Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

ти до дворца. Тотчас собрали все находившиеся еще налицо экземпляры, перепечатали в них первую страницу, где слово "поборник" заменили словом "рушитель" - и дело обошлось.

   Семенов также сделал промах. В одном из последних номеров "Сына отечества" напечатана статья о французских и английских романах, где одна святая названа "представительницею слабого пола". Цензор получил от министра строгий выговор. Тем пока все кончилось.

   Сенковский сделал глупость. Он заметил слово "поборник" накануне рассылки журнала, но не захотел ни сам переменить его, ни уведомить меня. Но хорош Булгарин! Он тоже заметил злополучное слово и собрался с доносом к Мордвинову. Но его опередили, отобрав экземпляры журнала и заменив слово другим. Он зол на Сенковского за то, что тот получает большие выгоды от "Библиотеки" Вот нравы наши литературных корифеев!

  

   9 января 1835 года

   Был у нашего знаменитою баснописца, Ивана Андреевича Крылова. Он взял на себя редакцию "Библиотеки для чтения" вместо Греча, который после неприятной истории за стихи В. Гюго и за "Роберта Дьявола" отказался от редакции.

   Этот "Роберт" наделал много хлопот Гречу. Он, то есть Греч, поместил в "Северной пчеле" содержание этой оперы в том виде, как она существует на французском языке. Но на нашем театре она, по распоряжению самого государя, играется с некоторыми изменениями. Его величество велел сказать ему за это, что еще один такой случай - и Греч будет выслан из столицы.

   Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все: полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель - все в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изорванном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма. Он принял меня очень вежливо, изъявил сожаление о моем аресте и начал разговор о современной литературе. Вообще он очень умен. Суждения его тонки, хотя отзывают школою прошлого века. Но на всем, что он говорил, лежал оттенок какой-то холодности. Не знаю, одушевлялся ли он, когда писал свои прекрасные басни, или они рождались из его ума наподобие шелковых нитей, которые червяк бессознательно испускает и мотает вокруг себя. Он жалуется на торговое направление нынешней литературы, хотя сам взял со Смирдина за редакцию "Библиотеки для чтения" девять тысяч рублей. Правда, он не торгует своим талантом, ибо можно быть уверенным, что он ничего не будет делать для журнала. Однако он пускает в ход свою славу: Смирдин дает ему деньги за одно его имя.

  

   11 января 1835 года

   Был у генерала Сухозанета. Я определен преподавать русскую словесность в высшие классы Артиллерийского училища. Сухозанет человек очень учтивый и приятный, по крайней мере таким я нашел его в это свидание. Он своим обращением точно хочет опровергнуть неблагоприятные об его характере слухи.

   От него поехал я в Михайловский дворец представиться великому князю Михаилу Павловичу, который ныне принялся за учебную часть в корпусах и хочет лично знать каждого преподавателя.

   Великий князь быстро обежал круг из чиновничьих фигур в зале, где находился и я. Каждому он сказал буквально по одному слову...

  

   15 января 1835 года

   Сухозанет возил меня в Дворянский полк. Ему хотелось показать мне, как там идет преподавание русского языка, с тем чтобы я придумал средства, как поднять эту часть. Жалкое заведение! Отсюда ежегодно выходит в армию человек пятьдесят офицеров, которые едва умеют подписать свое имя. Я нашел здесь странность, едва ли существующую в каком-либо другом заведении в Европе: объем науки и познания учащихся постепенно уменьшаются по мере перехода учеников в высшие классы, так что в последнем выпускном классе они доходят почти до нуля. Например, по русскому языку в низшем классе ученики прошли до синтаксиса, в среднем до наречий, а в выпускном они занимаются числительными именами. В этом классе ныне сорок пять человек: их в мае месяце выпускают офицерами.

  

   16 января 1835 года

   Сегодня был мой экзамен в Екатерининском институте, в присутствии императрицы. Он был блистателен. Девицы прекрасно отвечали на все вопросы, которые им предлагал министр народного просвещения Уваров. Они говорили не по заученному наизусть, а легко, чисто, свободно. Василий Андреевич Жуковский сказал мне, что в первый раз в жизни слышит, чтобы учащиеся имели такие познания в словесности и излагали их таким чистым русским языком. Министр подтвердил то же. Государыня изъявила свое полное удовольствие и, уезжая из института, еще прибавила, что она более всего довольна успехами девиц в русской словесности. Они писали сочинения на досках в присутствии всех и на темы, которые были назначаемы самою государынею и Уваровым. Все сочинения были очень хороши, а некоторые даже так хороши, что государыня приказала их списать для себя и взяла с собою. Зато же и осыпан я был сегодня со всех сторон вежливостью, любезностями и т.д. Уваров напомнил государыне, что я тот самый цензор, который недавно сидел на гауптвахте.

  

   17 января 1835 года

   Вчера состоялся великолепный бал-маскарад в доме Державиной. Давали его Львовы, Державина и Бороздины. Блестящая наша аристократия! Звездами хоть мост мости... Играли оперу: она шла очень недурно; было также несколько характеристических кадрилей, очень красивых. Гостей насчитывали до 600 человек.

  

   21 января 1835 года

   Гоголь, Николай Васильевич. Ему теперь лет 28-29. Он занимает у нас место адъюнкта по части истории; читает историю средних веков. Преподает ту же науку в Женском Патриотическом институте. Литератор. Обучался в нежинской безбородковской гимназии вместе с Кукольником, Н.Я.Прокоповичем и т.д. Сделался известным публике повестями под названием "Вечера на хуторе; повести пасечника Панька Рудого". Они замечательны по характеристическому, истинно малороссийскому очерку иных характеров и живому, иногда очень забавному, рассказу. Написал он и еще несколько повестей с юмористическим изображением современных нравов. Талант его чисто теньеровский. Но помимо этого он пишет все и обо всем: занимается сочинением истории Малороссии; сочиняет трактаты о живописи, музыке, архитектуре, истории и т.д. и т.д.

   Но там, где он переходит от материальной жизни к идеальной, он становится надутым и педантичным или же расплывается в ребяческих восторгах. Тогда и слог его делается запутанным, пустоцветным и пустозвонным. Та же смесь малороссийского юмора и теньеровской материальности с напыщенностью существует и в его характере. Он очень забавно рассказывает разные простонародные сцены из малороссийского быта или заимствованные из скандалезной хроники. Но лишь только начинает он трактовать о предметах возвышенных, его ум, чувство и язык утрачивают всякую оригинальность. Но он этого не замечает и метит прямо в гении.

   Вот случай из его жизни, который должен был бы послужить ему уроком, если бы фантастическое самолюбие способно было принимать уроки. Пользуясь особенным покровительством В.А.Жуковского, он захотел быть профессором. Жуковский возвысил его в глазах Уварова до того, что тот в самом деле поверил, будто из Гоголя выйдет прекрасный профессор истории, хотя в этом отношении он не представил ни одного опыта своих знаний и таланта. Ему предложено было место экстраординарного профессора истории в Киевском университете. Но Гоголь вообразил себе, что его гений дает ему право на высшие притязания, потребовал звания ординарного профессора и шесть тысяч рублей единовременно на уплату долгов. Молодой человек, хотя уже и с именем в литературе, но не имеющий никакого академического звания, ничем не доказавший ни познаний, ни способностей для кафедры - и какой кафедры - университетской! - требует себе того, что сам Герен, должно полагать, попросил бы со скромностью. Это может делаться только в России, где протекция дает право на все. Однако ж министр отказал Гоголю. Затем, узнав, что у нас по кафедре истории нужен преподаватель, он начал искать этого места, требуя на этот раз, чтобы его сделали по крайней мере экстраординарным профессором. Признаюсь, и я подумал, что человек, который так в себе уверен, не испортит дела, и старался его сблизить с попечителем, даже хлопотал, чтобы его сделали экстраординарным профессором. Но нас не послушали и сделали его только адъюнктом.

   Что же вышло? "Синица явилась зажечь море" - и только. Гоголь так дурно читает лекции в университете, что сделался посмешищем для студентов. Начальство боится, чтобы они не выкинули над ним какой-нибудь шалости, обыкновенной в таких случаях, но неприятной по последствиям. Надобно было приступить к решительной мере. Попечитель призвал его к себе и очень ласково объявил ему о неприятной молве, распространившейся о его лекциях. На минуту гордость его уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия Он был у меня и признался, что для университетских чтений надо больше опытности.

   Вот чем кончилось это знаменитое требование профессорской кафедры. Но это в конце концов не поколебало веры Гоголя в свою всеобъемлющую гениальность. Хотя после замечания попечителя он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими членами университета, но в кругу "своих" он все тот же всезнающий, глубокомысленный, гениальный Гоголь, каким был до сих пор.

   Это сметное, надутое, ребяческое самолюбие, впрочем, составляет черту характера не одного Гоголя, но едва ли не всех знаменитых умов наших, видавших свое имя в печати. Есть, например, некто [К.С.Сербинович], помещающий в изданиях свои годичные обзоры русской журнальной литературы. Послушайте его, как он говорит обо всем: тоже человек гениальный. Его маленькое желчное личико надуто, как соленый залежавшийся огурец с пустотою внутри. Только этот - гений другого рода. Ни одна вещь в мире, ни самый мир, кажется, ни одно лицо человеческое, ни одна мысль, вышедшая из чужой головы, не имеют счастья ему нравиться. Он на все смотрит как человек, исчерпавший жизнь до дна и вполне измеривший холодную пустоту в ее таинственных глубинах. Не думайте в разговоре с ним обменяться мыслями: слушайте только его неотразимые, роковые приговоры: в них сокрыта мудрость политика и журналиста.

  

   24 января 1835 года

   Сегодня опять представлялся великому князю Михаилу Павловичу. Он ныне очень заботится о расширении учебной части в военных корпусах.

  

   18 марта 1835 года

   Достопримечательное заседание в совете университета. В Московском и других университетах русских ученое сословие не считало предосудительным брать взятки при экзаменах чиновников. Наш не имел этой славы. Однако с некоторых пор и сюда стал вкрадываться продажный дух, впрочем общий всем учреждениям в России. Три или четыре человека из здешних профессоров уже приобрели известность в этом отношении, гораздо большую, чем в ученой своей деятельности. Несколько других сочли своею обязанностью выставить это обстоятельство перед князем и возбудить его к противодействию: ибо чем больше общество будет проникнуто доверием к нравственному достоинству ученого сословия, тем больше влияния будет иметь последнее на образование в России. Пусть хоть оно одно в России будет проникнуто духом чести!

   Князь решился явиться в совет университета будто для совещания по разным делам, но на самом деле чтобы дать почувствовать всем, сколь необходимо нам сохранить честь сословия в этом отношении. Он исполнил это тонко и хорошо.

  

   19 марта 1835 года

   Был у меня Погодин, профессор Московского университета. Он приезжал сюда, между прочим, с жалобою к министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяет печатать. После моего ареста она превратилась в настоящую литературную инквизицию. Погодин говорит, что в Москве удивляются здешней свободе печати. Можно себе представить, каково же там!

  

   7 апреля 1835 года

   Праздник воскресения Христова. Был у заутрени и обедни в университетской церкви. Целый день свирепствовала ужасная буря и метель. Снег выпал такой, что ездят на санях.

  

   9 апреля 1835 года

   Был во дворце для поздравления великого князя Михаила Павловича. Поклонников было человек триста. Голубые, синие, красные и алые ленты мелькали на каждом шагу; звезд было не счесть. Великий князь со всеми христосовался. От него я поехал к нашему министру, где повторилась та же сцена.

   Я пропустил первую часть записок герцогини Абрантес в русском переводе. Государь спросил у министра, правда ли это? Ему отвечали, что правда, но что в этих записках нет ничего худого.

   Виделся с Лобановым. Он очень расстроен критикою на его трагедию "Борис Годунов", напечатанную в "Северной пчеле" и "Библиотеке для чтения". Трагедия плоха, но и разобрали же ее жестоко.

  

   11 апреля 1835 года

   Состояние нашей литературы наводит тоску. Ни светлой мысли, ни искры чувства. Все пошло, мелко, бездушно. Один только цензор может читать по обязанности все, что ныне у нас пишут. Иначе и быть не может. У нас нет недостатка в талантах; есть молодые люди с благородными стремлениями, способные к усовершенствованию. Но как могут они писать, когда им запрещено мыслить? Тут дело вовсе не в том, чтобы направлять умы или сдерживать еще неопределенные, опасные порывы. Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит.

   Из этого выходит, что посредственным людям ничего больше не остается, как погрязать в скотстве. Люди же с талантом принуждены жить только для себя. От этого характеристическая черта нашего времени - холодный, бездушный эгоизм. Другая черта - страсть к деньгам: всякий спешит захватить их побольше, зная, что это единственное средство к относительной независимости. Никакого честолюбия, никакого благородного жара к вольной деятельности. Одно горькое чувство согревает еще адским, жгучим жаром некоторые избранные души: это чувство - негодование.

  

   21 апреля 1835 года

   Новое постановление: не представлять чиновников к ежегодным денежным наградам. До сих пор каждый из них, получая жалование, едва достаточное на насущный хлеб, всегда возлагал надежды на конец года, который приносил ему еще хоть треть всего оклада: это служило дополнением к жалованью и давало возможность кое-как перебиваться. Имелось в этом важное орудие поощрения, обращая дополнение к жалованью в награду за особенное усердие и труды по службе. Теперь этого не будет, так как решили, что чиновники и тогда уже достаточно благоденствуют, если являются на службу не с продранными локтями. Да оно и действительно так: ведь честолюбие запрещено, питать; к чему же тут поощрения или награды? Министры очень недовольны этим распоряжением.

  

   20 мая 1835 года

   Представлялся вместе с прочими профессорами новому товарищу министра народного просвещения, графу Протасову. Это молодой человек лет 32-х, без физиономии, флигель-адъютант. У нас молодые люди, раз напечатавшие где-нибудь в журнале свое имя, считают себя гениями; так же точно люди, надевшие военный мундир с густыми эполетами, считают себя государственными людьми наравне с Меттернихами я Талейранами.

  

   13 июня 1835 года

   Двум первоклассным живописцам нашим, Егорову и Шебуеву, заказаны образа для иконостаса церкви в Измайловском полку. Образа были написаны, одобрены назначенною для того комиссиею и поставлены в церковь. Приезжает министр императорского двора и находит образа не по своему вкусу: он ли сам это нашел или какой-нибудь флигель-адъютант - любитель изящного - неизвестно. Только следует приказ: "Отдать образа обратно Егорову и Шебуеву за то, что они дурно написаны, а деньги, если оные уже выданы им, взыскать с них в казну; если же не выданы, то и не выдавать и внести это в их послужные списки".

  

   15 июня 1835 года

   Возвратились из-за границы студенты профессорского института. У меня были уже: Печерин, Куторга-младший, Чивилев. Калмыков приехал прежде. Они отвыкли от России и тяготятся мыслью, что должны навсегда прозябать в этом царстве рабства. Особенно мрачен Печерин. Он долго жил в Риме, в Неаполе, видел большую часть Европы и теперь опять заброшен судьбою в Азию. По словам их, ненависть к русским за границею повсеместная и вопиющая. Часто им приходилось скрывать, что они русские, чтобы встретить взгляд и ласковое слово иностранца. Нас считают гуннами, грозящими Европе новым варварством. Профессора провозглашают это с кафедр, стараясь возбудить в слушателях опасения против нашего могущества.

  

   17 июня 1835 года

   Князь-попечитель призывал меня на совещание, кого из возвратившихся из-за границы оставить при Петербургском университете. Для прав я предложил Калмыкова и Редкина; для истории Куторгу, Михаила Семеновича; для политической экономии - Порошина; для греческой словесности - Печерина; для латинской - Крюкова. Князь намерен сильно настаивать, чтобы этих людей дали нашему университету, но мало надеется отстоять Печерина и Крюкова. Другие университеты тоже нуждаются в профессорах. В министерстве сильно хлопочут об усилении хорошего состава профессоров по всем русским университетам.

   Попечитель, между прочим, сообщил мне, что новое образование округов уже скоро состоится. Университет устраняется от всякого участия в собственном управлении. Власть сосредоточивается в лице попечителя и его совета.

  

   18 июня 1835 года

   Слушал пробные лекции, читанные в академии Куторгою и Луниным. Обе по части истории. Один начал историю средних веков, другой новую. У Куторги нет дара слова и вообще особенного таланта; но с практикою он сделается хорошим и полезным преподавателем. Уже и то много, что он читал не по тетради. В нем, кроме того, видна свежая, юношеская любовь к своему предмету. Лунин читал почти всё по тетради, несколько напыщенно и витиевато.

  

   27 июня 1835 года

   Был у министра с докладом об одной статье для "Библиотеки для чтения": он согласился пропустить ее. Оттуда поехал в университет, где несколько студентов правоведения защищали диссертации на степень докторов. Эта травля ученых продолжалась около пяти часов. Студенты все из семинаристов, что очень отзывается в их приемах и речах.

  

   8 августа 1835 года

   Ездил к министру с докладом о цензуре. Сенковский хочет напечатать в "Библиотеке для чтения" статью о Фридрихе Великом, где говорится, что этот государь основал новую форму правления в Европе - военное самодержавие, что эта форма есть наилучшая, в особенности для России, в которой она и осуществляется с таким успехом.

   Эту статью, как политического содержания, надлежало представить министру. Он велел исключить в ней все, относящееся к России.

   Министр Уваров сегодня был в ударе говорить. Привожу целиком монолог, который он произнес:

   - Мы, то есть люди девятнадцатого века, в затруднительном положении: мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система. Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем, - нет, не удастся. Мое дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория; я надеюсь, что это исполню. Я имею на то добрую волю и политические средства. Я знаю, что против меня кричат: я не слушаю этих криков. Пусть называют меня обскурантом: государственный человек должен стоять выше толпы.

   О Грече он говорил очень резко:

   - Я имею, - сказал он, - такое повеление государя, которым могу в одно мгновение обратить его в ничто. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю еще в том, что они считают жестоким.

  

   6 октября 1835 года

   Я сделан членом комитета, который должен выработать проект устройства военно-учебных заведений. Это создание Якова Ростовцева, который является главною пружиной дел по этой части. Великий князь Михаил Павлович его слушает. Ростовцев действует как патриот и благородный человек. Главная мысль его: повести образование в корпусах так, чтоб гражданин стоял здесь выше солдата. Он председательствует в нашем комитете. Он одарен светлым умом и даром излагать свои мысли ясно и с какою-то особенною прелестью, несмотря на то, что он заика.

   У нас было уже несколько заседаний. Еще отличается здесь инспектор Павловского кадетского корпуса, Александр Федорович Шенин. Это тоже человек замечательный. Маленькая фигурка с кривыми ногами и насмешливою мефистофельскою физиономиею. Ум его резок и меток. С этим он соединяет, кажется, твердую волю и искусство убеждать то резкою ирониею, то основательными доводами. Он сделал много улучшений в своем корпусе.

  

   30 октября 1835 года

   Ожесточенные прения с Сенковским. В его повести "Записки домового" я исключил несколько фраз, которые мне показались уж чересчур непристойными. Он восстал, но в заключение уступил мне, однако не столько как цензору, сколько приятелю, который убеждал его со стороны вкуса и приличия. Мы расстались вполне миролюбиво.

  

   23 ноября 1835 года

   Женские заведения, говорят старики и старушки, ныне не в таком цветущем состоянии, как при императрице Марии Федоровне. Это особенно замечают в Екатерининском институте. В Смольном монастыре упадок несколько прикрывается личным благоволением государыни Александры Федоровны к начальнице его, госпоже Адлерберг. Созданные мерами чрезвычайными, под влиянием вкуса к просвещению в начале царствования Александра I, они в нынешнее время могли бы поддержаться также только чрезвычайными мерами. Жалованье учащим в этих заведениях скудное. Но императрица Мария своею любезностью и вниманием умела привлекать в них лучших преподавателей, какие в то время могли быть в Петербурге. Все они были воодушевлены духом императрицы, одно имя которой вселяло во всех какое-то религиозное рвение к долгу. Я не застал уже ее, но слышу это от каждого, кто служил под ее начальством.

   Конечно, и тогда были злоупотребления; особенно дурно шла материальная часть. Экономы крали беспощадно, и самые мысли императрицы часто искажались исполнителями; но заведение имело то, что называется духом: оно жило, а не прозябало. Теперь девицам дают порядочный картофель и не совсем тухлую говядину, и то только по милости Николая Петровича Новосильцева, который в качестве члена совета и человека доброго, хотя и не орла, обратил внимание на желудки воспитанниц. Зато образование вполне предоставлено случаю...

  

   23 декабря 1835 года

   На экзамене в Артиллерийском училище познакомился я с генералом Ермоловым, другим, и не тем, который был покорителем Грузии. Это человек образованный, хотя и с генеральскими эполетами. Такое же приятное удивление вызвал во мне и другой генерал, Л.И.Зедделер, назначенный начальником Аудиторской школы.

  

   26 декабря 1835 года

   В городе очень много толкуют о новом балете "Бунт в серале". Слово бунт, впрочем, заменено восстанием. Здесь особенно восторгаются сценою купанья одалисок и военными эволюциями танцовщиц. Последние, говорят, доведены до пределов невозможного. Государь сам ездил на репетицию и наблюдал за этим.

   Много говорили также, а теперь уже и перестали, о том, как французские и английские газеты и журналы разбранили речь Николая I к польским депутатам в Варшаве. Государь велел пропустить эти журналы, на которые был изготовлен ответ и напечатан в петербургской французской газете. Впрочем, журналы эти недолго вращались в публике. Теперь уже не найдешь их ни в одном публичном месте: они отобраны полицией.

  

   28 декабря 1835 года

   Гебгардт-старший - товарищ мой по университету. Теперь он служит в иностранной коллегии и учит математике в Павловском корпусе и в частных домах. Он одарен удивительно гибким, блестящим умом и редким даром слова. Ум его рассыпается в тысячах блестящих искр, и каждая искра или светит, или жжет. Особенно хорош он в быстрых, летучих, неожиданных эпиграммах, которыми уязвляет пошлость и невежество нашего общества. Чувствуя в себе силы на высшую деятельность, он грустно влачит дни свои по темным и грязным закоулкам чиновнического быта - и это съедает его, ибо с таким блестящим умом нельзя не иметь честолюбия. Ему еще тяжелее оттого, что он по свойствам своего ума неспособен к упорной, усидчивой кабинетной деятельности: ему необходимы воздух и пространство.

   Другой товарищ мой, Чижов, готовится занять в университете место профессора математики. Этот человек стоит высоко по своим нравственным силам. В его характере и уме гораздо больше энергии и устоя, чем у Гебгардта. К этому он присоединяет еще способность подчинять свои личные соображения практическим целям жизни. Но не знаю, способен ли он к энтузиазму. Он благороден, однако полагает, что искусная политика жизни не идет вразрез с добродетелью и что невинность должна опираться на знание того, что невинно. В его речах нет ни блеска, ни пылкости, но он выражается ясно и точно. Ум его не рассекает мглы с быстротою молнии, но доходит до верных результатов путем более медленным, но зато и менее опасным.

  

  

   10 января 1836 года

   Кукольник читал у меня своего "Доменикина". Это высокое произведение. Здесь Кукольник является истинным художником: поэтом и мысли и формы. Мы долго говорили наедине. Он разочарован двором. Не знаю, искал ли он его милостей или только хотел прикрыться его щитом. Как бы то ни было, а его положение незавидно. Каждое произведение свое он должен представлять на рассмотрение Бенкендорфа. С другой стороны, он своими грубыми патриотическими фарсами, особенно "Скопиным-Шуйским", вооружил против себя людей свободомыслящих и лишился их доверия. Я не говорю о происках мелкой зависти, которая обыкновенно кидает грязью в таланты: талант не должен этого и замечать.

   Интересно, как Пушкин судит о Кукольнике. Однажды у Плетнева зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко - не помню, - сказал:

   - А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли.

   Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным.

   Чтение "Доменикина" продолжалось у меня до второго часа ночи. Все разошлись еще позже.

  

   13 января 1836 года

   Введены новый устав и новые штаты в университетах. Я получаю теперь 3900 рублей жалованья, вместо 1300: заметная разница! Но это преобразование, однако, многим дорого стоит. Тринадцать профессоров и адъюнктов получили увольнение и не знают теперь, куда им деться. Бутырскому оставалось года полтора дослужить до пенсиона в пять тысяч рублей: он уволен с 2000. Исключен также Постельс, человек с дарованиями и со сведениями, совершивший путешествие вокруг света, получивший одобрение от знаменитого Кювье. Кто же может быть уверен в прочности своего положения? Каждый из нас поневоле должен кроме университета искать других занятий, чтобы вдруг, если вздумается начальству, не остаться без куска хлеба. Пример Бутырского особенно печален. Он служил долго и имел блестящую репутацию: ничто не спасло его. Министр давно за что-то сердит на него. Долго недоумевали, каким образом уцелел Сенковский. Теперь объяснилось: он создание профессора Грефе, а Грефе близкий друг министра.

  

   17 января 1836 года

   Вчера была моя обыкновенная пятница. Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Так, например, поэма "Медный Всадник" им самим не пропущена.

   Пасквиль Пушкина называется "Выздоровление Лукулла", он напечатан в "Московском наблюдателе". Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров, особенно меня, которому не хочет простить за "Анджело". Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова.

   Трагическое приключение. Сын знаменитого здешнего портного Кампини отдан был учиться архитектуре к Тону. Ему было девятнадцать лет. Он познакомился с сестрою архитектора, своего учителя, девицею лет двадцати девяти и, как говорят, некрасивою. Третьего дня он пришел к Тону вечером, спрятался у него, выждал время, когда девушка осталась одна дома, вошел к ней в спальню и запер дверь изнутри. Через несколько времени в комнате послышался подозрительный шум; выломали двери и нашли девицу Тон плавающею в крови: она была поражена ножом в самое сердце, а молодой человек лежал тут же с перерезанным горлом. Девушка уже умерла, но Кампини был еще жив. Ему зашили горло, он разорвал его и умер. Говорят, что родственники не соглашались на их брак, и они решили погибнуть вместе. Об этом много толков и сплетен.

  

   20 января 1836 года

   Весь город занят "Выздоровлением Лукулла". Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор.

   Но дня за три до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал вроде "Эдинбургского трехмесячного обозрения": он будет называться "Современником". Цензором нового журнала попечитель назначил А.Л.Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело.

  

   3 февраля 1836 года

   Вчера в Петербурге случилось ужасное происшествие. В числе масленичных балаганов уже несколько лет первое место занимает балаган Лемана, знаменитого фокусника, от которого публика всегда была в восторге. В воскресенье, то есть вчера, он дал свое первое представление. Балаган загорелся. Народ, сидевший в задних рядах, ринулся спасаться к дверям: их было всего две. Те, которые сидели ближе к выходу, то есть в креслах или тотчас за ними, действительно спаслись. Но скоро толпа, нахлынувшая к дверям, налегла на них так, что не было возможности их открывать. Огонь между тем с быстротою молнии охватил все здание и в несколько мгновений превратил его в пылающий костер, где горели живые люди. Никакой помощи не успели подать. Через четверть часа все превратилось в уголья и в пепел; крики умолкли, и среди дымящихся развалин открылись кучи обгорелых трупов.

   Это было в половине пятого пополудни. Государь сделал все, что мог, для спасения несчастных, но было уже слишком поздно. Согласно "Северней пчеле", погибло 126 человек; по частным, неофициальным слухам - вдвое больше. Да сверх того, многие видели еще огромный ящик, наполненный костями, собранными в местах, где всего сильнее свирепствовал пожар. Ради теплоты Леман обил большую часть балагана смоляною клеенкой, и, сверх того, все доски тоже были обмазаны смолой: немудрено, что пламя так быстро распространилось.

   Пожар, говорят, произошел от лампы, которая была поставлена слишком близко к стене и зажгла клеенку. Я сегодня проезжал мимо и не видел уже ничего, кроме черного пятна, на котором еще продолжают сгребать золу. В золе этой люди: они в четверть часа превратились в золу.

  

   10 февраля 1836 года

   Оказывается, что сотни людей могут сгореть от излишних попечений о них полиции. Это покажется странным, но оно действительно так. Вот одно обстоятельство из пожара в балагане Лемана, которое теперь только сделалось известным. Когда начался пожар и из балагана раздались первые вопли, народ, толпившийся на площади по случаю праздничных дней, бросился к балагану, чтобы разбирать его и освобождать людей. Вдруг является полиция, разгоняет народ и запрещает что бы то ни было предпринимать до прибытия пожарных: ибо последним принадлежит официальное право тушить пожары. Народ наш, привыкший к беспрекословному повиновению, отхлынул от балагана, стал в почтительном расстоянии и сделался спокойным зрителем страшного зрелища. Пожарная же команда поспела как раз вовремя к тому только, чтобы вытаскивать крючками из огня обгорелые трупы.

   Было, однако ж, небольшое исключение: несколько смельчаков не послушались полиции, кинулись к балагану, разнесли несколько досок и спасли трех или четырех людей. Но их быстро оттеснили. Зато "Северная пчела", извещая публику о пожаре, объявила, что люди горели в удивительном порядке и что при этом все надлежащие меры были соблюдены. Государь, говорят, сердился, что дали стольким погибнуть, но это никого не вернуло к жизни.

  

   3 марта 1836 года

   Был на балу у А.М.Княжевич. Он праздновал именины жены. Домашний спектакль: играли дети какую-то комедию Бориса Федорова, а взрослые - комедию А.А. Шаховского "Своя семья". Автор был здесь. Я старался не попадаться ему на глаза, ибо он ужасный говорун, хотя говорит вообще недурно. Зато я попался в руки двум другим говорунам: цензору Семенову и литератору-академику Лобанову. Первый, впрочем, добродушный говорун и никого не оскорбляет. Второй другого закала человек. Это, что называется, академик-парик и плохой поэт. Старая литература для него святыня, новая - ересь и сплошь мерзость. "Каждая новая идея, - говорит он, - заблуждение; французы подлецы; немецкая философия глупость, а все вместе либерализм", против которого он, Лобанов, написал уже речь. Последняя, по его мнению, должна понравиться правительству. Если бы послушать Лобанова, то цензура ничего не пропускала бы, кроме его сочинений, "благонамеренных и солидных".

   После академического суесловия настала очередь шампанского. Я запил им горе этого вечера и возвратился домой уже около пяти часов утра.

  

   10 марта 1836 года

   Плюшар напечатал в "Северной пчеле" письмо с обвинением Смирдина в том, что тот неисправно доставляет подписчикам 3 и 4 тома "Энциклопедического лексикона": по уговору, он должен их рассылать. Смирдин, в свое оправдание, представил цензурному комитету расписку Плюшара, из которой видно, что эти тома им самим получены лишь в то время, когда, по словам Плюшара, они должны были бы уже находиться в руках подписчиков. Так как Плюшар такою ложью очевидно намеревался подорвать торговый кредит Смирдина, последний подал на первого жалобу генерал-губернатору. Но кто настоящий виновник этой интриги? Греч: он поссорился с Сенковским, захотел отомстить ему на Смирдине и подбил Плюшара напечатать вышеупомянутое письмо. Цензор Семенов должен от этого выйти в отставку.

  

   14 апреля 1836 года

   Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался.

  

   28 апреля 1836 года

   Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму. Ее беспрестанно дают - почти через день. Государь был на первом представлении, хлопал и много смеялся. Я попал на третье представление. Была государыня с наследником и великими княжнами. Их эта комедия тоже много тешила.

   Государь даже велел министрам ехать смотреть "Ревизора". Впереди меня, в креслах, сидели князь Чернышев и граф Канкрин. Первый выражал свое полное удовольствие; второй только сказал:

   - Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу. Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей.

  

   29 апреля 1836 года

   За комедией Гоголя на сцене последовала трагедия в действительной жизни: чиновник Павлов убил или почти убил действительного статского советника Апрелева, и в ту минуту, когда тот возвращался из церкви от венца с своею молодой женой. Это вместе с "Ревизором" теперь занимает весь город.

  

   10 мая 1836 года

   Удивительные дела! Петербург, насколько известно, не на военном положении, а Павлова ведено судить и осудить в двадцать четыре часа военным судом. Его судили и осудили. Палач переломил над его головою шпагу, или, лучше сказать, на его голове, потому что он пробил ему голову. Публика страшно восстала против Павлова как "гнусного убийцы", а министр народного просвещения наложил эмбарго на все французские романы и повести, особенно Дюма, считая их виновными в убийстве Апрелева. Ведь доказывал же Магницкий, что книга Куницына "Естественное право", напечатанная по-русски и в Петербурге, вызвала революцию в Неаполе. Павлова, как сказано, судили и осудили в двадцать четыре часа.

   Между тем вот что открылось. Апрелев шесть лет тому назад обольстил сестру Павлова, прижил с нею двух детей, обещал жениться. Павлов-брат требовал этого от него именем чести, именем своего оскорбленного семейства. Но дело затягивалось, и Павлов послал Апрелеву вызов на дуэль. Вместо ответа Апрелев объявил, что намерен жениться, но не на сестре Павлова, а на другой девушке. Павлов написал письмо матери невесты, в котором уведомлял ее, что Апрелев уже не свободен. Мать, гордая, надменная аристократка, отвечала на это, что девицу Павлову и ее детей можно удовлетворить деньгами. Еще другое письмо написал Павлов Апрелеву накануне свадьбы. "Если ты настолько подл, - писал он, - что не хочешь со мной разделаться обыкновенным способом между порядочными людьми, то я убью тебя под венцом".

   Военный суд очень не понравился публике. Теперь Павлова приказано сослать на Кавказ солдатом с выслугою.

   Еще благородная черта его. Во время суда от него требовали именем государя, чтобы он открыл настоящую причину своего необычайного поступка. За это ему обещали снисхождение. Он отвечал:

   - Причину моего поступка может понять и оценить только Бог, который и рассудит меня с Апрелевым.

   После уже, испив до дна чашу наказания, он сдался на желание государя и ему одному согласился все открыть. К нему послали флигель-адъютанта. Павлов вручил ему письмо к государю, в котором излагал все, как было.

  

   28 мая 1836 года

   Между моими близкими знакомыми есть некто Н.Г.Фролов, молодой человек с замечательными качествами. Он оставил военную службу и, по моему совету, поехал в Дерпт за систематическим образованием. Ему предстояла ожесточенная борьба с латинским и немецким языками и со многими другими трудностями ученого механизма. Все это он мужественно победил. Я никого не знаю с более благородным сердцем и умом, более способным к высшему развитию. Вот что с ним случилось на днях.

   Он пробирался сквозь толпу в театр. С ним рядом пролагал себе путь и какой-то офицер. Последний вдруг обращается к Фролову и грозно спрашивает, куда он тянется. Фролов изумился, но ни слова не отвечал и продолжал идти вслед за другими.

   - Подите прочь отсюда, - закричал на него офицер, - или я вас отправлю на съезжую.

   Фролов оцепенел и, как сам говорил, в первую минуту не нашелся, что отвечать. Опомнившись, он бросился в театр на поиски за офицером, который тем временем успел скрыться. Он его не нашел, но хорошо запомнил лицо и цвет воротника его мундира. Долго ходил он по казармам, отыскивая его, - но напрасно. Наконец наткнулся на него во время ученья, узнал его имя и адрес. Тогда Фролов явился к нему с двумя товарищами и призвал к ответу. Офицер струсил и просил прощения.

   Каково, однако, положение вещей в обществе, где ваш согражданин может грозить вам тюрьмою потому только, что он носит известный мундир и, как этот полковник - это действительно был полковник, - оправдывать свой поступок дурным расположением духа - как это и сделал полковник - или тем, что ваша физиономия не нравится ему. И это не единичный факт. Примеров офицерских дерзостей не перечесть. Недавно тоже два офицера так, ради смеха, встретив на улице одного чиновника, совершили над ним грубое неприличие. Тот спросил у них, что они: сумасшедшие или пьяные? Они привели его на съезжую, и оскорбленный должен был заплатить полицейскому пятнадцать рублей, чтобы тот отпустил его.

   Еще: несколько офицеров, и в том числе знатных фамилий, собрались пить. Двое поссорились - общество решило, что чем выходить им на дуэль, так лучше разделаться так, кулаками. И действительно, они надавали друг другу пощечин и помирились. Было положено строго молчать об этом. Но один из собеседников не вытерпел, рассказал об этом в обществе; дело дошло до государя, и кучка негодяев была исключена из гвардии.

  

   16 июля 1836 года

   Вчера мы все, то есть товарищи университетские, давали вечер Поленову в честь его приезда. Было много веселья. Пир устроился в квартире графа Головкина, при котором наш старший Михайлов состоит секретарем. Гам, шум и песни замолкли только в четыре ч