Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

орядочного общества. Приписывают это чрезвычайным холодам, которые доходят до 27 градусов.

  

  

   4 января 1849 года

   Существенная ошибка людей в понятиях о жизни есть та, что целью ее они считают счастье, тогда как разум должен ставить на место счастья долг. Счастие или наслаждения даны нам как пряности, как приправа жизни, без которых она была бы уж чересчур водяниста и невкусна. Но главное дело в том, чтобы мы исполнили закон развития сообразно с основными требованиями или началами нашей природы. Тут не спрашивается, хорошо ли или дурно будет это для нас: иди, делай, терпи и умирай, если этого требует закон жизни; лови также и наслаждение, где оно мелькнет перед тобою, но употребляй его умно, то есть не забывая, что его всегда или можно, или должно лишиться. Быть довольным собою не то, что быть счастливым, хотя в довольстве собой есть своя доля счастия. Но оно, главным образом, все-таки выражает то, что мы исполнили свой долг.

   Наука столь же виновата в приписываемых ей волнениях и зле, сколько виновато солнце, при свете коего, как известно, совершаются многие и разные дела, хорошие и дурные. Но известно также, что все дела низкого рода, воровство, разбои и прочее, делаются предпочтительно ночью.

  

   7 января 1849 года

   В городе невероятные слухи о закрытии университета. Проект этого приписывают Ростовцеву, который будто бы подал государю записку о преобразовании всего воспитания, образования и самой науки в России и где он предлагает на место университета учредить в Петербурге и Москве два большие высшие корпуса, где науки преподавались бы специально только людям высшего сословия, готовящимся к службе. Правда, обскуранты полагают, что спасение России, то есть их самих, и крепостном состоянии и в невежестве, и они находят себе сочувствие в таких лицах, кои решают вещи одним почерком пера. Лица эти давно уже ненавидят университеты, а современные события в Германии ненавидят до ярости. Следовательно, невозможного в городских слухах ничего нет. Но ведь закрыть университет значит уничтожить науку, а уничтожить науку - это безумие в человеческом, гражданском и государственном смысле.

   Во всяком случае ненависть к науке очень сильна. Недавно князь К. говорил мне вещи, от которых и страшно и стыдно становилось мне. Они забывают, что науке единственно Россия обязана, что Она еще есть, и нельзя же в самом деле выбросить из ее истории целых полтораста лет!.. Увидим, как произойдет это любопытное событие! В России много происходило и происходит такого, чего нет, не было и не будет нигде на свете. Почему же не быть и этому?

  

   15 января 1849 года

   Должен подать и уже подал в отставку из Института путей сообщения. Там произошли удивительные преобразования, по плану и влиянию Ростовцева. Уничтожены офицерские классы, учрежден учебный комитет, заведующий, вместо инспектора, исполнительною частью в заведении, ведено процедить все программы так, чтобы мысль вся осталась на дне и затем была выброшена, - словом, институт, одно из полезнейших и лучших заведений в империи, каким он был до последних клейнмихелевских преобразований, - институт, подаривший России отличных инженеров, низведен до кадетского корпуса. Забавно, что Ростовцев одновременно говорил некоторым, что заведение это гибнет именно оттого, что его хотят поставить на корпусную ногу, и действовал так, чтобы из него действительно вышел корпус, да еще дрянной. Между прочими новостями заведены наставники-наблюдатели из посторонних лиц (любимая идея Якова Ивановича). Хотя я сам уже был инспектором по преподаванию русской словесности и в институте и в строительном училище, мне тоже дали такого наставника-наблюдателя, преподавателя тактики, известного жуира и бонвивана, да к тому же еще и немца, генерала Ортенберга. Само собой разумеется, я немедленно подал в отставку.

   Любопытно, что на этой неделе несколько запрещений. Недавно вышло запрещение относительно спичек; потом запрещено лото в клубах, затем маскарады с аллегри. Любопытна фраза в акте последнего запрещения: не осмеливаться даже входить с просьбами о маскарадах-аллегри в пользу благотворительных заведений: это дозволяется только театру.

  

   25 января 1849 года

   Виделся с товарищем графа Клейнмихеля, генералом Рокосовским, который принял меня очень любезно. Он думает, что граф меня не выпустит из института и скорее отменит свое распоряжение. Мне сказали также, что меня представили к награде и что я могу потерять ее, если теперь выйду. Я объявил, что все-таки выйду.

   - Получите по крайней мере награду, а потом выходите, - посоветовал мне добродушный инспектор Языков, - зачем лишаться того, что дают?

   Должен был объяснить, что это противно моим правилам, что это было бы похищением награды и т.д. О Господи, о Господи!

  

   30 января 1849 года

   Мне предлагают новое дело. По министерству финансов и, кажется, особенно по департаменту внешней торговли, нужно лицо для редакции важнейших записок государю и т.д. Указали на меня как на человека с пером, и я получил приглашение занять эту должность в качестве чиновника особых поручений, разумеется, с сохранением настоящих моих должностей. Небольсин взял у меня записку о моей службе и отдал директору. Уже было доложено министру финансов, который хотел только предварительно заручиться согласием на то министра народного просвещения. Последнему доложил о том попечитель и затем объявил мне, что граф согласен на это. Итак, теперь остается только министерству финансов сделать представление обо мне государю. Разумеется, я охотно принимаю это предложение, тем охотнее, что я за последнее время понес большие денежные потери, отказавшись от цензуры и от редакции "Современника", который обещал мне тысяч до восьми в год. А теперь теряю еще 2000 в год от Института путей сообщения. Необходимо это чем-нибудь вознаградить: иначе придется опять попасть в когти нужде, с которой я уже был так долго и коротко знаком. Впрочем, она никогда не перестает вполне грозить мне.

  

   3 февраля 1849 года

   Слухи о закрытии университетов умолкают. Теперь говорят, что никто никогда об этом и не помышлял.

  

   6 февраля 1849 года

   Недавно был у меня князь Оболенский, начальник московского архива, и рассказывал мне о подвигах Шевырева и Погодина, чтобы выслужиться перед графом Уваровым: как они подвизались против графа Строганова, как подали донос о печатании Флетчера, как пострадало от того "Общество истории и древностей" и секретарь последнего Бодянский, и пр.

  

   8 февраля 1849 года

   Университетский акт. Плетнев читал отчет за прошедший академический год, Срезневский - диссертацию по части русского языка и славянских наречий. Плетнев в своем отчете старался, сколь возможно, выставить пользу и безопасность университетского образования. Он искусно воспользовался некоторыми местами прекрасной статьи Порошина, на днях напечатанной в академической газете:

   "Об ученых торжествах". Статья эта написана с целью защитить университеты от посягательства татар, которые только теперь и думают о том, как бы остановить в России науку и искусство под предлогом, что она-то, наука, и виновата во всем, что творится на Западе. Статья Порошина произвела сильное впечатление на людей просвещенных. Подействовала ли она на невежд? Это было бы всего важнее, ибо в наши печальные дни невежды располагают ходом событий. Но они ничего не читают.

   На акте было довольно посетителей, много высшего духовенства, в том числе новый митрополит Никанор и знаменитый Иннокентий. Министр приехал почти к самому концу.

   После акта Ростовцев отозвал меня в сторону и объяснил, что вовсе не знал о моем пребывании в Институте путей сообщения. Иначе он не рекомендовал бы в наставники-наблюдатели по русской словесности Ортенберга. Это вина Клейнмихеля, который о том не вспомнил. Я возразил, что вовсе не приписывал ему того, что лично меня касается в этом деле, и что вообще потеря моя в настоящем случае невелика, так как я надеюсь вознаградить ее другим трудом. Таким образом, мы расстались друзьями.

   Актом, кажется, все остались довольны.

  

   10 февраля 1849 года

   Заглянул в записки Флетчера, экземпляр которых как-то ускользнул в Москве из рук полиции и бежал сюда. "Общество истории и древностей" поступило с молодецкою отвагой, переведя и напечатав их в своих актах. Замечательно следующее: князь Оболенский, доставивший обществу книгу Флетчера в оригинале, расхваливает ее в своем предисловии "за верность сказаний и за беспристрастие". А за его предисловием немедленно следует посвящение Флетчера своего труда королеве Елисавете. В этом посвящении он представляет ей картину удивительного правления, где тирания является как начало и система. А в самой книге, например, говорятся такие вещи: описывая всеобщее повальное рабство в России, автор отчаивается в возможности когда-либо другого порядка вещей в ней; дворянство, говорит он, не имеет никакого корпоративного духа и думает только о чинах и грабежах, народ до такой степени угнетен, что и думать не может о каком-либо противодействии, войско довольно тем, что может жить на счет других и грабить, - все разъединено. Да, эту книгу действительно нельзя было теперь печатать!

  

   11 февраля 1849 года

   Читал любопытную вещь: подлинное дело главного правления училищ о Магницком в 1826 году. Был по высочайшему повелению отправлен генерал-майор Желтухин в Казань для исследования действий Магницкого и вообще состояния тамошнего университета. Когда он возвратился, донесение его велено было рассмотреть главному правлению училищ. Это и повело к раскрытию многих поступков Магницкого. Так, например, он ввел в университет следующую дисциплину: во время обеда (кстати, очень плохого) читались молитвы; студент, в чем-нибудь провинившийся, назывался грешником; его отводили в комнату уединения, где не было ничего, кроме распятия и картины Страшного суда. К нему посылали священника, перед которым он должен был принести покаяние; затем его приобщали. Студенты во время общих молитв молились за грешника.

   Двух молодых людей Магницкий отдал в солдаты, несмотря на отличный о них отзыв университета: одного за то, что от него пахло вином, другого за то, что он действительно раз напился. - Директора университета произвел в IV класс. Назначенные для учебных пособий пять тысяч рублей украл. - Отчетов никаких не мог представить. - Вообще действовал совсем произвольно, ни на что не испрашивая даже разрешения министра, а когда тот однажды дал ему предписание по делу Жобара, он не послушался его и отвечал дерзко. - Профессоров сменял и определял помимо совета, по своему личному усмотрению. - Определенный им профессор из учителей семинарии, преподаватель латинского языка Кораблинов, так понравился Магницкому, что он поручил ему кафедры: политической экономии, дипломатики, истории философии, логики, а латинского языка само по себе. - Дал инструкцию ректору университета, которою во многом противоречил уставу. Там, между прочим, говорилось следующее: "Власть монархов нисходит от Бога в законном наследии и в тех пределах, кои возрасту и духу каждого народа свойственны"; "цель гражданства есть жертвовать счастием всех одному".

   В своем отношении о профессоре Куницыне Магницкий, между прочим, писал, что видит в нем "орудие врага Божия, потрясающее Неаполь, Мадрид, Турин, Лиссабон, внушающее Каннингу политическую исповедь его и вооружающее до 200 000 штыков и 200 линейных кораблей".

   В проекте об уничтожении в наших учебных заведениях философии Магницкий говорит, что преподавание этой науки невозможно без пагубы религии и престола. Год спустя, однако, он уже считал преподавание ее возможным, только с некоторыми ограничениями. Это мнение Магницкого было передано на обсуждение главного правления училищ. Все члены подали голос за философию и против Магницкого. Наиболее умные письменные отзывы по этому делу дали: Муравьев-Апостол, Крузенштерн и Мартынов; самые нелепые: Карнеев, бывший харьковский попечитель, и Ширинский-Шихматов, брат нынешнего товарища министра. Карнеев, например, осуждает философию за то, что она ни во что ставит черта и волшебников, как бы отрицая их существование, тогда как, по мнению его, Карнеева, черт и колдуны много бед производят на свете. Однако-же и он допускает логику и психологию, только не жалует метафизики. Князь Ливен, бывший после министром народного просвещения, объявил себя также на стороне философии. Все защитники ее, между прочим, опирались на то, что злоупотребления философии не должно смешивать с самой философией: ибо чего нельзя употребить во зло? Самая религия разве не подвергалась ужаснейшим злоупотреблениям. Еще в высшей степени ни с чем не сообразно мнение Штера.

   Магницкий напал также на логику И.И.Давыдова, которою тот руководился при преподавании ее в Московском благородном пансионе. Некоторые члены главного правления училищ видели в ней даже безбожные мысли, другие нашли ее только темною и неудобною для преподавания, и потому решено было исключить ее из числа учебных книг и не печатать вновь, а цензуре сделать выговор за пропуск ее.

  

   12 февраля 1849 года

   В "Современнике" печатается чрезвычайно любопытная статья московского профессора Соловьева. Никто еще из наших историков не обнаруживал такого основательного и глубокого анализа, как этот ученый. От него многого следовало ожидать для нашей истории, которой до сих пор недоставало именно такого рода критических исследований. Но вот что случилось. "Безгласный" комитет, или, лучше сказать, Бутурлин, нашел, что статьи Соловьева хотя благонамеренны и безвредны, однако ему не следовало говорить в них о Болотникове! - особенно в журнале. Цензору ведено сделать замечание.

   Я заходил в цензурный комитет. Чудные дела делаются там. Например, цензор Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей, - в республиках Греции и Рима. Вымарываются не рассуждения, а просто имена и факты. Такой ужас навел на цензоров Бутурлин с братией, то есть с Корфом и Дегаем.

   Что ж это такое в самом деле? Крестовый поход против науки? Слепцы, они не видят, что, отнимая у идей, то есть у идей науки, способ идти вперед путем печати, они наталкивают их на путь изустных сообщений. А этот гораздо опаснее, ибо тут невольно примешивается желчь раздражения и негодования, которую в печати сдерживают и цензура и приличие. Пора бы, кажется, переменить пошлую политику угрозы и угнетения на политику направляющую. Но для этого потребовался бы ум не бутурлинский. Ведь в настоящем случае вызывается недовольство не в мальчиках-писунах, не в журнальных борзописцах, а в людях солидных, с дарованиями и с прошлым, людях с серьезным образом мыслей, которые уже действовали на общество и оказали важные услуги и образованию нашему и языку. Следовало бы по крайней мере хоть отличать тех от этих и уж если укрощать одних, когда они врут, то поощрять других. Но здесь все под одну шапку: вы все люди вредные, потому что мыслите и печатаете свои мысли.

   Немудрено, если в понятиях водворяется хаос. Молодое поколение, не находя благородной цели своим стремлениям, удаляется от науки, от искусств, спутывает все основные понятия о жизни, о назначении человека и общества. В обществе нет точки опоры; все бродят как шалые или пьяные. Одни воры и мошенники бодры и трезвы. Одни они сохраняют присутствие духа и видят ясно цель своей жизни-в стяжании. Злоупотребления повсюду выступают открыто и нагло, даже не боясь наказания, которое случайно падает из сильной руки, а не из недр закона. Безнравственность быстро распространяется и как холера поражает даже души простые и не лишенные чувства чести, но не находящие безопасности в честных убеждениях и поступках. Наш попечитель, Мусин-Пушкин, сделан сенатором. На днях он мне говорил, что, читая сенатские записки, он приходит в ужас от беспорядков и злоупотреблений, свирепствующих в гражданских и уголовных делах. Он еще новичок в этой сфере, и потому его поражает эта гнилая атмосфера.

  

   16 февраля 1849 года

   Куторга посажен на гауптвахту на десять дней за пропуск каких-то немецких стихов, относящихся к 1847 году. Он с июля месяца уже не цензор.

  

   25 февраля 1849 года

   Несколько школьников из Училища правоведения гуляли в каком-то трактире, пели либеральные песни и что-то врали о республике. Двое из них теперь сидят в канцелярии графа Орлова. Тут попался, между прочим, какой-то князь Гагарин.

   Как и за что посажен на гауптвахту Куторга? Я читал бумагу, где изложено донесение великого инквизитора Бутурлина, что "пропущенные Куторгою немецкие стихи содержат в себе мистические изображения и неблаговидные намеки, несогласные с нашею народностью". Но разве можно кого-либо обвинять таким мистическим образом? Это не все еще. Книга состоит из двух частей: первая пропущена в Дерпте профессором Неем, имя которого и выставлено на книге, а имя Куторги умолчено. Из этого Бутурлин с Корфом и Дегаем заключили, что Куторга учинил подлог, с намерением не выставил своего имени на печатном экземпляре, чтоб всю ответственность свалить на Нея. Вот почему и решено было посадить Куторгу на десять дней на гауптвахту, внести это в его послужной список и спросить у министра народного просвещения, считает ли тот возможным после этого терпеть Куторгу на службе? Все это было сделано без всякого расследования, без сношения с министром, без запроса Куторге. А последний уже лет пятнадцать как известен и в публике и на службе за полезного, талантливого ученого и благородного человека. Между тем оказалось, что имя Куторги напечатано на всех экземплярах, находящихся в продаже, но, по типографской опечатке или недосмотру, не выставлено на двух или трех экземплярах. О подлоге, значит, и помину нет, а о цензурном проступке даже сам государь отозвался, что считает его неважным. Куторгу освободили на пятый день. Вот как дей- ствует Бутурлин с братией!

  

   6 марта 1849 года

   Был у министра, чтобы лично испросить его согласие на определение меня чиновником особых поручений при министерстве финансов по департаменту внешней торговли. Он принял меня приветливо и сказал, что согласен, лишь бы университет от того не потерял. "Но ведь университет для меня не служба, а цель моей жизни", - отвечал я. "Да, я сам так думаю, - отвечал министр, - и с моей стороны нет никаких препятствий для вашего нового назначения".

  

   8 марта 1849 года

   Послал просьбу Языкову, директору департамента внешней торговли, об определении меня в министерство финансов.

   Есть некто Самарин, молодой и богатый аристократ, человек весьма образованный и с замечательными способностями. Этот Самарин теперь в крепости. Он служил в Риге, при тамошнем генерал-губернаторе князе А.А.Суворове. Самарин вздумал, в виде писем к друзьям, описать состояние остзейских немцев и управления ими. Тут сильно достается и немцам, и Суворову. Автор смотрит на вещи с славянофильской точки зрения. Письма эти, собранные в тетрадь, заходили по рукам здесь и в Москве. Суворов пожаловался сначала Перовскому, а когда тот принял жалобу равнодушно, то самому государю, следствием чего и было заключение автора в крепость.

  

   21 марта 1849 года

   Самарин выпущен из крепости и еще даже при лестных для него условиях. Прямо из крепости его позвал к себе государь. Таким образом он явился во дворец как был, небритый, в платье очень не парадном. Государь встретил его следующими словами:

   - Обдумал ли ты, молодой человек, свое положение и свой поступок? Ты имел на то время.

   - Если я моим поступком имел несчастие неумышленно оскорбить ваше величество, - отвечал Самарин, - то прошу милостиво меня простить.

   - Ну, счеты наши кончены, - сказал государь, обнял его, поцеловал, потом прибавил: - Об отце твоем не тревожься: он успокоен. Садись.

   По вторичному приглашению Самарин сел.

   - Теперь поговорим. Знаешь ли ты, что могла произвести пятая глава твоего сочинения? Новое четырнадцатое декабря.

   Самарин сделал движение ужаса.

   - Молчи! Я знаю, что у тебя не было этого намерения. Но ты пустил в народ опасную идею, толкуя, что русские цари со времени Петра Великого действовали только по внушению и под влиянием немцев. Если эта мысль пройдет в народ, она произведет ужасные бедствия. Что за тем говорено было - мне не передано. Самарин, однако, пробыл больше часа в кабинете государя, который в заключение милостиво простился с ним, сказав:

   - Поезжай немедленно в Москву и лично успокой отца. Мы скоро увидимся там. Ты до сих пор служил в министерстве внутренних дел, я дам тебе другое назначение.

   Все это Самарин пересказывал Надеждину при нашем профессоре Неволине, который мне передал.

   Государь и весь двор действительно едут в Москву, где, говорят, готовится какое-то большое народное торжество.

   В Москве много толковали об аресте Самарина: он принадлежит к одной из известнейших русских фамилий и состоит в родстве со многими знатными домами. Теперь вместо Самарина посажен в крепость И.С.Аксаков, брат знаменитого славянофила, который расхаживает по Москве в старинном русском охабне, в мурмулке и с бородою.

  

   26 марта 1849 года

   И Аксаков выпущен. Впрочем, он не был в крепости. Его только три дня продержали в III отделении. Хотели узнать его образ мыслей и в этом духе делали ему вопросы, на которые он отвечал письменно. Государь, говорят, очень благосклонно принял эти ответы. Аксаков принадлежит к партии тех славянофилов, которые возбуждают дух народный с самого дна его и придерживаются старины в этом смысле. Ненависть к немцам тут не иное что, как выражение мысли: пора делать что-нибудь самим и из себя.

   Мысль эта гораздо глубже, чем кажется иным и многим. Партия таких славянофилов должна быть сильна, ибо опирается действительно на народ. С ней в наружной оппозиции партия европейских людей, послепетровских, которые опираются на общечеловеческие идеи, на идеи науки и искусства. Но и у тех и у других есть оттенки, выражающие крайности. Главное в том, что обе эти партии начинают обозначаться явственно и определенно. Но так как у нас гласно ничего не высказывается, то они работают в кружках, без всякого, впрочем, соглашения, сближаясь по внутреннему влечению своих характеров или по идеям, прежде кем-нибудь высказанным печатно или словесно.

  

   27 марта 1849 года

   На днях вышло в свет "Наставление для образования воспитанников военно-учебных заведений", составленное Ростовцевым. Люди недалекие в восторге от него. Другие недоумевают над этим притязанием скомкать всякую науку так, чтобы она была и наука - и то, что нам угодно. Основная мысль "наставления" та, что мы должны изобрести такую науку, которая уживалась бы с официальною властью, желающею располагать убеждениями и понятиями людей по-своему. Это уже не отрицательное намерение помешать науке посягать на существующий порядок вещей, но положительное усилие сделать из науки именно то, что нам угодно, то есть это чистое отрицание науки, которая потому именно и наука, что не знает других видов, кроме видов и законов человеческого разума. Ограничение науки в ее мнимых покушениях на что-то недоброе - это все-таки понятно. Но приводить ее в другие нормы, кроме тех, на какие указывает разум в своем постепенном развитии, - это уж что-то неисповедимое. Вот что называется служить двум господам. Все мы до гадости малодушны. Немногие для успокоения совести иногда решаются обманом, воровски пустить в ход ту или другую идею, провести ту или другую полезную народу меру, которая тут же, на их глазах, разлетается в прах от недостатка простора и содействия со стороны исполнителей. Наша эпоха - эпоха мелких душонок: нет ни сильных характеров, ни твердых умов...

  

   29 марта 1849 года

   Был на экзамене в Мариинском институте. На нем присутствовала великая княгиня Елена Павловна. Она была очень приветлива и любезна со всеми. Меня она спрашивала, доволен ли я ответами девиц, выражала желание, чтобы они говорили не заученное только по учебникам, но и думали о том, что отвечают. "А я сама, - заметила она потом, - видите, как дурно говорю по-русски. Но в этом виноват вот он". И она с улыбкой показала на Плетнева.

   Вот, между прочим, замечательные слова, сказанные ею в течение экзамена. Одной девице досталось говорить о состоянии России до Петра, и, разумеется, приходилось говорить и о невежестве, диких нравах и т.д. Ученица, по знаку учителя, немножко, как говорится, замялась и начала подбирать учтивые выражения. Великая княгиня заметила это и сказала: "Говорите, говорите прямо и свободно. Надо с русским чувством, но говорить о России правду".

   Вопросы, которые она задавала сама, и замечания, какие делала на ответы девиц, были очень умны. Она, очевидно, женщина образованная. На прощанье она подошла ко мне и с ласковой улыбкой проговорила: "Благодарю вас за терпение, с каким вы так долго оставались с нами".

   В самом деле, экзамен продолжался с часу до шести. Но благодаря простоте обращения и любезности великой княгини никто не ощущал особенного утомления.

  

   7 апреля 1849 года

   Холера опять усиливается. Заболевает человек по пятидесяти в день и умирает до тридцати. Почти весь март стояли холода, но дни были ясные. Вдруг наступила оттепель; улицы запружены грязью и кучками колотого льда. Люди дышат отвратительными испарениями, и смертность от заразы относительно усилилась.

  

   3 апреля 1849 года

   Праздники. Грязно, скучно, уныло. Ездил к заутрене в театральную церковь по дороге, до того изрытой выбоинами и ледяными кочками, что до сих пор не понимаю, как добрался до дому цел.

   В прошедшем номере "Современника" была напечатана статья в защиту университета. Она произвела сильное впечатление на людей со здравым смыслом и на тех, кому дорога наука. Писал эту статью Давыдов, а министр исправлял ее, дополнял и в заключение дал позволение напечатать. За статью изъявлено неудовольствие, и ведено отныне ничего не печатать об учебных заведениях без особенного разрешения высшего начальства.

  

   4 апреля 1849 года

   Представлялся министру, виделся со многими, между прочим с князем Дондуковым и с Давыдовым. Бутурлинекий комитет обращался к министру с запросом: "на каком основании позволил он напечатать статью об университетах?" Министр отвечал, что статья написана по его распоряжению, в его кабинете и напечатана тоже по его распоряжению. Он считал и считает ее необходимою для успокоения учащих и учащихся в университетах и гимназиях и всех сильно встревожившихся слухами о закрытии университетов. Слухи эти приводили в смятение всех соприкосновенных с наукою. Статья достигла своей цели, ибо с появлением ее в печати все успокоились.

   Запрещено печатать что-либо не об одних учебных заведениях, но и о каких бы то ни было учреждениях, мерах и распоряжениях правительства. Значит, отечественная статистика отныне становится невозможною.

  

   16 апреля 1849 года

   Ростовцев, в своей программе изображая Иоанна III, ясно говорит о другом лице, тоже централизаторе. Странное заблуждение! Что ныне действуют по той же системе, это, может быть, и правда. Но в том-то и состоит ошибка. Иоанн III соединил механически то, что было только механически разъединено. Тверские, Рязанские, Новгородские области были населены русскими, связанными между собой внутренним единством духа, нравов, религий. Тут только стоило спихнуть с дороги князей, и части сами собой срастались. То ли теперь? Можно ли механически, насильственно спаять с Россией немцев, поляков, мусульман и проч.? Их можно удержать друг возле друга, но слить в одно нераздельное, нравственное целое - невозможно. Надо, чтобы они чувствовали себя довольными в сожительстве с Россией: вот одно доступное при таких условиях единство - единство интересов.

   Впрочем, все это одни мечты, ни на чем не основанные, как разве на минутных вспышках внутренней душевной тревоги. Посмотрев на вещи ближе, нельзя не заметить, что провидение в конце концов лучше управляет вещами, чем нам часто кажется. Главное, надо с чистою совестью верить в лучшее, которое не нами строится. Вот на чем останавливаюсь я среди тревожных мнений и сомнений и что делает меня спокойным и верным исполнителем моих общественных обязанностей.

  

  

   6 февраля 1850 года

   Сегодня министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов утвердил меня ординарным профессором русской словесности по представлению совета университета. Полагали, что я буду избран единогласно, однако два голоса было против меня.

  

   12 февраля 1850 года

   Авраам Сергеевич Норов сделан товарищем министра народного просвещения. Я был у него сегодня: он очень доволен. Меня встретил с распростертыми объятиями, заверениями в неизменной дружбе и доверии и просьбами быть ему помощником. Все ожидали, что товарищем нового министра будет Мусин-Пушкин (кажется, и он сам) с оставлением в должности попечителя. Но Ширинский-Шихматов ловко обошел его. Норов утвержден по его ходатайству.

  

   22 февраля 1850 года

   Годичное собрание в Географическом обществе. Меня предложили в члены его, и я сегодня был там. Председательствовал великий князь Константин Николаевич. Происходило избрание членов правления, разумеется, всех особенно занимал выбор вице-президента. Было предложено три кандидата: настоящий вице-президент Литке, Муравьев и наш попечитель Мусин-Пушкин. Из ста тридцати голосов Литке получил шестьдесят четыре, Муравьев - шестьдесят один, Мусин-Пушкин - три. Так как абсолютного большинства не оказалось, то приступили к баллотировке закрытыми записками. И тогда Муравьев получил шестьдесят пять, Литке шестьдесят три. Так называемая русская партия восторжествовала. Вот в чем ее торжество: в оказании величайшей несправедливости. Литке создал общество, лелеял его и поставил на ноги. Он в этом деле специальное ученое лицо; имя его известно и в Европе. А Муравьев чем известен? Он был где-то губернатором. И если б тут действовало хоть какое-нибудь убеждение! Каждый выпрашивал у другого голос за своего кандидата. Ко мне подходило четыре человека и, принимая за действительного члена, просили меня за Муравьева. Я отвечал, что если б имел право голоса, то, конечно, подал бы его за Литке. Мы с Никитиным (статс-секретарем) вышли в большой досаде. Вечер провел у Норова, где, как и во всех салонах, царствовали карты и скука.

   Некоторые говорят: пусть хоть в чем-нибудь да выражается самостоятельное общественное мнение. Но ведь это ребячество выражать его так неразумно. Литке упрекают в том, что он самовластно действовал при составлении устава. Но другие утверждают, что без него устав не был бы утвержден, так как в него хотели вплести много не относящихся к делу нелепостей, и обществу угрожала гибель в самом зародыше.

  

   4 марта 1850 года

   Домашний праздник у меня, на который собралось несколько лиц, и в том числе епископ Головинский. Это очень умный человек: о чем бы он ни говорил - о религии, о свете, об Европе, о России, о католицизме, - он всегда говорит с тактом, тонко и метко. Вот, например, его характеристика наших двух Филаретов, московского и киевского: вера первого - в уме, второго - в сердце.

  

   16 марта 1850 года

   Опять гонение на философию. Предположено преподавание ее в университетах ограничить логикою и психологиею, поручив и то и другое духовным лицам. За основание принимается шотландская школа. Говорят, Блудов настаивает, чтобы в программу была включена и история философии. Министр не соглашается. У меня был Фишер, теперешний профессор философии, и передавал свой разговор с министром. Последний главным образом опирался на то, что "польза философии не доказана, а вред от нее возможен".

  

   17 марта 1850 года

   На днях был у Юсупова. Он пожертвовал университету десять тысяч рублей, чтобы из процентов учредить две стипендии в пользу бедных студентов, которые выкажут особенные способности и желание заняться изучением русского языка и русской истории. Я, между прочим, склонял его открыть для публики, хоть бы по билетам, свою богатую картинную галерею. Но у нас не принято служить общественным интересам иначе как в звании чиновника.

  

   18 марта 1850 года

   Заходил в цензурный комитет справиться о литературных новостях. Книг никаких нет, нет и рукописей, которые обещали бы книги.

   Между прочим получена от министра конфиденциально бумага, по запросу верховного, или, как его называют, негласного комитета, следующего содержания: "Вышла гадальная книга. От цензурного комитета требуют, чтобы он донес, кто автор этой книги и почему автор думает, что звезды имеют влияние на судьбу людей?" На это комитет отвечал, что "книгу эту напечатал новым (вероятно, сотым) изданием такой-то книгопродавец, а почему он думает, что звезды имеют влияние на судьбу людей, - комитету это неизвестно".

   Ныне в негласном комитете председательствует, вместо Бутурлина, генерал-адъютант Николай Николаевич Анненков.

   Кажется, наша литература в последнее время уж очень скромна, так скромна, что люди образованные, начавшие было почитывать по-русски, теперь опять вынуждены обращаться к иностранным, особенно французским, книгам, однако же Анненков в каких-то книжках и журнальных статьях набрал шестнадцать обвинительных пунктов против нее, разумеется все из отдельных фраз, и приготовил доклад. Корф успел доказать нелепость этих придирок, но принужден был уступить в двух пунктах. Корф говорил своему брату, что все, что делается в негласном комитете, приводит его в омерзение, и что он давно бежал бы оттуда, если б не надежда иногда что-нибудь устраивать в пользу преследуемых. Сегодня я был у попечителя, который тоже порассказал мне много странного и просто непостижимого в действиях комитета.

  

   22 марта 1850 года

   Учреждено новое цензурное ведомство для учебных и всяких относящихся к учению и воспитанию книг. Это комитет, состоящий из директоров здешних гимназий, из инспектора казенных училищ, под председательством директора Педагогического института. Итак, вот сколько у нас ныне цензур: общая при министерстве народного просвещения, главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при министерстве иностранных дел, театральная при министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при III отделении собственной его величества канцелярии и новая, педагогическая. Итого: десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года.

   Я ошибся: больше. Еще цензура по части сочинений юридических при II отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, - всего двенадцать.

  

   28 марта 1850 года

   Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!

  

   11 апреля 1850 года

   Читал бумагу об учреждении нового комитета для рассмотра сочинений по части наук и воспитания. Комитет обязан следить не только за духом и направлением этого рода сочинений, но и за "методом изложения их", то есть за ученым и педагогическим достоинством их.

   Освободясь от цензурных дел, поглощавших у меня так много времени и нравственных сил, я приготовился приступить к изданию моего курса словесности, этого плода многолетней опытности и моих лучших умственных усилий. Теперь все это запрятано на дно моего стола...

   Был вчера у Комовского. Он тоже сильно огорчен этим новым учреждением и с жаром выражал свое негодование. "В Европе напроказят, - заметил он в заключение, - а русских бьют по спине".

  

   13 апреля 1850 года

   Был на днях у Позена. Он только что приехал сюда из своего екатеринославского поместья с больного женой. Жаль, что такой умный человек остается в бездействии. К тому же он сильно чувствует свое бездействие. Семейная идиллия его не удовлетворяет. Много было говорено о современных событиях. Я завел речь о Ростовцеве, с которым он дружен. Позен оправдывает его в приписываемых ему кознях против просвещения, против университетов. Недавно еще, говорил Позен, защищая своего друга, Ростовцев доказывал Блудову, что "не должно принимать крутых мер". Не много же подвизается он в пользу благого дела! Впрочем, и вся защита Позена была слаба. Роль Якова Ивановича постоянно какая-то двойственная. Когда я упомянул о программах для военно-учебных заведений, Позен тотчас согласился, что они - знаменитая ошибка. Да теперь и само корпусное начальство сознается, что программы эти неосуществимы. Значит, им недостает даже практического достоинства.

  

   14 апреля 1850 года

   Выпускной экзамен в специальном педагогическом классе Смольного монастыря. Тут пепиньерки с обеих половин заведения (так называемой благородной и Александровской) в течение двух лет специально подготовляются к званию наставниц и гувернанток. Экзамен сильно отзывался подготовкой. Девицы отвечали наизусть заученные фразы. Судьи, однако ж, остались довольны. Тимаев (инспектор классов) сказал очень умную речь. Говоря в ней, между прочим, о том, как мало ценится у нас вообще звание наставника, он прибавил, что "мы, сильные наградою и убеждением своей совести, не жалуемся на это, но только желаем, чтобы непризванные, под личиной усердия, не мешали святому делу просвещения и не трудились бы искажать человечество". Мысль эта кое-кому не понравилась.

  

   24 апреля 1850 года

   Праздники. Шум, толкотня, суматоха. Был у заутрени в церкви театрального училища. Пели дурно и так скомкали всю службу, что в два часа я был уже дома. Сегодня же поздравляли министра. Было много людей, или тех, которые называются людьми. Забавно видеть, как все они обнимаются и целуются по-братски. В министре заметна еще непривычка к своему новому положению. Впрочем, он по-христиански со всеми перехристосовался.

  

   6 октября 1850 года

   А.И.Селин, адъюнкт русской словесности в Киевском университете, еще в прошлом году приехал сюда, чтобы держать экзамен на доктора. Он умен, талантлив и благороден. У меня он на днях прекрасно выдержал экзамен. Диссертация его написана умно и живо. Но Срезневский побил его жестоко на филологических вопросах. Это был бой буквы с духом - и буква одержала победу. Бедный Селин не принял надлежащих мер против напора педантизма, считая себя довольно сильным в деле мысли и художественного слова. Но Срезневский доказал ему, что мысль может и не существовать в науке, что она во всяком случае не главное в ней. Впрочем, он согласился дать Селину месяца три на исправление ошибки и обещался помочь советами и книгами: это по-человечески. Декан и ректор, уважая талант и прочие знания Селина, охотно согласились на это.

  

   18 октября 1850 года

   Бедный Селин окончательно побит, но уже не буквою, а людскою недобросовестностью. В дело вмешался Иван Иванович Давыдов, который почему-то вообразил себе, что Селин ищет места адъюнкта в здешнем университете, тогда как он сам хлопочет за кого-то из своих. Он так настроил Срезневского и Устрялова, что те тоже стали недоброжелательно относиться к Селину. Срезневский, вопреки своему первоначальному обещанию, теперь объявил ему, что он в три месяца никак не может приготовиться к экзамену и вообще выказывает большое нетерпение в отношениях с ним. Бедный Селин в отчаянии. Он боится, чтобы это не уронило его окончательно в глазах министерства и, чего доброго, не заставило потерять место, которое он теперь занимает при Киевском университете. Предосудительнее всех здесь действует И.И.Давыдов, потому что он в глаза Селину уверяет его в дружбе, а за глаза строит ему козни. Чтобы спасти Селина, я отправился к Норову, в настоящую минуту управляющему министерством, и постарался заинтересовать его и директора департамента в пользу этого бедного игралища мелких страстей. Таким образом мне удалось по крайней мере отвратить от Селина худшую из грозивших ему бед - выход из службы.

  

   21 октября 1850 года

   Управляющий министерством передал мне секретно для рассмотрения "Грамматику русского языка" И. И.Давыдова, с тем чтобы я сделал на нее свои замечания.

  

   29 октября 1850 года

   Рассмотрел грамматику Давыдова. В ней самостоятельного только предисловие и введение, остальное заимствовано из разных уже существующих у нас трудов по части языка. Вообще книга эта полезна для учащих, но не для учащихся, ибо изложение ее крайне туманно и, особенно в введении, напыщенно, от чего парализуются ее достоинства.

  

   17 декабря 1850 года

   Новое постановление о чиновниках. Начальник имеет право исключать чиновника из службы за неблагонадежность или "за проступки, которых доказать нельзя", не изъясняя ему даже причины его увольнения. А если бы чиновник все-таки захотел оправдаться, от него "не велено нигде принимать просьб и никаких объяснений". Таким образом значительная часть народонаселения в государстве мигом, одним почерком пера лишена покровительства законов. Между тем чиновник, совершивший настоящее очевидное преступление и преданный уголовному суду, имеет право оправдываться перед этим самым судом. Я читал все постановление и не знал, чему больше удивляться: отсутствию в нем самой простой справедливости или здравого смысла. Интересно, между прочим, что в постановлении предусмотрена возможность злоупотребления власти со стороны начальников, - и все-таки ничего не сделано для ограничения их права самовольно решать судьбу людей!