Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

и добрейший генерал Рикорд, который, как солнце, безразлично улыбается и правым и неправым, ездит по городу и вербует участников. На днях он был у нашего министра, но тот отвечал на его приглашение сухо и холодно.

   При мне Иван Иванович Давыдов докладывал министру проект адреса, которым Академия наук намерена приветствовать Московский университет в день юбилея. Он написан высокопарно и пусто. Министр радикально отверг его. Особенно не понравилась ему фраза: "Елисавета последовала гласу своего родителя, который произнес: да будет в России свет - и бысть". Он даже увидел в этом профанацию священных слов библии. Я все время доклада молчал и только при фразе: "Академия, участвуя с Московским университетом в славе просвещения России, радостно его поздравляет" и т.д. - подумал про себя, что со стороны академии было бы скромнее и тактичнее не выставлять и себя также просветительницею России.

   Государь назначил министру аудиенцию завтра, в половине 12-го часа. Авраам Сергеевич уже сегодня едет в Гатчину, где будет ночевать. Он пригласил меня быть у него завтра вечером, чтоб узнать о результате его докладов. "Помолитесь за успех", - сказал он мне на прощанье.

   Да, я молюсь, и еще как горячо! Эти доклады имеют в виду добро и пользу нашего просвещения, а право, оно всего больше нужно России. Мы еще дети в нем. Полуобразованность - наше бедствие. Отсюда лживость и поверхностность - эти два бича, удручающие наше так называемое образованное общество. Чем больше и основательнее будем мы учиться, тем скорее от них избавимся.

   Вот пример того, как смотрят у нас на истину люди, призванные быть ее глашатаями и опорою в деле воспитания. В комитете для рассмотра учебных руководств на днях рассматривалась "История" Смарагдова (новое издание). Председатель комитета Иван Иванович Давыдов потребовал исключения из книги всего, что касается Магомета, так как тот был "негодяй и основатель ложной религии". Члены изумились. Профессор Фишер обратился к председателю и сказал: "Чего же вы хотите, ваше превосходительство? Чтобы учащиеся истории не знали того, что происходило на свете? Тогда для чего же и история? Что же сказать учащимся о магометанах: какую веру они исповедуют? Неужели наука в том, чтобы заведомо распространять ложь?" Фишер еще много говорил в этом смысле, не щадя Давыдова, который, наконец, должен был взять назад свое предложение.

  

   20 декабря 1854 года

   Попечитель очень со мною любезен. Недавно он посетил мою лекцию в университете; я говорил о Державине. Когда я кончил, попечитель сказал: "Я никогда не слыхал литературной лекции столь основательной и изящной". Я сам о себе знаю только то, что все это время чувствую себя особенно одушевленным, - а мои лекции в университете - это часть моей души и та отрасль моей деятельности, для которой я сознаю себя всего больше приспособленным.

   Вечером. Министр вернулся от государя. Я поехал к нему узнать, что там происходило. Государь был очень милостив. Грамота Московскому университету подписана с замечанием, что она очень хорошо написана. Записку о допущении в Московский и Петербургский университеты неограниченного числа студентов государь прочел внимательно, сказал, что он очень доволен здешним университетом, но разрешил принимать в оба университета сверх 300 еще по 50 только. Наследник, присутствовавший при докладе, вместе с министром просили еще увеличить это число.

   - Не опросите меня, - сказал государь, - довольно на этот раз. А там - посмотрим.

   Однако министр еще осмелился сказать:

   - Позвольте мне, ваше величество, у вас спросить: доходили ли до вас каким-нибудь путем дурные слухи о наших университетах?

   - Отвечу тебе так же искренно, как ты искренно спрашиваешь, - сказал государь, - нет!

   Записку о цензуре он оставил у себя с замечанием:

   - Дай мне это самому прочесть и обдумать.

   Записку о пенсиях велел внести в комитет министров.

   - Я готов сделать по-твоему, - сказал государь, - только прежде надо выслушать мнение и других.

   - Государь, - попытался вставить Норов, - я боюсь там возражений. Прочие министры не знают дел наших так хорошо. Министерство народного просвещения находится в совсем иных условиях, чем другие министерства.

   Записка, однако ж, все-таки пойдет в комитет министров. Все прочие доклады государь утвердил.

   Мы с Авраамом Сергеевичем горячо обнялись.

  

   22 декабря 1854 года.

   Заходил в министерскую канцелярию. Не добром пахнуло на меня там.

  

   25 декабря 1854 года

   Рождество. Был у обедни в министерской церкви, но обедать у министра отказался. Вечером обдумывал речь к столетнему юбилею Московского университета, на который я назначен депутатом от здешнего университета.

  

   26 декабря 1854 года

   Узнал о разных против меня канцелярских кознях. Невесело. Второй час ночи. Я было лег в постель, но не спится, хотя я и прошлую ночь провел почти без сна за работой. Мысль шагает далеко, но все, на чем она останавливается, немедленно подергивается туманом грусти.

   Что значат успехи каких бы то ни было начинаний в жизни? Прекращение одной тяжкой заботы и призыв к другой, тягчайшей. Это бесконечная смена усилий, труда, строгих бдений и тревог - бесконечная гряда волн, которые поглощают одна другую. Во всяком успехе готовый зародыш беды, которая ждет только минуты, чтобы напасть на вас врасплох и поразить глубже и неисцелимее, когда вы всего меньше ожидаете поражения.

   Истинная человечность в том, чтоб в каждом человеке уважать его особенности, его личность - права, призвание и убеждения, если они разумны и законны, и прощать ему, если они незаконны и неразумны. Но, увы! - чем больше узнаешь людей, тем менее находишь их достойными уважения и тем труднее становится их прощать.

   И самая продолжительная и самая благополучная жизнь все-таки не более как сон. Ежедневно приходится повторять с Шекспиром: "Как ничтожен, и суетен, и мал деяний ход на свете"!

   Самообразование, беспрерывное самоусовершенствование, внутреннее самоустройство в видах возможного умственного и нравственного возвышения - вот великая задача, вот труд, который стоит величайших усилий.

   Весьма важная вещь в своем внутреннем хозяйстве - забыть про то, что могут сказать о нас люди, что подумают о нас люди. Кто колеблется от людских толков или прельщается их хвалами, кого одни в состоянии унизить, а другие возвысить в собственных глазах, тот обречен быть рабом и жертвою, тот никогда не вкусит сладости свободы и душевного мира.

   Художник истощает все силы ума, чтобы изобразить на полотне или извлечь из мрамора совершеннейший идеальный образ, сделаться творцом изящного создания. Почему же мы не хотим употребить таких же усилий, чтобы создать нечто подобное из самих себя? Разве наша личность такой негодный материал, что над ним не стоит и трудиться?

  

   28 декабря 1854 года

   Поутру принялся за речь к московскому юбилею. Работа не ладилась. Вот теперь, вечером, голова начала проясняться, и мысли, как весенние цветы, кой-где пробиваться на почве усталого духа. Тут вдруг, как рой комаров, налетела куча разнообразных дрязг... Но как бы то ни было, а надо вооружиться терпением и мужеством и сделать свое дело...

   Юбилей Греча состоялся 27-го, то есть вчера, в понедельник. Я, разумеется, на нем не был. Говорят, народу было много, но ученых и литераторов сколько-нибудь известных - мало. Вот странность однако: государь ничего не пожаловал Гречу. Этого еще не случалось в подобных случаях, и это тем знаменательнее, что в то же самое время Востокову дана Станиславская звезда и лента.

  

   29 декабря 1854 года

   Сегодня было публичное собрание в Академии наук, на которое явился и Греч, точно хвастаясь, что вот я хоть и не член академии, однако сама публика меня увенчала. Но вышло нечто для него неприятное. Отчет читал Плетнев. Исчисляя и превознося заслуги Востокова, он особенно на них налег, назло Гречу, которого терпеть не может. Когда Плетнев кончил, встал министр и, обратясь к Востокову, в лестных выражениях поздравил его с царскою милостью. Греч немедленно скрылся.

  

   30 декабря 1854 года

   Весь день вел себя как нельзя хуже. Вчера узнал некоторые новости об университетах и так огорчился, что не спал до семи часов утра. Первая слабость. Днем последовали другие в виде тревожного состояния духа и т.д. Пора бы, кажется, усвоить себе более спокойное и бесстрастное воззрение на дела мирские и человеческие. Обедал у Авраама Сергеевича. Вечером А.Н.Майков читал свои патриотические стихи, а потом мы с министром ушли в его кабинет, где я ему чистосердечно высказал мои сомнения. Он старался меня успокоить и прочее. Авраам Сергеевич несомненно добрый, хороший человек, но его слишком легко сбить с толку, а с этим и не министру беда!

   Получил от университета бумагу о назначении меня депутатом на московский юбилей, билет на проезд и 44 рубля на расход. Не особенно щедро, но я надеюсь выпутаться с помощью остатка от 1000 рублей, выданных мне недавно. Речь моя написана, а затем уже не трудно приготовиться к отъезду.

  

  

   2 января 1855 года

   Новый год встретил у Авраама Сергеевича. Его, видимо, осаждали тревожные мысли, как и меня, хотя от разных причин. Он предложил мне тост именно за наши думы. Кстати. Я чокнулся с ним, перечокался еще с разными лицами. Вернулся домой около двух часов и застал там еще нескольких добрых друзей, встречавших Новый год с моей семьей. Мы выпили еще по рюмке вина и разошлись.

   Сегодня читал у Плетнева мою поздравительную речь Московскому университету от нашего. Ее с жаром одобрили. Позже приехал князь Щербатов, помощник нашего попечителя. Это умный человек. Он отлично знает нашу часть, особенно гимназии, которые он неоднократно осматривал и изучал. Он говорит, что со времени введенных Шихматовым изменений они начали быстро падать. Я не раз пытался внушить Аврааму Сергеевичу желание с ним сблизиться, но тот, не знаю почему, от него пятится.

  

   9 января 1855 года

   Сегодня едем в Москву. Семь часов утра. Все готово. К десяти я должен быть у Авраама Сергеевича, а в одиннадцать уже вместе с ним на железной дороге.

  

   17 января 1855 года

   Вторник. Вчера приехал из Москвы больной и расстроенный. Была уже половина двенадцатого, когда поезд остановился у цели, вместо девяти, как следовало. Замедление Произошло от вьюги, которая бушевала всю ночь и заметала рельсы.

   В Москве я провел неделю. Из Петербурга я отправился с министром. Нам дали особый вагон, где помещался также и Яков Иванович Ростовцев. Поезд был огромный: масса народу ехала на юбилей Московского университета, Предстоящее торжество возбуждало замечательное сочувствие во всех, кто когда-нибудь и чему-нибудь учился. С нами ехали депутаты от всех петербургских ученых сословий и учебных заведений. Яков Иванович большинство из них созвал в наш вагон. Тут были: М.В.Остроградский, Шульгин, Милютин, директора Пажеского корпуса, Школы правоведения и т.д. Яков Иванович устроил настоящий пир; подали завтрак; не жалели вина; общество сделалось шумным и веселым. Потом играющие в карты сели за карточные столы, остальные разделились на группы, где разговор затянулся далеко за полночь. Итак, путешествие, благодаря Ростовцеву, было оживленное. Вагон наш был хорошо прибран и натоплен. В Москву мы приехали на следующее утро, ровно в девять часов. На дебаркадере министра встретили попечитель, ректор и деканы университета.

   Помещение нам отвели в самом здании университета. Едва успел я расположиться в моей комнате, как ко мне явились другие наши депутаты: Баршев, Воскресенский и Благовещенский. Мы порешили, не теряя времени, немедленно сделать необходимые официальные визиты. Но нас предупредили любезные москвичи: попечитель Назимов, обер-полицеймейстер Беринг, ректор Альфонский и Шевырев. Беринг, между прочим, просил меня к себе обедать. Проводив гостей, я надел мундир, и мы отправились с визитами. Были у ректора, попечителя, генерал-губернатора и, наконец, у митрополита Филарета. Он был очень любезен и выразил удовольствие лично со мной познакомиться. Вообще нас везде принимали с большим почетом.

   Обедал я у Беринга, а вечер провел с министром в совещаниях о предстоящем юбилее.

   11-го вечером состоялась торжественная всенощная в университетской церкви. Для меня лично этот день был пренеприятный: у меня произошло глупейшее столкновение с состоящим при министре вице-директором Кисловским. Этот человек уже давно выказывал нерасположение ко мне и к моим действиям, которые всячески старался тормозить; не раз пытался он встать между мною и министром и поселить в нем недоверие ко мне. В настоящем случае его постоянная оппозиция до того раздражила меня, что я не вытерпел и сказал ему несколько невежливых слов. Не могу простить себе этой вспышки. Она поселила во мне сильное недовольство собой, которое набросило тень на все дальнейшее пребывание мое в Москве. А это пребывание между тем могло бы принести мне большое удовлетворение: московские ученые так радушно меня везде принимали и так горячо выражали мне свое сочувствие и свою признательность за мою деятельность по министерству, что я невольно был тронут.

   12-го, в среду, в половине одиннадцатого началась обедня. Служил митрополит Филарет. Проповеди его я не слышал, потому что за теснотою и духотою почувствовал себя дурно и принужден был выйти из церкви. Вечером, в семь часов, акт. В течение его была минута действительно светлая и торжественная: это когда различные депутации приносили университету свои поздравления. Тут и я сказал свою речь. По окончании ее раздались восклицания "браво!", "прекрасно!" Но потом меня упрекали за то, что я читал не довольно громко, и задние ряды почти не слышали меня. Было невыносимо тесно и душно. Я больше не мог выносить нестерпимого жара и из парадной залы удалился в боковую, где и оставался уже до конца акта, то есть до одиннадцати часов. Издали слышал только восторженные крики, заключившие речь Шевырева, и стихи, проговоренные речитативом одним из студентов.

   13-е, четверг, провел весь день в своей комнате, больной и физически и нравственно. Сегодня был парадный обед в университете, на котором, говорят, присутствовало четыреста пятьдесят человек. Вечером Леонтьев и еще некоторые другие приглашали меня к себе. Я не поехал, отговариваясь болезнью.

   14-го, в пятницу, состоялся студентский обед в университете; тут и я уже должен был присутствовать. Восторги студентов и крики "ура!" дошли, наконец, до неистовства. Тут, конечно, было и чувство, но оно приняло уже какой-то дикий характер, так что в заключение нельзя было разобрать, что это такое: чувство или нервическое раздражение, подогретое шампанским? Мне стало грустно. Истина и убеждение так не выражаются. Известно, что у нас за официальными обедами никогда не бывает недостатка в восторгах, так же как и в вине.

   Приглашения на вечера сыпятся со всех сторон, но я не был ни на одном. Московская ученая братия всячески старается устроить мне овацию, а я стараюсь всячески этого избегнуть. Они слишком преувеличивают мое влияние в министерстве и участие во всем, что делается в нем порядочного.

   Грамота государя университету произвела большой эффект. Все утверждают, что писал я. Разумеется, я везде стараюсь уверить в противном. Просил Каткова и Шевырева поддерживать мое отрицание. По крайней мере не говорили бы во всеуслышание, иначе это может еще обострить мои отношения с министерством и быть неприятно Аврааму Сергеевичу.

   16-го, в субботу, обед у генерал-губернатора Закревского и вечер у Назимова. Там со мной были очень любезны мои бывшие ученицы: Назимова, Козакова и новая моя знакомая, фрейлина великой княгини Елены Павловны, Эйлер.

   Из московских профессоров чуть ли не больше всех оказывал мне любезностей и знаков уважения Шевырев, который еще недавно и печатно и словесно меня жестоко ругал. Мне же всех больше по душе пришелся Грановский. Это человек высокого таланта и благородных чувств. Он вполне очеловечен наукою. В нем какая-то классическая правота и благородство. Не менее умен, талантлив и образован Катков, но Грановский ближе моему сердцу.

   В воскресенье, 17-го, мы покинули Москву. Проводы были блестящие. На железную дорогу явились все члены университета с попечителем и ректором во главе. Министр оставил по себе в Москве очень приятное впечатление своим простым, искренним обращением.

   Возвращались мы тем же порядком, как ехали в Москву. Ростовцев опять всеми завладел, опять устроил сытный завтрак с винами. Яков Иванович, между прочим, предложил тост: "За здоровье урода двенадцатого года!", то есть за Авраама Сергеевича Норова, который, как известно, участвовал в Бородинском сражении, лишился ноги и теперь ходит на деревяшке.

   Много было толков о юбилее: все в восторге от него.

   Я чувствовал себя нездоровым и сидел в стороне, разговаривая то с тем, то с другим. Меня совсем пленил генерал Д.А.Милютин. Это человек с благородным образом мыслей, светлым умом и широким образованием Он отлично понимает настоящее положение вещей, скудость нашего образования и необходимость лучшего. Его товарищ по военной академии, Лебедев, с которым я уже был и прежде знаком, - ум легкий и раскидистый.

   Мы с ним много говорили во время дороги. По временам к нам присоединялись Остроградский и Шульгин. Министр и Ростовцев играли в карты.

   Ночью поднялась вьюга. Это задержало движение поезда, так что мы опоздали приездом в Петербург на два с половиною часа.

  

   20 января 1855 года

   Был у попечителя, у ректора, а вечером у министра.

  

   23 января 1855 года

   Нездоровится до того, что вечером не мог выйти к тем, которые пришли навестить меня после приезда. А днем я насилу дотащился до залы, чтобы принять нескольких казанских профессоров и Кавелина, который пришел, как он говорил, затем, чтобы поблагодарить меня за многое в юбилее, полагая, что это мой подвиг. Право, право, господа, лучше бы поменьше об этом говорить! Да и что смог бы я, если б не пожелал того же и министр?

  

   25 января 1855 года

   Вчера были у меня с визитами ректор Московского университета и Шевырев, приехавшие депутатами благодарить государя. К удовольствию моему, навестил меня также Милютин. Позже приехал Лебедев, от имени Ростовцева пригласил меня на обед, который военная академия дает московским депутатам. Вряд ли я буду в состоянии поехать.

  

   26 января 1855 года

   Был на лекции в университете, хотел сделать визиты приезжим из Москвы и не мог. Вот и настоящая болезнь.

  

   17 февраля 1855 года

   До сих пор все еще не могу разделаться с болезнью.

  

   18 февраля 1855 года

   Часу в 3-м пополудни входит ко мне в кабинет Звегинцев, муж сестры моей жены, служащий казначеем при наследнике. Лицо у него, как говорится, было перевернутое, и глаза красные.

   - Знаете ли вы, что случилось? - спросил он.

   Я не знал, но мысль моя почему-то обратилась ко двору:

   я подумал, что умерла императрица, которая давно больна, а в последнее время даже была опасно больна. Но мой посетитель вдруг сказал:

   - Государь скончался!

   Эта весть прежде всего поразила меня неожиданностью. Я всегда думал, да и не я один, что император Николай переживет и нас, и детей наших, и чуть не внуков. Но вот его убила эта несчастная война. Начиная ее, он не предвидел, что она превратится в такое бремя, которого не вынесут ни нравственные, ни физические силы его. В настоящих обстоятельствах смерть его является особенно важным событием, которое может повести к неожиданным результатам. Для России, очевидно, наступает новая эпоха. Император умер, да здравствует император! Длинная и, надо-таки сознаться, безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца. Новая страница перевертывается в ней рукою времени: какие события занесет в нее новая царственная рука, какие надежды осуществит она?..

  

   23 февраля 1855 года

   В болезни несколько раз навещал меня министр. Несмотря на то, что я ему, как он говорит, очень нужен, он советует мне не спешить ни работой, ни выездами. Да я еще и не чувствую себя способным к деятельности.

   Меня многие навещали и навещают. Разумеется, теперь все умы и языки двигаются около одного - около смерти Николая. Пропасть слышишь толков о прошедшем и еще больше о будущем: одни нелепее других.

  

   24 февраля 1855 года

   Болезнь моя может повредить моим отношениям с министром. Впрочем, я давно уже не питаю никакой уверенности в том, что моя деятельность нужна и полезна обществу.

  

   27 февраля 1855 года

   Медленно восстанавливаются мои силы.

   Сегодня церемония похорон: тело переносится в Петропавловский собор. На улице тишина, почти никого не видно. Все столпились теперь около тех мест, где будет следовать процессия. Вот начался похоронный благовест в церквах: теперь половина двенадцатого часа.

   Какой урок человеческому высокомерию!

  

   28 февраля 1855 года

   Без решительной готовности мужественно встретить всякую случайность судьбы и жизни нет зависимости действий: человек вечно будет колебаться, как ладья среди зыби волн морских.

   При разрешении и изложении вопросов государственных надо заботиться о двух вещах: во-первых, открывать в глубине задачи ее необходимое основание; во-вторых, обнимать задачу со всех сторон, всегда имея в виду то, чем могут поколебать ее или возразить против нее. Таким образом дело получает твердую опору и заранее готово выдержать натиск разных случайностей.

  

   3 марта 1855 года

   Сегодня в первый раз выехал к министру поутру, в десять часов. Он очень обрадовался, сказал, что меня ожидает много дела и что ему о многом надо со мною говорить. Сегодня он назначен дежурным у гроба покойного императора, следовательно, целый день проведет в хлопотах и вне дома. Просил меня завтра обедать или к семи часам после обеда. Я застал у него Раевского и Берте.

   По временам, особенно вот в эти дни после болезни, у меня накопляется пропасть всякого сора в душе. Уныние, всякого рода колебания, недоверие к себе, к людям и ко всему, чувство крайнего недовольства собою по поводу разных ошибок и недоразумений, а иногда и без всякого повода; опасения разного рода - целое болото с грязью и насекомыми, - словом, нелепо и гадко! Физические ли тому причины или чисто нравственные?

  

   4 марта 1855 года.

   Похороны государя. Вечером был у министра. Получил от него для просмотра отчет с просьбой написать к нему заключение.

  

   13 марта 1855 года

   Занимался проектом инструкции цензорам. Надо, чтобы эта продолжительная болезнь моя послужила в пользу экономии моего духа. Должно обращать все к своему усовершенствованию, и чем серьезнее случайность, с которою мы встречаемся, тем решительнее должны быть ее последствия.

   Я не ошибся в моих предположениях насчет моих отношений с министром. Есть что-то, что погнуло этого вечно колеблющегося и колеблемого человека в сторону, противную мне. Конечно, еще мало, но уже ощутительно для меня. Видно, канцелярия одолевает разум. Придется иметь объяснение.

  

   16 марта 1855 года

   Человек в болезни делается ужасным подлецом. Иногда он готов мужественно бороться с природою, иногда пресмыкается перед нею, готовый вымаливать у нее минуту облегчения. Большею частью он чувствует себя приниженным перед этим страшным могуществом, которое обращается с ним, как со всякой земной грязью, без малейшего уважения к его духовным и нравственным преимуществам.

   Господствующий порок людей нашего времени: казаться, а не быть. Все и во всем ложь: ложь в сапоге, который жмет ногу, вместо того чтобы служить ей обувью; ложь в шляпе, которая не защищает головы от холода; ложь в кургузом, нелепом фраке, который покрывает зад и оставляет открытым перед; ложь в приветной улыбке, в уме, который обманывает и обманывается; в языке, который употребляется, по выражению Талейрана, для того, чтобы скрывать свои мысли; ложь в образовании наружном, поверхностном, без глубины, без силы, без истины, - ложь, ложь и ложь, бесконечная цепь лжей.

   И всего удивительнее в этом порядке вещей то, что он есть ложь и в то же время порядок. Толкуйте тут о необходимости истины, когда без нее так хорошо и с такою пользою для себя можно обходиться.

   Но, несмотря на такие очевидные преимущества лжи, я никак не могу победить в себе глубокого отвращения к ней.

   Есть люди, великие величием своего положения или судьбы, а не величием своего гения и характера. Это значит, они предъявляют миру обязательство без исполнения. Такие люди всю жизнь свою пародируют великих людей, бросают современникам пыль в глаза, а потомству дают уроки ничтожества человеческого.

  

   17 марта 1855 года

   Пора приняться серьезно за дела. Сегодня ровно два месяца, как я приехал из Москвы и начал хворать.

  

   20 марта 1855 года

   Был поутру у министра. Говорили о делах. Он сказал, что меня ожидают несколько важных дел. Я представил ему, что прежде всего надо заняться цензурою, ибо может случиться, что государь сам об этом вспомнит, так чтобы у нас все было готово. Авраам Сергеевич с жаром ухватился за эту мысль и просил меня заняться теперь исключительно инструкциею цензорам. Итак, надо всего себя погрузить в это дело. Предмет важный. Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые сделали из цензуры съезжую и обращаются с мыслями как с ворами и с пьяницами. Но инструкция дело не легкое.

   Вчера обедал у Струговщикова, а поутру был у меня Ребиндер, на днях приехавший из Кяхты, где он был около четырех лет градоначальником. Радостно обнял я этого благородного человека. Он не только не начал гнить душою, а сделался, напротив, еще лучше. Ребиндер приехал сюда по делам китайской торговли и привез много светлых идей вообще о сношениях наших с Китаем. Послушают ли его?

  

   27 марта 1855 года

   Светлое Воскресение. Привычки нарушаются. Вот праздник, который я любил встречать в церкви под влиянием идей, возбуждаемых высокою религиозною мистериею. Теперь я сижу дома. Причиной всему грязь, дождь и все еще плохое состояние здоровья. Куда девалась поэзия этой ночи! Так мало-помалу исчезает все, что радостно настраивает душу, и жизнь роняет на пути украшения, которые придавали ей, может быть, суетный, но светлый и праздничный вид.

   Вот и торжественный благовест! Невольно приходит на ум Фауст, слушающий песнь ангелов, славословящих день воскресения! Думы за думами плывут и гонят сон. То грустно, то смешно. И в самом деле, не смешно ли задать себе задачу с первых дней юности сделаться лучшим человеком, работать над всяческим усовершенствованием своим: и вот целая жизнь сделалась выражением этого покушения, в жертву которому принесено так много спокойствия, столько внешних благ и простых, скромных, но настоящих добродетелей...

  

   31 марта 1855 года

   Великий князь Константин Николаевич, желая сколь возможно усовершенствовать учебные заведения морского ведомства, отнесся к нашему министру с просьбой, чтобы назначили несколько надежных лиц из министерства народного просвещения для осмотра этих заведений. Великий князь желает воспользоваться их замечаниями. Они должны вникнуть во все подробности, для чего им будут присланы отчеты, программы и проч. Между прочими назначен и я.

   Мысль оригинальная и умная.

   Назначены еще: Давыдов, Ленц, Постельс, Сомов, Вышнеградский.

  

   3 апреля 1855 года

   Авраам Сергеевич вдруг заспешил с проектом цензурной инструкции, а дело такое, что его и в месяц усидчивой работы не сделаешь. А я начал еще недавно. Впрочем, сегодня я прочел ему уже все сделанное - около половины целого. Пришел в восторг, обнимал.

   - Я многого ожидал от вас, - сказал он, - но это превзошло мои ожидания.

   "Отлично, - подумал я, - но прочно ли?"

   Положено представить государю сначала как бы небольшую вступительную записку о цензуре и о необходимости дать ей более разумное направление, а затем и инструкцию.

   - Одна только беда, - заметил Авраам Сергеевич, - что нынешние цензора не в состоянии будут следовать правилам, которые вы им предлагаете.

   - Неужели же, - отвечал я, - вы думаете их оставить на службе? С ними, конечно, ничего не пойдет. Но если улучшать цензуру, то необходимо и отставить нынешних цензоров, по совершенной их неспособности, и заменить их лучшими людьми. На эти места, более чем на всякие другие, необходимо сажать умных людей. Надо решительно принять за правило, что не имеющий какой-нибудь, хотя кандидатской степени не может быть цензором.

   Решено: как скоро государь утвердит инструкцию, отставить нынешних цензоров и определить новых. В этом случае я позволяю себе действовать на пользу общую со вредом для некоторых. Да и надо сказать в самом деле: кто велел этим господам принимать на себя бремя не по силам? Жалованье, вот, хорошее. А сколько наделано гадостей, глупостей и, что хуже всего, подлостей! Иногда доходит до того, что не чувствуешь ни малейшего сожаления ко всем этим Елагиным, Ахматовым, Пейкерам, Шидловским. Их набрали Ширинский-Шихматов и Мусин-Пушкин. Елагин заведовал конюшнею у Шихматова. Ахматов, казанский помещик, сделан цензором потому, что его начальник ему должен, а Б. ему родственник. Из старых остался один Фрейганг. Он служил еще в мое время и тогда считался самым придирчивым и мелочным цензором, а теперь он лучший, хотя сам нисколько не переменился к лучшему.

  

   6 апреля 1855 года

   Отдал записку о цензуре для представления при личном докладе министра государю императору. Одобрена.

  

   7 апреля 1855 года

   Общее собрание в Академии наук. Я присутствовал тут в первый раз. Было, между прочим, прочтено высочайшее утверждение меня в звании ординарного академика. Вместе со мною утвержден и преосвященный Макарий. Замечательный духовный ум. Самая наружность его привлекательна. Я смотрел на него с эстетическим удовольствием, а после подошел к нему, и мы познакомились.

   Главным предметом заседания было избрание нового непременного секретаря на место умершего Фусса.

   Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. Одна старалась провести своего кандидата, Буняковского, другая своего - Миддендорфа. Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь.

   Вражда к немцам сделалась у нас болезнью многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих - но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские! Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное - дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во-первых, стараемся сделать все как-нибудь, по "казенному", чтобы начальство было нами довольно и дало нам награду. Во-вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой-нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся да нагадят друг другу и разбредутся. Одно спасение во вмешательстве начальства.

   Вот и русская партия в академии, Давыдов и Плетнев, терпеть не могут друг друга; первый второго потому, что он хорошо поставлен при дворе, а второй первого за то, что он председательствует в отделении и прежде его получил владимирскую звезду. Срезневский готов быть всем, чем угодно сильнейшему. Устрялов - если хорошо пообедал и выспался, то ему уж ни до чего нет дела. Остроградский с некоторых пор прикидывается ужасным русофилом, но в сущности это хитрый хохол, который втихомолку посмеивается и над немцами и над русскими, а любит деньгу, леность и комфорт. Словом, все это врознь. Конечно, между нашими есть много людей со способностями, но им не дана способность хорошо употреблять свои способности.

   Выбран был Миддендорф. Впрочем, и Буняковский получил только двумя голосами меньше - значит, и немцы давали ему тоже шары. Есть основания предпочесть Миддендорфа Буняковскому: последний не знает немецкого языка, а на этом языке и на французском производится вся корреспонденция академии с ученою Европою.

   И.И.Давыдов приготовил было престранную вещь: протест против выбора кого-нибудь, кроме Буняковского, и изъявление желания 2-го отделения, чтобы выбран был именно он. И.И. предложил русским подписать заготовленную им для прочтения в академии бумагу. Я сильно восстал, находя это незаконной, неприличной и бесполезной выходкой. К счастью, меня поддержали другие, и дело обошлось без скандала. Русское отделение могло бы очутиться в очень неловком положении. Любому немецкому члену стоило бы только подняться с места и сказать: "Милостивые государи, о чем вы хлопочете? Закон каждому из нас дает право голоса. Мы обязаны баллотировать секретаря. Баллотируйте, и результат покажет, кого избирает академия. К чему тут окольные пути? Мы все подчинены закону, а вы вводите какой-то странный способ выбора" и т.д.

   Я подал голос за Буняковского, между прочим, и потому, что он очень хороший человек.

  

   9 апреля 1855 года

   Представлялся великому князю Константину Николаевичу вместе с прочими членами комиссии, назначенной для обозрения морских учебных заведений. Вот что он нам сказал:

   - Прошу вас, господа, осматривать, ничем не стесняясь, и высказывать нам правду о недостатках заведений. Единственная моя цель - узнать правду. Обыкновенно люди впадают в ошибки, когда думают, что достигли совершенства. Мы должны знать наши несовершенства, ибо тогда мы можем улучшаться. В заведениях морских очень много недостатков, но в чем они состоят и как их исправить? Вот чего я от вас ожидаю. Не торопитесь. Делайте ваше дело как вам удобнее и как вам позволят ваше время и свобода от других занятий.

   Я упомянул о программах.

   - Да, - сказал он, - программы надо хорошенько рассмотреть и привести в порядок. В военно-учебных заведениях они хорошо составлены, но как идет самое дело - я не знаю, но наружность хороша.

   По этим словам и по тону, каким они были сказаны, видно, что великий князь не очень доверяет программам и наружному процветанию наук в военно-учебных заведениях. Он был очень приветлив и в немногих своих речах обнаружил много ума и прекрасное направление. Он понимает, как много у нас фальши и властолюбия, хочет правды и доказывает это на деле. Мы вышли от него совершенно довольные им. Великий князь не только хорошо говорит, но даже красноречиво. У него во всем преобладает стремление к правде и ясности.

   От него я и Давыдов заехали к министру сообщить о результате нашего представления великому князю.

  

   10 апреля 1855 года

   Опять нездоров.

  

   11 апреля 1855 года

   Несмотря на нездоровье, осматривал вместе с другими морской корпус. Я веду записку моих наблюдений.

  

   13 апреля 1855 года

   Поутру заседание академии. Читали часть областного словаря на букву Б: бабник, бабить и прочее.

   Сейчас от министра. У него был личный доклад государю. Не знаю, почему Авраам Сергеевич дал направление делу о цензуре не то, какое мы с ним порешили после нашего совещания. Вместо того, чтобы прочесть ему заготовленную записку, он на словах объяснил ему; вышло не то, что могло и чему следовало выйти. Министр налег на Комитет 2 апреля, но не выразил оснований его зловредности, которые изложены в записке. Государь отвечал, что так как он, министр, теперь сам член этого комитета, то последний уже не может быть так вреден. Об инструкции Авраам Сергеевич вовсе не упомянул, а между тем это было необходимо. Боюсь, чтобы дело не было испорчено.

   Еще министр мне сказал, что у него было в портфеле представление меня к Владимиру. Но как государь по другому случаю отказал в награде потому, что представленный к ней не выслужил двухлетнего срока, то он уже не смел доложить обо мне.

   Не знаю, зачем он мне это счел нужным именно теперь сказать и как это понимать. Тут какая-то хитрость. Но зачем, чего он хочет ею достигнуть?

   По всему, однако, видно, что нынешний государь хотя и благоволит к нам, но не с излишком, как последнее время покойный.

   Он, впрочем, согласился, чтобы генерал-губернаторы не были попечителями. Мера полезная, о которой мы много толковали с Авраамом Сергеевичем. При покойном государе мы вряд ли бы добились этого. Но где-то наберут попечителей, как государь выразился, хороших? Надо разом трех.

   Объяснялся с министром еще о "Журнале министерства) народного просвещения", то есть о разделе редакции между мною и Сербиновичем. Мне придется тут довольно работать. Я буду получать половину редакторского оклада, то есть 600 рублей. При моем материальном положении и этим нельзя пренебрегать.

  

   18 апреля 1855 года

   Обед у министра по случаю возвращения профессорам и учителям пенсиона на службе. Тут были, между прочими: Я.И.Ростовцев, попечитель Московского университета, Назимов, министр финансов, Брок, товарищ его Норов, генерал Милютин, Шульгин, Остроградский и т.д. Вот люди всё высшего ранга, могущество и цвет чиновного мира, а нельзя себе представить ничего пустее разговоров за обедом и после. Всех лучше был Яков Иванович, который много шутил, если не остроумно, то по крайней мере весело. Был тут еще один сановник. Боже мой, что за физиономия!

  

   19 апреля 1855 года

   В городе много толков о цензуре. Тут, как и в большей части толков и слухов, есть правда и ложь. Сам Авраам Сергеевич, к сожалению, подает повод к преувеличениям. Цензура составляет самый деликатный и наболевший нерв нашей общественной жизни: до него надо дотрагиваться осторожно.

  

   20 апреля 1855 года

   Наша гражданственность еще не сложилась, потому что у нас нет главного, без чего бывает сожитие, но не гражданственность, а именно: духа общественности, законности и честности, обеспечивающих прочность взаимных отношений и договоров. У нас мало нравственности, потому что мы не истребили в себе многих пороков, искажающих нашу народность, и не развили многих добродетелей, ей присущих.

   Вот о чем надо подумать и позаботиться нашим мыслителям, народным вождям и наставникам, а не о политических теориях и не о возбуждении духа партий. Гоните прежде всего ложь и фальшь. Нравы прежде всего, нравы и дух законности.

  

   22 апреля 1855 года

   Сегодня кончилось дело по журналу с Сербиновичем. На моем попечении будет вся учено-литературная часть журнала, то есть весь журнал, кроме официального отдела. У Сербиновича остается также хозяйственная часть и цензурное просматривание статей.

  

   29 апреля 1855 года.

   Все время мое расхищено служебными занятиями и заботами. Меня со всех сторон блокируют, как крепость. Только и знай, что отстреливайся то пером, то делом. А что в этом? Только удовлетворение закону perpetuum mobile...

   На днях был приглашен на обед, который военно-учебные власти давали министру по случаю исходатайствования пенсиона на службе преподающим. Обед давали под председательством Ростовцева. Роскошь неописанная. Ели и пили, как рабелевский Гаргантюа, кроме меня, который ел мало, а пил только воду. Ростовцев был, по обыкновению, исполнен шутливости. Министр спрашивал, отчего я не весел и скоро ли кончу мой проект о цензуре. Я тотчас после обеда уехал домой. В этих собраниях занят только желудок, а голова - настолько, насколько ей дает дела шампанское. Пошло и скучно; скучно потому, что пошло.

  

   8 мая 1855 года

   Вот я сижу в маленькой каморке