Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

того помещика, который занял у него восемь тысяч рублей, составлявших все его достояние, и теперь их ему не отдает. Между тем проситель и семейство его крайне нуждаются.

   - Есть у тебя нужные документы? - спросил государь.

   - Есть, ваше величество, вексель - и вот он.

   Император, удостоверясь в законности документа, приказал отнести оный к маклеру и потребовать, чтобы тот сделал на нем надпись о передаче оного Николаю Павловичу Романову.

   Проситель сделал по приказанию, но маклер принял его за сумасшедшего и отправил к генерал-губернатору. Последнему тем временем уже приказано было выдать заимодавцу всю сумму с процентами, что и было им тут же исполнено. Государь, получив вексель, протестовал его и на третий день тоже получил всю сумму с процентами. Тогда он призвал к себе должника, сделал ему строгий выговор, а начальству внушение, чтобы оно впредь не допускало подобных послаблений и не менее скоро удовлетворяло законные требования его подданных, как и его собственные.

   Правосудие государя должно поднять у нас кредит, а уменьшение акцизов и пошлин развяжет руки промышленности - и торговля процветет. Система финансов у нас еще не так запутана; нужны простые меры, чтобы возбудить движение и жизнь в оцепеневших членах нашего государственного тела. Ах, если бы он придумал средство скинуть цепи с десяти миллионов рабов! Как оживилась бы деятельность народа! Сколько рук, ныне устремленных только на то, чтобы услуживать тунеядцам, обратилось бы к трудам общеполезным! В одном странноприимном доме графа Шереметева живет до четырехсот человек, существование которых проявляется только в том, что они едят, пьют и спят спокойным сном на счет класса производящего.

  

   11 ноября 1826 года

   Сегодня познакомился с известным государственным человеком, Петром Степановичем Молчановым. Ему лет за пятьдесят; он, к несчастию, лишен зрения, но лицо у него свежее. Он бодр, говорит весело, приятно и любит рассказывать анекдоты из прошедших времен. Узнав, что я из Острогожска, он стал расспрашивать меня о Владимире Ивановиче Астафьеве, с которым был дружен в молодости. Он довольно долго жил в Малороссии и говорит по-малороссийски как истый малороссиянин. Мысли его о нынешних государственных делах обличают большую опытность.

   - Насильственными мерами, - говорит он, - нельзя сделать ничего прочного: можно только разве оторвать ветви злоупотреблений, тогда как надо истребить корни их. Правосудие еще не восстановится от того, что отдадут нескольких под суд. Прочные и основательные постановления, направляющие умы и дух времени, а не насилующие их, и просвещенная власть, охраняющая эти постановления, - вот что в настоящую минуту всего нужнее для государства. Я знал многих сенаторов, - сказал он, между прочим, - которые едва умели подписывать свое имя: мудрено ли, что в сенате, этом святилище правды, ее было всего меньше. Секретари делали там, что хотели. Государь деятелен; спасибо ему, но, повторяю, еще надо действовать постепенно и на самые причины зла.

   В числе других анекдотов Петр Степанович рассказал следующий.

   Некто Ваксель, член межевого департамента в Москве, был до того известен своим грабительством, что императрица Екатерина называла его Вольтером, ибо Вольтер значит по-французски (vol terre) похищающий от земли. На сего Вакселя сочинили в Москве сатиру, в которой нещадно обругали его, укоряя в лихоимстве. Обиженный пожаловался графу Алексею Орлову.

   - Я не могу оказать вам никакой помощи, - отвечал ему тот, - но, если хотите, дам вам добрый совет, польза которого дознана мною на собственном опыте. Когда я был с флотом в Морее, то во всех европейских газетах обо мне писали, что я ничего не делаю, как только приказываю грекам делать свои бюсты и собираю антики. На что же я решился? Перестал делать то, в чем меня упрекали, и газеты замолчали.

   Я целый вечер не отходил от господина Молчанова и с интересом слушал его. У деловых людей всегда чему-нибудь научишься, и никак не следует пренебрегать мнением о настоящем положении вещей тех, которые некогда сами участвовали в правлении.

  

   12 ноября 1826 года

   Слышно о больших преобразованиях по университету и о таких, между прочим, которые подвергнут учащихся большим стеснениям и по духу, и по форме. Юношество более всего недовольно первыми. Я употребляю все мое влияние на товарищей, чтобы сдерживать в них порывы негодования. Нынче кто благороден и неблагоразумен - тот гибнет.

   Неужели в самом деле хотят создать для нас материальную логику, то есть навязать нашему уму самые предметы мышления и заставить называть черное белым и белое черным потому только, что у нас извращенный порядок вещей? Можно заставить не говорить известным образом и об известных предметах - и это уже много, - но не мыслить?! Между тем именно это и хотят сделать, забывая, что если насилие и полагает преграды исполнению вечных законов человеческого развития, то только временно: варвар и раб отживают свое урочное время, человечество же всегда существует...

  

   14 ноября 1826 года

   Был поутру у профессора Пальмина для просмотра вместе с ним записок по истории философии, составленных мною. Но у него - как это с ним часто бывает - встретилась какая-то помеха, и я ушел от него ни с чем. Зашел по дороге к Тяжелову, учителю корпусов юнкерского и кадетского. Странное дело! Этот человек сам учился и учит, а уже несколько раз просил меня делать для него кое-какие нужные сочинения. Теперь опять просил написать речь, которую он должен прочесть при начале своих лекций в юнкерской школе. Он, впрочем, не глуп и не лишен сведений, а только тяжел в мыслях, как и в обращении.

  

   30 ноября 1826 года

   Все предшествовавшие дни я был так занят, что не имел времени ничего занести в мой дневник. Нынешний год очень трудный по нашему факультету: предметов много, и некоторые, или, лучше сказать, все, требуют большого внимания. Сверх того я пишу диссертацию "О духе политической экономии как науки". План я начертал обширный и очень занят этим делом. От этого сочинения и от того, как я произнесу его публично, многое для меня зависит.

   Между прочим, был опять у попечителя и ушел от него с новым: "Подождите!" Но ведь в сущности вся жизнь не что иное, как ожидание!

  

   3 декабря 1826 года

   Сегодня Д.Поленов, племянник нашего попечителя, просил меня от имени последнего побывать у него вечером, часов в шесть. Это неожиданное приглашение и обрадовало меня, и удивило, ибо после моего последнего свидания с попечителем я потерял всякую надежду на скорое облегчение моей участи.

   Прихожу вечером. Попечитель объявляет мне, что теперь же может принять меня в свою канцелярию с жалованьем в 500 руб., так как отныне штат его утвержден. Главная моя обязанность будет заключаться в ведении переписки, требующей особенной обработки, - значит, я, собственно говоря, буду секретарем при нем. Я этим очень доволен:

   500 руб. в моем настоящем положении чуть не богатство.

   Попечитель уже поручил мне написать одну бумагу к министру и дал дело, которое должно служить для нее материалом. Дело запутанное. Надо хорошенько им заняться и написать как можно обстоятельнее. Бумага эта будет пробным камнем, по которому мой начальник должен заключить, стою ли я его забот. Итак, займемся поприлежнее.

  

   5 декабря 1826 года

   Попечитель, кажется, человек очень добрый. Он обращается со мною с той непринужденной вежливостью и добродушием, которые в начальнике заставляют любить человека. Я принес к нему сегодня бумагу, написанную мною к министру.

   - Очень хорошо, - сказал он, -только я не желал бы давать о сем деле такого резкого мнения.

   - Господин Б. действовал, может быть, и по совести, ваше превосходительство, - отвечал я, - но положительные законы против него: я старался согласоваться с ними.

   - Но в сем деле еще много сомнительного, - продолжал попечитель. - Хотя г-н Б. и мой двоюродный брат, я, однако, во многом признаю его виновным, но не совсем так, как его обвиняет комитет.

   Признаюсь, я подумал: "А, вот где тайна!" Я взял бумагу, переделал ее и опять представил ввечеру: она была на этот раз одобрена.

   Мне поручили новое дело, потруднее первого. На первых порах это, конечно, занимает у меня больше время, чем следует: я ложусь спать в два часа ночи, встаю в шесть утра.

  

   13 декабря 1826 года

   Поутру был у попечителя. Не знаю, чему приписать откровенность, с какою он говорит со мной о разных вещах, относящихся к его службе и даже к политике. Не могу сказать, чтобы мои первые шаги в новой должности были блистательны, ибо я уже написал две бумаги, которые не были одобрены. Главная моя ошибка в них, правда, заключалась в естественном незнании отношений между собой лиц, которых эти бумаги касались.

   Говоря о предстоящих в университете преобразованиях, попечитель как будто сам склонялся к тому мнению, что в русских университетах вовсе не следует читать некоторые предметы. Я понял, что дело идет об естественном праве.

   Отпуская меня, он сказал: "Прошу вас хранить в тайне то, что бывает говорено между нами. Не забывайте, что во всех таких случаях я говорю с вами не как попечитель".

   Лестная доверенность, которая меня, однако, немного тревожит.

  

   20 декабря 1826 года

   Читал Байрона. Его поэзия подобна эоловой арфе, на которой играет буря: нет гармонии, но слышны такие аккорды, которые вас потрясают, как стоны умирающего друга или любовницы.

   Наполеон, Байрон и Шеллинг представители нашего века, Они скажут будущим поколениям его тайну и покажут им, как в наше время дух человеческий хотел торжествовать над роком и изнемогал в непосильной борьбе с ним.

  

   30 декабря 1826 года

   Все это время занимался приготовлениями к экзаменам. Дела столько, что даже здоровье мое от того терпит. Я почти окончил диссертацию. Еще прежде читал я план ее Бутырскому, который вполне его одобрил. Значительная часть моего времени посвящена товарищам. Я приготовил записки и программы, облегчающие труд по приготовлению к экзаменам. Кроме того, многие товарищи с 26 числа собираются у меня, где мы вместе повторяем курс истории, философии и государственного хозяйства. Время, которое мы проводим таким образом, самое для меня приятное и чуть ли не самое производительное.

  

   31 декабря 1826 года

   Последний день 1826 года. Утро до 3 часов провел я с товарищами в занятиях по истории философии. Часы эти пролетели быстро, как все те, которые я провожу в кругу любимых из моих товарищей, в умственном труде, согретом для нас взаимной любовью к делу и друг к другу.

   Во время занятий пришел Поленов и принес расписание порядка экзаменов, которое прислано к попечителю. Предметы так расположены, что нам очень легко будет к ним готовиться. Между каждым экзаменом промежуток дня в три. Прекрасно!

   Теперь 11 часов. Прости, старый год. Приветствую тебя, 1827-й, будь милостив ко мне!..

  

  

   30 января 1827 года

   Весь месяц прошел в заботах об экзаменах. Важнейшие предметы окончены. Остаются богословие и естественное право. Я во всех получил первые отметки. Товарищи, с которыми мы вместе готовились, тоже отличились по всем предметам, особенно по истории философии, для которой мы не пощадили ни трудов, ни времени. Профессора называют наш курс цветом университета. Более прочих заслужил похвал Александр Дель, молодой человек с умом основательным, с благородной душою и страстью к науке. Я много трудился над диссертацией "О политической экономии вообще и о производимости богатств как главнейшем предмете оной". Не скажу, чтобы я доволен был ею: я не успел еще так, как должно, вникнуть в сию важную науку. Бутырский хороший профессор словесности, но политическую экономию плохо читает. Он в вечном противоречии с самим собою: сегодня утверждает одно, а завтра опровергает. Кафедра политической экономии, очевидно, не по нем. Познания его в ней поверхностны. Очень жаль, что сия высокая наука не имеет у нас лучшего преподавателя. Многие, однако, полагают, что дух ее не согласен с существующим у нас порядком вещей и потому преподавание ее у нас обставлено большими трудностями.

   Весь этот месяц прошел для меня в большом напряжении. Диссертация, которую пришлось написать в две недели, приготовление себя и товарищей к экзаменам, дела в канцелярии, тягостные нужды - все сразу скопилось и налегло на меня. Попечитель день ото дня ко мне благосклоннее. Он говорит со мною не как с подчиненным, а как с близким человеком. Доверие его глубоко меня трогает, а занятия с ним развивают во мне сноровку к делам.

  

   4 февраля 1827 года

   Экзамен из богословия. Сошел отлично.

  

   9 февраля 1827 года

   Экзамен из естественного права, и последний. Новый курс положено начать в среду, на первой неделе Великого поста.

   Подводя итоги прошедшему учебному году, нельзя не заметить, что не все молодые люди в университете одушевлены одинаковою любовью к науке. Часть студентов учится только для аттестата, следовательно, учится слабо. Конечная цель их не нравственное и умственное самоусовершенствование, а чин, без которого у нас нет гражданской свободы. Ввиду последнего обстоятельства, конечно, нельзя слишком строго к ним относиться, да и не к ним одним, а и ко всем, одержимым у нас страстью к чинам, которую Бутырский метко называет чинобесием.

   Диссертация моя была читана в совете университета и одобрена для публичного чтения.

  

   15 февраля 1827 года

   Попечитель сделал обо мне представление министру следующего содержания: "Студент философско-юридического факультета Александр Никитенко, окончивший с отличным успехом второй курс оного, по бедности своей находится в затруднительном положении. Желая сохранить университету сего молодого человека, показывающего большие дарования и прилежность, и вместе с тем употребить с пользою по моей канцелярии в те часы, в кои он свободен от ученья, дабы не отвлечь его от главного его предмета, я испрашиваю у вашего высокопревосходительства позволения производить ему 500 р. в год жалованья из сумм, определенных для нашей канцелярии".

  

   7 марта 1827 года

   Я получил сегодня от попечителя в счет жалованья моего 250 р. Это более чем кстати: еще неделя без денег - и мне пришлось бы запереться у себя в комнате.

  

   23 марта 1827 года

   Давно занимает меня следующая мысль. Я желал бы подвигнуть моих товарищей на серьезные занятия литературою, пусть бы они писали сочинения и упражнялись в переводах, лучшие из которых в конце года издавались бы в свет. Между товарищами моими многие к тому способны. Попечитель сочувствует моей мысли и одобряет ее. Но осуществление ее тем не менее обставлено большими затруднениями. У нас ныне подозрительно смотрят на все, что делается соединенными силами и имеет хоть тень общественного характера. Я в начертанном мною плане старался избежать всего, что напоминало бы такой характер, но не мог, однако, умолчать о необходимости студенческих собраний, в которых сочинители и переводчики, взаимно разбирая и критикуя свои произведения, могли бы совершенствоваться в отечественной словесности. Надо просить позволения у совета университета.

  

   27 марта 1827 года

   Сегодня попечитель предложил мне посетить с ним вместе Императорскую публичную библиотеку и посмотреть там рисунки разных местностей и предметов по части русской истории. Рисунки эти сделаны членами экспедиции, которая под начальством его, Бороздина, по назначению правительства объехала в 1810 и 1811 годах большую часть России с целью исторических исследований.

   Мы отправились в пять часов. Нашим путеводителем по библиотеке был г. Ермолаев, один из библиотекарей и участников в экспедиции. Рисунки хороши, многие даже превосходны. Очень любопытны планы Клева, каким он был во время Ярослава и Владимира. Прекрасно исполнен, между прочим, снимок с одной мозаической иконы в киевском Софийском соборе. Показывали нам также список древнейшего славянского евангелия (Остромирова). Он исполнен на пергаменте четко, красиво и поражает свежестью, точно год тому назад написан. Евангелие это, однако, принадлежит XI веку. Не оставили мы без внимания и современные костюмы в разных местностях России. Из них мне особенно понравился головной убор устюжских девушек: высокая повязка в виде короны, расшитая жемчугом и самоцветными камнями.

   Затем нам показали еще рисунки египетских древностей, исполненные обществом французских путешественников. Собрание это очень интересно. Смотря на снимки с гигантских зданий, пощаженных самим временем, на барельефы с изображением символов и религиозных процессий, проникаешься чувством бесконечного, которое лежит в основе египетского мировоззрения. Но не все барельефы изящны. Иные больше всего поражают необычайностью фигур, как те, например, где эти фигуры с птичьими носами на человеческих лицах. Тут уж никакой красоты, но есть свой смысл, свое значение, разгаданное французским ученым Шампольоном, который так остроумно нашел ключ к пониманию египетских иероглифов.

  

   3 апреля 1827 года

   День светлого Христова воскресения. Был у заутрени вместе с товарищами. Очень торжественна та минута, когда студенты по двое в ряд, с зажженными свечами, длинной вереницей обходят университетские залы сначала в полном безмолвии и потом вдруг оглашают их радостными криками: "Христос воскресе!"

   После заутрени и обедни попечитель пригласил всех студентов к себе разговляться: никто из его предшественников не делал этого. Квартира его быстро наполнилась молодыми людьми. Большая зала там была уставлена столами, обремененными разнообразными яствами. Мне поручено было угощать товарищей. Добрый начальник наш имел вид настоящего отца. Он беспрестанно подходил ко мне с просьбою всех как можно лучше угощать и никого не забывать. Патриархальные ласки хозяина, оживленные лица товарищей, моя собственная благодарная роль среди них, праздничное настроение всех оставили во мне светлое, радостное воспоминание.

  

   5 апреля 1827 года

   Попечитель получил экземпляр нового устава учебных заведений, составленный комитетом, учрежденным для преобразования оных. Он дал мне его для просмотра, с просьбою сделать на него замечания. Последние, вместе с его собственными, должны составить мнение, которое он от себя подаст в комитет.

   Устав касается приходских и народных училищ, гимназий и гимназийских пансионов. Меня поразил дух сего устава. Намерение разлить в России просвещение в низших классах столь решительно и выражено в столь сильных мерах, что даже, кажется, переступлены границы благоразумной постепенности. Открытие ланкастерских школ, по одной на каждый или на два прихода, должно с быстротою молнии подвинуть вперед народный дух. Учреждение при гимназиях пансионов является новым и действительным способом к образованию у нас среднего класса. Все это подготовляет важный переворот.

   Что сделается с рабством? Попечитель решительно осуждает сей план всеобщего просвещения: он чувствует как патриот, но заблуждается как аристократ. Мне кажется, самое главное: снять оковы с шестнадцати миллионов сограждан, и весь вопрос в том - должно ли просвещение уничтожить рабство или свобода - предшествовать просвещению? То есть: самим ли гражданам предстоит сбросить с себя оковы или получить свободу из рук правительства? От первого избави Боже! Но оно неизбежно, если правительство будет только просвещать народ, не ослабляя уз его, по мере пробуждения в нем самосознания. Надо, следовательно, чтобы меры просвещения шли об руку с новым гражданским уложением. В противном случае это было бы то же, что, пересаживая растение, вырвать его из старой почвы, не приготовив для него предварительно новой: пока вы станете приготовлять ее, обнаженный корень растения может захиреть и испортиться...

  

   14 апреля 1827 года

   Профессор Сенковский отличный ориенталист, но, должно быть, плохой человек. Он, по-видимому, дурно воспитан, ибо подчас бывает крайне невежлив в обращении. Его упрекают в подобострастии с высшими и в грубости с низшими. Он не любим ни товарищами, ни студентами, ибо пользуется всяким случаем сделать неприятное первым и вред последним. Природа одарила его умом быстрым и острым, которым он пользуется, чтобы наносить раны всякому, кто приближается к нему.

   Один из казеннокоштных студентов, весьма порядочный и даровитый юноша, желавший посвятить себя изучению восточных языков, был выведен из терпения оскорбительными выходками декана своего факультета, Сенковского, и решился не посещать больше его лекций. Это взбесило последнего. Не умея и не желая заставить любить слушателей свои лекции, он вздумал гнать их туда бичом. Увидев как-то студента, о котором говорено выше, он начал бранить его самым неприличным образом и в порыве злобы сказал в заключение:

   - Я сделаю то, что вас будут драть розгами: объявите это всем вашим товарищам. Не говорите мне об уставе - я ваш устав.

   Студенты крайне оскорбились и заволновались. Между ними есть способные и хороших фамилий. Грубость Сенковского тем более поразила их, что все другие профессора здешнего университета, ректор Дегуров и попечитель Бороздин, приучили их к самому вежливому и благородному обращению, отчего и между ними возник дух, вполне соответствующий сему месту.

   Товарищи бросились ко мне с просьбами довести до сведения попечителя о неприличном поступке Сенковского и о пагубных последствиях, могущих произойти от его дерзостей. Не говоря уже, что он, чего доброго, таким образом отвратит от университета многих молодых людей, но еще может нарваться на такого студента, который не выдержит и дерзостью ответит на его дерзость. Само собой разумеется, что это было бы несчастием, которое гибельно отразилось бы на всем заведении. Я от имени товарищей просил попечителя принять меры против грозившего зла. Он велел ректору объявить Сенковскому выговор. Должно полагать, что последний теперь перестанет обращаться с людьми так бесцеремонно, как с египетскими мумиями, от которых нечего ждать отпора.

  

   19 апреля 1827 года

   Был у графа Хвостова, который пожелал иметь экземпляр моего сочинения "О преодолении несчастий". Прочитав в нем несколько строк, он сказал:

   - Теперь и я борюсь с несчастиями. Я думал, что он говорит в самом деле о какой-нибудь посетившей его беде, но он продолжал:

   - Дмитриев-младший написал рассуждение, помещенное в "Трудах" московского "Общества словесности", и в нем, по обыкновению романтиков, доказывает, что все русские поэты, начиная с Ломоносова, не иное что, как рабы-подражатели французов. Я намерен доказать ему противное - и вот что написал ему в ответ. Вы видите, я завожу литературную войну, следовательно, должен бороться!

   И граф прочел мне огромную тетрадь, в которой искусно намекал своему противнику, что главная вина его в том, что он забыл похвалить произведения его, Хвостова. Тщеславие вообще опасная болезнь, но она становится неизлечимою, когда поселится в душе плохого стихотворца.

  

   25 апреля 1827 года

   Попечитель представил Павского к бриллиантовым знакам ордена св. Анны 2 класса. Но министр [А.С.Шишков] его не любит, и представление не пошло дальше. Мало того, Павскому на днях грозила еще худшая неприятность: злоба, раздраженная всего более достоинствами своего предмета, задумала было погубить этого человека, одного из добрейших, умнейших, ученейших людей в столице.

   Павский - цензор духовных книг. Назад тому месяца три напечатана книга "Очевидность божественного происхождения христианской религии", переведенная одним из моих товарищей по университету, кончившим курс в нынешнем году. Попечитель возил и книгу и переводчика к министру, который принял обоих весьма благосклонно. Но дня три тому назад, желая найти способ повредить Павскому и, без сомнения, не находя оного, он решился воспользоваться вышеупомянутою книгою. Она была свезена и прочитана государю. Но государь поступил вопреки ожиданиям министра. Он не нашел в ней ничего разрушительного, как утверждал министр, а только выразил удивление, что сей последний вместо дела занимается бездельем. Поступок мудрый, подающий надежду, что участь людей и просвещения не будет у нас всегда зависеть от сплетней праздных или неблагонамеренных людей.

  

   1 мая 1827 года

   Был на гулянье в Екатерингофе. Пыль, холод, ветер, шумные толпы народа, болото, усаженное жидкими елями и соснами, - вот все достопримечательности его.

  

   23 мая 1827 года

   Несколько дней тому назад г-жа Штерич праздновала свои именины. У ней было много гостей и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление. Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе мое внимание. То было лицо молодой женщины поразительной кра-соты. Но меня всего больше привлекала в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса.

   Молодая женщина эта - генеральша Анна Петровна Керн, рожденная Полторацкая. Отец ее, малороссийский помещик, вообразил себе, что для счастья его дочери необходим муж генерал. За нее сватались достойные женихи, но им всем отказывали в ожидании генерала. Последний, наконец, явился. Ему было за пятьдесят лет. Густые эполеты составляли его единственное право на звание человека. Прекрасная и к тому же чуткая, чувствительная Анета была принесена в жертву этим эполетам. С тех пор жизнь ее сделалась сплетением жестоких горестей. Муж ее был не только груб и вполне не доступен смягчающему влиянию ее красоты и ума, но еще до крайности ревнив. Злой и необузданный, он истощил над ней все роды оскорблений. Он ревновал ее даже к отцу. Восемь лет промаялась молодая женщина в таких тисках, наконец потеряла терпение, стала требовать разлуки и в заключение добилась своего. С тех пор она живет в Петербурге очень уединенно. У нее дочь, которая воспитывается в Смольном монастыре.

   В день именин г-жи Штерич мне пришлось сидеть около нее за ужином. Разговор наш начался с незначительных фраз, но быстро перешел в интимный, задушевный тон. Часа два времени пролетели как один миг. Г-жа Керн имеет квартиру в доме Серафимы Ивановны Штерич, и обе женщины потому чуть не каждый день видятся. И я после именинного вечера уже не раз встречался с ней. Она всякий раз все больше и больше привлекает меня не только красотой и прелестью обращения, но еще и лестным вниманием, какое мне оказывает.

   Сегодня я целый вечер провел с ней у г-жи Штерич. Мы говорили о литературе, о чувствах, о жизни, о свете. Мы на несколько минут остались одни, и она просила меня посещать ее.

   - Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми меня сталкивает судьба, - сказала она при этом. - Я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь.

   Значение этих слов еще усиливалось тоном, каким они были произнесены, и взглядом, который их сопровождал.

   Я вернулся к себе в комнату отуманенный и как бы в состоянии легкого опьянения.

  

   24 мая 1827 года

   Вот самый короткий роман, следовательно, и лучший. Вечером я зашел в гостиную Серафимы Ивановны, зная, что застану там г-жу Керн... Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А.С.Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных. Старая дружба должна предпочитаться новой - это верно. Тем не менее я скоро удалился в свою комнату. Даю себе слово больше не думать о красавице.

  

   26 мая 1827 года

   Я вышел к себе на балкон. Она из окна пригласила меня к себе. Часа три быстро пролетели в оживленной беседе. Сначала я был сдержан, но она скоро меня расшевелила и опять внушила к себе доверие. Нельзя же в самом деле говорить так трогательно, нежно, с таким выражением в глазах - и ничего не чувствовать. Я совсем забыл о Пушкине в это время. Она говорила, что понимает меня, что желает участвовать в моих литературных трудах, что она любит уединение, что постоянна в своих чувствах, что ее понятия почти во всем сходны с моими... Наконец просила меня дня на три приехать в Павловск, когда она там будет.

   После 24-го я держал сердце на привязи и решился больше не видаться с ней, но она сама позвала меня к себе...

  

   29 мая 1827 года

   Сегодня я хотел идти к ней, подошел почти к самым дверям ее и вернулся назад. Направился к Брилевичевой, а очутился у Боборыкиных. Там оставили меня обедать. Смиск важничал; какая-то сухая и бледная дама усердно старалась доказать, что молодость ее еще не миновала. Какой-то старик с брильянтовой Анной на шее рассказывал про свою службу при Державине. Анета Боборыкина кокетничала.

  

   1 июня 1827 года

   День начался для меня дурно. Я болен. От меня только что ушел попечитель, приходивший узнать о моем здоровье. Он от меня пошел прямо к доктору, ускорить его визит ко мне. Доктору будут платить из сумм попечительской канцелярии. Доброте Константина Матвеевича нет границ.

  

   8 июня 1827 года

   Мне гораздо лучше. Доктор позволил уже выходить... Г-жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у нее, пока случай не сведет нас опять. Но сегодня уже я получил от нее записку с приглашением сопровождать ее в Павловск. Я пошел к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у ней до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи - прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушел.

  

   12 июня 1827 года

   Сегодня мы с Анной Петровной Керн обменялись письмами. Предлогом были книги, которые я обещался доставить ей. Ответ ее умный, тонкий, но неуловимый. Вечером я получил от нее вторую записку: она просила меня принести ей мои кое-какие отрывки и вместе с нею прочитать их. Я не пошел к ней за недостатком времени.

  

   22 июня 1827 года

   Сегодня г-жа Керн прислала мне часть записок своей жизни, для того чтобы я принял их за сюжет романа, который она меня подстрекает продолжать. В этих записках она придает себе характер, который, мне кажется, составила из всего, что почерпнуло ее воображение из читанного ею. В самом деле, люди, одаренные пламенным воображением, но без сильного рассудка и твердой поли, напрасно думают, что они сотворены с таким-то сердцем или таки-ми-то наклонностями: я полагаю, что при лучшем воспитании то и другое было бы у них лучше. Мечтательность, неопределенность и сбивчивость понятий считаются ныне как бы достоинствами, и люди с благородными наклонностями, но увлекаемые духом времени, располагают свое поведение по примеру героев нынешней романтической поэзии. Не знаю, пересилит ли философия сию болезнь века.

   Но я в самом деле желал бы написать философский роман и в нем указать какое-нибудь простое, но действительное лекарство против оной. Мы заблудились в массе сложных идей. Надо обратиться к простоте. Надо заставить себя мыслить: это единственный способ сбить мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыма разгоряченного воображения.

  

   23 июня 1827 года

   Вечером читал отрывки своего романа г-же Керн. Она смотрит на все исключительно с точки зрения своего собственного положения, и потому сомневаюсь, чтобы ей понравилось что-нибудь, в чем она не видит самое себя. Она просила меня оставить у нее мои листки.

   Не знаю, долго ли я уживусь в дружбе с этой женщиной. Она удивительно неровна в обращении, и, кроме того, малейшее противоречие, которое она встречает в чувствах других со своими, мгновенно отталкивает ее от них. Это уж слишком переутонченно.

   Вчера, говоря с ней о человеческом сердце, я сказал:

   - Никогда не положусь я на него, если с ним не соединена сила характера. Сердце человеческое само по себе беспрестанно волнуется, как кровь, его движущая: оно непостоянно и изменчиво.

   - О, как вы недоверчивы, - возразила она, - я не люблю этого. В доверии к людям все мое наслаждение. Нет, нет! Это не хорошо!

   Слова сии были сказаны таким тоном, как будто я потерял всякое право на ее уважение.

   - Вы не так меня поняли, - в свою очередь с неудовольствием отвечал я, - кто всегда боится быть обманутым, тот заслуживает быть обманутым. Но если ваше сердце находит свое счастье только в сердцах других, то благоразумие требует не доверять счастью земному, а величие души предписывает не обольщаться им.

   После этого мы дружелюбно окончили вечер.

  

   24 июня 1827 года

   Я не ошибся в своем ожидании. Г-жа Керн раскритиковала, как говорится, в пух отрывки моего романа. По ее мнению, герой мой чересчур холодно изъясняется в любви и слишком много умствует, а не то просто умничает.

   Я готов бы ее уважать за откровенность, тем более что по самой задаче моего романа главное действующее лицо в нем должно быть именно таким. Но требовательный тон ее последних писем ко мне, настоятельно выражаемое желание, чтобы я непременно воспользовался в своем произведении чертами ее характера и жизни, упреки за неисполнение этого показывают, что она гневается просто за то, что я работаю не по ее заказу.

   Она хотела сделать меня своим историографом и чтобы историограф сей был бы панегиристом. Для этого она привлекала меня к себе и поддерживала во мне энтузиазм к своей особе. А потом, когда выжала бы из лимона весь сок, корку его выбросила бы за окошко, - и тем все кончилось бы. Это не подозрения мои только и догадки, а прямой вывод из весьма недвусмысленных последних писем ее.

   Женщина эта очень тщеславна и своенравна. Первое есть плод лести, которую, она сама признавалась, беспрестанно расточали ее красоте, ее чему-то божественному, чему-то неизъяснимо в ней прекрасному, - а второе есть плод первого, соединенного с небрежным воспитанием и беспорядочным чтением.

   В моем ответе на ее сегодняшнее письмо я высказал кое-что из этого, но, конечно, в самой мягкой форме.

  

   26 июня 1827 года

   Сегодня получил от г-жи Керн в ответ на мое письмо записку следующего содержания: "Благодарю вас за доверие. Вы не ошиблись, полагая, что я умею вас понимать".

  

   4 июля 1827 года

   Был у г-жи Керн. Никто из нас не вспоминал о нашей недавней размолвке, за исключением разве маленького намека в виде мщения с ее стороны. Я застал ее за работой.

   - Садитесь мотать со мною шелк, - сказала она. Я повиновался. Она надела мне на руки моток, научила, как держать его, и принялась за работу.

   - Говорят, что Геркулес прял у ног Омфалы, - заметил я. - Хоть я не Геркулес, а очутился в подобном ему положении, с тою только разницей, что г-жа Омфала вряд ли могла бы сравниться с той особою, которой я имею честь служить.

   - Хорошо сказано, - отвечала она. - Однако посмотрите, вы всё путаете шелк. - И начала опять учить меня, как его держать.

   Это не помогло.

   - Дайте, я сам это сделаю.

   Я взял, поправил, надел на руки по-своему: дело пошло как следует.

   - Теперь хорошо, - сказала она с приятною улыбкой.

   - Это оттого, что я самостоятельно, собственным умом постиг эту тайну, - заметил я. Она промолчала.

   - Попробуйте вот так повернуть нитки, - начала она опять через несколько минут.

   Я послушался, и в самом деле работа пошла еще гораздо лучше. Я заметил ей это.

   - Вот видите, - сказала она с торжествующим видом, - ум хорошо, а два лучше.

   Мне в свою очередь пришлось промолчать. После пошли мы гулять в сад герцога Виртембергского. Народу было множество. В двух местах гремела музыка. Но мне гораздо приятнее было слушать малороссийские песни, которые пела сестра г-жи Керн по нашем приходе с гулянья. У ней прелестный голос, и в каждом звуке его чувство и душа. Слушая ее, я совсем перенесся на родину, к горлу подступали слезы...

  

   17 июля 1827 года

   Вчера часов в пять вечера Дель, Чивилев, я и сын нашего профессора Лодия - мы отправились на дачу Молчанова, где живет наш товарищ Армстронг. Погода была сомнительная. Тучи висели над головами и каждую минуту грозили ливнем. Однако мы прошли путь благополучно. Уже у самого Лесного института я взошел на пригорок. Прямо против меня белел Петербург с куполами церквей, которые, как исполины, упирались блестящими маковками в черные тучи, волнистыми грядами расположенные на небе. Влево выделялся Смольный монастырь, вправо тянулись леса, сливаясь с горизонтом, останавливали зрение.

   После нескольких лет, проведенных в Петербурге, я отчасти уже привык к картинам суровой здешней природы. Мне уже не такими скучными кажутся эти низменные то песчаные, то болотистые равнины, эти печальные, однообразные ряды сосен и елей, эти быстрые перемены в погоде, то ясной и тихой, то мрачной и бурной. Улыбке этой природы нельзя доверять, как улыбке счастья. Но потому именно, может быть, она и производит на сердце неотразимое впечатление.

   Полюбовавшись окрестностями Петербурга, мы продолжали путь и едва успели перешагнуть за порог гостеприимного дома Армстронга, как на землю обрушились потоки дождя. Что сталось бы с моим вновь приобретенным фраком, если бы ливень застал нас на дороге! Дождь шел весь вечер. О прогулке нечего было и думать, но мы до позднего вечера сидели под навесом на крыльце, любуясь массами туч, которые, как густые колонны войск, сомкнутыми рядами сходились и расходились в воздухе.

   Следующий день был тоже пасмурный. Можно было прогуливаться только в саду около дома, поминутно скрываясь от дождя в маленькой беседке, называемой храмом любви. К вечеру, однако, небо прояснилось, мы с дамами катались в лодке, бегали в горелки и от души веселились.

  

   20 июля 1827 года

   Третьего дня Константин Матвеевич Бороздин пригласил меня сопутствовать ему в Сергиевский монастырь, на 17-й версте от Петербурга по Петергофскому шоссе. Жена его и сестры-девицы дали обещание сходить туда пешком на поклонение угоднику Божию.

   Мы отправились в половине шестого вечером. Нас было человек около двадцати дам и мужчин. За нами ехала карета и телега с съестными припасами. Невзирая на усталость еще от вчерашнего похода в Лесной корпус, я чувствовал себя бодрым и свежим. Некоторые из девиц Бороздиных и Поленовых очень милы. Мы все шли пешком. Непринужденность, добрая приязнь, царившие в нашем обществе, приветливость и ласка моего почтенного начальника К.М.Бороздина и его супруги, превосходная дорога между двумя рядами дач, из коих каждая возбуждала желание пожить в ней, прелестнейшая погода - все соединилось, чтобы сделать паше путешествие приятным. Каждые две версты мы садились отдыхать около какой-нибудь дачи. Константин Матвеевич потчевал нас вином для подкрепления сил, а Д.В.Поленов, еще в городе нагрузивший свои карманы пряниками, ни для кого их не жалел.

   Из дач мне больше всех понравились две: графини Завадовской и князя Щербатова. Перед последней прекрасный фонтан, почти у самой дороги, приглашает усталого пешехода отдохнуть и испить его чистой воды. Мы пришли в монастырь около полуночи и остановились в гостинице. После сытного и оживленного ужина мужчины удалились в другую комнату и расположились спать на полу. За перегородкой два священника и дьякон, привезшие в монастырь хоронить покойника, вели жаркий теологический спор. По звуку стаканов и бутылок можно было заключить, что они сопровождали свой спор обильными возлияниями. Противники замолкли только с восходом солнца и, наконец, захрапели, изнемогши под двойным бременем богословских прений и пунша. Тогда только и нам удалось заснуть.

   После утреннего кофе Константин Матвеич, Поленов и я отправились ко взморью. Но, не зная дороги, мы забрели в болото и вернулись обратно осматривать монастырь. Он обширен, с церковью старинной архитектуры. Вокруг прелестный вид. Вдали синеет море, а за ним, как крылья чаек, белеют башни Кронштадта и мелькают паруса