашего жур-нала достаточно определяется уже тем, что его издают стрижи", что "недалеко то время, когда достаточно будет сказать слово "стрижи", чтобы всякий понял, что оно означает именно стри-жей, а не орлов!". На этом Стрижи соглашаются и приступают к обсуждению материала для первых книжек журнала.

Стриж первый. Итак, программа написана. Теперь остается погово-рить собственно о статьях. Стриж седьмый! Готово ли у вас приветствие к публике?

Стриж седьмый (с к р о м н о). Я назвал свое приветствие: "Снова здорово". Песня эта должна изобразить радость молодого стрижа по слу-чаю весеннего прилета птиц на старые гнезда. (Д е к л а м и р у е т:)

В темный день!

В светлу ночь!

Собиралися стрижи!

Собирались молодцы!

Уж как стрижики сидят-стоят!

Уж как молодцы молчат-говорят!

Чик-чибирики!

Веселые-мрачные стрижики!

Стриж первый. Достаточно. Я полагаю, господа, что это стихотво-рение еще больше выяснит направление нашего журнала. Ибо что, в сущности, хотим мы сказать, спрашиваю я вас?

Все (отвечают хором):

Чик-чибирики!

Стриж первый. Именно. Следовательно, все, что я могу заметить молодому нашему поэту и сострижу, заключается в том, что он без нужды заканчивает каждый свой стих знаком восклицания!

Стриж третий (обращаясь к Стрижу седьмому). Отдавая справедливость вашему "чик-чибирики!", я, в качестве критика орнито-логических искусств, не могу не заметить, что мне гораздо более нра-вится ваш романс, начинающийся стихами:

На-днях летая. Над Фонтанкой?

Я жажду. Утолить желал...

Правда, что знаки препинания расставлены здесь совсем уж не со-образно...

"Стриж седьмый", как уже указано выше, - Ф. Берг, а "Стриж третий", "критик орнитотогических исскусств" - очевидно, главный критик и "Времени" и "Эпохи", Аполлон Григорьев. О том, что своим пародическим стихотворением Салтыков метил в Берга, он сказал примечанием: "Хотя это стихотворение есть не что иное, как дурно скрытое подражание г. Ф. Бергу, однако для стрижа оно удовлетворительно". Затем редактор, "Стриж первый", обра-щается ко второму "стихотворцу", "Стрижу шестому", под которым имеется в виду поэт и переводчик Н. Гербель. "Стриж шестый" развязно читает стихотворение, которое "должно изобразить печаль стрижа средних лет при виде житейских треволнений":

Давно не катался я в лодке по Мойке...

Страшился... но вдруг пожелал!

И, сладко забывшись, в той лодке, как в койке,

На дне ее смирно лежал!

Взяв щепочку в лапки, я мнил, что сражаюсь.

Что сто океанов шумит подо мной!

Что я даже в лодке готовым являюсь

Сразиться с гнетущей судьбой!

Чуть-чуть не погиб я! как будто морозом

Безвинно побитый цветок!

Собравши остатки, я челн свой исправил,

Замазал, заклеил, как мог!

И к Средней Мещанской я бег свой направил:

Там сказочный некий чертог

У Банкова моста, в огнях весь сияет...

["У Банкова моста", на углу Малой Мещанской (впоследствии Казна-чейская) и Екатерининского канала, помещалась редакция "Эпохи" в доме Пономаревой, как это удалось установить автору настоящих строк (см. Аполлон Григорьев, "Воспоминания", изд. "Academia", Л. 1930 г.; там же впервые дан снимок этого дома)]

Стихотворение это возбуждает сомнение редакции в цензурном отношенни: "собравши остатки"... - какие остатки? чего ос-татки?". "Стриж вторый" (Страхов) полагает, что это "какие-нибудь органические остатки", "Стриж третий" (Аполлон Гри-горьев) думает, что это "остатки прежнего нашего направления". Редактор, "Стриж первый" (М. Достоевский), сомневается, воз-можно ли печатать такое стихотворение, которое может подать повод к различным толкованиям, но готов был бы напечатать его, "если б меня удостоверил Петерсон, что можно"... Раздается "Голос сверху" (Петерсона) - "Можно!", - производя общую радость среди стрижей: стихотворение будет напечатано. Между прочим, стихотворение это является пародией на стихи Н. Гербеля, напечатанные в No 1 "Эпохи":

Давно я не вижу небесной лазури,

Давно я брожу одинок:

На жизненном море жестокие бури

Разбили мой бедный челнок.

А я так надеялся... так порывался

Сразиться с гнетущей судьбой,

Так долго челнок свой направить старался

Навстречу волне роковой.

Собравши остатки, я челн мой исправил -

И снова предался волнам...

Не привожу всего стихотворения Гербеля, так как и этого отрывка достаточно, чтобы с ним можно было сравнить юмори-стическую пародию Салтыкова. Продолжается обсуждение даль-нейших статей журнала, при чем очень язвительно пародируются заглавия ряда статей, напечатанных в первых номерах "Эпохи". Редактор переходит к романам "Стрижа пятого", который прислал их целых десять штук, но все они "оказались подмоченными". Этот "Стриж пятый" по определению списка действующих лиц - "беллетрист веселый" и в настоящее время "находится в отсут-ствии". Служащий при редакции "Нетопырь первый" оглашает по-лученное письмо от этого "нашего русского Купера":

Нетопырь первый (читает). "Был в Полтаве, и облетел всю; написал роман и полетел в Харьков; в Харькове Кулиш устроил для меня танцовальный вечер; были дамочки... Тут только вспомнил: как жаль, что я не успел побывать в Полтаве...".

Стриж первый (в сторону). Ну, за что, за что они нас обидели?!

Стриж вторый. Позвольте, однако: ведь он, за две строки перед сим, писал, что облетел всю Полтаву, а теперь жалеет, что не успел быть в ней?

Стриж первый. Ах, Стриж вторый! неужели же вы не знаете, что у него такая привычка!

Все эти указания совершенно достаточны для того, чтобы определить, кто такой "Стриж пятый". Во-первых, "русским Купе-ром" называли в печати Г. Данилевского за его напечатанные во "Времени" романы "Беглые в Новороссии" и "Беглые вороти-лись"; из-за этих романов, о которых Салтыков дал сокрушающую рецензию и из-за псевдонима "А. Скавронский", подписанного под ними, и возгорелась, как мы знаем, первая полемика "Совре-менника" со "Временем". Во-вторых, намек на то, что "Стриж пятый" походя врет, должен был оказаться вполне понятным для прикосновенных к журнальному и литературному миру людей: о Г. Данилевском, как о записном врале, говорит и Н. Щербина в своем "Альбоме Ипохондрика", и Некрасов в письме к Чер-нышевскому от 1859 года ("глупый враль Данилевский"), и тот же Некрасов в известном нам "Свистке" 1863 года:

Я не охотник до Невского:

Бродит там разный народ,

Встретишь как раз Д[анилев]ского,

Что-нибудь тотчас соврет;

После расскажешь за верное -

Скажут: и сам ты такой!

Дело такое прескверное

Было однажды со мной.

[Некрасов, Полное собрание стихотворений (Гиз, 1927 г.), стр. 520. См. также письмо Гончарова к Тургеневу из Булони от 30 июля (12 ав-густа) 1866 г.: "В Париже я встретил, любезнейший Иван Сергеевич, всем нам хорошо известного сочинителя Данилевского, который хотя давно исчез с петербургского горизонта и проживает в каком-то патриархальном малороссийском углу, хотя он давно муж и отец семейства, но - к изумлению моему - в нем во всей девственной прелести [сохрани-лись] знакомые нам черты: он так же посвистывает и лжет, как и прежде, так же все перевирает, следовательно, с ним так же надо быть осторожным... И тут его разумеют лгуном" ("И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", Петро-град 1923 г., стр. 52).]

Издеваясь над Данилевским, Салтыков устами "Стрижа первого" оглашает единственный отрывок, который можно было явственно разобрать во всех подмоченных десяти романах, присланных "Стри-жем пятым" в редакцию: "На высокой скале, обмываемой бур-ными водами тихой Лопани, гордо высится огромный белый замок, со всех сторон окруженный рвом. В этом замке живет старый маркиз де-Шассе-Круазе с дочерью своей, прекрасною Оксаной"... затем можно было с величайшими усилиями угадать еще следую-щее: "ро... ро... ро... путник в штиблетах... однажды мы с Гербелем, Григоровичем и Федором Бергом обедали у Тургенева"... и боль-ше ничего!". Читатели вспомнят, что "ро-ро-ро" заимствовано Салтыковым из направленного против него четверостишия Достоев-ского еще в мартовском номере "Времени" за 1863 год; что же касается пародической цитаты из романов "Стрижа пятого", то ее надо сравнить с ядовитой рецензией Салтыкова на романы Г. Данилевского (А. Скавронского), помещенной в декабрьской книжке "Современника" предыдущего года. Так или иначе, но редакция "Стрижей" должна отказаться от мысли напечатать ро-маны этого своего сотрудника на страницах журнала; остается надежда на "Стрижа четвертого", про которого в списке дей-ствующих лиц сказано: "беллетрист унылый". Редакция надеется, что ее выручит он, "которого произведения читаются с жадностью не только стрижами, но и всем вообще пернатым миром". Сле-дующий монолог стоит привести полностью, потому что "Стриж четвертый", написавший "Записки о бессмертии души" - не кто иной как Федор Достоевский, только что напечатавший в "Эпохе" свои "Записки из подполья". Произведение это, главным образом, было направлено против основных идей романа Чернышевского "Что делать?", и уже одним этим было неприемлемо для Салты-кова, расходившегося с Чернышевским в подробностях, но всецело принимавшего, как мы это еще увидим ниже, основную идею. Кроме того Ф. Достоевский в "Записках из подполья" метнул ироническую стрелу и в Салтыкова. Человек из подполья говорит, что, если б он был бездеятельным только из лени, то уважал бы себя чрезвычайно. "Я бы все на свете обратил тогда в пре-красное и высокое; в гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое... Автор написал "как кому угодно"; тотчас же пью за здоровье "кого угодно", потому что люблю все прекрасное и высокое"... Мы сейчас увидим, что именно это место о "дряни" Салтыков положил не только в основу рассуждений "Стрижа четвертого", но и в основу собственных своих сообра-жений о "дряни" в самом начале "Литературных мелочей". Кстати сказать, "Записки из подполья" несомненно послужили причиной и того, что действие "Стрижей" происходит "в погребе". Но это лишь мимолетное замечание; перехожу к монологу "Стрижа чет-вертого", который следующим образом передает содержание своей повести "Записки о бессмертии души":

"Новое произведение, которое я написал, носит название "Записки о бессмертии души". Для стрижей это вопрос первой важности, а так как нам надобно прежде всего показать, что журнал наш есть орган стрижей, что он издается стрижами и для стрижей, то весьма естественно, что я сообразовался с этим и при выборе сюжета. Записки ведутся от имени больного и злого стрижа. Сначала он говорит о разных пустяках: о том что он больной и злой, о том, что все на свете коловратно, что у него поясницу ломит, что никто не может определить, будет ли предстоящее лето изобильно грибами, о том, наконец, что всякий человек дрянь, и до тех пор не сделается хорошим человеком, покуда не убедится, что он дрянь, и в заключение, разумеется, переходит к настоящему предмету своих размышлений. Свои доказательства он почерпает преимущественно из Фомы Аквинского, но так как он об этом умалчивает, то читателю кажется, что эти мысли принадлежат собственно рассказчику. Затем сле-дует обстановка рассказа. На сцене ни темно, ни светло, а какой-то серенький колорит, живых голосов не слышно, а слышно сипение, живых образов не видно, а кажется, как будто в сумраке рассекают воздух ле-тучие мыши. Это мир не фантастический, но и не живой, а как будто кисельный. Все плачут, и не об чем-нибудь, а просто потому, что у всех очень уж поясницу ломит... (Чихает от волнения и умолкает)".

В связи с этим пародическим изложением "Записок из подполья" следует указать, что статья Салтыкова, в которой отдельным этю-дом напечатаны "Стрижи" ("Литературные мелочи"), начинаются рассуждениями сатирика о том, что такое "дрянь" и что такое "дрянные люди". Совершенно ясно, что Салтыков имеет в виду именно героя "Записок из подполья", когда на этих первых стра-ницах своей статьи дает "дряни" следующее определение: ^"Есть люди, совершенно подобные тому козлу, о котором сложилась древ-няя русская поговорка: ни шерсти, ни молока. Это какие-то унылые недоноски, одинаково не способные ни на добро, ни на зло, по-стоянно колеблющиеся между "да" и "нет", постоянно стремящиеся нечто выразить и никогда ничего не выражающие". Целая стра-ница после этой тирады посвящена характеристике таких людей, при чем от героя "Записок из подполья" Салтыков незаметно пере-ходит к их автору и даже к журналу "Эпоха", нигде не называя их по имени. "Если такие люди соберутся и начнут по душе толковать, - говорит Салтыков, - то разговор их может довести до мысли о самоубийстве, но если они (чего боже сохрани!) к тому же пожелают еще иметь свой литературный орган и начнут по-средством его производить над публикой опыты фильтрации чепухи, то такое действие может угрожать даже государственной безопас-ности. Государство начнет зевать, постепенно прекратит всякую производительность и предастся размышлениям о суете и бренности сего мира". Редакция "Эпохи" сразу поняла, что выпад этот направлен против ее журнала, в ближайших номерах которого и ответила Салтыкову сердитой отповедью; но историками лите-ратуры весь эпизод этой полемики Салтыкова с "Записками из подполья" до сих пор оставался незамеченным.

Возвращаюсь, однако, к "Стрижам". Редактор, "Стриж первый", просит "Стрижа третьего" (Аполлон Григорьев) высказаться о произведении, только что изложенном "Стрижом четвертым"; "Стриж третий" - в колебании: "Я еще не понимаю... то есть я и понимаю, и боюсь понимать!.. Это... это, так сказать, албинизм мысли... тут что-то седое... да! С одной стороны, потрясающее furioso, с дру-гой - сладостное cantabile! С одной стороны, демоны увлекают Дон-Жуана в ад; с другой стороны - за сценой раздается "По улице мостовой"... страшно! страшно!". Здесь не без меткости пародически схвачены некоторые подлинные фразы из статей Аполлона Гри-горьева. Редактор предлагает "Стрижу третьему" изложить все эти его мысли в форме письма к редактору и приготовить для второй книжки журнала (во второй книжке "Эпохи" и была напе-чатана статья Аполлона Григорьева). Редактор доволен, и "драмати-ческая быль" заканчивается следующими его словами: "Отлично. Итак, господа, мы обеспечены, и я надеюсь, что отныне никто нас никогда не обидит... (В сторону.) И за что они нас обидели? (Вслух.) С одной стороны, мы убедим окончательно публику, что мы стрижи, с другой стороны...". Но тут внезапно - "Раздается треск. В погреб сходит М. Н. Катков, освещаемый сальным огар-ком. Крысы дохнут. Стрижи кричат "виноваты!" и падают в кадушку. Запах. Занавес опускается".

"Стрижи" послужили поводом к началу долгой и крайне гру-бой полемики между "Современником" и журналом Достоевского. Надо отдать справедливость Салтыкову, что он не принимал в этой полемике ни малейшего участия, в то время как взбешенный "Стри-жами" Ф. Достоевский в ближайшей же книжке "Эпохи" разра-зился не только грубой, но и пасквильной статьей под заглавием "Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах". Салтыков имел полное основание полугодом позднее ответить ему в статье, которая не была тогда напечатана и о которой речь будет ниже, следующими спокойными словами: "Я отнесся к вам в художественной форме, я заставил вас говорить самих за себя - и публика поняла в со-вершенстве, что в известных случаях эта манера есть единственно возможная. И заметьте, я ни одним словом не оскорбил ни всех вас в совокупности, ни кого-либо из вас в частности... Однако вы оскорбились... Вы выпустили на мой личный счет целую эпопею, под названием "Щедродаров, или Раскол в нигилистах"... Говорю, положа руку на сердце, упражнение это ни мало не оскорбило меня. Прочитавши его, я ощутил только чувство глубочайшего омерзения к перу, излившему зараз такую массу непристойной лжи, и в то же время мне показалось, что я наступил на что-то очень ехидное и гадкое. Столько лжи, клевет и самых недостойных сплетен, пущенных в упор, в виде ответа на оценку, быть может, и резкую, но все-таки чисто-литературного свойства, - воля ваша, а это уж слишком игриво!". К словам этим Салтыков сделал зна-менательное примечание: "Прошу многоуважаемого Ф. М. Достоев-ского (так как он впоследствии сознался, что статья эта написана им) извинить резкость моих выражений; я полагаю, он сам поймет, что статья его не заслуживает и не может заслуживать иного отзыва" ["Минувшие Годы" 1908 г., No 1, стр. 78]. Салтыков был вполне прав в таком своем заявлении, и в этом теперь может убедиться каждый, так как статья Достоев-ского "Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах" перепечатана в 23-томном собрании сочинений Достоевского (изд. "Просвещение"). Не буду поэтому излагать ее подробно, но лишь укажу на главное ее содержание.

Статья Салтыковабыла анонимна, но Достоевский сразу же узнал, что она "принадлежит г. Щедрину, хотя и нет подписи"; он заявил, что "мы узнаём в этой статье "Молодое перо", - так уж мы привыкли к его игре"... Он начинает статью с целого ряда слухов о розни между Салтыковым и его товарищами по редакции "Современника" о том, что редакция стесняет его литературную деятельность, что будто бы в нем, наконец, "пробудилось чувство литературного достоинства", что он не хочет стеснять и продавать редакции свое право иметь и выражать свои убеждения, что он оставляет редакцию, что он будто бы рассорился с "Современни-ком", что он соединяется с каким-то "посторонним сатириком" и едет в Москву издавать там свой собственный сатирический орган, что остановка только за тем, где достать направленье? А как только достанут они направление, то тотчас же и уедут из Петербурга в Москву... Во всех этих сплетнях кое-что могло и соответствовать действительности: мы знаем, например, из позднейшего письма Сал-тыкова к Некрасову о жалобах его на "духовную консисторию" ре-дакции "Современника". Но дело не в этих слухах, которые До-стоевский приводит лишь между прочим, в виде предисловия, а в том беллетристическом произведении, которое следует за этим предисловием.

Подражая приему Салтыкова, Достоевский сообщает, что редак-цией "Эпохи" получено "произведение одного начинающего писателя, очевидно имеющее иносказательный смысл". Произведение это - роман "Щедродаров", несколько глав из которого и являются основ-ным содержанием всей статьи Достоевского. В них описывается, как Щедродарова (конечно - Щедрин) пригласили быть соредак-тором журнала "Современный", в виду того что в журнале этом произошли беспорядки: "Старые, капитальные сотрудники исчезли: Правдолюбов скончался; остальные не оказались в наличности". Правдолюбов - это, конечно, Добролюбов; не оказался же в на-личности - Чернышевский, уже сосланный тогда на каторгу. За этот злорадный намек Достоевскому особенно досталось в последо-вавшей полемике. Щедродарова приглашают в журнал, как шавку, ценя его "шавечные свойства": "Мы только цыкнем: "усь-усь!", и приобретенная нами шавка должна бросать все, срываться с места, лететь, впиваться в кого ей укажут и теребить до тех пор, пока ей не крикнут: iГi! Разумеется, чем меньше будет у нашей шавки идей - тем лучше. Зато у ней должна быть игра, перо, злость, беспримерное тщеславие"... Всем этим условиям вполне удовлетворяет "известный наш юморист и сатирик Щедродаров", которого поэтому и приглашают в редакцию журнала "Совре-менный". Щедродаров глуп, и едва ли не прирожденный идиот, но это, впрочем, и к лучшему: "Если б Щедродаров был поумнее, что ж бы мы с ним тогда стали делать? Он стал бы рассуждать и не слушаться. А главное, в конце концов, у него, сколько я вижу по его сочинениям, гражданского чувства ни капли. Ему, кроме себя, все равно, а следовательно только польстить его тщеславие, и он на все будет согласен"...

Принимают Щедродарова в редакцию на очень тяжелых усло-виях, которые Достоевский подробно излагает в особой главе, в ряде пунктов, которые в основном сводятся к тому, что его, как "молодое перо", приглашают в редакцию "Современного" не умство-вать, а только "издавать звуки" и кусаться. Щедродарова трети-руют, но он покорно претерпевает все унижения, довольный тем, что попал в редакцию журнала. Далее подробно излагается его литературная деятельность за два года, рассказывается о том, что так как "у него не было ни малейшего гражданского чувства, то потому он без зазору лаял, глумился и срамил самых честнейших и толковых людей, на ряду с паскуднейшими: была бы только юмористика". В этой фразе - "самые честнейшие и толковые люди" - конечно, редакция и сотрудники "Времени" и "Эпохи". Однако все дело кончается бунтом Щедродарова, который вдруг начинает повторять идеи "Времени" о нигилистах, пишет резкие статьи против "вислоухих и юродствующих", осмеливается напа-дать даже на роман Чернышевского. Вызванный в редакцию на расправу, он пытается огрызаться и заявляет, что имеет свое собственное мнение. Но, встретив в ответ на это заявление гомери-ческий хохот товарищей по редакции, падает духом и начинает рыдать, как маленькое дитя. На этом обрывается роман "Щедродаров". Достоевский заключает статью несколькими страницами собственных и совершенно таких же рассуждений уже не о Щедродарове, а о Щедрине, полемизирует с теми словами о "дряни", которыми Салтыков, как мы знаем, метил в "Записки из подполья" и заканчивает, пародируя Кольцова, намеком на то, что "Современ-ник" выдал Салтыкова головою "Русскому Слову", не позволив отвечать на нападки последнего:

Без ума без разума

Меня "Слову" выдали,

Золотое перушко

Силой укоротали...

Это грубое, чисто-личное нападение было напечатано Достоев-ским в майской книжке "Эпохи" за 1864 год; так как журнал этот переживал большие финансовые затруднения и за недостат-ком подписчиков клонился к концу, то майская книжка эта вышла лишь в середине июля (цензурное разрешение - 7 июля). Поэтому лишь в июльской книжке '"Современника" вышедшей в августе 1864 года (цензурные разрешения от 16 июля и 18 августа) по-явился незамедлительный ответ, озаглавленный "Стрижам" и с подзаголовком "Послание обер-стрижу, господину Достоевскому". Статья была подписана "Посторонний Сатирик, автор "Стрижей"", а так так автором "Стрижей" был Салтыков, то может показаться что и эта статья принадлежит его перу, и что "Посторонний Сати-рик" (слова, заимствованные из приведенных выше тирад Достоев-ского) является новым его псевдонимом. Известно однако, что следующие статьи, подписанные этим псевдонимом и появляв-шиеся на страницах "Современника" уже в 1865 году, принадлежали перу М. Антоновича; поэтому создалось впечатление, что псев-доним этот должен быть разделен между Антоновичем и Салты-ковым. В известном словаре псевдонимов Карцева и Мазаева этот псевдоним так именно и расшифровывается: "Посторонний Сати-рик - М. А. Антонович и М. Е. Салтыков". Таким образом на Салтыкова в некоторой части падает ответственность за ту край-не грубую и, что гораздо важнее, очень многословную и мало талантливую полемику, которую "Посторонний Сатирик" вел с этих пор на страницах "Современника", воспользовавшись к тому же и заглавием отдела, начатого в майской книжке "Современника" Салтыковым - "Литературные мелочи". Такое мнение и до сих нор является господствующим среди исследователей творчества Салтыкова. Однако оно совершенно не соответствует действитель-ности.

Начать с того, что стилистический анализ писаний "Посторон-него Сатирика" сразу вскрывает его тождественность с Антоно-вичем, но никак не с Салтыковым. Тягучий, многословный, лишен-ный всяких образов стиль, нагромождение придаточных предложе-ний, отсутствие абзацев - одно это, помимо всего прочего, с головой выдает Антоновича и совершенно освобождает Салтыкова от чести быть хотя бы в малой степени соавтором всех этих статей. Однако стилистические доказательства - не всегда убедительны, и уж во всяком случае не могут являться решающими. К тому же в начале послания "Стрижам", подписанного, как мы видели, псев-донимом "Посторонний Сатирик, автор "Стрижей"", есть место, которое может показаться опровергающим все стилистические до-казательства. Указывая, что Достовский в своем пасквильном ро-мане "Щедродаров", мстил за "Стрижей", приписав их (и совершенно справедливо) Щедрину, автор послания заявлял: "Бедные стрижи! вы сделались жертвою самой смешной мистификации; вас надули, автор "Стрижей" вовсе не г. Щедрин, а я, ваша месть попала не туда, обрушилась на неповинную голову. Итак, оставь-те в покое г. Щедрина по делам об изобретении стрижей, а обращайтесь единственно и исключительно ко мне, к настоящему автору и изобретателю "стрижей"; я дорожу своим изобретением и не потерплю, чтобы честь его приписывали другому". Но ведь на основании этих слов можно было бы заключить, совершенно на-оборот, что автором "Стрижей" является Антонович, если бы этому не противоречили вполне определенные указания Пыпина, не говоря уже о полной невозможности для художественно неодаренного Антоновича написать такое яркое произведение, как "Стрижи". Поэтому все это заявление является лишь литературным приемом, который ни на один шаг не может приблизить нас к разрешению вопроса - был ли в какой-либо мере Салтыков соавтором статей, появившихся в "Современнике" второй половины 1864 года под рубрикой "Литературных мелочей" и подписанных псевдонимом "Посторонний Сатирик".

Но, к счастью, у нас есть, кроме опасных (хотя в данном слу-чае несомненных) стилистических заключений, целых три неопро-вержимых фактических доказательства того, что после "Стрижей" Салтыков не напечатал вообще ни одной публицистической статьи на страницах "Современника" 1864 года, и что перу его не при-надлежит ни одна из статей "Постороннего Сатирика".

Первое доказательство - категорические слова самого же Сал-тыкова в той его статье, посвященной "Семейству М. М. Достоев-ского", о которой мы уже упоминали выше, которая предназнача-лась, невидимому, для январской книжки "Современника" на 1865 год и вообще не была напечатана при жизни Салтыкова. К ней нам скоро придется обратиться, а пока лишь несколько фраз из самого начала ее, бесспорно доказывающих, что Салтыкову принадлежат лишь две статьи против "Времени" и "Эпохи", уже хорошо из-вестные нам. Это, во-первых, "Тревоги Времени" (1863 г., No 3) и, во-вторых, "Стрижи" (1864 г., No 5). Не подлежит ни малейшему сомнению, что это именно о них говорит Салтыков в самом начале своей статьи, написанной в декабре 1864 года, не увидев-шей тогда света, но счастливо сохранившейся в рукописи до начала XX века. Вот его слова, направленные против "стрижей" вообще и Ф. Достоевского в частности: "Я всего два раза в тече-ние моей недолговременной журнальной деятельности имел удоволь-ствие беседовать о вас, и, могу сказать смело, обе статьи мои имели "некоторый успех". Я не нападал в них ни на ваши "идеи", ни на ваше "направление" (ни тех, ни другого я и до сего дня усмотреть не могу), но это-то, повидимому, и было причиной успеха моих статей" ["Минувшие Годы" 1908 г., No 1, стр. 77]. Дальше идет та тирада против Ф. Достоев-ского, которая была приведена несколькими страницами выше; но дело теперь не в ней, а в совершенно категорическом указании Салтыкова, что им за эти годы работы его в "Современнике" были написаны только две статьи против журналов Достоев-ского. А так как категорическое указание это сделано в декабре 1864 года, то, следовательно, все многочисленные и многослов-ные статьи "Постороннего Сатирика" против "Эпохи", появившиеся во второй половине 1864 года в "Современнике", ни в коем слу-чае не могут принадлежать Салтыкову.

Доказательство второе - письмо к Некрасову секретаря ре-дакции "Современника", Аполл. Головачева, от 25 августа 1864 года. В нем сообщается: "Из полученной уже вероятно вами июльской книжки "Современника" вы увидите, что ответ "Эпохе" написан Антоновичем; ему принадлежат статьи "Литературные мелочи" и "Стрижам", - в последней только первая страница взята из статьи, присланной Салтыковым. Не знаю, как эти статьи вам понравятся, - мне они положительно не нравятся... Мне кажется, что в полемиче-ских статьях с таким тоном требуется большое остроумие" ["Архив села Карабихи" (М. 1916 г., стр. 96). Редактор этого архива вместо заглавия "Стрижам" поставил в скобках "нрзб."; это "неразобран-ное" им слово мы восстанавливаем, хотя и без знакомства с оригиналом письма, но тем не менее с полной достоверностью]. Таким образом устанавливается принадлежность Салтыкову только одной страницы в июльских статьях Антоновича против "Эпохи", а также и тот факт, что Салтыков сам написал ответ - не дошедший до нас, ибо не пропущенный Антоновичем на страницы "Современника".

Наконец, последнее доказательство, и на этот раз уже совершенно решающее: уцелели драгоценные конторские книги "Современника" за небольшой ряд лет, и в том числе за 1864 г. [Бумаги Пушкинского Дома, архив Ипп. Панаева].

На странице 235 конторской книги этого года мы находим счет М. А. Антоновича, из которого видно, что он получил полностью гонорар за все "Литературные мелочи", начиная с июльского но-мера журнала, а также и за послание "Стрижам", напечатанное в том же июльском номере. В счете Салтыкова, находящемся на странице 269, выписан гонорар за "Литературные мелочи", напеча-танные в майской книжке этого года, а следовательно, и за драматическую сцену "Стрижи", являющуюся частью этой статьи. Это разрешает вопрос окончательно и бесповоротно: показание конторских книг с непререкаемой достоверностью оправдывает все сделанные выше умозаключения.

Но если это так (а это бесспорно так), то мы, к счастью, можем пройти мимо всей дальнейшей грубой, тягучей и бездар-ной полемики, которая велась против "Эпохи" на страницах "Сов-ременника" второй половины 1864 года. Салтыков в это время почти совершенно отошел от журнала, жил, повидимому, с начала лета и до конца года в Витеневе (что, быть может, позволяет заключить письмо его к Анненкову от 14 декабря 1864 года), и ничем печатно не отзывался на ту бурную полемику между "Современником" и "Эпохой" (а также и "Русским Словом"), неволь-ным виновником которой был он сам. Лишь еще один раз счел он необходимым отозваться на новое и личное нападение "Эпохи", написав короткий и сжатый, подводящий итоги ответ, - ответ, кото-рому опять-таки не пришлось появиться в печати. Рассказом о судьбе этого почти никому неизвестного произведения Салтыкова мы и заключим наше знакомство с его полемической журнальной деятельностью 1863 - 1864 гг.

"Посторонний Сатирик" печатал на страницах "Современника" свои яростные статьи против "Эпохи" и "Стрижей", присвоив себе этот термин Салтыкова; "Эпоха" отвечала целым рядом статей, написанных Ф. Достоевским - иногда подписанных им (как например, "Необходимое заявление", "Эпоха" 1864 г., No 7), иногда же и анонимных, но несомнению принадлежавших его перу (как например, "Чтобы кончить", "Эпоха" 1864 г., No 9). В статьях этих имя Щедрина поминалось неоднократно, так как ею продолжали считать автором "Литературных мелочей". Но Салтыков не отзывался. Тогда в октябрьском номере "Эпохи", в отделе "Заметки летописца", который вел Н. Страхов, против Салтыкова была направлена специальная статья "Последние два года в петербургской журналистике", как бы подводящая итоги двухлетней деятельности Салтыкова в "Современнике". Статья эта представляет для нас особенный интерес, так как в ней мы слышим голос современника - пусть и пристрастного - о Салтыкове как журналисте.

"Припомним, достолюбезные читатели, начало 1863 года, - го-ворит Страхов. - Какое было тогда самое важное явление в петербургском литературном мире? Пусть говорят другие что угодно, а я скажу (и согласится со мною, надеюсь, всякий беспристрастный наблюдатель), что важнейшим тогдашним событием было вступ-ление г. Щедрина в редакцию "Современника". С этим вступ-лением для "Современника" начинался так сказать новый фазис его существования, для самого же г. Щедрина открывалось об-ширное поприще деятельности. История литературы, конечно, за-пишет на своих страницах или скрижалях, что редко какой-нибудь писатель писал так обильно, как г. Щедрин в 1863 г., и что этот год есть плодотворнейший год его авторского поприща. Дело не шуточное, да так и смотрели на него в то время. Как только газеты и объявления разнесли радостную весть о вступлении г. Щедрина в "Современник", на этот журнал обратилось всеобщее внимание"... Все это очень характерно и повидимому вполне соответствует действительности; первенствующее положение Салтыкова в "Сов-ременнике" казалось всем настолько очевидным, что редактор "Дня", И. Аксаков, полемизируя в начале 1863 года с одной из статей "Современника", заканчивал спою полемику вопросом: "чего же смотрит в "Современнике" г. Щедрин?".

Продолжая эту журнальную историю недавнего времени, Стра-хов вскрывает принадлежность Салтыкову ряда анонимных статей, безошибочно основываясь на стиле их. "Два-три печатных листа его регулярно появлялись в "Современнике", напечатанные крупно, под веским заглавием: Наша общественная жизнь. Я без малейшего колебания приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо он сам ни мало не думал скрываться, да и мудрено было бы ему скрыться при ярких особенностях его слога и манеры... Итак, щедринские фельетоны, имели в тот достопамятный год величай-ший успех". Беспристрастно установив столь интересные для нас положения, Страхов переходит к отрицательной характеристике внутренней стороны салтыковских статей, заявляя, что в них была только эквилибристика мыслей, только балансирование суждений, как у канатного плясуна, и что никакой внутренней идеи в статьях этих не было. "Как вдруг (помню живо все ощущения тогдашнего времени), как вдруг я вижу, что у г. Щедрина промелькнула идея... Это было в августовской книжке "Современника". Это была не-большая вариация на теорию страстей, положенную в основание универсальной ассоциации, на ту самую теорию, в пользу которой впоследствии г. Щедрину удалось сказать еще раз несколько слов - слов самых серьезных и важных, какие только нашлись у г. Щедрина". Речь идет здесь, конечно, об очерке Салтыкова "Как кому угодно", - и крайне характерно, что Страхов нашел в нем отражение основной теории Фурье, подчеркнув это в своей фразе. Что же касается "самых серьезных и важных слов", впоследствии высказанных Салтыковым на ту же тему, то здесь Страхов имеет в виду выпад Салтыкова против "вислоухих и юродствующих" и против "зайцевской хлыстовщины"; мы уже знаем насмешки Салтыкова над идеалами будущей женской эмансипации в их понимании Писаревым и Зайцевым: идеалы якобы своди-лись к тому, что нигилистки будут заниматься анатомией, подплясывая и подпевая "Ни о чем я, Дуня, не тужила", - ибо, "как известно" (прибавлял Салтыков), со временем "никакое челове-ческое действие без пения и пляски совершаться не будет". Сал-тыков прибавил к этому еще несколько язвительных стрел против нигилистов, которые-де вскоре преобразятся в титулярных совет-ников, и против нигилисток, завидующих сидящей в ложе бель-этажа Шарлотте Карловне (все та же известная нам Мина Ива-новна). Вот эти-то выпады Салтыкова Страхов и нашел "самыми серьезными и важными словами", сказанными сатириком.

Прерывая на минуту рассказ о статье Страхова, укажу, что именно во всех этих выходках Салтыкова "Русское Слово" и ус-мотрело издевательство над идеями романа Чернышевского "Что делать?", и вообще над молодым поколением. Выпады Салтыкова появились в январской хронике "Современника" за 1864 год, а уже в февральской книжке того же года "Русское Слово" открыло огонь по сатирику в целых двух статьях. О первой из них приходилось уже упоминать выше: это - статья Писарева "Цветы невинного юмора", в основу которой положены высказанные го-дом раньше мысли Достоевского о Салтыкове, как пустом зубо-скале и представителе идей "искусства для искусства". Вторая статья - статья Варфоломея Зайцева "Глуповцы, попавшие в Сов-ременник"; в ней мы находим резкую отповедь Салтыкову именно за взгляды его на нигилизм. Критик считает, что "милый фельетонист" совершенно напрасно в течение целого года носил костюм Добролюбова, путаясь в его складках, спотыкаясь и обнаруживая при этом "то светлую пуговицу, то красивое золотое шитье своего сановнического мундира". Теперь, наконец, он появился в собст-венном своем обличии, и все поняли, кто стоит перед ними: "да, это он, тот самый, который "благоденствовал в Твери и в Рязани", и который с тех пор, в продолжение целого года, представлял собою величественное зрелище будирующего сановника". Этого будирующего сановника разбирает смех по поводу романа "Что делать?"- и это для сановника вполне естественно; но каким образом этот веселый смех его появился на страницах "Современника" - со-вершенно непонятно. Критик обращал внимание "Современника" на новое направление, "придаваемое этому журналу г. Щедриным". На все это Салтыков, как мы знаем, дал ответ в своей мартов-ской хронике 1864 года. Эта полемика между двумя радикальными жу