Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

- не то что в университете или в Смольном, - но в надлежащем порядке.

   Перовский составил себе прекрасную репутацию в публике тем, что смотрит строго за весами, за мерами, за тем, чтобы русские купцы не мошенничали, без чего они, впрочем, как без воздуха, не могут жить. Вот первый министр, обращающий свою деятельность туда, куда надо, то есть на настоящие народные нужды, - и это привело всех в восторг. А кажется, тут нет ничего необычайного: это только простое выполнение своего долга. Однако это величайшая редкость у нас. Все прочие смотрят, как говорит Пушкин, в Наполеоны, приготовляют себе страницы в истории "великими идеями, глубокими теориями, обширными, бесконечными видами"; все метят поверх России, и никто не заботится о том, что бедной России есть нечего; что воры-чиновники грабят последнее достояние народа; что правосудия в ней нет и проч. и проч.

  

   10 февраля 1843 года

   Был в концерте. Блаз играл на кларнете. Удивительный талант! Удивительное искусство! Не знаю, из сердца ли берет он прекрасные свои звуки, или они только торжество техники, во всяком случае - эффект поразительный.

  

   14 февраля 1843 года

   Князь не объявил в комитете предписания министра о глупом "Кукарику". Сегодня у меня с ним был продолжительный разговор, в заключение которого я должен был дать ему слово повременить еще с отставкой. На прощанье мы горячо обнялись.

  

   16 февраля 1843 года

   Был в маскараде, в так называемом "соединенном обществе", куда поехал из любопытства. Толпа страшная. Тут собираются люди среднего общества. Правда, сюда не ездят люди высокопоставленные, и оттого здесь, говорят, свободнее, а потому будто бы и веселее. Пели цыгане: между ними два-три хорошие голоса. Но мне пение их скоро надоело. Меня пригласили в комнату старшин, где происходил суд и расправа. Одного господина обвиняли в том, что он вместе с другими танцевал неблагопристойный танец. Он оправдывался очень забавно. Обвинитель тогда перешел к личностям и стал уверять, что обвиняемый называл его бранными словами... Нет, не весело!

  

   21 февраля 1843 года

   Получил письмо от Чижова из Рима. Счастливец, он пьет жизнь из большой чаши. Но что же? Черпая средства для обогащения своей внутренней жизни из такого богатого хранилища, он недоволен собой, боится нравственной бедности и пустоты! Странное противоречие!

  

   7 марта 1843 года

   В пятницу годичный праздник в память выхода нашего из университета. Явилось двенадцать человек. Это пятнадцатый год. Еще между нами есть некоторая сердечная связь; и это хорошо для пятнадцати лет.

  

   14 марта 1843 года

   Был у статс-секретаря Гофмана с просьбою об отставке меня из Екатерининского института. Около тринадцати лет прослужил я там - дальше не под силу. Статс-секретарь сетовал, хотел доложить государыне и так далее. От него пошел к начальнице, г-же Родзянко, с тою же целью. Ужасные сожаления. Завтра она поедет к императрице с просьбою, чтобы та приказала мне остаться хоть до выпуска. И все это пустяки! Никто не думает, что тут замешаны пользы воспитания. Нужен только экзаменный блеск.

  

   15 марта 1843 года

   Вот как директор первой гимназии, Калмыков, рассказывает о посещении государем этой гимназии и об опале, которой он подвергся.

   Государь приехал сердитый, везде ходил, обо всем спрашивал с явным намерением найти что-нибудь дурное. Ему не понравилось лицо одного из воспитанников. "Это что за чухонская рожа?" - воскликнул он, гневно глядя на него.

   В заключение он сказал директору: "Да, у вас все хорошо по наружности, но что за рожи у ваших воспитанников! Первая гимназия должна быть первая по всему: у них нет этой живости, этой полноты, этого благородства, какими, например, отличаются воспитанники 4-й гимназии!"

  

   16 марта 1843 года

   Лекция поутру в Римско-католической академии. Мои занятия там идут успешно, лекции производят эффект. Затем поехал в заседание цензурного комитета. Там Бурачек, издатель "Маяка", христианин, православный и патриот, пойман в плутовстве. Он хотел перепечатать в своем журнале запрещенный роман Миклашевичевой: его уличили и не дозволили ему этою.

  

   21 марта 1843 года

   Сегодня, по повестке товарища нашего министра, князя Ширинского-Шихматова, собрались все служащие в министерстве к Уварову поздравить его с десятилетием его управления народным образованием. Князь Ширинский-Шихматов приветствовал Уварова речью, в которой выражал всеобщую радость по случаю того, что он со славою прошел весь этот период времени, и говорил о желании всех подобной же будущности впереди - одним словом, все как следует, по риторике Кошанского.

   Министр отвечал сначала хорошо, но потом вдался в повторения и самовосхваления. Исчисляя свои заслуги, он, между прочим, не совсем осторожно упомянул "о свободе мыслей, о движении умов". Говорил также о "твердых началах, им созданных, о верности этих начал, о том, что все это не есть минутная воля государя, но твердая и прочная система". Несколько раз у него неловко вырывались слова: "я и государь" или "государь и я". "Даже враги министерства, - объявил он, - и те сознаются, что мы знаем свое дело". Упомянул он также и о возможности с своей стороны выйти из министерства.

   Если весь этот церемониал действительно имел целью, как говорят, привлечь на себя благосклонное внимание двора, который вот уже несколько месяцев как неприязненно относится к Уварову, - вряд ли этот маневр поможет ему. Призывая к себе в защиту общественное мнение, он скорей может повредить себе.

   Как он не понимает, что у нас не желают государственных людей, а желают только государственных чиновников, или, лучше сказать, слуг государевых, и что отдавать свою деятельность на суд общественный значит идти против эгоизма всепоглощающей воли одного.

   Жаль Уварова: он сам себе портит дело. А между тем он лучший из министров, когда-либо управлявших нашим министерством. Исчисляя свои заслуги, он не упомянул или не мог упомянуть о важнейшей: что в десять лет ни один человек не был по его воле преследуем за идеи. Даже ограниченный князь Ливен - и тот не обошелся без того, чтобы не лягнуть наше образование: он вместе с Адеркасом растерзал Нежинский лицей. Уваров действительно неповинен в этом отношении, а это в настоящее время много значит. Как бы то ни было, если мы потеряем его, Бог знает еще, какой солдат будет командовать у нас умами и распоряжаться воспитанием граждан и идей.

   Вечером концерт в университете. Девица Фрейганг пела прелестно. У нее удивительно чистый и свежий голос. Это настоящий голос певчей птички. Зашел после к Плетневу.

   Там были: наш попечитель, князь Волконский, князь Одоевский и Арсеньев. Говорили об Уварове. Все того мнения, что нынешнее утро он сделал большую ошибку. Между прочим рассказывали о нем еще следующую странность. Великая княгиня Елена Павловна по смерти его дочери изъявила ему письменно свое участие. Вместо ответа он послал ей только что напечатанный по-французски том своих сочинений.

  

   1 апреля 1843 года

   Получил отношение от статс-секретаря Гофмана с изъявлением желания императрицы, чтобы я остался в Екатерининском институте еще по крайней мере на год - до конца нынешнего выпуска. Отношение написано в очень учтивых выражениях. Останемся на год.

  

   3 апреля 1843 года

   Отправил поутру проект преобразования Аудиторской школы к директору канцелярии военного министерства. Я много поработал над ним, но если мне удастся провести мой проект, я буду думать, что не даром трудился.

  

   17 апреля 1843 года

   Вот чем кончились и мои труды и мои мечты по преобразованию Аудиторской школы: свой план преобразования я представил в военное министерство - оттуда никакой вести. Между тем преобразование, по высочайшему повелению, поручено производить Ноинскому и Корфу. Что же мне опять остается, как не уйти в сторону?

  

   26 апреля 1843 года Был у генерала Корфа с просьбой об отставке. Он не принял ее и долго упрашивал меня остаться. Я, наконец, согласился, с оговоркой однако, что уйду, лишь только замечу перемену в направлении преобразований. Забавно, право, мое служебное положение. Мне поручают дело и на каждом шагу по пути к предназначенной цели воздвигают препятствия. Я уступаю враждебному натиску и подаю в отставку - не тут-то было, меня чуть не за полы платья удерживают. Зачем? Ведь в заключение все-таки все кончится ничем.

  

   27 апреля 1843 года

   Боже мой, да неужели же нельзя и мысли допустить, чтобы человек кому-нибудь и чему-нибудь желал добра без подкладки личных расчетов? Оказывается, что я с своим планом преобразования Аудиторского училища мечу в директора его! Ездил к барону Зедделеру и объяснялся с ним по этому поводу. Кажется, на этот раз успокоил и убедил его - до завтра, может быть?

   Гнусно, холодно в природе, но чуть ли не еще гнуснее среди этой нравственной пустыни, которая называется современным обществом.

  

   5 мая 1843 года

   Провел часа два в Публичной библиотеке. Читал и делал выписки из Феофана Прокоповича. Это человек с большими дарованиями. Меня очень заняла его речь на Ништадтский мир: умное диалектическое красноречие.

   В библиотеке очень удобно заниматься. Никто не мешает - да и кому мешать? Всего было человек семь посетителей. Порядок хорош. Книги выдаются беспрепятственно.

   Ум бывает двоякий. Один можно назвать "бобровым", "волчьим", "лисьим" и так далее; другой - по преимуществу "человеческим". Первый заключается в том, чтобы порядочно устроить себе нору, запастись на зиму пищею, грызться и кусаться с соседом за курятину или за падаль. Другой состоит в способности жить для нравственных убеждений, для религии, закона, порядка, добра и прочего.

  

   10 мая 1843 года

   Был в опере Доницетти "Ламермурская невеста". Играл и пел знаменитый Рубини. Музыка оперы прелестна, легка, нежна, грациозна. Рубини - великий мастер. Главное в его исполнении: ясность, непринужденность и страсть.

   Жуковский прислал мне на цензуру свою новую пьесу:

   "Валь и Дамаянти", эпизод из индейской [т.е. индийской, но в XIX веке индийцев еще не было, - одни индейцы] поэмы "Магабараты". Что сказать о ней? Гекзаметры прекрасны: свежий, стройный, роскошно благоухающий язык. Но фантастическое здание поэмы не сразу может прийтись по вкусу нашим европейским требованиям.

   Опять работал в библиотеке. Перебирал журнал "Ежемесячные сочинения" за 1756 год и далее. Журналы умно составлены, но без критики и современности. Много дельных статей по части наук и промышленности. Язык довольно ясен и чист.

   Прочел у Мармье следующие заметки о России: "Все дома в русских деревнях серые, вытянутые в одну линию, построенные по одному образцу, кажутся вышедшими из земли по повелению русского офицера". Очень верно!

   Далее: "Я сидел в почтовой коляске возле русского купца, скупого, занятого только своими расчетами и вонючего... Он ел тут же, на подушке, чтобы не платить в гостинице, и запах его пищи и платья был несносный" (для Мармье).

   "...Помещичьим крестьянам в России лучше, чем казенным. Первых защищает помещик как свою собственность, а вторых грабят чиновники". "Во время голода государь велел раздать пособие казенным крестьянам: проходя множество рук, оно не дошло до них".

   Мармье очень удивило восклицание наших нищих (которых он множество видел по пути от Петербурга до Москвы): "Красное солнышко!" Он называет эго восточным приветствием.

   Вообще замечания Мармье верны. Очевидно, он писал со слов кого-нибудь хорошо знающего Россию.

  

   20 мая 1843 года

   Вчера был министр на экзамене русской словесности у Плетнева. Он много говорил. Нельзя было не признать в нем настоящего министра народного просвещения. Все его замечания были умны, верны, богаты знанием и хорошо сказаны. Как жаль, что этому человеку не дано одной силы - силы нравственной воли. Добиваясь влияния и милостей при дворе, он связал себя по рукам и ногам и лишился одновременно уважения и двора и общества. Он хотел пожертвовать последним первому - и жестоко ошибся. Он упустил из виду, что двор только притворяется, будто презирает общественное мнение: напротив, он всегда рад, когда лишаются общественного уважения люди опасные, то есть люди умные. Следовательно, он знает его силу. Правду говорят французы, что нет ничего хитрее безупречного поведения. Перовский является живым примером этого. Его хитрость состоит в том, чтобы действовать правдиво, и зато он никого не боится. Уваров же постоянно запутывается в тонкостях своего ума. Он думает ловить мух в паутине и прилежно сучит нити ее, не замечая, что они служат только к тому, чтобы указывать путь врагам к его гнезду.

   Нынешнее царствование очень важно: оно полагает конец патриархальному быту. Общество перестает верить в отеческий характер своих правителей. Так и должно быть. Что за несообразность семейство, состоящее из пятнадцати миллионов детей? Где тут семейное право? Глава народа прекрасно понял эту истину. Он с негодованием отталкивает от себя изъявление приторных нежностей: "Батюшка наш" и пр. Он говорит: "Я хочу царствовать". Великое слово, ибо из него логически вытекает другое, которое произнесет народ: "Я хочу быть народом".

  

   21 мая 1843 года

   На днях у меня был Белинский. Он умен. Замечания его часто верны, умны и остроумны, но проникнуты горечью.

  

   25 мая 1843 года

   Важную роль в русской жизни играют государственное воровство и так называемые злоупотребления: это наша оппозиция на протест против неограниченного своевластия. Власть думает, что для нее нет невозможного, что ее воля нигде не встречает сопротивления; между тем ни одно ее предписание не исполняется так, как она хочет. Исполнители притворяются в раболепной готовности все сделать, что от них потребуют, а на самом деле ничего не делают так, как от них требуют.

  

   11 июня 1843 года

   Экзамен в Римско-католической академии. Хотел быть Перовский, но его отозвали в Петергоф. Зато был Скрипицын, директор департамента иностранных-вероисповеданий, человек довольно ловкий, но сам себя считающий глубоким политиком. Это, вероятно, оттого, что он однажды был послан для усмирения каких-то раскольничьих волнений и совершил это удачно, урезонив недовольных красноречивым обещанием кнута. С тех пор его начали считать способным к государственным делам, а он сам себя произвел в Талейраны.

   Был на экзамене еще мал-человечек, нечто вроде чиновного котенка, воспитанник иезуитов, поборник православия, дающего кресты и большие оклады, фанатик и друг карамзинского периода, гладенький, чистенький, аккуратненький, любящий старинный порядок, за исключением, однако, кнута, и потому чиновник новой генерации, почти либерал, всякую новую мысль называющий неправославною, а всякий новый оборот в языке, отступающий от карамзинской стрижки, непонятным, - одним словом, Сербинович.

   Говорят, экзамен был хорош. Главное, он был непродолжителен,

  

   5 сентября 1843 года

   Ездил к Сергию [монастырь под Петербургом] с семейством Левиной. День прекрасный, каких и летом бывает мало в Петербурге. Сергий славится своим архимандритом и монахами. Архимандрита я не видал, но монахи действительно аристократически благообразны и благолепны осанкой, лицом, одеждой и службой. Они очень хорошо поют. Но простота их пения до того утонченна, что перестает быть простотою и отзывает изысканностью.

   Вчера государыня была в Смольном монастыре. Она приехала во время классов, но не захотела посетить их. Девиц позвали в сад, заставили петь и плясать, а учителям велели идти с миром восвояси.

  

   14 сентября 1843 года

   Случаи о покушении на жизнь государя. Об этом говорят еще шепотом.

  

   15 сентября 1843 года

   Наконец открыто говорят о покушении на жизнь государя. В придворной церкви был благодарственный молебен, также и в церквах некоторых учебных заведений. Вечером был у меня сын лейб-медика Маркуса и говорил, что государыня показывала отцу его письмо государя, где он извещает ее о злоумышлении. Государь проезжал мост в Познани, в Пруссии, и, не желая встретиться с какими-то похоронами, вышел из своей кареты и пересел в другую. Когда экипажи поехали по мосту, раздалось семь выстрелов, и семь пуль полетело в ту карету, в какой обыкновенно ездит государь. Но его там на этот раз не было, и злое дело кончилось ничем. Оконтузили только какого-то писаря.

  

   17 сентября 1843 года

   Вчера на бале у Позена на даче. Великолепное освещение китайскими фонарями, роскошное угощение, толпа военных и гражданских ничтожеств, разливное море кахетинского вина и шампанского, скука и разъезд в два часа ночи. Кукольник, Струговщиков и я были неразлучны.

   Человеку нужна не столько истина, сколько убеждение. Сколько поколений жило, считая за истину нелепые суеверия и предрассудки. Но они жили хорошо, когда следовали им с сердечною верою и опирались на них всеми своими нравственными силами. Да и не в том ли состоит истина, чтобы верить и действовать по вере? Истина есть то, что есть.

  

   23 октября 1843 года

   Бедного Сорокина по высочайшему повелению посадили на гауптвахту, и вот за что. В прошедшую среду объявлено было на афишах, что Гарсия в первый раз явится на сцену в "Севильском цирюльнике". Краевский, редактор литературного отдела в "Русском инвалиде", заказал Сорокину статью для фельетона, попросив его написать ее заранее. Он полагал, что "Севильский цирюльник" непременно будет сыгран в среду, что Гарсия произведет всеобщий восторг, а статья о ней будет готова поутру в четверг и появится раньше, чем в других журналах и газетах. Сорокин написал статью, в которой превознес до небес пение и игру знаменитой артистки. Публика, по его словам, была в неистовом восторге, на сцену было брошено два венка и т.д.

   Между тем спектакль в среду не состоялся по болезни Рубини. Можно вообразить себе всеобщее удивление и смех, когда в четверг прочли в "Инвалиде" восторженные похвалы блестящему спектаклю, которого не было, - и особенно царице его, Гарсии.

   Государь велел автора статьи Сорокина немедленно посадить на гауптвахту, а "Инвалиду" запретил писать статьи о театре.

   Но вот другое событие, уже не театральное и вызвавшее не смех, а всеобщее негодование. В Корпусе путей сообщения мальчики освистали какого-то учителя-офицера, обращавшегося с ними нестерпимо грубо, и грозили выгнать его из класса, если он не переменит с ними обращения. Дерзкая шалость, которая заслуживала школьного взыскания. Но как же поступили с этими бедными неразумными детьми? Сначала их, числом шесть, бросили в какой-то подвал, пока последует высочайшее распоряжение. Потом их секли перед всем заведением, и так, что доктор, при этом присутствовавший, перестал отвечать за жизнь некоторых из них; затем лишили дворянства, разжаловали в солдаты и по этапам, как обыкновенных колодников, отправили на Кавказ. Ужас, ужас и ужас! Генерал-лейтенант Гетман, директор заведения, устранен от должности. Это варварство, эта казнь детей, как будто они были уже полноправными гражданами и настоящими преступниками, потрясла все умы. Несколько матерей, говорят, на другой же день взяли из корпуса своих сыновей. Нет! Говоря словами Талейрана, это более чем преступление, это ошибка. Тот, кто посоветовал подобную меру, изменник и враг существующего порядка.

  

   30 октября 1843 года

   Подал просьбу об увольнении меня из Смольного монастыря. Мне надо время, время, время!

  

   31 октября 1843 года

   Переговоры с начальницей Смольного монастыря. Нет, я окончательно решился оставить это заведение. Мечты мои о пользе и здесь - одни мечты! Мои лекции производили эффект и нередко возбуждали в моих слушательницах энтузиазм. Я их любил, а они любили меня, но что все это значит там, где вся система фальшива? Вообще в наших женских заведениях так мало обращают внимания на учебную и нравственную часть воспитания, что у честного человека руки опускаются и он, наконец, чувствует, что ему здесь нечего делать. Тут думают только о плясках, о пенье и о реверансах. Головы девиц кружат красными ливреями, галунами и т.д. В них не развивают ни моральной силы, ни сознания своих семейных и общественных обязанностей. А между тем это матери будущего поколения. Итак, в результате выходит, что русское дворянство растит своих сыновей для розог, а дочерей для придворного разврата. Не все, конечно, будут фрейлинами, не все понесут в свои семьи безнравственность и чад пышного высшего круга. И много времени понадобится, чтобы из этих выточенных кукол сделать хороших жен и матерей.

  

   9 ноября 1843 года

   Какой-то офицер, сеид Клейнмихеля, вздумал прославить его, напечатать его портрет и пришел к нему просить на то позволения.

   - Вы хотите пустить портрет в продажу? - спросил Клейнмихель.

   - Да, ваше сиятельство.

   - Ну так ручаюсь вам, что за мой портрет никто гроша не даст вам и вы останетесь в убытке.

   Выходит, что и он сам о себе разделяет мнение многих. Еще на днях начальница Смольного монастыря, г-жа Леонтьева, говорила мне: "Будьте уверены, что сила Клейнмихеля при дворе будет расти по мере усиления к нему ненависти и презрения в обществе. В последнем видят залог большой преданности. Он как будто говорит: "Видите, я всем для вас жертвую, даже добрым именем; несу на плечах ненависть целого общества - и все это для вас и за вас". И в самом деле, это верно рассчитано: в эпоху угнетения можно выиграть, только обратив на себя всеобщую ненависть. Чем более мы угнетаем народ и оскорбляем народное чувство, тем вернее служим мы предержащей власти.

   Говорят, Киселев в опале по случаю какого-то обнаружения в его управлении либерализма.

  

   15 ноября 1843 года

   Начальница Смольного монастыря пригласила меня сегодня к обедне в свою церковь, где должен служить митрополит. Я был. Давно не видал я архиерейской службы. Первое впечатление поразительно: в ней род какого-то драматического величия. Потом становится монотонно. Особенно утомляют бесконечные ектений. О рабская Византия! Ты сообщила нам религию невольников! Проклятие на тебя! Всамом деле, все, что есть самого великого в христианстве, тонет в этом позолоченном хламе форм, которые деспоты придумали, чтобы самой молитве преградить путь к Богу. Везде они - и они! Нет народа, нет идеи, всеобщего равенства! Иерархия подавляющая, пышность ослепительная, чтобы отвести глаза, отуманить умы, - все, кроме христианской простоты и человечности.

   Митрополит Антоний - добрый старик. В выговоре его малороссийское произношение, а в физиономии его что-то добродушно-пошлое. Это добрый сельский священник, по-видимому готовый побалагурить и повеселиться. Протодьякон - гигант, геркулес, едун. Впрочем, завтракали очень умеренно. Вероятно, эконом положил половину завтрака к себе в карман. Потом девицы тешили преосвященного игрою на фортепиано и в заключение поднесли ему ковер своей работы. Меня мои ученицы засыпали упреками и сожалениями, что я их покидаю.

  

   16 ноября 1843 года

   Некто [Николай I] увидел в Варшаве на сцене певицу Ассандри, которая очень красива, и захотел, чтобы она была в Петербурге. Ее пригласили участвовать в Итальянской опере за большие деньги. На беду Ассандри настолько же дурно поет, насколько она прекрасна. Наглость ли или надежда на высокое покровительство воодушевили ее, только она решилась выступить на сцену после величайшей певицы нашего времени - Гарсии-Виардо. Ее жестоко ошикали. Публика знала, каким образом она попала в Петербург, и в шиканье ее, может быть, сказывалось и другое, тайное намерение. Как бы то ни было, кому-то это не понравилось, и когда Ассандри вторично выступила на сцену в "Норме", ей хлопали такие руки, которые могут всю Россию отхлопать по щекам. Между тем в 256 номере "Пчелы" сказано о первом представлении "Нормы", где явилась прелестная и трикраты счастливая Ассандри, следующее: "Мы не скажем об этом представлении ни словечка, по латинской пословице: aut bene, aut nihil... Гораздо более имели мы наслаждения в зверинце г-на Зама" и пр.

   Из-за этой фразы над цензурой разразилась страшная гроза. Князь Волконский (министр двора) требует ответа для доклада государю: "На каком основании осмелились пропустить сию неприличную фразу (сравнение оперы со зверинцем), и кто ее сочинитель?" Мы до пяти часов пробыли в цензурном комитете, изготовляя ответ на сей мудрый запрос. Ответили, что цензура не находит в этой статье ничего ни для кого обидного, а "в простом сближении двух разнородных предметов - оперы и зверинца - она видит только дурной вкус автора статьи, против чего нет никаких цензурных правил, а, напротив, цензурный устав требует, чтобы цензора не вмешивались в дела личного вкуса". (Приведены параграфы устава.)

   Поверит ли потомство такой ребяческой тяжбе со здравым смыслом слепой прихоти, требующей, чтобы в угоду ей черное называлось белым?.. Цензора "Северной пчелы", Очкин и Корсаков, приготовляются уже к гауптвахте. Посмотрим, что из этого выйдет.

  

   1 декабря 1843 года

   Публичный экзамен в Аудиторской школе. Много было знати, между прочими: военный министр граф Блудов, статс-секретарь Корф. Позже приехали принц Ольденбургский, Позен и т.д. Ученики отвечали хорошо. Генерал Корф объявил мне и прочим, что министр очень доволен экзаменом, что он велел всех представить к наградам. Анненков сделал несколько замечаний, но также сказал, что экзамен был хорош, что все такого мнения. Корф (Модест Андреевич, член Государственного совета) объявил, что он гораздо довольнее этим экзаменом, чем экзаменом в Школе правоведения.

  

   3 декабря 1843 года

   Вот неожиданная перемена ветра: вчера еще экзамен в Аудиторской школе заслуживал всеобщего одобрения, сегодня ходит сплетня, что он был плох, что военный министр недоволен и т.д. Я пишу длинное и серьезное объяснение Анненкову с просьбою доложить министру и спросить у него окончательного решения: "угодно ли, чтобы я оставался в школе?"

  

   7 декабря 1843 года

   Отослал письмо к Анненкову.

   Булгарин подал донос на цензуру, на попечителя, княэя Волконского, и на самого министра. Вот в чем дело: в прошедший вторник, в заседании цензурного комитета, положено озаботиться прекращением ругательств, которыми осыпают друг друга журналисты, особенно Булгарин и Краевский. В самом деле, эта так называемая полемика часто доходит до отвратительного цинизма. Так, например, в одном из последних номеров "Северной пчелы" Булгарин объявляет, что Краевский унижает Жуковского, несмотря на то, что Жуковский автор нашего народного гимна "Боже, царя храни". Что это, как не полицейский донос?

   Князь Волконский велел решение комитета сообщить Булгарину не официально, а в виде предостережения, чтобы тот больше не трудился писать таких мерзостей, ибо цензура будет безжалостно вымарывать их. Впрочем, это распоряжение касается всех журналистов-ругателей. По этому-то поводу Булгарин написал князю Волконскому дерзкое и нелепое письмо. Он, между прочим, пишет, что "существует партия мартинистов, положивших себе целью ниспровергнуть существующий порядок вещей, и что представителем этой партии являются "Отечественные записки": цензура явно им потворствует". К этому присоединил несколько и весьма неудачных выписок из "Отечественных записок" - совершенно невинных. В заключение он говорит князю: "но с того времени, как вы председательствуете в комитете, пропускаются вещи посильнее и почище этих".

   Далее он упрекает министра в том, что тот не видит, что делается у него под носом, давая понять, что он или простак, или покровитель либерализма; требует следственной комиссии, перед которой предстанет как "доноситель" для обличения партии, колеблющей веру и престол; будет просить государя разобрать это дело, а если государь не вникнет в это или до него не дойдут его, Булгарина, изветы, то он будет просить прусского короля довести до сведения государя императора все, что угодно будет ему, Булгарину, сказать в охранение его священной особы и его царства. Все это заключается многозначительною и сильною фразой: "Я не позволю, чтобы на меня, как на собаку, надевала цензура намордник".

   Так как это письмо заключает в себе формальный донос о важном государственном деле - царево слово и дело, - то князь Волконский препроводил его к министру, а министр при своем отношении официально препроводил к Бенкендорфу. Ожидаем последствии.

  

   10 декабря 1843 года

   От Анненкова нет никакого ответа. Кажется, придется расстаться с военным министерством, как я расстался с женскими заведениями. Жаль только потерянного времени.

  

   11 декабря 1843 года

   Виделся с Юзефовичем, одним из первых друзей моей юности, с которым давно-давно не встречался. Оба мы очень обрадовались этому свиданью. Он теперь помощник попечителя киевского учебного округа и приехал сюда на время.

  

   12 декабря 1843 года

   Был у Анненкова. Военный министр согласился на напечатание моей статьи об экзамене Аудиторской школы в "Русском инвалиде". Это хороший знак, потому что статья намекает на необходимость поднять это заведение. О моем письме Анненков - ни слова. Но это все равно: оно подействовало, а мне только того и надо было.

  

   13 декабря 1843 года

   От экзаменов отбою нет. Кроме аудиторских, Корф просил меня заняться еще и экзаменами кантонистов в батальоне.

  

   16 декабря 1843 года

   Князь Григорий Петрович Волконский вчера в цензурном комитете говорил следующее по поводу дела Булгарина. Министр сделал представление государю о необходимости дополнить и изменить цензурный устав. В нем будто дано мало средств для обуздывания литераторов, особенно журналистов. Он ссылался на попечителя, который будто бы требует его помощи, а министр сам имеет мало возможности делать что-нибудь решительное. Очевидно, Уваров хотел расширить свою власть. Говорят, он просил, чтобы ему было предоставлено право немедленно прекращать журналы, как скоро в них найдется что-нибудь бранное.

   Государь отвечал, что цензурный устав достаточен и что, следовательно, нет никакой надобности дополнять его, а еще менее изменять. "У цензора довольно власти, - сказал он: - у них есть карандаши: это их скипетры". За испрашивание же помощи велел сделать строгий выговор князю Волконскому, потому что эту помощь он должен бы найти в своих правах.

   Тут что-то много темного. Кажется, князь заранее условился с государем дать делу такой оборот, а министра немножко надули. Что хорошего в этом - то, что цензурный устав остается неприкосновенным. В противном случае Бог знает, к каким еще стеснениям мог бы повести пересмотр его в настоящее время.

   В заключение, что выиграл или проиграл Булгарин своим доносом - неизвестно. Князь сказал, что тут есть подробности, которых он не может объявить.

   Я просил, чтобы "Отечественные записки" были поручены другому цензору вместо меня, ибо Булгарин подозревает, что я и Куторга, мы особенно покровительствуем их либерализму, или, как он выражается, их мартинистскому духу. Князь отвечал, что теперь-то именно и надлежит журналу остаться в прежних руках. Итак, на следующий год у меня опять повис на шее этот толстейший журнал. К нему присоединилась еще "Библиотека для чтения".

  

   20 декабря 1843 года

   Выбрали в ректоры опять Плетнева. Он получил девятнадцать одобрительных шаров против четырех отрицательных.

   Был у князя для объяснения по цензурным делам. Какой хаос и бестолковщина. Кажется, хотят гасить последние искры мысли. У меня в кармане, неотлучно при мне, просьба об отставке.

  

   21 декабря 1843 года

   Неожиданная нелепая мера министра народного просвещения. В цензурном комитете получена от него бумага, в которой он объявляет, что "действительно нашел в журналах статьи, где под видом философских и литературных исследований распространяются вредные идеи", и потому он предписывает цензорам "быть как можно строже". Повторяется также приказание бдительнее смотреть за переводами французских повестей и романов.

   Я был у князя по этому поводу. Он очень сердит на министра за все эти распоряжения. Министр сказал ему, что "хочет", чтобы, наконец, русская литература прекратилась.

   Тогда по крайней мере будет что-нибудь определенное, а главное, говорил он, "я буду спать спокойно".

   Министр объявил также, что он будет карать цензоров беспощадно. Приятная перспектива!

   Самое интересное в этих новых распоряжениях министра то, что они как бы совершенно оправдывают донос Булгарина на него самого, на князя Волконского и на всех нас. Говорят, что государь, прочитав письмо Булгарина, отдал его Бенкендорфу со словами: "Сделай так, чтобы я как будто об этом ничего не знал и не знаю".

  

  

   2 январь 1844 года

   Вчерашний вечер прошел на балу в Смольном монастыре. Девицы окружили меня тесной толпой, отказывались от танцев, выражали свое горе и упрекали меня за то, что я их покидаю. Но их простодушные изъявления расположения ко мне не понравились начальству. В разных местах залы были рассажены классные дамы с поручением следить за моими и их взглядами, улыбками, движениями. Чего они боялись?

   Возвратясь домой, я нашел отношение барона Корфа, которым он извещал меня, что государь император за службу мою в Аудиторской школе пожаловал мне орден Станислава 2 степени. Это, может быть, и очень лестно, но насколько лестнее было бы для меня, если б в заключение восторжествовала моя идея. Я хочу, чтобы Аудиторская школа сделалась рассадником новых начал судопроизводства в армии, - я хочу истины и правосудия.

  

   10 январь 1844 года

   Вот люди: на днях приезжали ко мне учителя Аудиторской школы благодарить за награды: при чем же я-то тут? А одновременно с этим я узнаю, что надзирающий за порядком в классах, майор Рейссиг, составил из учителей комитет ругателей, которые преусердно обливают меня грязной водой. В добрый час, ругайтесь сколько угодно, но, предупреждаю, не касайтесь моего дела по Аудиторской школе!

  

   12 январь 1844 года

   Киевский генерал-губернатор Бибиков прислал к министру внутренних дел жалобу на цензуру, или, вернее, на "Библиотеку для чтения", за статьи, помещенные там в прошлом году об истории Малороссии Марковича. "Библиотека для чтения" обвиняется в явном пристрастии к Польше, в неблагоприятных отзывах о России и Малороссии, в оскорблении малороссийской национальности словами, что "народ ее составился из беглых польских холопей", в ругательном тоне вообще и, наконец, в самом пагубном антинациональном направлении. Эту жалобу Перовский препроводил к нашему министру; а тот сделал легкий выговор цензорам Корсакову и Фрейгангу.

  

   14 январь 1844 года

   Мы читали в цензурном комитете объяснение цензоров Корсакова и Фрейганга на жалобу Бибикова. Оно написано довольно дельно. Я предложил легкие изменения, которые и были приняты. Цензора опираются на то, что "Библиотека для чтения" изъявила только свое ученое мнение относительно малороссийского народа - мнение, в котором всякий волен. Что же касается общего направления журнала, будто бы мирволящего польским идеям, - это совершенно несправедливо: в нем, напротив, можно указать много мест, где Польша сильно порицается. Но главную защиту цензора построили на следующей основной мысли статей "Библиотеки для чтения": Малороссия никогда не составляла отдельного политического общества, делала много глупостей и зла соседям и что все это кончилось лишь с тех пор, как она соединилась с Россией.

   Был у графа Клейнмихеля, который приглашает меня занять кафедру словесности в Корпусе путей сообщения.

  

   20 январь 1844 года

   Жалоба Бибикова, наконец, дошла до государя. Он прекрасно решил это дело: "Если в статьях "Библиотеки для чтения" заключается ложь, то ее и должно опровергнуть литературным образом, только без брани".

  

   5 февраля 1844 года

   Вчера в университете происходил выбор в ординарные профессора на вакансию, которая открылась с увольнением Шульгина. Кандидатов было несколько, в том числе и я. На мою долю выпало всего шесть белых шаров - очень мало. Все прочие были мне предпочтены. Профессор Фишер мне сказал:

   - Вам оказали вопиющую несправедливость - но так должно быть. Кто имеет несчастную репутацию человека с дарованиями, тому посредственность никогда не отдаст должного.

   Я на это отвечал:

   - Товарищи мои вправе высказать мне свое недоброжелательство, и я имею право немедленно забыть это.

   Разве я когда-нибудь полагал иначе, что могу и должен опираться не на один только свой труд? Итак, работать, работать!

  

   8 февраля 1844 года

   Празднование в университете двадцатипятилетия его существования. Митрополит служил обедню и молебен. В зале невыносимый холод. Ректор три часа и восемнадцать минут читал историю университета. Тоска и холод всех одолели. Никогда еще, кажется, университетский акт не был неудачнее. О деятельности университета за истекшие двадцать пять лет не сказано ничего существенного, а может быть, и не могло быть сказано.

  

   10 февраля 1844 года

   Экзамен екатерининским институткам в Аничковском дворце. Это мой последний экзамен. Был весь двор, кроме Марии Николаевны и Александры Николаевны. Государь два раза входил в залу - раз в половине экзамена, другой - в конце. В моем предмете, как всегда водится, одни отвечали плохо, другие хорошо и немногие превосходно. Чуть ли не главное состояло в произнесении стихов. Государь читал некоторые из сочинений, писанных тут же на досках. Все остались довольны. После завтрака государыня столкнулась со мной у двери, где я, по близорукости и вследствие недавней потери очков, не узнал ее сначала. Она очень ласково сказала:

   - Вы Никитенко, не правда ли? Очень вам благодарна: экзамен был очень хорош.

   Я поклонился - и дело кончено. Присутствовавшие, заметив благосклонную улыбку на лице государыни, когда она мне говорила эти слова, поспешили ко мне кто с рукопожатием, кто с комплиментами.

  

   2 марта 1844 года

   Государь посетил Римско-католическую академию и был чрезвычайно ласков и всем доволен. Ректору он оказал лестное внимание, а воспитанникам сказал, что желает, "чтобы они были верными католиками и в то же время верными подданными России. Исповедуя беспрепятственно свою веру, они должны помнить, что власть церковная не должна мешаться в дела политические" В заключение император поблагодарил академию за порядок и за все, что он в ней нашел. Уезжая, он прибавил, что будет чаще посещать академию, когда она переселится на Васильевский остров.

   Вообще нынешнюю зиму, после несчастной истории с кадетами Корпуса путей сообщения, главная ответственность за которую падает на Клейнмихеля, все идет как-то мягче и гуманнее. Будем надеяться!

  

   4 марта 1844 года

   Был у графа Клейнмихеля; принят в высшей степени ласково. Он позвал меня в кабинет и просил заняться приведением в порядок преподавания в Корпусе путей сообщения русского языка, который там в большом упадке.

   - Вообще, - прибавил он, - это заведение было вертепом разврата, разбоя и либерализма: я уничтожу этот дух!

  

   12 марта 1844 года

   Князь Волконский заключил мир с Уваровым при посредничестве князя Дондукова. Итак, он остается у нас попечителем, чему все рады, особенно я.

&n