Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

рительно. Разумеется, они не обходятся без грамматических ошибок, но пусть лучше делают ошибки против языка, чем против сердца. Я больше всего стараюсь, чтобы они полюбили наш язык, наши предания, наш быт. Они чрезвычайно внимательно следят за моими лекциями.

   - Ну вот и отлично. Это-то и надо. И государь того же желает. А что митрополит? Он, кажется, умный мужик?

   - Митрополит Головинский, - отвечал я, - весьма умный и тонко образованный человек.

   - У него есть сходство с нашим Иннокентием - не правда ли?

   - Может быть. Во всяком случае он человек замечательный.

   Поговорив еще в этом тоне, он прибавил:

   - Я невежда, однако ж читал кое-что. Здешних дел я еще не знаю: я всего два месяца тут.

   Затем он меня отпустил. Не знаю, доволен ли будет Скрипицын, если узнает о моем отзыве о Головинском. Он с ним в неладах и намекал мне о своем желании, чтобы я восстановил министра против Головинского. Само собой разумеется, я его намеков не понял и сказал о митрополите то, что действительно о нем думаю. Я не забочусь об обращении католиков в православие, да это и не мое дело. Моя роль чисто нравственная.

   Князя Ширинского-Шихматова я встретил в зале собирающимся выехать в карете. Он только что встал с постели, в которой живет почти всю зиму. Он похож на привидение.

  

   22 января 1853 года.

   Придя сегодня на лекцию в университет, я застал там суматоху. Инспектор забирал у студентов тетради и, забрав, поехал с ними в Третье отделение. Вот в чем дело. Граф Орлов получил по городской почте безыменное письмо, с которым тотчас же поехал во дворец. Государь приказал непременно отыскать автора письма. Как-то добрались до лавочки, где было подано письмо. Лавочник объявил, что его принес какой-то бедно одетый молодой человек в треугольной шляпе: должно быть, студент. Вот и отбирают у студентов тетради, чтобы сличить почерки их с почерком письма. Ничего, однако же, до сих пор не открыли. То же делали и с тетрадями гимназистов и тоже ни к чему не пришли. Содержание письма никому не известно.

  

   24 января 1853 года

   Жить научает одна только жизнь. В настоящее время недостаточно одной обыкновенной твердости. Нужно геройство, чтобы спасти в себе святые верования и не дать угаснуть в себе искре Божьей.

  

   26 января 1853 года

   Вчера вместе с другими членами правления Общества посещения бедных представлялся великому князю Константину Николаевичу в Мраморном дворце. Имеющие мундир были в мундирах, остальные явились в черных фраках и белых галстуках.

  

   27 января 1853 года

   Читал в факультете мое донесение о диссертациях студентов, представленных на золотую медаль. Задача состояла в разборе Сумарокова, Фонвизина, Княжнина и князя Шаховского. Представлены три диссертации. Одна никуда не годится. Две превосходны. Авторы последних очень серьезно отнеслись к делу. Они написали много, а главное, умно, добросовестно - одним словом, прекрасно. Я потребовал у факультета по золотой медали для каждого. К счастью, нашлась одна в экономии: факультет и совет согласились на этот раз выдать две медали. Одна из этих диссертаций написана студентом IV курса Пыпиным, другая - студентом II курса Миллером.

  

   5 февраля 1853 года

   Еще новое и грандиозное воровство. Был некто А.Г.Политковский, правитель дел комитета 18 августа 1814 года. В комитете накопился огромный капитал в пользу инвалидов. Этот Политковский - камергер, тайный советник, кавалер разных орденов и пр. и пр. Он в течение многих лет крал казенный интерес, пышно жил на его счет, задавал пиры, содержал любовниц. На днях он умер. Незадолго до его смерти открылось, что он украл миллион двести тысяч рублей серебром! Говорят, государь очень огорчен и разгневан. В самом деле, горько видеть такой разврат - и не где-нибудь в глуши, между приказной мелочью, а в кругу людей значительных, в своей столице, чуть не у себя в доме.

  

   9 февраля 1853 года

   Был на акте в университете, а потом обедал у А.Н.Карамзина. После обеда читаны были неизданные главы "Мертвых душ" Гоголя. Чтение продолжалось ровно пять часов, от семи до двенадцати. Эти пять часов были истинным наслаждением. Читал, и очень хорошо, князь Оболенский.

  

   10 февраля 1853 года

   Изучая сочинения и жизнь представителей нашей умственной деятельности от Карамзина и до Гоголя включительно, видишь ясно в ней два большие наслоения. В одном господствует первое, так сказать, весеннее веяние духа истины и красоты. Души восприимчивые, благородные, нежно настроенные ощутили над собой могущество великих верований человечества и радостно, беззаветно отдались первым впечатлениям этого отрадного знакомства. Таковы Карамзин и Жуковский. Но в этом прекраснодушии еще узкий взгляд на вещи. Это состояние юношеской неопытности, которая не ведает зла. Это, если можно так выразиться, сластолюбивое отношение к истине и красоте, а не деятельность мужей, для которых жизнь есть не игра в прекрасные чувства, а подвиг и победа. Но лучшие умы постепенно отрезвляются и перестают смотреть на мир сквозь близорукие очки собственного сердца, которое видит только то, что хочет видеть, то есть чем может наслаждаться и с чем может мириться. Они уж глубже всматриваются в вещи и находят, что тут не до сибаритской роскоши чувств.

   Душа болит от мерзостей и страданий человеческих. Как тут быть? Запереться в поэтическом прекраснодушии, бесплодно томиться в нежном участии к своим братьям, успокаивать себя бесплодными чаяниями лучшего, а суровые животрепещущие вопросы о кровных, существенных страданиях человека оставлять без разрешения - одним словом, предоставлять миру идти как он хочет, лишь бы не нарушалась гармония нашей внутренней жизни? Нет, тысячу раз нет!.. И вот под влиянием нового мировоззрения в литературе нашей начинается новое наслоение. Переходным звеном здесь является Пушкин: он уже недоволен, тревожен, язвителен, хотя и в личном еще смысле. За ним идет Лермонтов, а там вдруг вырастает Гоголь...

  

   18 февраля 1853 года

   Еще воровство, и на этот раз вор оказался юмористом. В Киеве уездный казначей украл восемьдесят тысяч рублей серебром и скрылся, оставив письмо следующего содержания: "Двадцать лет служил я честно и усердно: это известно и начальству, которое всегда было мною довольно. Несмотря на это, меня не награждали, тогда как другие мои сослуживцы получали награды. Теперь я решился сам себя наградить" и пр. Вора не нашли. Говорят, он успел скрыться за границу.

  

   20 февраля 1853 года

   Был у меня князь Димитрий Александрович Оболенский и читал мне "Исповедь" Гоголя. Вещь в высшей степени любопытная.

   Князь Оболенский рассказал мне следующие подробности о Гоголе, с которым он был хорошо знаком. Он находился в Москве, когда Гоголь умер.

   Гоголь кончил "Мертвые души" за границей - и сжег их. Потом опять написал и на этот раз остался доволен своим трудом. Но в Москве стало посещать его религиозное исступление, и тогда в нем бродила мысль сжечь и эту рукопись. Однажды приходит к нему граф А.П.Толстой, с которым он был постоянно в дружбе. Гоголь сказал ему:

   - Пожалуйста, возьми эти тетради и спрячь их. На меня находят часы, когда все это хочется сжечь. Но мне самому было бы жаль. Тут, кажется, есть кое-что хорошего.

   Граф Толстой из ложной деликатности не согласился. Он знал, что Гоголь предается мрачным мыслям о смерти и т.п., и ему не хотелось исполнением просьбы его как бы подтвердить его ипохондрические опасения. Спустя дня три граф опять пришел к Гоголю и застал его грустным.

   - А вот, - сказал ему Гоголь, - ведь лукавый меня таки попутал: я сжег "Мертвые души".

   Он не раз говорил, что ему представлялось какое-то видение. Дня за три до кончины он был уверен в своей скорой смерти.

   В "Исповеди" Гоголя господствует религиозное настроение, не исключающее, однако, других чувств: оно и благородно и скромно. Но в Москве в последнее время он предался таким странным религиозным излишествам, которые ставят в тупик. Тут у него церковная формалистика как бы подавляла настоящее религиозное чувство. Неужели это обычный психологический ход религиозного энтузиазма?

   В деятельности душевных сил есть свой механизм, своя необходимость, по которой приятное понятие или допущенное чувство непременно должны разрешиться таким, а не другим событием, если только высшая сила, разум, не вмешается и не изменит течения идей. Но почему люди даровитые особенно подвержены этого рода року и становятся его жертвами? Не оттого ли, что вообще все явления их внутренней жизни сильнее, реальнее? Начавшись, они должны и довершить себя. В слабой голове все делается и не делается, готово чем-то быть и перестает быть от первого толчка другой силы или другого впечатления. В такой голове нет возможности образоваться чему-нибудь и созреть, тогда как ум крепкий именно тем отличается, что у него все, что делается, делается с тем, чтобы из этого что-нибудь вышло. Тут место великим и прекрасным созданиям; тут также место и чудовищным, нелепым, смотря по тому, каким первоначальным наитием или понятием руководится человек. Это именно свойственно людям даровитым, ибо дарование есть также ум, но ум односторонний, специальный. Сила его обращена на одно: он редко способен возвыситься над самим собою, чтобы столько же править, сколько творить.

  

   23 февраля 1853 года

   К следующему акту университетскому я назначен произносить речь. Не написать ли о нравственном элементе в науке и искусстве? Трудно сказать здесь что-либо новое, но предмет идет ко времени.

  

   25 февраля 1853 года

   Действия цензуры превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно.

   Вот из тысячи фактов некоторые самые свежие. Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.

   Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал свое запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел.

   Цензор Пейкер не пропустил одной метеорологической таблицы, где числа месяца означены по старому и по новому стилю обыкновенно принятою формулою:

  

   по стар. стилю

   по нов. стилю

  

   Он потребовал, чтобы наверху черточки стояло по новому стилю, а слово по старому - внизу. Таблицы между тем, как состоящие из цифр, представлены были на рассмотрение уже по напечатании, так как нельзя было предвидеть, чтобы они могли подвергнуться запрещению. Издателю предстояло вновь все печатать. Он обратился к попечителю, и, наконец, тот по долгом и глубоком размышлении насилу согласился разрешить, чтобы таблицы остались в первоначальном виде.

   Цензора все свои нелепости сваливают на негласный комитет, ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово.

  

   4 марта 1853 года

   Сегодня пришел ко мне мой добрый Барановский и объявил, что его выгнали из службы. Как? За что? Он служил начальником счетного отделения в министерстве внутренних дел. На днях вдруг велено было произвести освидетельствование по департаменту денежных сумм, что теперь вошло в обыкновение после знаменитого воровства Политковского. Барановский, как начальник счетного отделения, должен был изготовить ведомость. Пересматривая ее второпях, он не заметил, что писец пропустил одну сумму из десяти, значившихся в ведомости, причем итог, однако, был верен. Эту ошибку заметил министр, или кто-нибудь ему указал ее. По департаменту поднялась тревога. Барановский решился сам отправиться к министру, объяснить ему ошибку и исправить ее. Министр встретил его грозно и резко спросил:

   - Как это случилось?

   - Ошибка произошла от торопливости.

   - Я не признаю на службе ни торопливости, ни ошибок. И ничего больше. Казалось, все этим и кончилось. Не тут-то было. На третий день Барановскому велели подать в отставку.

   - Помилуйте! За что же? В отставку, прослужив безукоризненно 25 лет! У меня восемь душ на попечении.

   - Что же делать? - отвечал директор. - Мне очень жаль, тем более, что за исключением настоящего случая вы всегда отличались даже педантическою аккуратностью. Но воля министра должна быть исполнена.

   Барановский решился вторично идти к министру и просить его об отмене жестокого приказания. Покорно предстал он перед ним и изложил свое дело.

   - Вы думаете, верно, - отвечал министр, - что начальники отделения могут водить меня за нос? Подавайте в отставку!

   - Но, ваше высокопревосходительство, это погубит целое семейство. Умоляю вас...

   - Что? Вы еще сопротивляетесь? Знайте, что мне всегда и везде повиновались. Ступайте и подавайте в отставку, или я вас выгоню.

   Барановский подал в отставку. Теперь надо всеми силами хлопотать, чтобы доставить этому бедному и достойному человеку какое-нибудь занятие, иначе ему действительно грозит гибель со всем семейством. Он не беден, а нищ. Попытаюсь завтра у Княжевича. Подниму всех, кого можно.

  

   6 марта 1853 года

   Для бедного Барановского все ничего не открывается. Есть свободное место директора Могилевской гимназии, но попечитель начисто мне отказал, говоря, что назначает на эти места только из своих учителей.

  

   14 марта 1853 года

   Умер В.А.Каратыгин-старший. Умирать вещь обыкновенная, но вот почти вдруг сходит со сцены жизни все умное, изящное, даровитое. Как гладко очищается поле для всяческих ничтожеств! Русский театр в течение последних десяти дней потерял всех талантливых представителей. Умер Брянский. Умерла Гусева - последняя даже во время самого представления. Говорят, эти две смерти сильно поразили Каратыгина. Он беспрестанно повторял слова, сказанные ему Гусевою на похоронах Брянского: "Вот и до нас доходит очередь, Василий Андреевич: сперва я, а потом и вы". Так и случилось. Да кстати и Московский театр сгорел.

  

   19 марта 1853 года

   Новый предмет для разговора в гостиных: Яковлев пожертвовал миллион рублей казне.

   Товарищ министра А.С.Норов приглашал меня, чтобы поговорить об адъюнкте Милютине. Ему какое-то важное лицо говорило о лекциях последнего. Дело в том, что Милютин задавал студентам темы для сочинений по истории русского права. Одна из тем следующая: "Показать на основании летописей и других источников, какие были у нас совещательные лица при князьях, как они назначались, в чем состояли их обязанности, как они титуловались".

   Важное лицо нашло эту тему почему-то либеральною. "Вот, - сказал я товарищу министра, - как истолковывают наши дела. Каждый невежда считает себя вправе в них вмешиваться и распоряжаться ими. После этого на лекциях нельзя слова сказать без опасения, что его перетолкуют по-своему и самую простую общую мысль науки обратят в опасную либеральную идею. Чтобы мы, работники науки и образования, могли успешно совершать свое дело, необходимо, чтобы мы были защищены от посягательств грубого невежества".

   Абрам Сергеевич, с своей стороны, не нашел в вышеозначенной теме ничего "неблагонамеренного" и обещался поговорить с министром в этом смысле.

  

   25 марта 1853 года

   Никогда не унывай в настоящей скорби, помня, что ты еще счастлив тем, что с тобой не случилось хуже, ибо худшее всегда возможно.

   Отчаяние - признак душевной слабости; надежда есть дитя легкомыслия. Лучше всего мужество, которое все сносит и не нуждается в обольщении.

   Чтобы ложь могла нравиться или иметь успех, надо, чтобы она имела если не вкус, то по крайней мере запах и цвет истины.

  

   5 апреля 1853 года

   Есть одно важное официальное лицо, которое со мною лет пятнадцать состоит в дружеских отношениях и, несмотря на свою нынешнюю официальную важность, сохраняет эти отношения. Его пытался я заинтересовать в пользу Барановского. Он много обещал и ничего не сделал. Между тем бедный Барановский в страшном состоянии. Он, как выражается, пускает в оборот последние капли крови, чтобы не давать умереть с голоду семье. Вчера я обращался к Карамзину, описал ему и жене его положение несчастного и просил для него места по их делам или у кого-нибудь из знакомых их. Они оказались тронутыми, подали надежду.

  

   9 апреля 1853 года

   Вчера в заседании правления Общества посещения бедных присутствовал великий князь Константин Николаевич. Он приехал в девять часов и просидел часа полтора, а уезжая, выразил сожаление, что не может остаться дольше, ибо очень занят. Он был весел и приветлив. Закурил сигару и предложил другим последовать его примеру. Однако никто этим не воспользовался. Оно, пожалуй, и хорошо: зала заседания невелика, и если б все закурили, можно было бы задохнуться от дыму.

   Секретарь на этот раз начал читать журнал стоя. Великий князь осведомился: "Разве это всегда так делается?" и, получив отрицательный ответ, приказал секретарю сесть. Он внимательно следил за совещаниями, которые шли обычным порядком. По временам делал вопросы и свои замечания, умно и кстати. К лично знакомым ему членам, как то: князю Одоевскому, Хрущеву, Лонгинову, обращался особенно часто и любезно. Услышав имя одного бедного: Гладкий, великий князь припомнил казачьего атамана Гладкого и рассказал о нем, что это был один из тех некрасовцев, которые возвратились в Россию во время турецкой кампании и перевозили в лодке через Дунай государя. "Тогда все были удивлены, как государь вверился этим людям", - прибавил великий князь. Потом он осмотрел картину одного из наших стипендиатов в Академии художеств, заметил, что у него большой талант и ласково одобрил молодого художника, который был приглашен в присутствие.

   Уезжая, великий князь благодарил Общество за все, что в нем видел и нашел. Вообще посещение его во всех оставило хорошее впечатление.

   Министр наш, князь Ширинский-Шихматов, уволен за границу для излечения болезни. Должность его приказано исполнять товарищу министра А.С.Норову. Сомнительно однако, чтобы князь доехал до границы: всего вернее, что он уедет за границу жизни.

  

   10 апреля 1853 года

   Три экзамена разом столкнулись у меня на завтрашний день: в университете, в Аудиторском училище и в педагогическом специальном классе Смольного монастыря, где будет присутствовать ее высочество цесаревна. Приятное стечение обстоятельств! Решаюсь быть там, где мое присутствие нужнее, а именно в Аудиторском училище. Между прочим, ездил к попечителю с просьбою отложить на понедельник экзамен в университете. По некотором колебании он согласился. О невозможности мне быть в Смольном монастыре я уже говорил Тимаеву. Оставалось съездить к ректору и декану предупредить их о согласии попечителя. Все утро с этим провозился. Зато кончил его хорошо. Заехал к Карамзину и окончательно устроил дело Барановского. Его определяют на контору по демидовским делам, сначала на сто рублей серебром в месяц, а потом предоставят ему место, которое навсегда может обеспечить его. Барановский ожил. Ну, слава Богу и большое спасибо Карамзину: по крайней мере спасен человек, вполне достойный уважения и участия.

  

   11 апреля 1853 года

   Экзамен в Аудиторской школе. Был военный министр и кое-кто из генералов, но не много. Большинство поехало в суд, где нынче объявляют высочайшую конфирмацию по делу о Политковском.

   Экзамен шел прекрасно. Я, между прочим, долго говорил с адмиралом Рикордом. Это один из замечательных людей нашего времени. Ему семьдесят четыре года, но он свеж, бодр, весел, полон участия ко всему хорошему и благородному, а доброта его готова войти в пословицу. Я познакомился с ним лет пятнадцать тому назад следующим образом. На университетском акте ко мне подходит морской генерал и говорит:

   - Я уже знаком с вами, но мне приятно ближе познакомиться. А знаете ли вы, где я сперва познакомился с вами? В Греции.

   - Как в Греции?

   - Да! Я стоял с эскадрою близ Пирея и там прочел вашу прекрасную статью о девице Кульман: с той поры я дал себе слово по возвращении в Россию лично узнать автора ее, и вот теперь рад, что вижу вас.

   Рикорд - друг всех ученых и литераторов. Он был в очень близких отношениях с Н.А.Полевым; по смерти последнего взял под свое покровительство семью его и был главным виновником денежного сбора в ее пользу, который, говорят, принес ей тысяч до двадцати пяти. До сих пор семейство Полевого видит в Рикорде отца и друга. Вообще, где только доброе дело, так и Рикорд. И доброта его не ограничивается одними теплыми словами и изъявлениями участия. Нет! Он настойчив и деятелен. Он готов поднять все и всех на ноги для оказания помощи и добиться того, чтобы участие его не было бесплодно. И все это делается у него чрезвычайно просто. Ни тени тщеславия, ни капли усталости или охлаждения! Удивительный, редкий человек!

  

   14 апреля 1853 года

   Сегодня я слышал, что обо мне пошло представление военному министру от начальства Аудиторской школы. Меня представляют к чину действительного статского советника. Посмотрим, что из этого выйдет.

  

   15 апреля 1853 года

   Был вечером у товарища министра Норова, который ныне управляет министерством. Он говорил о затруднительном своем положении, жаловался на недостаток друзей. Департаментские чиновники не более как канцеляристы. В трогательных выражениях припомнил он нашу старинную дружбу и просил меня помогать ему. Мы условились, что важнейшие дела он будет сообщать мне для предварительного обсуждения и для соображений. Теперь на очереди важное дело: блудовский проект о преобразовании университетов. Этот проект выработан в комитете, особо учрежденном под председательством Блудова. Абрам Сергеевич просил меня сегодня заготовить по этому делу бумагу.

  

   27 апреля 1853 года

   Узнал сегодня об исходе представления меня по военному министерству к чину действительного статского советника. Государь на представление отвечал, что "еще рано", а когда военный министр заметил, что я уже девять лет в чине статского советника, его величество повторил: "все-таки рано еще". И впрямь, рано: ну какой я, в самом деле, генерал.

  

   2 мая 1853 года

   Умер доктор Богуславский, хороший врач, под угрюмой наружностью скрывавший золотое сердце. Он был еще не стар, здоров и крепок, но вот его сразила холера. Немудрено, что последняя опять начала сильнее косить: холодно так, что хоть опять полезай в шубу.

  

   5 мая 1853 года

   Умер министр народного просвещения, князь Платон Александрович Ширинский-Шихматов, в двенадцатом часу ночи. Кончина его была тиха и спокойна. За час до смерти он еще был в полной памяти, говорил, прощался с окружающими, потом сказал, что хочет соснуть, и просил оставить его одного. Он и действительно заснул - вечным сном. Присутствующие не заметили никаких признаков агонии, только услышали легкое хрипение: это был последний вздох.

   Князь Шихматов был добр и по природе и по убеждению христианина, справедлив, прост и доступен. Он не отличался, подобно своему предшественнику Уварову, ни блестящим умом, ни даром слова. Его ум вращался в сфере практической администрации, где он и приобрел много знания и навыка. Он собственно не был государственным человеком - да и где же у нас государственные люди? - и пост министра застал его, так сказать, врасплох, неожиданно. Он сам сознавал свою несостоятельность в этом отношении. Но надо сказать правду, что на его долю выпало управлять министерством в тяжелое время, когда с одной стороны восстали против просвещения поборники прежней допетровской тьмы, а с другой - смущенное правительство терялось и не знало, чего ему держаться. Министерство оказалось, так сказать, ущемленным между негласным архицензурным комитетом 2 апреля и между комитетом для пересмотра постановлений последнего под председательством Блудова. Под министерство подкапываются со всех сторон; оно сделалось какою-то сомнительною отраслью государственного управления, а представитель его, министр, скорее ответное лицо перед допросами, чем государственный чиновник.

   Князь Шихматов хотел честно и добросовестно выполнять свою тяжкую миссию. В бумагах, которые я получал от его товарища Норова по разным важнейшим вопросам, везде видно благородное усилие защищать дело просвещения и отклонять слишком резкие преобразовательные меры, клонящиеся к стеснению его. Но он не имел достаточно ни нравственного, ни гражданского мужества, чтобы смело повернуть против ветра руль своего корабля, со всех сторон обуреваемого грозною борьбою стихий. Он изнемог в этой борьбе, и можно с достоверностью сказать, что она сократила срок его жизни. Болезнь и смерть его были следствием чрезмерного напряжения сил и огорчений. Нельзя оставить без внимания и других скорбей его незавидной доли. Он не имел также никакого значения, или, как говорится, веса, даже в глазах своих подчиненных. На него смотрели с некоторого рода пренебрежением, которое было естественным следствием его политического бессилия, но которого он не заслуживал ни по чувствам, ни по целям своим. А сколько и как кидали в него грязью и в обществе и в кругу ученых! Между тем никто и не подозревал, как это тяжело ему.

   Вот уже два министра народного просвещения сделались жертвою бури, налетевшей на наше и без того еще слабое и шаткое просвещение, - он и Уваров. Уваров тоже много вытерпел в последнее время своего министерства. Когда он зашатался на своем месте, многое ему уяснилось, и мне приходилось не раз быть свидетелем его скорби. Тогда и я лучше узнал этого человека и мог оценить его хорошие стороны - его несомненный ум, который, во время его силы, часто заслонялся тщеславием и мелким самолюбием. К сожалению, и он, как Шихматов, не был одарен силами, необходимыми для времен бурных и опасных. Прав Ростовцев, который на днях мне сказал: "Ни один человек, глубоко и основательно мыслящий, не согласится теперь принять на себя звание министра народного просвещения. Для этого надо иметь колоссальную силу, какой у нас никто не имеет".

   Удержится ли Норов на этом месте? Или и он также будет жертвою? У него благородное сердце, и намерения у него благие, но едва ли достанет у него сил. Хотя он и говорит, что готов пожертвовать собою, то есть своим чиновным значением, за дело просвещения, но станет ли у него на это мужества? Ему недостает, между прочим, и того практического смысла и того навыка к делам, какой все-таки был у Шихматова, а помощников у него нет. Пока он мне доверяет, я готов, по его желанию, помогать ему во всяком благородном деле со всею добросовестностью и насколько хватит моего уменья - и я ему это обещал. Но, во-первых, я здесь не официальное лицо, и многое может идти мимо меня. Во-вторых, я не могу ради этого отказаться от всех остальных моих дел: я должен также трудиться для насущного хлеба моей семьи... Но не будем забегать вперед, а будем делать то, что предпишет совесть.

  

   8 мая 1853 года

   Похороны министра Ширинского-Шихматова. Его отвезли в Сергиевский монастырь. Я проводил его до Московской заставы. Из первоклассных сановников был Блудов.

   Написал письмо к князю Одоевскому, что не могу больше состоять деятельным членом Общества посещения бедных.

   Вечером меня опять призывал к себе Авраам Сергеевич Норов. Еще сильнее жаловался он на свои затруднения, говорил, что возлагает все свои надежды на меня. Ах, плохо! Как ожидать стойкости от того, кто не полагается прежде всего на самого себя и на силу собственных убеждений? Как бы он ни был просвещен и гуманен, он неспособен долго противиться натиску враждебных обстоятельств...

  

   22 мая 1853 года

   Прекрасный, теплый день. Утром я прошелся по деревне Кушелевке, обошел весь Беклешов сад: это моя первая прогулка после довольно серьезной болезни, которая и семью мою задержала в городе дольше, чем следовало. Мы только вчера переехали на дачу, хотя погода уже давно манила туда. Теперь сижу в моем крохотном кабинетике и приготовляюсь к серьезным работам, которых накопилась масса за две недели моей болезни.

  

   25 мая 1853 года

   Ездил в город. Вечером работал с Абрамом Сергеевичем по делам комитета о преобразовании учебных заведений министерства народного просвещения. Я должен заготовить записку об этом. Удастся ли что-нибудь вырвать из рук всяких "негласных" в пользу нашего бедного, гонимого просвещения?

  

   2 июня 1853 года

   В городе. Духота. Вчера вечер провел за делами с Абрамом Сергеевичем. Записка о проектах блудовского комитета, наконец, написана. Министр остался доволен. Он только пожелал смягчить несколько резких мест. Моя основная идея, с которой и он согласился: ничего не преобразовывать, а только улучшать. Бывают эпохи, когда дух преобразований может творить только зло, касаясь учреждений укоренившихся и польза которых доказана опытом. Мысль преобразовать министерство народного просвещения возникла под влиянием панического страха, вызванного европейскими событиями 1848 года. Тогда вошло в обычай во всем обвинять министерство народного просвещения. Государю подано было несколько проектов преобразования его, совсем не государственных. Некоторые отличаются даже изумительной безграмотностью.

   Например, проект Переверзева, который был когда-то и где-то губернатором; там, говорят, заворовался, был уволен, долго оставался без места, а потом был причислен к министерству внутренних дел. Я знаю его лично. Это круглый невежда, к тому же не трезвый. Хорош также проект московского генерал-губернатора А.А.Закревского. Кажется, следовало бы оставлять без всякого внимания подобные излияния усердия и преданности престолу. Однако был назначен комитет под председательством Блудова, который, конечно, не разделяет обскурантских идей всех этих господ, но предлагает взамен их меры тоже не мудрые.

   Вникая во все эти государственные и административные дела, приходишь к одному печальному заключению: как мы бедны государственными людьми! Какой-нибудь невежда может пустить в ход совсем нелепое понятие и колебать им целый ряд учреждений, прикрываясь мнимой преданностью и усердием... Везде бьет в глаза нетвердость основных начал, поверхностность, опрометчивость, непоследовательность, неуменье вникать в сокровенные и тонкие соотношения вещей, что, однако, необходимо, когда хотят создать стройную, богатую последствиями систему.

  

   10 июня 1853 года

   Вчера и сегодня в городе. Вчера до часу ночи занимался с Абрамом Сергеевичем. Сегодня ездил в Царское Село по приглашению графини Клейнмихель и заезжал к М.Н.Мусину-Пушкину. Возвратясь, обедал у Абрама Сергеевича.

  

   11 июня 1853 года Ночевал в городе. Был на публичном экзамене военно-учебных заведений. Меня на этих экзаменах всегда радует наследник цесаревич. Он и на этот раз с одиннадцати часов утра и до четырех неутомимо следил за экзаменом, принимая во всем самое радушное и живое участие. Наука, очевидно, его не пугает. Экзамен был из физической географии и из истории.

  

   16 июня 1853 года

   Нынче совсем не пользуюсь дачной жизнью. Вот и теперь все прошедшие дни обрабатывал проект о предоставлении Аудиторскому училищу некоторых прав и преимуществ. Вчера только кончил его, а сегодня, как говорится, спустил с рук, то есть представил кому следует. Работы было много, но будет ли успех? Польза общественная - вообще понятие шаткое. Она страшная кокетка и редко удовлетворяет того, кто всего больше за нее распинается.

   Есть у Б.Нибура следующее положение: "великие эпидемии или заразы совпадают с эпохами упадка цивилизации". Мысль эта меня поразила. Наше время как бы служит ей подтверждением. На наших глазах холера и нравственное расслабление идут рука об руку, подрывая самые светлые и великие верования. Даже, в частности, замечаем, что люди с менее хилым духом как будто не так легко подвергаются заразе или выдерживают ее счастливее.

  

   19 июня 1853 года

   В городе. Читал генералу Пильхау, директору департамента военных поселений, мою записку об Аудиторском училище. Он одобрил ее. Генерал Роговский хотел еще, чтобы я ехал с ним по этому же делу к генерал-обер-аудитору. Но от этого я уж отказался: меня ждал Норов, и приближался час урока у Бенардаки, который я решился взять на себя, так как только благодаря ему могу обеспечить пребывание на даче моей семьи.

  

   22 июня 1853 года

   Экзамен в Римско-католической академии ничем не отличался от других экзаменов там же. Прескверный обычай учеников этой академии все заучивать наизусть! Сколько я ни старался отучить их от этого в моем предмете, никак не мог. Им велено в богословских науках держаться буквы - вот они и везде держатся ее. Воспитанники нашей православной академии гораздо свободнее в этом отношении - по крайней мере были свободнее лет пятнадцать тому назад. Я имел тогда сношения с этими молодыми людьми. Они были хорошо образованы, прекрасно знали древние и даже новые языки, самостоятельно мыслили. Меня с ними сблизили их литературные попытки. Я помог им тогда перевести и издать "Историю немецкой литературы" Вахлера (напечатана была только первая часть, остальные были переведены, но переводчики удалились в провинцию, а тот, кому они поручили здесь издание, обманул их доверие; издание, разумеется, остановилось, несмотря на то, что, по моему ходатайству, министр Уваров ввел эту книгу в гимназии, да и вообще она хорошо шла), "Курс философии" Жерюзе, "Историю французской литературы" Баранта и т.д. Много очень хороших статей также написано ими и напечатано под моей редакцией в "Энциклопедическом лексиконе".

   Но беда в том, что нравственное воспитание их далеко уступало умственному развитию. Трое из них по окончании курса спились с кругу, а четвертый умер в чахотке. В период моего знакомства с ними я всячески старался воодушевлять их и пробуждать в них чувство самоуважения. При больших познаниях, при уме и добрых качествах сердца эти молодые люди были проникнуты каким-то чувством уничижения, которое угнетало их, а в заключение и погубило.

  

   6 июля 1853 года

   Некто Л.А.Мей покупает у К.П.Масальского "Сын отечества" и приглашает меня быть редактором его на том же основании, как в свое время "Современник". Но я уже испробовал прелестей такого редакторства, да вдобавок и покупка еще не состоялась. Я отвечал, что во всяком случае прежде всего надо подумать о приобретении журнала и о средствах его издавать, а потом уже рассудим, могу я или нет принять редакторство его.

  

   7 июля 1853 года

   Ездил с Краевским в Ораниенбаум к нашему общему врачу Шипулинскому. Это была хорошая прогулка. Мы в четыре часа отправились на пароходе в Петергоф, а оттуда в дилижансе в Ораниенбаум. Я лет двадцать как не был в Петергофе. Впрочем, я и теперь не видел его, так как не останавливался в нем. Дорога от Петергофа до Ораниенбаума приятная: справа залив, слева - цепь холмов с красивыми дачами, тонущими в зелени садов. Я взобрался на козлы дилижанса рядом с кучером и оттуда с высоты обозревал окрестности.

  

   9 июля 1853 года

   Холера в последние дни в городе действует слабее.

   Дядя Марк [родственник жены М.Н.Любощинский] приглашает меня вместе с ним ехать в деревню (в Витебскую губ.). Он сам взял отпуск на 28 дней и уезжает в субботу. Я не могу так скоро собраться и потому, если решусь ехать, то поеду уж один попозже. Прежде надо кончить для А.С.Норова дело по блудовскому комитету: там открылось несколько новых обстоятельств, и то, что я уже написал, требует теперь пополнений. Да и уроки у Бенардаки не могут быть так сразу оборваны.

  

   14 июля 1853 года

   Отдал Норову уже совсем оконченную записку по блудовскому комитету.

  

   1 сентября 1853 года

   Август провел в поездке в Витебск, а теперь, вернувшись, опять принялся за усиленные занятия с Абрамом Сергеевичем.

  

   27 сентября 1853 года

   Ездил в Павловск к Норову. Много толков о министерских делах. В заключение он просил меня приготовить две записки: одну о цензуре вообще, другую о Давыдовском комитете. Авось не удастся ли обуздать и то и другое.

   Сильно подумываю оставить Аудиторское училище. Сил моих не хватает. Да теперь мне там, собственно говоря, и оставаться незачем. Если они захотят принять мой проект, то и без меня осуществят его, а не захотят, так еще меньше поводов оставаться мне там.

  

   30 сентября 1853 года

   Был на акте в Педагогическом институте. Там праздновался двадцатипятилетний юбилей его. Были три чтения: все хвалебные гимны самим себе. Особенно странно было слышать, как секретарь, читавший отчет, во всеуслышание объявил, что определение в директоры Педагогического института И. И.Давыдова составляет эпоху в истории этого заведения, которое с этого только времени начало совершенствоваться и процветать. И это говорилось в глаза Ивану Ивановичу. Он выслушал не сморгнув.

  

   2 октября 1853 года

   Подал генералу Роговскому просьбу об увольнении меня из Аудиторского училища. Двадцать один год проработал я там.

  

   16 октября 1853 года

   Абрам Сергеевич отправлял составленный мною проект системы нашего образования, особенно университетского, Якову Ивановичу Ростовцеву, прося его сообщить ему свои замечания. Проект этот одновременно служит и ответом министерства на предположение блудовского комитета. Ростовцев не предложил никаких изменений.

  

   20 октября 1853 года

   Война. Говорят, турки перешли Дунай или заняли один из островков, который командует переправой. Наша флотилия, ходят слухи, пострадала на Дунае.

  

   21 октября 1853 года

   Виделся с П.И.Гаевским. Дело идет о передаче мне редакции "Журнала министерства народного просвещения".

  

   15 ноября 1853 года

   Празднование в Смольном монастыре двадцатипятилетия со дня принятия императрицею заведений ведомства Марии в свое заведование. Обедню служил митрополит, затем состоялся торжественный обед в большом зале. Там встретил я многих из своих бывших учениц: они приветствовали меня как друга.

  

   27 ноября 1853 года

   В октябрьской книжке "Библиотеки для чтения" напечатана рецензия на "Пропилеи", где разобрана и разругана статья Авдеева о храме св. Петра в Риме. В рецензии, между прочим, сказано:

   "Жаль, очень жаль, что "Пропилеи" издаются не на французском языке: такого вздору не посмел бы господин Авдеев написать на языке академии надписей, и господин Леонтьев (издатель "Пропилеи") наверно не решился бы напечатать для назидания всей Европы того, что счел за довольно хорошее для нас. Удивительно, что даже и в русском издании, в котором можно пороть дичь безнаказанно, господин Леонтьев не употребил своей издательской власти на устранение по крайней мере этой наглой нелепости!"

   Плоско и неприлично! Но комитет 2 апреля, или негласный, вместо литературного безвкусия увидел здесь целое преступление, а именно нашел, что тут "оскорблены русская литература и русское суждение". Так точно донес он и государю. Велено сделать цензору строгий выговор и спросить: кто писал статью? Мы с Абрамом Сергеевичем долго ломали голову, как бы спасти Сенковского, ибо он автор ее. Решили в отношении комитету сказать все возможное в пользу его, снесясь предварительно с Дубельтом.

  

   29 ноября 1853 года

   Недовольство моими лекциями в университете, которое я несколько времени ощущал, слава Богу, прошло. Я опять овладел собою, и это отражается и на моих слушателях, которые кажутся наэлектризованными. Аудиторию мою посещают даже студенты, не обязанные меня слушать, из других факультетов.

  

   6 декабря 1853 года