Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

iv align="justify">   Сенковскому велено сделать строжайший выговор (через министра) с внушением, что "такие статьи не только не приносят пользы литературе, но, напротив, вредят ей". Ну, слава Богу, дело обошлось легче, чем все мы ожидали.

  

   14 декабря 1853 года

   Великолепное торжество в Смольном монастыре, все в честь того же двадцатипятилетия с тех пор, как ныне царствующая императрица приняла под свое покровительство женские учебные заведения. Мы вместе с Абрамом Сергеевичем поехали туда в семь часов. Час спустя прибыла вся царская семья. Начались характеристические танцы, которые имели целью пантомимой выразить императрице любовь и признательность детей. Хор девиц пропел стихи, сочиненные на этот случай Бенедиктовым. Потом на нарочно устроенной для того эстраде были поставлены живые картины с аллегорическим изображением добродетелей государыни: милосердия, любви к искусствам, наукам и т.д. Группы из молоденьких, свежих и красивых монастырок были очень изящны и эффектны. Затем пошли обыкновенные танцы, в которых участвовали и великие князья. Государь, почти все время стоя, любовался оживленным зрелищем. Но он мало к кому обращался с разговором, однако сделал исключение в пользу Абрама Сергеевича, которого сам нашел в тесной толпе военных и статских сановников. Он с полчаса продержал его около себя и, между прочим, сказал ему:

   - Я очень доволен студентами: они так хорошо себя держат, у них такой бодрый вид.

   Норов на это отвечал, что он "ручается за то, что каждый из них готов стать в ряды русского победоносного войска и через два месяца быть офицером".

   Государь еще говорил с Броневским и какою-то дамою. В начале одиннадцатого двор уехал. Абрам Сергеевич очень доволен благосклонным вниманием к нему государя, но, надо ему отдать справедливость, не только лично за себя, но и потому, что видит в том залог успеха для дела, которому действительно хочет честно служить.

  

   15 декабря 1853 года

   Сегодня в церкви Смольного монастыря (все по случаю юбилея императрицы) был молебен, на котором опять присутствовал государь и часть его семьи. По окончании молебна всех присутствовавших представляли государыне: у ней для каждого нашлось ласковое, приветливое слово.

  

   17 декабря 1853 года

   С девяти часов утра и до половины четвертого, почти не вставая с места, работал над составлением важной записки для государя. Дело идет о слиянии комитета 2 апреля с главным управлением цензуры. Это смелый шаг. Комитет делает много зла. Абрам Сергеевич хочет предварительно показать записку графу Д.Н.Блудову, который тоже весьма не одобряет действий комитета.

  

   18 декабря 1853 года

   Булгарину велено сделать строжайший выговор за статью об извозчиках.

  

   23 декабря 1853 года

   Был, по приглашению, на выпускном экзамене в Мариинском институте. Присутствовала великая княгиня Елена Павловна. При всякой новой встрече с ней не можешь не отдать ей должного за ум, образование, за любезность и такт. Во время завтрака она много, тонко и умно говорила о Гоголе и о Рашели.

   На днях А.А.Фет читал у меня свой перевод Горация. Это капитальный труд нескольких лет и действительно ценный вклад в нашу литературу.

  

   25 декабря 1853 года

   В Екатерининском институте есть девочка Попандопуло, лет четырнадцати. Из газет она узнала о смерти своего брата, убитого в сражении с турками. Подруги изъявляли ей участие, и одна из них спросила: "Жаль ли ей брата?" - "Чего жалеть, - отвечала она, - он погиб за царя и отечество". Об этом довели до сведения государи, и его величество назначил девице Попандопуло пенсию в тысячу рублей до выхода замуж - "за религиозно-верноподданнические чувства", как сказано в официальной бумаге. Сверх того, при выпуске из института ей велено выдать еще тысячу рублей, а когда она будет выходить замуж, то довести о том до сведения двора, и тогда ее снабдят приданым.

  

   30 декабря 1853 года

   Вчера в торжественном годичном заседании Академии наук меня избрали членом-корреспондентом ее по отделению русского языка. Я не был в этом заседании.

   Теперь занимает меня речь к университетскому акту. Я выбрал тему "Об эстетическом элементе в науке" и пишу ее в промежутки между приступами жестокой головкой боли, которая меня мучает уже две недели. Надо во что бы то ни стало дописать речь в течение праздников: потом будет некогда, а акт у нас 8 февраля.

  

  

   26 января 1854 года

   Все это время я работал, как говорится, не переводя духа, дни и ночи. Управляющий министерством народного просвещения хочет просить аудиенции у государя. Надо было приготовить несколько докладов и, кроме того, написать речь к университетскому акту, которую праздниками я только начал. К счастью, здоровье пока выносит. После приема порошков Шипулинского головные боли мои прекратились. Надолго ли? Между тем я чуть было не уехал в Одессу, Харьков и Киев по поручению министерства. Почти все уже было готово, оставалось министру переговорить с попечителем. Но когда я предупредил последнего, он заупрямился. Министр не захотел вступать с ним в бой, я не настаивал, так дело и кончилось ничем.

  

   8 февраля 1854 года, понедельник

   Акт в университете. Я читал речь: "Об эстетическом элементе в науке". Получил много похвал и благодарностей, но иные жаловались, что я тихо читал. Какой-то архиерей, сидевший возле Авраама Сергеевича, заметил, что "речь очень хороша, но в ней мало религиозного". Верно, он ожидал услышать с кафедры университетской отрывок из Четьи-Минеи или Патерика.

  

   14 февраля 1854 года

   В четверг была страшная вьюга. Я отправился в университет пешком, потому что так и здоровее, и дешевле, и приятнее - приятнее потому, что из всех зимних прелестей нашей природы я больше всего люблю вьюгу, а летом грозу. На переходе через Неву ветер сбивал меня с ног и заметал тропинку так, что мои калоши наполнились снегом. За это я поплатился простудою. Вот уже третий день, как я сижу дома и пью лекарство. Сегодня мне лучше.

  

   16 февраля 1854 года

   В истине есть что-то такое, что ощущается тотчас, как скоро она проникает в сознание. Этого не докажешь никакими фактами, формулами и выводами. Те, которые требуют совершенного объяснения истины, похожи на людей, которые, не довольствуясь тем, что видят свет, хотели бы захватить его рукою и поднести к носу.

   Целую жизнь мою я стремился к одному: чтобы быть возвестителем и защитником чистой красоты в жизни и в искусстве. Многие ли меня поняли? Не знаю. Но я знаю мое дело. Много ли сделано в этом роде? Конечно, тысячная доля из того, что я мог бы, и биллионная из того, что можно. Но это не мешает мне продолжать идти так, как я шел доселе, и кончить так. Это было не юношеское одушевление, не поэзия возраста - нет, у меня это была строгая, непреложная задача жизни, знамя, под которым я стоял и стою среди людей и на котором запеклось много крови из моего сердца. Сначала мне хотелось, чтобы меня поняли. Но потом я убедился, что это невозможно и к тому же самолюбиво. Не делиться должно с людьми, а давать им, ничего не требуя взамен.

  

   18 февраля 1854 года

   Управляющий министерством в день акта был у государя для личного доклада. Государь принял его милостиво и благосклонно утвердил все наши доклады, в том числе об основании при С.-Петербургском университете факультета восточных языков, с закрытием его в Казанском университете и везде, где они есть по министерству. Другой доклад весьма важен для нашей литературы: испрошено соизволение государя представлять ему каждую треть года ведомость о лучших русских сочинениях и даже переводных, с кратким изложением их содержания и с указанием их достоинств, чтобы государь видел, что в нашем умственном мире не одни гадости творятся, как ему постоянно доносит пресловутый комитет 2 апреля. Государь и это принял благосклонно.

  

   19 февраля 1854 года

   Так как воображают, будто я ныне пользуюсь значением и кредитом в министерстве, то те, которые еще недавно ни во что считали оскорблять меня за то, что я им был некогда полезен, а потом, по их мнению, сделался бесполезен, - теперь опять обращаются ко мне с изъявлениями своей преданности, высокого мнения о моих всяческих заслугах и пр. и пр. Вот, например, Галахов из Москвы целый час говорил мне в этом смысле: ему нужно мое содействие у министра, чтобы изданная им книга была признана единственною в своем роде для учебных заведений. И это уже не первый случай.

  

   6 марта 1854 года

   Докторский диспут Булича; я был оппонентом.

  

   12 марта 1854 года

   Вчера до двух часов ночи проработал с управляющим министерством. Кажется, удалось победить одно зло. Я давно уже направлял батарею против гнусного Давыдовского комитета. Авраам Сергеевич вполне вошел в мою идею. С целью уничтожить это нехорошее дело покойного министра решено сделать государю доклад о восстановлении главного правления училищ, в котором должен потонуть и оный комитет. Вчера я приготовил доклад. Директор министерской канцелярии тоже изготовил проект, но в противном духе, а именно клонящийся к продолжению комитета. Таким образом мы столкнулись, однако мне удалось одолеть.

   Удивительные люди эти директора канцелярий! Никто уж и не ждет от них ни ума, ни сообразительности, ни государственной сметливости, - но они не умеют даже толково составить бумагу. Вот хоть бы директор министерской канцелярии, действительный статский советник Берте. Все сколько-нибудь серьезные дела, проходящие через его руки, целиком переделываются или мною, или самим министром. А между тем какое чванство, высокомерие! Какое презрение к науке и ее представителям! Другой, П.И.Гаевский, бывший цензор, тайный советник, смотрящий в товарищи министра, то, что называется почтенный человек, то есть когда говорит - не кричит, не машет руками, не смеется громко, не пьет, не волочится, не ворует и-не имеет собственного мнения. Но этот по крайней мере отлично знает канцелярские формы. Он очень резонабелен, ходит ощупью даже при свете дня по широкому тротуару, все чего-то боится, во всем сомневается, ничего не видит дальше своего директорского носа, который очень короток. Но надо ему отдать справедливость, он не надувается, добронравно стряпает свои бумаги на канцелярской кухне, где из них приготовляет департаментский винегрет отношений за номерами.

  

   13 марта 1854 года

   Государь утвердил нашу мысль о слиянии Давыдовского комитета с главным правлением училищ. Вчера доклад послан, а сегодня вернулся с резолюцией: "Согласен".

  

   21 марта 1854 года

   Все эти дни работал над отчетом за прошлый год по министерству, который на этой неделе представится государю. Тут вся суть в заключении. Это экстракт всего: выводы и виды правительства, приведенные в исполнение или еще ожидающие очереди. Вчера я читал первые листы Аврааму Сергеевичу: он поблагодарил меня жарким объятием. Остается кончить немного. Если не успею сегодня, завтра придется пожертвовать каким-нибудь другим делом.

  

   11 апреля 1854 года

   Праздник Пасхи. Авраам Сергеевич утвержден министром народного просвещения. Заутреню я слушал в министерской церкви. Нынче праздник и для меня не без приятных сюрпризов. Наконец признали, что не рано произвести меня в действительные статские советники. Но самое приятное это то, что Авраам Сергеевич выхлопотал мне пособие в 1000 руб. серебром. Это меня буквально спасает в настоящую минуту, ибо по случаю двух серьезных болезней в семье я находился в полной невозможности свести концы с концами.

  

   14 апреля 1854 года

   Сегодня министр принимал поздравления в департаментской зале. Мое появление там произвело неожиданный эффект. Когда я вошел, множество лиц устремилось в мою сторону, так что я невольно обернулся посмотреть, какая важная особа идет за мной следом. Особа оказалась - я сам. Меня засыпали поздравлениями и любезностями, улыбками и рукопожатиями. Я, очевидно, возвысился - только не в собственных глазах. Завтра - новый поворот колеса, и я опять смят, затерт. Но - всякому дню довлеет злоба его, и потому отложим попечения до завтра, а сегодня - смело, во всеоружии вперед. Влияние, какое мне в данный момент приписывают на дела министерства, налагает на меня новый долг и, как бы оно мимолетно ни было, из него надо извлечь всю возможную пользу для нашего просвещения и для подвизающихся на благо ему.

  

   17 апреля 1854 года

   Государь остался очень доволен нашим отчетом. Он говорил это наследнику и приказал ему прочесть его. Наследник читал "с удовольствием", как сам о том сообщил Аврааму Сергеевичу.

   И.И.Давыдов, сей великий ловец благ, получил владимирскую звезду и, кажется, совсем помутился от радости. Для поощрения начальства к доставлению ему вящих и вящих наград он придумал следующее. С большим шумом слов он на днях подал министру бумагу с сообщением, что Педагогический институт весь решается стать под ружье и просит, чтобы его теперь же, немедленно начали учить военным эволюциям. Министр изумился и не знал, что делать с таким радикальным усердием. А Иван Иванович хлопочет об одном: чтобы это дошло до государя. Между тем в этом есть и своя неловкая сторона, которую И. И. упустил из виду. Предложение такой крайней меры как бы намекает на недостаточность наших военных сил и на критическое положение их. В заключение Авраам Сергеевич распорядился прекрасно. Он дал этому характер милого, но ребяческого усердия юношей и в таком тоне передал дело великой княгине Елене Павловне и наследнику. Его высочество заметил: "Да, ведь нам нужны также и образованные педагоги". Он выразил удовольствие, что Авраам Сергеевич не дал этому официального хода. Так Иван Иванович остался, как говорится, с носом.

  

   9 мая 1854 года

   Я вполне сознаю шаткость моего положения при министре, а следовательно, и нашего с ним дела. Боюсь, чтоб большинство наших надежд не рассеялось дымом. Характер его мне известен. Он благомыслящ, просвещен, гуманен, но слаб. Горе ему и общеполезному делу, если он попадет в недобросовестные руки искателей и ловцов личных благ. А на него исподтишка уже готовится облава! Много будет тогда сделано ошибок. Вот почему я старался и по сих пор стараюсь оградить его от вредных влияний, так сказать своей грудью прикрыть его от них. Трудная и неблагодарная роль. Надо быть постоянно настороже.

  

   11 мая 1854 года

   Моя семья переехала на дачу. Но я остался еще здесь - у меня экзамены, комитеты и тому подобное.

  

   15 мая 1854 года

   На даче и я. Сильно надоел мне этот Лесной корпус. В нем все переменилось - лес истреблен, поля заняты огородами, население умножилось, развелись кабаки - одним словом, вышел дрянной городишко.

  

   17 мая 1854 года

   В городе. Экзамен в Аудиторском училище и доклад министру.

  

   28 мая 1854 года

   Авраам Сергеевич переехал в министерский дом. Я был на молебне в его новом жилище. Оно великолепно.

  

   17 июня 1854 года

   Почти не живу на даче. Езжу то в город, то в Павловск на свидания с министром. Вчера ездил в Царское Село к попечителю объясниться с ним по делу об открытии восточного факультета при здешнем университете. Оттуда отправился опять-таки в Павловск и вечером возвратился в город вместе с Авраамом Сергеевичем, и продолжали работать еще далеко за полночь. О собственных литературных трудах почти и думать не приходится. Между тем очень хочется написать хоть биографию Галича, которая давно у меня просится под перо.

  

   8 сентября 1854 года

   Сегодня мы переехали с дачи. Самое интересное событие нынешнего лета для меня - это моя поездка в Москву. Я поехал туда 19 июля и вернулся 4 августа. Там я был принят с распростертыми объятиями учеными собратами: Катковым, Соловьевым, Леонтьевым, Кудрявцевым, Драшусовым. У Каткова я провел несколько дней в Петровском парке. Радостно и любовно встретил меня также Калайдович, которого, увы, теперь уже нет. Он умер очень скоро после моего отъезда из Москвы, как говорят, от холеры. Горькая для меня потеря!

   Две недели в Москве прошли очень приятно в беседе с ученой братией и в странствиях с Калайдовичем по Белокаменной и ее окрестностям. Возвратный путь тоже был хорош. С тем же поездом ехал Я.И.Ростовцев. Он перетащил меня в свой вагон, и мы незаметно доехали до Петербурга.

   Нынешнее лето своей необычайной прелестью редкое в Петербурге. Никто не помнит подобного. Теперь и холера почти прекратилась, зато в Москве, говорят, она была свирепа.

   В настоящее время все вошло в обычную колею. Я опять оделся в боевые доспехи, вооружился бодростью духа и смело иду навстречу случайностям. Да будет, что будет!

  

   19 сентября 1854 года

   А вот и борьба. Надежды на улучшение цензуры меркнут. Сегодня я начал говорить министру о ее злоупотреблениях и бессмыслии. Но он обнаружил такое равнодушие, что мне даже стало досадно, и я круто повернул разговор на другой предмет. Отложим атаку до более благоприятной минуты.

   Было, между прочим, говорено по случаю настоящих событий о том, что у нас на высших ступенях государственной и общественной деятельности нет людей способных. Я заметил, что это в связи со всей системой управления у нас. Со мной согласились. Действительно, настоящая эпоха - это эпоха нравственных и умственных ничтожеств. Забавно, что все это понимают, но и находят, что так тому и быть. Ростовцев, едучи со мной из Москвы, сильно напирал на то, что материалы у нас прекрасные, но нет распорядителей, которые с толком употребляли бы их в дело. "Да, - прибавил я, - и это наше горе везде: и на гражданском и на военном поприще".

  

   19 сентября 1854 года

   Обедал у министра, где был также ректор Казанского университета Симонов. Это умный человек, говорит хорошо. За обедом и после обеда я навел разговор на его кругосветное путешествие с капитаном Беллингсгаузеном. Он порассказал много интересного и сопровождал свои рассказы умными, дельными замечаниями. Министру он очень понравился. Он приехал сюда лечиться от полипа, хочет просить Пирогова сделать ему операцию.

  

   21 сентября 1854 года

   Было совещание между нашим министром и управляющим министерством иностранных дел Сенявиным. Дело шло об устройстве восточного факультета при здешнем университете. Я присутствовал в качестве члена комитета, учрежденного по этому вопросу, и делопроизводителя.

   Вот как у нас, между прочим, назначают людей на важные посты. Умер попечитель Дерптского учебного округа, Крафштрем. На днях я застал министра в кабинете задумавшимся над адрес-календарем.

   - Вот, - говорит он, - думаю, думаю и ума не приложу, кого назначить на место Крафштрема.

   И при этом он прочел вереницу имен, где, между прочим, упоминались: Дюгамель, Вронченко, фон Брадке.

   - На ком же из них вы думаете остановиться? - спросил я.

   - Право, не знаю. Не укажете ли вы кого?

   - Вы в числе других назвали Брадке, - отвечал я. Чего же лучше? Он уж был попечителем в Киеве. Это человек опытный, образованный и благородный.

   - А что вы думаете? - сказал министр. - И в самом деле! Не написать ли ему и не попросить ли его заехать ко мне завтра?

   Я знал, что написание письма может быть отложено до завтра. Завтра придет Павел Иванович Гаевский и испортит дело своими вечными затруднениями, которых нетрудно найти всегда, когда захочешь.

   - Не лучше ли, Авраам Сергеевич, - возразил я, - если делать, то делать сейчас же. Не угодно ли вам: я съезжу к Брадке и переговорю с ним от вашего имени?

   - Прекрасно! Возьмите мои экипаж и поезжайте немедленно.

   К сожалению, я не застал Брадке дома, но, возвратясь, постарался так настроить Авраама Сергеевича, что он тут же написал записку и послал к Брадке на дачу, где тот теперь живет.

   В настоящее время и государь уже согласился на его определение. Лица, достойные и способные к отправлению высших должностей, у нас так мало поставлены на вид, что определение на соответственное место одного из них является просто случайной находкой.

  

   25 сентября 1854 года

   В "Саратовских губернских ведомостях" напечатано несколько народных песен не совсем нравственного содержания - разумеется, в виде материала для изучения нашей народности. Негласный комитет, управляемый ныне Корфом, донес о том государю. Велено губернатору сделать выговор, цензировавшего газету директора гимназии выдержать месяц на гауптвахте и спросить министра, "благонадежен ли он продолжать дольше службу?" Министр сам написал очень умный доклад в защиту бедного директора, который действительно один из лучших наших губернских директоров. Сегодня доклад послан.

   Одна дама [Т.Пассек] в Москве хотела издать сборник из хороших статей, подаренных ей знакомыми московскими учеными. Бывший министр, Ширинский-Шихматов, исходатайствовал повеление считать сборники за журналы, и потому на этот новый сборник пришлось испрашивать высочайшего разрешения. Последовала резолюция: "И без того много печатается". На самом же деле у нас вовсе не выходит никаких книг, а как и сборники запрещены, то литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы "Отечественные записки", "Современник", "Библиотека для чтения", "Москвитянин" и "Пантеон". Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные веши.

  

   26 сентября 1854 года

   Слава Богу! Саратовский директор, цензуровавший вышеупомянутые народные песни, по ходатайству министра, прощен. Ему велено одновременно объявить месячный арест и помилование.

   Но тут же новое горе для литературы. В "Москвитянине", кажется в июньской книжке, напечатана повесть Лихачева "Мечтатель". В ней места три-четыре действительно лучше было бы не пропускать во избежание худшего зла, но цензора Похвистнев и Ржевский пропустили их. Министр велел подать им в отставку. Сколько ни убеждал я, чтобы с ними было поступлено не так строго, министр на этот раз остался при своем решении. К сожалению, это подаст повод здешним цензорам быть еще неукротимее в своих запрещениях.

  

   30 сентября 1854 года

   Я написал и представил министру еще в первых числах августа план преобразования и улучшения "Журнала министерства народного просвещения", редакцию которого предложено передать мне. Авраам Сергеевич, как обыкновенно, с жаром торопил меня заняться предварительными соображениями о журнале, а когда я это сделал, он совсем о нем замолчал. А журнал действительно в плохом состоянии.

  

   1 октября 1854 года

   Что сделалось с Авраамом Сергеевичем? Не понимаю! Он поступает с цензурой чуть ли не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник. На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам, и стоит только кому-нибудь, Комаровскому или Волкову, указать на самое безупречное место в книге или журнале, чтоб взволновать его, и у него тотчас готово строгое предписание, выговор. Сегодня Берте показывал мне кучу заготовленных бумаг этого рода. Надо приготовить записку о цензуре и подать ее министру. Но это потребует довольно времени, да и надежды мало на успех. Какой-то рок влечет нашу эпоху. Куда? Не знаем.

  

   Мы только плачем и взываем:

   О, горе нам, рожденным в свет!

  

   Но честный человек не должен слагать оружия и предаваться бездействию, доколе есть хоть тень возможности действовать.

  

   7 октября 1854 года

   Хлопотал у министра за Лясковского, чтобы ему дали кафедру химии в Москве. О нем все, и специалисты и неспециалисты, отзываются одинаково хорошо, как об ученом и как о человеке. На беду он доктор медицины, а не химии, по закону же надо быть доктором той науки, по которой желаешь занять кафедру. Однако министр обещал определить его исправляющим должность экстраординарного профессора, а там его ученые заслуги как-нибудь проведут его и дальше. Кстати: у нас есть благодетельное как-нибудь, которое производит неисчислимые зла на Руси, но иногда помогает и добру.

   Изменяться свойственно человеку, но неужели он должен изменяться только к худшему? Скольких людей я знал и знаю, которые начали свое поприще по-человечески, а продолжали его или кончили так, что сказать стыдно. Они всё повалили разом: и юношеские увлечения и прекрасные верования в добро, правду и истину. Да, видно, верования-то их были не иное что, как тоже только юношеские увлечения или брожение неустановившейся мысли, навеянное чтением иностранных книг. Вот, например, М., - человек с замечательным умом, учившийся у нас в университете, - как скоро занял значительное место, так и стал кривиться на один бок. Прежде это была светлая голова, воздававшая Божие Богови и кесарю кесарево, понимавшая и дело и мысль, движущую делами, а теперь он чуть ли не гонитель науки. У него все науки - бесполезные теории, и только тот чего-нибудь стоит, кто постиг практику деловую и житейскую, то есть кто ничего не видит и видеть не хочет, кроме того болота, в котором копошится.

  

   8 октября 1854 года

   Составил и отдал в канцелярию для переписки доклад государю и список о лучших произведениях нашей учено-литературной деятельности с января по октябрь. Набралось шестнадцать сочинений.

  

   16 октября 1854 года

   Министр поручил мне рассмотреть и обсудить несколько важных вопросов, касающихся наших университетов. Ко мне прислана для справок и наблюдений куча дел. Теперь я весь утонул в них.

  

   19 октября 1854 года.

   Беда с людьми, у которых больше добрых намерений, чем сил приводить их в исполнение. Обещав Лясковскому определить его исправляющим должность экстраординарного профессора, министр ничего не предпринял для осуществления своего обещания, а сегодня директор департамента Гаевский объявил бедному Лясковскому, чтобы он об этом и не помышлял, что министр, вероятно, ошибся, забыл и т.д.

  

   23 октября 1854 года

   Вечером присылал за мною министр: некоторые из наших докладов возвратились от государя утвержденными. Между ними меня особенно интересовали два, составленные мною: об образовании восточного факультета при здешнем университете и доклад о лучших учено-литературных произведениях, появившихся в промежуток времени с января по октябрь, и где, между прочим, испрашивалось благоволение Обществу древностей в Москве, Соловьеву (за его историю), Калачову (за сборник) и Федоренке (за астрономические вычисления). Все это труды в высшей степени почтенные, и я с особенным удовольствием на них остановился: пусть приучаются там, где следует, смотреть на нашу научно-литературную деятельность не как на пугало, а как на нечто, заслуживающее уважения и поощрения.

   Большого труда мне стоило отклонить от представления в Государственный совет нашего первого доклада. Однако это удалось: министр, наконец, согласился обратиться прямо к государю. Таким образом дело это теперь поставлено прочно.

   Удалось мне также добиться того, что министр по крайней мере дал слово по истечении трех месяцев сделать Лясковского исправляющим должность экстраординарного профессора.

  

   24 октября 1854 года

   Много толков об отставленных цензорах. Приехал из Москвы Погодин хлопотать о себе и о других. Я виделся с ним у министра.

  

   25 октября 1854 года

   Недоволен собой. Чувствую сильную усталость, вследствие которой, должно быть, не выказал должной настойчивости: одну из предложенных мною за эти дни мер вовсе не сумел отстоять, а две другие подверглись канцелярским переделкам и поправкам, сильно их исказившим. Мои виды честные, и надо поддерживать их с большей энергией мысли и слова.

  

   27 октября 1854 года

   На вечере у министра. Авраам Сергеевич по средам принимает у себя многочисленное общество. Он чуть ли не первый из наших министров завел, чтобы гости его состояли не из одних игроков в преферанс, но и из людей с ученым и литературным именем. На этот раз я у него встретил нашего Фишера, Буняковского, Чебышева и других.

   Я довольно много говорил с Погодиным. Он ныне занимается собиранием портретов русских писателей. Не хочет ли он потом и эту коллекцию продать так же выгодно, как свое древнехранилище, за которое он взял с правительства 150 тысяч рублей серебром? Он написал еще какое-то послание к раскольникам, которое мне очень хвалил министр. Погодин обещался мне прочесть его. Умный и плутоватый мужик! Долго разговаривал я также с генералом Висковатовым о нынешних военных событиях и неожиданно встретился с князем Мещерским А. В., с которым не видался семнадцать лет. Он все это время служил в Варшаве, а теперь переведен сюда. Мы некогда были с ним близко знакомы и сегодня с удовольствием встретились.

  

   28 октября 1854 года

   Безалаберность - вот девиз нашего общества, а ложь его кумир. Оно лжет ежеминутно мыслью и делом, сознательно и бессознательно. Под влиянием последних чрезвычайных событий в нем как будто и начала шевелиться мысль: она куда-то рвется, что-то хочет понять, выяснить. Но ей не удалось развиться логически, ей недостает опоры науки, она кружится в пространстве, бьется, как подстреленная птица... Нет, тут надо еще целое столетие, чтобы могла выработаться какая-нибудь разумная сила.

  

   29 октября 1854 года

   Сегодня мы долго говорили с Авраамом Сергеевичем. Я, между прочим, сказал ему о том, какое неприятное впечатление производит при нынешних обстоятельствах отрешение двух цензоров (Похвистнева и Ржевского), что в публике это приписывают влиянию графа Панина, будто бы обратившего внимание на глупые фразы, которых никто другой не заметил и которыми никто не думал соблазняться, и т.д.

   Просвещение, наука - это не иное что, как опыты веков. Вопрос в том: принять эти опыты или отвергнуть их? Но, раз приняв их, надо уже видеть такими, как они есть, иначе то будут не опыты, порождающие мудрость, а призраки, ведущие к блужданию среди мнимых пропастей и западней.

   А ведь ларчик просто отпирается: не надо лгать.

  

   30 октября 1854 года

   Говорил с министром о необходимости составить инструкцию для цензоров, чтобы они знали, чего держаться, и чтобы обуздать их произвол, часто невежественный и эгоистичный. На этот раз министр меня выслушал, казался убежденным и просил меня заняться этим.

   Каролина Павлова, написавшая "Разговор в Кремле", ужасно хвастает фразою: "Пусть гибнут наши имена - да возвеличится Россия". Любовь к отечеству - чувство похвальное, что и говорить. Но выражение этой любви хорошо, когда оно истинно, когда оно не пустая звонкая фраза, а мысль реальная и верная. Сказать "пусть гибнут наши имена, лишь бы возвеличилось отечество", значит сказать великолепную нелепость. Отечество возвеличивается именно сынами избранными, доблестными, даровитыми, которые не гибнут без смысла, без достоинства и самоуважения. Оно первое чтит славные имена этих сынов, сохраняет их в своей благодарной памяти как святыню и гордится ими, указывая на них грядущим поколениям как на образец для подражания. То, что говорит Павлова, - гипербола и фальшь.

   Вообще госпожа эта - особа крайне напыщенная. Она не без дарования, но страшно всем надоедает своей болтовней и навязчивостью. К тому же единственный предмет ее разговора - это она сама, ее авторство, стихи. Она всякому встречному декламирует их, или, вернее, выкрикивает и поет. Летом на даче она жила близко от меня и не давала мне проходу, так же как и Плетневу: мы буквально от нее бегали.

   Кстати о поэтах. Между ними теперь вообще в моде патриотические стихи. В этом, конечно, нет ничего предосудительного. Но беда в том, что все эти признанные и непризнанные поэты - особенно последние - вдохновляются не столько действительным патриотизмом, сколько вожделениями к перстням, табакеркам и т.д. Стихи подносятся министру в надежде, что бьющие в них через край верноподданнические излияния будут повергнуты к стопам монарха и принесут желаемые плоды. Не раз уже ставили они в затруднение доброго Авраама Сергеевича. Легко поддающийся первому впечатлению, он еще на днях взялся представить такие стихи - одни из лучших - государю, а теперь не знает, как от этого отвертеться. Не время, право, занимать государя такими пустяками, и люди с дарованием могли бы делать более достойное употребление из своего таланта.

  

   7 ноября 1854 года

   Странное и страшное происшествие в городе: сегодня рано утром появился на улицах бешеный волк. Он с Елагина острова пробрался на Петербургскую сторону, обежал Троицкую площадь вокруг крепости, промчался по Троицкому мосту, через Сергиевскую, к Таврическому саду и обратился вспять к Летнему саду, где, наконец, и был убит двумя мужиками. По пути он искусал до тридцати восьми человек и вообще наделал пропасть бед. Несчастные жертвы его отправлены в больницы.

  

   8 ноября 1854 года

   Говорят, что это Иван Иванович Давыдов указал графу Панину на известные фразы к напечатанной в "Москвитянине" повести "Мечтатель", за которые были отставлены цензора Похвистнев и Ржевский. Если это правда, то Иван Иванович сделал дело, для которого трудно подобрать приличное название.

  

   9 ноября 1854 года

   Я только что от министра: он вверил мне несколько важных дел, которые я должен обработать для его личного доклада государю. Все должно быть готово к половине декабря. Тут, между прочим, дело об отмене ограничения числа студентов, принимаемых в университет, и другое - о возвращении дополнительного жалованья профессорам, и прочее. Работы много - и работы трудной, ибо тут всё о разных отменах. Зато это не текущие пустяки, а вопросы важные, над которыми приятно поработать.

  

   10 ноября 1854 года

   Переговоры с Сербиновичем о "Журнале министерства народного просвещения". Сербинович просит, чтобы его оставили еще на год моим соредактором. Я буду входить в сношения с нашими учеными и привлекать их к участию в журнале и вообще заниматься литературной частью. Жалованье пополам.

  

   9 декабря 1854 года.

   Кончил доклады государю. Сегодня читал их министру. Он остался очень доволен и, по обыкновению, горячо обнял меня. Больше всего труда стоила мне грамота Московскому университету по случаю столетнего юбилея, который будет праздноваться 12 января следующего года. Мне хотелось как можно рельефнее означить заслуги университета и придать всему торжественный характер. Авраам Сергеевич все одобрил.

  

   12 декабря 1854 года

   Министр просил меня переделать доклад о пенсиях, написанный в департаменте, и очень плохо. Самая несносная работа - это переделыванье. Несравненно легче написать самому. Надо просидеть за делом ночь, так как доклад должен быть готов к утру.

  

   13 декабря 1854 года

   Доклад о пенсиях готов. Министр желал, между прочим, сделать кое-какие перестановки, чтобы сообщить всему более мягкий характер. Главная трудность в том, что приходится хлопотать об отмене прежних и еще очень недавних постановлений. Министерство в настоящее время только и занято тем, что вытаскивает из воды камни, набросанные предшествовавшими управлениями, особенно при Шихматове. Надо отдать справедливость Аврааму Сергеевичу: он вообще действует благородно и смело. Первое, впрочем, ему присуще, но долго ли его хватит на второе - не знаю. Сегодня мы с ним имели откровенный разговор. Во всяком случае намерения его чисты, как ясный день.

   - Я не боюсь, - сказал он между прочим, - представлять государю доклады даже об отмене того, что им самим повелено, потому что ничего не ищу для себя, а по крайнему моему убеждению думаю только о том, что полезно для него и для отечества. Если я ошибаюсь, пусть меня просветят; но скрывать от него истину я не хочу, как верноподданный и как сын России.

   С министром, так благородно настроенным, - хорошо и работать. В минуты подобного одушевления у Авраама Сергеевича мы вполне сходимся с ним в видах. Совещаясь тогда о каком-нибудь деле, я заранее знаю его мнение, а он мое, и мы без усилия соглашаемся в подробностях, потому что с самого начала согласны сердцем. Ах, если б только не эти канцелярские тормозы!..

   Он, между прочим, сообщил мне любопытное правило, которым руководствовался князь Шихматов. "Авраам Сергеевич! - говорил он ему при каждом серьезном случае, где требовалось энергическое действие, - да будет вам известно, что у меня нет ни своей мысли, ни своей воли, - я только слепое орудие воли государя".

  

   15 декабря 1854 года

   Наконец все наши доклады перечитаны, переписаны, еще перечитаны и совсем готовы. Министр меня благодарил как друг. Работы было много, но работы хорошей, серьезной, и я не уставал, работал с одушевлением, могу сказать - с любовью. Если благие намерения министра осуществятся, я буду вправе себе сказать: "Тут есть капля и Моего меду". Самое важное из настоящих дел то, которое касается цензуры, то есть уничтожения негласного комитета, а с ним вместе и большинства цензурных бедствий и нелепостей. Задача в том, чтобы ввести цензуру в рамки, где не было бы места произволу людей недобросовестных и невежественных, которые теперь располагают ею ко вреду просвещения. Теперь не грешно немножко и отдохнуть.

  

   17 декабря 1854 года

   Не в добрую минуту подумал я об отдыхе. Едва успел я снять с себя боевые доспехи, как опять приходится в них облекаться. Приезжаю из Смольного и нахожу у себя записку от министра: зовет к себе. Еду. Он поручает мне переделать еще одну записку к государю, составленную в департаменте. Я переделываю, он одобряет и... снова передает в департамент, где ее вторично переделывают и, разумеется, с негодованием на меня. Это большая неловкость со стороны Авраама Сергеевича, которая ставит меня в неприязненное отношение с его чиновниками. Это безделица, но она еще обостряет их неприязнь ко мне. Возвращаюсь домой около полуночи и застаю у себя опасную болезнь: мой бедный мальчик захворал крупом...

  

   18 декабря 1854 года

   Опасность миновала. Можно опять свободнее вздохнуть.

  

   19 декабря 1854 года

   Толкуют об юбилее Греча. Многие находят его неуместным. Во-первых, литературные заслуги Греча, которые у него, конечно, есть, не таковы, однако, чтобы дать ему право на этот почет. Как же после того должно общество выражать свою признательность деятелям, подобным Крылову, Пушкину, Жуковскому, Гоголю? Во-вторых, репутация Греча двусмысленна. В чем только ни подозревают его! Да и дружба с Булгариным не делает ему чести и не возбуждает к нему доверия. В случаях торжественного изъявления кому-нибудь уважения от имени общества надо же, наконец, брать в расчет также и нравственность. Настоящий юбилей - личный, а не общественный, хотя в газетах и было воззвание на всю Россию. Его затеяли приятели Греча с Яковом Ивановичем Ростовцевым, у которого много подчиненных и знакомых, так что юбилей, вероятно, состоится, то есть соберется сумма, достаточная для хорошего обеда, - в чем и вся сила. Но зачем же эту приятельскую фикцию раздувать в дело общественное?

   Я решительно уклонился от участия в нем, на что у меня, кроме нравственных, есть еще и материальная причина: я не в состоянии так непроизводительно бросить рублей двадцать пять. Будем надеяться, что это не зачтется тем, кто не явится на готовящийся триумф.

   Между тем почтенный