Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

кораблей. Из памятников на кладбище обращает на себя внимание памятник фамилии графов Зубовых. Над подземельем, где покоится прах их, возвышается здание для тридцати инвалидов, которые, в ожидании вечного покоя, находят здесь возможный земной покой. Прекрасная мысль заменить пышную эпитафию на мавзолее добрым словом из глубины признательного сердца.

   Зато что за надписи на некоторых других памятниках! Бедные покойники еще меньше захотели бы умирать, если бы знали, что память их будет прославлена такого рода прозой и стихами. На одном монументе жена благодарит мужа за то, что он сделал ее матерью; на другом - неутешная супруга просит проходящих плакать над ее усопшим мужем по той уважительной причине, что он был камер-фурьером, и т.д.

   В половине одиннадцатого мы отправились к поздней обедне, а после обеда несколько человек из нашего каравана пошли в Стрельну, находящуюся верстах в двух от монастыря. В дворцовом саду между двумя холмиками у маленькой речки расположен прелестный цветник. Вид с мостика на каскад очарователен. В нескольких шагах, в глубине дикого бора, другая или та же речка, силясь перепрыгнуть через небольшую преграду, падает вниз, рассыпаясь серебряными брызгами, а затем тихо извивается под шатром липовых и сосновых ветвей. Прелестный уголок! Как хорошо отдыхать на дерновом канапе против каскада! На возвратном пути мы пытались подкупить сторожа, чтобы он позволил нам нарвать цветов для наших пилигримок. Но он был неумолим.

   В гостинице мы застали наших уже в сборах на обратный путь. Но прежде нам еще предстояло отслушать молебен. Поленов и я, мы отправились в церковь раньше, с целью побывать на колокольне. Вскарабкались мы на нее с большим трудом по такой крутой лестнице, что нам то и дело грозила опасность стукаться лбом о верхние ступеньки ее. Но что за прелесть там! С одной стороны морская пелена с Кронштадтом, с другой - Петербург как на ладони; напротив - увенчанная соснами Дудергофская гора, белеющие лагери у ее подошвы. Мы погрузились в созерцание вод, лесов и полей, но вдруг были выведены из него ударами колокола над самым ухом. Невольно вздрогнув, мы оглянулись: на колокольне никого, кроме нас двоих, а язык одного из колоколов мерно ударяет о стенки его. Наконец мы разглядели привязанную к этому языку веревку и поняли, что это трезвонили снизу. Со смехом, затыкая уши, спустились мы с отвесной лесенки и застали всех наших в церкви, где уже служили молебен.

   Обратный путь в Петербург был так же приятен и весел. Невзирая на эпиграммы дам, которые из усердия к св. Сергию непременно хотели идти пешком, я сел на дрожки вместе с попечителем и проехал почти половину дороги. Вечер был редкий, и мы прибыли домой в два часа ночи.

  

   16 августа 1827 года

   Все предыдущие дни, начиная с 11 числа, я провел в больших беспокойствах и трудах. Сего числа вечером я получил известие, что государь император велел сделать строжайший выговор попечителю со внесением в формуляр и посадить на гауптвахту директора департамента министерства народного просвещения Д.И.Языкова за медленное доставление ему сведений по кронштадтскому училищу, которые приказал доставить два месяца тому назад. Сие неслыханное наказание у нас, особенно последнее, всех поразило ужасом и повергло в уныние. Я как исправляющий должность правителя канцелярии попечителя несколько ночей сряду не спал, чтобы окончить некоторые другие дела, могшие навлечь на нас новые неприятности. Будучи так близок к Бороздину и к Языкову, я разделял их несчастие со всею горячностью сердца, благодарного за их ко мне доброту.

   Главная причина сей беды в медленности и беспорядочности университетского правления, от коего зависела скорейшая доставка сведений. Попечитель виноват только тем, что не был довольно строг. Этот просвещенный и благородный человек всегда стремится прежде всего действовать как гражданин и нередко забывает, что он начальник.

   Ныне необыкновенная деятельность во всех частях управления. Могущественная воля самодержца все движет с удивительной быстротой. Все правительственные пружины в напряжении; многие беспорядки уничтожаются; многие полезные меры начинают осуществляться. Народ хочет благоденствия и, может быть, на некоторое время будет иметь его. Понятия большинства у нас не идут дальше нужд своего личного или домашнего спокойствия - следовательно, все пойдет хорошо, пока дух времени не воспрянет с новою силой...

  

   23 августа 1827 года

   Сегодня новый профессор богословия, Бажанов, начал свое поприще в университете. Он будет читать нам нравственное богословие, чем и окончится полный трехлетний курс богословия, начатый предшественником его, доктором богословия и профессором еврейского языка, Павским. Последний обладает глубокими, обширными познаниями, и в этом отношении никто не сравнится с ним. Но привлекательная личность Бажанова, его искусство излагать свой предмет просто и выразительно, стремление к духу, а не к букве - все это хоть немного смягчает для нас потерю Павского. В богословских лекциях наших вообще господствует здравый философский дух, который ставит религию на твердую почву, недоступную для фанатиков.

   Надо сознаться, что духовные учителя у нас часто преуспевают в науках больше светских профессоров. Я думаю, что это, помимо многих других причин, объясняется еще тем, что общественная деятельность нашего духовенства замкнута в известные рамки, за пределы которых не может стремиться. Другие же наши ученые, не видя границ своему честолюбию, часто жертвуют для него наукой. У нас, например, есть один профессор, человек, впрочем, почтенный и с дарованием, но который нередко выходит на кафедру удрученный горем и кое-как сбывает с рук лекцию оттого только, что он, будучи уже коллежским советником, имеет Анну 3-й, а не 2-й степени. Попечитель, по доброте своей, видя его горе, наконец дал ему слово сделать о нем представление, которое должно будет быть уважено. И этот человек не ребенок: ему уже лет под сорок, и он слывет в публике за умного, талантливого профессора.

  

   2 сентября 1827 года

   Погода стоит прекрасная. Мне захотелось прогуляться, и я пошел в Академию художеств, которая со вчерашнего дня открыта для любителей и любопытных. В залах толпилось много народу, преимущественно из незнатных: люди так называемого "хорошего тона" обыкновенно ездят сюда поутру.

   Я не знаток в живописи и сужу о ней только по впечатлению, какое на меня производит то или другое произведение. На этот раз мне очень понравился "Лаокоон". Это прекрасный снимок с древней группы. Старик перед вами действительно страдает; из искривленных мукою губ его готов вырваться пронзительный вопль отчаяния. А что за красавица Венера с небрежно наброшенным на нее покровом! Очень хорош показался мне портрет Мордвинова, писанный Довом. Хороши также Аракчеев и Сперанский... Но как попал сюда этот всадник на белом коне? Не подходите близко: он задавит вас, если коснется его шпорами. Но не бойтесь: это удивительно искусно написанный портрет покойного императора. Вот девушка вышивает на пяльцах, другая держит в руке иглу и с плутовской улыбкой на вас поглядывает. Вот поэт Пушкин. Не смотрите на подпись: видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостает только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским. А это кто лежит в турецком платье и чалме? Я угадываю, но с трудом, что это наш ориенталист Сенковский: он мало похож.

  

   14 сентября 1827 года

   Вчерашний вечер я очень приятно провел с Ростовцевым и В.Н.Семеновым, с которыми не видался уже месяцев пять. Они приходили за мной. Ужин был во вкусе греческих симпозий. Мы пили шампанское, но без излишества, а главное, говорили от избытка сердца. Я пенял - впрочем, уже не в первый раз - на Ростовцева за его лень. У него есть истинно поэтическое дарование, но светские развлечения отвлекают его от занятий, которые могли бы сохранить имя его для потомства.

  

   18 сентября 1827 года

   Отослал Булгарину мое рассуждение "О политической экономии вообще и о производимости богатств как главнейшем предмете оной". Оно было написано для чтения в торжественном собрании университета и одобрено советом оного, но по недостатку времени осталось нечитанным - а главное, кажется, потому, что существует обычай не допускать студентов до публичного чтения своих произведений.

   Кроме того, я снес Булгарину еще повесть "Василий Воинко", написанную моим товарищем Троицким. Сей молодой человек не без дарования, и я сильно его подстрекаю не дать ему заглохнуть.

   Вечером был у г-жи Керн. Видел там известного инженерного генерала Базена. Обращение последнего есть образец светской непринужденности: он едва не садился к г-же Керн на колени, говоря, беспрестанно трогал ее за плечо, за локоны, чуть не обхватывал ее стана. Удивительно и не забавно! Да и пришел он очень некстати. Анна Петровна встретила меня очень любезно и, очевидно, собиралась пустить в ход весь арсенал своего очаровательного кокетства.

  

   20 сентября 1827 года

   Сегодня у молодого камер-юнкера Штерича обедают блестящие молодые люди "хорошего тона". Он убедительно просил меня сегодня не уходить и обедать дома с ними.

   Здесь будут потомки знаменитых Долгоруких, Голицыных и проч. и проч. Посмотрим!

   - Подай мне венгерку! - сейчас прозвучало у меня в ушах. Это значит, что русские магнаты собрались уже и приступают к главному предмету своей беседы и к созерцанию последнего произведения великого Рутча - портного. Сойдем и мы вниз.

   На сегодняшнем обеде не было многих из тех, кого я думал увидеть. Много слышал я, между прочим, о графине Девиер как о совершеннейшей красавице. В самом деле у нее необыкновенно правильные черты лица - но в этом все. Черты эти подобны тем, которые проведены искусною рукою художника на куске мрамора: но этот мрамор не живет, не дышит. Артист, то есть природа, все сделала, чтобы из этой молодой девушки вышла одна из прекраснейших женщин, но сама девушка ничего не сделала для себя самой. В ее очах не сияет луч той внутренней, обворожительной красоты, которая, пробиваясь сквозь оболочку тела, облагораживает и одухотворяет последнее.

   Был за обедом один гусарский полковник, весьма неглупый человек. Он хорошо говорил о Наполеоне и о разных отвлеченных предметах. Он, кроме сабли и шпор, имеет еще нечто, то есть ум и чувство.

   Молодой камер-паж Скалон задумчив: он в самом деле думает, что из него выйдет человек.

   О князе Долгорукове могу сказать только то, что у него сюртук сшит знаменитым Петерсом. По крайней мере он хорошо знает этот важный исторический факт.

   Мой любезный П. смотрел на девушек, как дитя смотрит на конфеты, которых ему не ведено трогать. У человека этого здравый ум и прекрасное сердце - к несчастию, слишком чувствительное, ибо оно столько же создано для любви, сколько лицо его и фигура для чувства совершенно противоположного. Он очень некрасив. Сидевшие против него плутовки искусно сообщали о том одна другой.

   Важное замечание: нынешний головной убор молодых девушек куда как не изящен. Вместо грациозно упадающих на грудь или со вкусом расположенных локонов у них на писках торчат пучки волос - чужих. Коса свита на голове гак, что делает ее остроконечною. Лицо выглядывает из этой массы безобразно расположенных волос точно лицо пуделя.

   Нельзя похвалить также обычай сильно стягивать талию корсетом. Руссо справедливо уподобляет стягивающихся таким образом девушек осам, перегнутым пополам. Сверх того, какой вред для здоровья!

  

   22 сентября 1827 года

   Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 17 000 руб. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплощать в живые образы высшую идеальную красоту. Прискорбно такое нравственное противоречие в соединении с высоким даром, полученным от природы.

   Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью, блеском, свежестью красок в картинах, созданных его пламенным воображением. Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией.

   И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг. Не верится!.. Во всяком случае в толках о нем много преувеличений и несообразностей, как всегда случается с людьми, которые, выдвигаясь из толпы и приковывая к себе всеобщее внимание, в одних возбуждают удивление, а в других - зависть.

  

   2 октября 1827 года

   Был у Булгарина. Застал там Сенковского. Разговор шел о путешествиях. Сенковский не верит, чтобы путешествующий по России мог встречать предметы, достойные философского наблюдения. Булгарин и я утверждали противное. В России, говорили мы, большее разнообразие нравов и обычаев, чем где-либо; много невежества, но самые предрассудки представляют обильное поле для наблюдений философа.

   Сочинение мое "О политической экономии" во многих местах урезано цензурою. Между прочим, в одном месте у меня сказано: "Адам Смит, полагая свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов" и прочее... Слово краеугольный вычеркнуто потому, как глубокомысленно замечает цензор, что краеугольный камень есть

   Христос, следовательно, сего эпитета нельзя ни к чему другому применять.

   Булгарин и этот раз принял меня любезно и с комплиментами. О "Василии Воинко" говорит он, что повесть сия пахнет бестужевщиною. Он просил меня принести ему отрывки Гереновой истории трех последних столетий, которую переводит один из моих знакомых.

  

   5 октября 1827 года

   Г-жа Штерич рассказывала мне сегодня: "Вчера на бале у Корсаковых посреди министров и первейших чинов двора вижу я человека, гордо расхаживающего с таким величественным, непринужденным видом, что я его сначала приняла за очень важную особу. Подхожу ближе: это француз Курнанд, содержатель одного из здешних пансионов. Супруга его, тоже здесь находившаяся, не уступала ему в надменной важности. Не показывает ли это, что наше дворянство не слишком ревнует о своих преимуществах, лишь бы ему не мешали веселиться".

  

   12 октября 1827 года

   Виделся с Булгариным. Он жаловался министру народного просвещения на цензуру за то, что она не пропустила многие места в моем сочинении. Министр велел ему подать формальное прошение об этом. Нужно ли в самом деле для чего-нибудь такое свирепое преследование идей, без которых, однако, ни одно государство не может идти вперед по пути к могуществу и благоденствию? Что бы ни говорили, просвещение нужно народам. Нельзя же заключать о вреде его по революционной пропаганде некоторых мечтателей, которые творят и проповедуют глупости, уж, конечно, не от избытка, а от недостатка, от полупросвещения...

  

   15 октября 1827 года

   Читал недавно отпечатанную третью главу "Онегина" сочинения А.Пушкина. Идея целого пока еще не ясна, но то, что есть, уже представляет живую картину современных нравов. По моему мнению, настоящая глава еще превосходит предыдущие в выражении сокровенных и тончайших ощущений сердца. Во всей главе необыкновенное движение поэтического духа. Есть места до того очаровательные и увлекающие, что, читая их, перестаешь думать, то есть самостоятельно думать, и весь отдаешься чувству, которое в них скрыто, буквально сливаешься с душою поэта. Письмо Татьяны удивительным образом соглашает вещи, по-видимому, несогласимые: исступление страсти и голос чистой невинности. Бегство ее в сад, когда приехал Онегин, полно того сладостного смятения любви, которое, казалось бы, можно только чувствовать, а не описывать, - но Пушкин его описал. Это место, по-моему, вместе с русскою песнью, которую поют вдали девушки, собирающие ягоды, лучшее во всей главе, где, впрочем, что ни стих - то новая красота. Здесь поэт вполне совершил дело поэзии: он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью, которая неразлучна с человеком, как печать неразгаданности его жребия, как провозвестие чего-то высшего, соединенного с его бытием. Поэт удовлетворил неизъяснимой жажде человеческого сердца.

   О стихах нечего и говорить! Если музы - по мнению древних - выражались стихами, то я не знаю других, которые были бы достойнее служить языком для граций. Замечу еще одно достоинство языка Пушкина, показывающее вместе и талант необыкновенный, и глубокое знание русского языка, а именно: редкую правильность среди самых своенравных оборотов. В его могучих руках язык этот так гибок, что боишься, как бы он не изломался в куски. На деле видишь другое - видишь разнообразнейшие и прелестные формы там, где боялся, чтобы рука поэта не измяла материал в слишком быстрой игре, - и видишь формы чисто русские.

   Сегодня принужден был ссориться с правителем канцелярии попечителя. У этого человека престранный нрав и понятия. Он ничему не учился, но практикою набил руку в канцелярских делах. Почитает себя несчастным человеком и всякому встречному неизменно рассказывает о каких-то 50 000 рублях, которые должен был получить, но не получил. В обращении он престранный оригинал. Весьма неловок: в разговоре его никогда не услышишь второго и третьего грамматического лица: я есть его тиран. Кто о чем бы ни говорил, а он всегда о себе: о своих болезнях, об ученье у какого-то немецкого пастора, о пребывании своем в доме орловского губернатора, наконец о службе в горном департаменте. Вдобавок он одержим страстью пересыпать свои рассказы нелепейшими анекдотами, почерпнутыми, разумеется, из событий собственной жизни. Прибавьте к этому еще дурной выговор и польские выражения - и вы получите понятие о муках, которые должен испытывать всякий, осужденный учтивостью на слушание его. Сверх всего этого, у него еще страшное самолюбие и упрямство ослиное.

   Власть его не распространяется на меня, и потому между нами до сих пор не бывало столкновений. Но за последние два месяца я по случаю болезни правителя канцелярии исполнял его должность и по истечении этого срока получил от попечителя лестную благодарность за порядок и быстроту действий. Это показалось обидным настоящему правителю, который на днях опять вступил в отправление своих обязанностей. Он стал упрекать меня, что за его отсутствие дела пришли в такой беспорядок, что он не отыщет многих бумаг. Я попросил его указать, каких именно бумаг он не находит. Указать он не мог, ибо говорил неправду, но, не желая еще уступить, заметил, что моя физиономия его всегда пугает и заставляет бояться, что я когда-нибудь возьму да нарушу правила общежития по отношению к нему. Это заставило смеяться меня и других чиновников в канцелярии, и тем дело и кончилось.

  

   16 октября 1827 года

   Государь император повелел отправить двадцать лучших студентов за границу для усовершенствования их познаний с тем, чтобы, возвратясь, они могли занять профессорские кафедры. По философии и правам будут отправлены в Берлин, а по естественным наукам в Париж. Попечитель, советуясь со мной сегодня о том, кого из наших выбрать для этой цели, предложил и мне отправиться с прочими. К этому есть одно препятствие - мое незнание иностранных языков, но Константин Матвеевич обещался устранить его: он хочет поехать к князю А.Н.Голицыну и просить его выхлопотать на сие разрешение государя. Он дал мне на размышление несколько дней и убеждал ничем не стесняться в моем окончательном решении.

   Вот оно, и я искренно ему выскажу его. По возвращении из-за границы придется четырнадцать лет служить профессором по назначению правительства. Я люблю науку и жажду познаний, но не в качестве ремесленника, а главное, не могу помириться ни с чем, что хоть сколько-нибудь отзывает закрепощением себя. Раны от неволи еще слишком свежи во мне для того, чтобы я добровольно согласился еще раз испытать ее на себе, хотя бы и в смягченном и облагороженном виде. Соблазн усовершенствоваться в Германии, конечно, велик, но я предпочитаю свободно располагать своей будущностью в России. Да и выгоды от поездки вряд ли еще так существенны, как представляются с первого взгляда. Это не путешествие. Запрут на два года в Дерпте, на три в Берлине - вот и все. Но не в этом дело, а в вышесказанном. Завтра же все это выскажу попечителю, который в отношении меня является настоящим попечителем моей судьбы.

  

   19 октября 1827 года

   Вышло новое постановление: не принимать больше на статскую службу лиц, подлежащих подушному окладу [т.е крестьян и мещан]. Мера эта может иметь важные последствия. С одной стороны, она поведет к усилению дворянства, а с другой - к тому, что люди других сословий, которые иногда вступали на службу, но не могли быть на ней полезны по ограниченности своих дарований, будут теперь обращены к деятельности в своем собственном кругу, начнут учиться ремеслам и т.д. Для людей же с дарованиями всегда открыты пути к более широкой гражданской деятельности через университеты, которые по сему постановлению сохраняют все свои права и преимущества.

   Сверх сего, Россия перестанет наводняться чиновниками, этими привилегированными тунеядцами, и будет их лишь столько, сколько нужно для отправления общественных должностей.

   Так полагают почти все, с коими я говорил о настоящей мере: дай Бог, чтобы они были правы и чтобы новое постановление действительно повело лишь к благим результатам.

  

   20 октября 1827 года

   Объявил попечителю о своем решении не ехать за границу. Он внимательно выслушал меня, с минуту помолчал, потом, ласково взяв за руку, сказал:

   - Делайте то, что вам говорят сердце и совесть. Если я в настоящем случае и не безусловно с вами согласен, то все же настолько вас понимаю и вам сочувствую, что не берусь вам советовать. Итак, решено, вы с нами остаетесь!

  

   21 октября 1827года

   Читал мнения членов комитета, учрежденного для преобразования учебных заведений, о проекте академика Паррота. Не зная самого проекта, не могу вполне судить о достоинстве сих мнений. Впрочем, из них можно заключить, что главная мысль его следующая: "Все университеты в России ничтожны и бесполезны в своем настоящем виде. Причина сего в том, что они не имеют хороших профессоров. Чтобы водворить в России просвещение, надо уничтожить сию причину, то есть всех профессоров в российских университетах удалить и заменить их новыми, более достойными сего звания, но непременно из русских же. Каким же образом сделать это?" - Оставить только три университета: Московский, Харьковский и Казанский - ибо С.-Петербургский, по мнению г-на Паррота, ничем, однако, не доказанному, совершенно бесполезен. Из трех вышеупомянутых университетов надо выбрать отличнейших студентов, на каждую кафедру по одному (всех кафедр должно быть по 32 в каждом университете) и отправить их всех на пять лет учиться в Дерпте, а потом на два года в Германии. По возвращении их отставить всех старых профессоров и заменить их сими вновь образованными.

   Сперанский и Строганов против сего проекта. За него, с разными исключениями и дополнениями, Ламберт, Блудов, Крузенштерн и Шторх.

   Последние, очевидно, стремятся сразу на целый век подвинуть в России ход просвещения; первые же хотят на настоящем порядке вещей основать постепенное приближение ее к оному.

   Паррот, несомненно, прав в том, что у нас мало хороших профессоров, частью по причине равнодушия к науке, как говорит Шторх, а более потому, что их самих худо учили.

  

   23 октября 1827 года

   День рождения жены нашего попечителя Бороздина. После обеда я с его семьей поехал на вечер к его сестрам. Там был генерал Поленов со своим многочисленным семейством, которое может служить образцом согласия и добродушия. Удивительнее всего, что здесь мачеха является провидением не только своих собственных детей, но и детей своей предшественницы. Нежность ее к последним так же велика и трогательна, как и к первым. Вообще сердце этой женщины исполнено той пленительной доброты, которая приближает особ ее пола к идеалу. Падчерицы, или, лучше сказать, дочери ее сердца, не отличаются яркой красотой, в них есть что-то трогательное и милое, что, пробиваясь сквозь черты лица их, сообщает им выразительность и прелесть, заставляющие забывать об отсутствии положительной красоты.

   Вечер в обществе добрых, умных людей прошел быстро и приятно. Часть его я провел за бостоном с генералом Поленовым, с нашим профессором Сенковским и с братом попечителя.

   Сенковский весьма замечательный человек. Не много людей, одаренных умом столь метким и острым. Он необыкновенно быстро и верно подмечает в вещах ту сторону, с которой надо судить о них в применении к разным обстоятельствам и отношениям. Но характер портит все, что есть замечательного в уме его. Последний у него подобен острию оружия в руках диких азиатских племен, с которыми он сблизился во время своего путешествия по Азии.

   Нельзя сказать, чтобы он был совсем дурной человек, но, подобно иным животным, неукротимым по самой природе своей, он точно рожден для того, чтобы на все и на всех нападать, - и это не с целью причинить зло, а просто чтобы, так сказать, выполнить предназначение своего ума, чтобы удовлетворить непреодолимому какому-то влечению. Естественно, он не любим, на что сам, однако, смотрит без негодования, как бы уверенный, что между людьми нет других отношений, кроме беспрестанной борьбы, и он со своей стороны воюет с ними не за добычу, а как бы отправляя какую-то обязанность или ремесло. В обращении он жесток и грубоват, но говорит остроумно, хотя и резко. Нельзя сказать, чтобы разговор его был приятен, но он любопытен и увлекателен.

  

  

   1 января 1828 года

   Давно уже ничего не писал я на этих страницах. Приготовления к экзамену отнимали у меня все время. Это уже последний: с окончанием его окончится период моего студенческого существования - и я гражданин.

   Сегодня наш курс экзаменовался в римском праве. Мне досталось говорить об опеке. Профессор В.В.Шнейдер похвалил меня, но сам я недоволен своими познаниями в этом предмете. Да и трудно было, по правде сказать, много успеть в сей обширной и сложной науке, записки по коей выданы нам профессором всего за полторы недели до экзамена. Сами же мы не составляли их, потому что он обещал с самого начала дать нам свои.

  

   8 января 1828 года

   У меня чуть было не дошло до ссоры с Булгариным. По условию он должен был напечатать в мою пользу сто экземпляров моего сочинения "О политической экономии". Это было для меня очень важно, ибо я намеревался представить оное профессорам как диссертацию на степень кандидата. Оно уже несколько дней тому назад появилось в "Северном архиве", между тем для меня не оставлено ни одного экземпляра, и в типографии уже разобраны доски.

   Я изъявил мое сожаление по этому поводу Булгарину. Он извинился забывчивостью и дал слово, что в три дня велит вновь набрать сочинение и напечатать, Я успокоился. Но третьего дня прихожу в типографию: там ничего и не слыхали от Булгарина. Это меня крайне раздосадовало, ибо уже недалеко время, назначенное для представления диссертации. Я опять кинулся к Булгарину и Гречу. Теперь сочинение мое набирают, и оно скоро будет напечатано.

  

   26 января 1828 года

   Наконец кончились экзамены. Сегодняшний был из богословия: сошел хорошо.

   На днях только вышло из печати мое сочинение. Профессора весьма одобряют его, а публика приняла как нельзя лучше. Из этого я вывожу два заключения: первое, что публика наша, значит, еще очень мало сведуща в политической экономии, второе, что в ней начинает развиваться вкус к серьезному чтению.

  

   28 января 1828 года

   Слушал лекцию из философии у профессора Галича. Как жаль, что сей отличный профессор лишен своей кафедры в университете: у нас нет ни одного, подобного ему, кроме разве Давыдова в Москве, у которого тоже отняли кафедру; но я сам о последнем не могу судить.

   К Галичу прежде всего имеешь доверие, ибо видишь, что он обладает обширными познаниями. Изложение его определенное: он выражается ясно и благородно. Его одушевляет чистая, высокая любовь к истине, отчего беседы его не только полезны, но и увлекательны. Это не цеховой ученый, а человек, глубоко преданный науке и жаждущий правды, столько же практической, сколько и теоретической. Я лично к тому же много обязан ему. Зная, что мне не под силу заплатить ему за курс 300 руб., как платят другие его слушатели, он предложил мне посещать его лекции бесплатно.

  

   29 января 1828 года

   Говорил с попечителем о моей службе. Он предлагает мне у себя место секретаря в 1200 руб. жалованья. Я останусь у него во всяком случае на год, так как мне особенно приятно служить у человека, столь просвещенного и благородного и которому я столько обязан. Да и должность секретаря при нем необременительна, следовательно, не помешает мне совершенствоваться в науках.

  

   30 января 1828 года

   Сегодня был у меня Ростовцев. Очень приятная беседа. Этот человек не изменяется ни в своих чувствах вообще, ни в своем дружеском расположении ко мне. Толковали о прошлом, вспоминали о декабристах.

   - Но что скажет обо мне потомство? - заметил, между прочим, Ростовцев, - я боюсь суда его. Поймет ли оно и признает ли те побудительные причины, которые руководили мною в бедственные декабрьские дни? Не сочтет ли оно меня доносчиком или трусом, который только о себе заботился?

   - Потомство, - возразил я, - будет судить о вас не по одному этому поступку, а по характеру всей вашей будущей деятельности: ей предстоит разъяснить потомству настоящий смысл ваших чувств и действий в этом горестном для всех событии.

   Он со слезами на глазах обнял меня.

  

   2 февраля 1828 года

   Славный день! Давно уже предлагал я товарищам по окончании экзаменов устроить дружеский прощальный обед, для чего каждый из нас должен был пожертвовать по 20 руб. Я давно уже начал прикапливать эту сумму. Некоторые по малодушию отказались, но вот дорогие имена тех, которые с восторгом отозвались на призыв дружбы: Горлов, Михайлов, Армстронг, Дель, Гебгардт 1-й, Гебгардт 2-й, Клопов, Гедерштерн, Владиславлев, Иванов, Линдквист, Крупский, Чивилев, Щеглов и Казакин.

   Мы собрались в четыре часа к Горлову. Первый наш тост за обедом был, по обыкновению, посвящен отечеству и государю. За вторым бокалом шампанского каждый должен был избрать предмет по сердцу и пить в честь его. Крупский пил за дружбу; Иванов - за успехи драматической поэзии, Гедерштерн - за здоровье друзей, Гебгардт - за любовь и дружбу, Дель - за отечество; Армстронг - за честь и дружбу; Михайлов - за свою возлюбленную; Горлов - за святость дружеского союза; я-за счастие и славу друзей.

   В конце обеда, выпив последний бокал, все, по общему взаимному побуждению, бросились в объятия друг друга. Пять часов пролетели как миг. Какая свобода царствовала в излияниях наших чувств и мыслей, но какая благородная свобода: в ней не родилось ни одного чувства, ни одной мысли, ни одного слова, оскорбительного для нравов, чести и дружбы. Право, отечество могло бы пожелать, чтобы все грядущие поколения его сынов были одушевлены такою же правотою сердца и таким же благородством стремлений.

   Я вернулся домой в десять часов вечера, но сердцем и мыслью все еще оставался с покинутыми друзьями.

  

   5 февраля 1828 года

   Был в концерте. Здесь учредилась "Музыкальная академия", преимущественно стараниями господ Львовых, все семейство которых состоит из отличнейших музыкантов. Действительные, то есть играющие или поющие члены этой академии, все аматеры, в том числе и девицы. Сегодня сия академия дала свой первый концерт в зале Кушелева-Безбородко, что в Почтамтской. Пели три девицы из знатных фамилий. Прекрасные голоса! Старший Львов привел всех в восторг игрою на скрипке; меньшой тоже превосходно играл на виолончели. Концерт кончился почти в десять часов, и я вернулся домой в карете со Штеричем и его матерью.

  

   9 февраля 1828 года

   Неприятное происшествие! Вчера состоялось в университете факультетское собрание, на котором должны были решать, кого из выпускных студентов нашего курса произвести в кандидаты. Сегодня вбегает ко мне наш Михайлов в большом расстройстве и сообщает, что он не удостоен звания кандидата. Признаюсь, я тоже этого не ожидал, ибо, хотя он не отличался особенною усидчивостью в занятиях, однако ничем не уступает в познаниях тем студентам, кои получили сию степень в прошлом году.

   Это несчастие крайне огорчило моего товарища, тем более что он был уверен в противном. Я сам боялся за него меньше, чем, например, за Армстронга. Теперь он именем дружбы заклинал меня спасти его ходатайством перед попечителем. Я и без его просьбы уже решился на это и на переговоры с профессорами, ибо беда еще не совсем неотвратима. Совет не утвердил еще определения факультета, хотя дела сего рода непосредственно принадлежат последнему.

   Я тотчас оделся и пошел к попечителю. Тронутый до глубины сердца положением моего бедного товарища, я с жаром просил Константина Матвеича Бороздина оказать ему помощь. Михайлов постоянно пользовался любовью товарищей, начальства и общества: что подумают они о нем (не говоря уже о его родителях), когда узнают, что он не с такою честью оставил университет, как они надеялись. Да и, право же, это незаслуженно!

   Представления мои подействовали. Благородный и добрый начальник обещался употребить в его пользу все свое влияние. По моему настоянию Михайлов полчаса спустя и сам посетил попечителя: тот обласкал его и обнадежил.

   Причина, почему Михайлову отказывают в кандидатстве, та, что он, как говорят, не имеет полных четырех баллов в статистике, хотя во всех прочих предметах имеет их. Вечером был у Михайловых. Все они очень огорчены. Мишель в их глазах совершенство, и они не постигают, как профессора могут смотреть на него иначе. Надо признаться, однако, что Мишель слишком надеялся на свои способности и потому занимался довольно поверхностно и на экзаменах подчас отделывался фразами. Должно полагать, что это и было главною причиною его беды, а не 3 с половиной поставленные ему в статистике. Еще огорчило меня, что, пока я ходатайствовал за него у попечителя, он уже успел побывать у всех профессоров факультета и восстановить их против себя неуместною горячностью.

   - Теперь вся наша надежда на вас, - говорили мне отец его и мать, - все зависит от попечителя, а вы пользуетесь его доверием.

   - Что до меня касается, - возразил я, - я на все готов для товарища, который к тому же и умен и способен. Но пусть же он по крайней мере не восстановляет еще больше против себя профессоров. "Мы готовы исполнить желание вашего превосходительства, - могут они сказать Константину Матвеевичу, - но позвольте вам заметить, что это будет несправедливо". Тогда от последнего, конечно, нельзя и требовать, чтобы он не согласился с их приговором. Право давать ученые степени есть священное, неприкосновенное право университета: ни попечитель, ни министр не могут непосредственно мешаться в это.

   Я хотел этими словами доказать Михайлову, как неблагоразумно поступил он, оскорбив профессоров, и посоветовал ему завтра опять съездить к ним и загладить сегодняшнее неблагоприятное впечатление, чтобы они по крайней мере не мешали мне действовать у попечителя.

  

   10 февраля 1828 года

   Попечитель уже говорил в пользу Михайлова с ректором университета. Между тем и сам Мишель был опять у профессоров. Они все укоряют его за то, что он не занимался так, как следовало и как мог по своим способностям. Но теперь они по крайней мере несколько смягчены учтивостью моего товарища.

   Итак, сегодня ничего решительного по этому делу не последовало. Между тем на послезавтра назначено собрание университетского совета, значит, завтра надо пустить в ход все средства: после собрания совета уже будет поздно.

  

   11 февраля 1828 года

   Сегодня попечитель говорил мне о деле Михайлова уже совсем другим тоном, чем сначала. Доброе расположение его вдруг точно исчезло.

   - Все профессора, - сказал он мне, - против него. Они говорят, что он на лекциях был невнимателен, читал романы и "Северную пчелу", вместо того чтобы слушать, и на экзаменах не обнаружил твердого знания в науках. Скажи, что же мне делать?

   Минута была решительная, и я истощил все мое красноречие, чтобы склонить Константина Матвеевича к тому, чтобы он поговорил за Михайлова с деканом факультета, от которого главным образом все зависело. Попечитель, наконец, обещался сегодня еще повидаться с ректором и деканом. Слава Богу, еще есть надежда!

  

   12 февраля 1828 года

   Сейчас имел разговор с попечителем, который сильно огорчил меня. Он утвердился во мнении, которое я ему внушил о Михайлове, но зато сказал:

   - Университет хочет в нынешнем году произвести слишком много кандидатов, и потому ваш факультет должен ограничиться двумя: тобою и Михайловым. Прочие должны довольствовать степенью студента.

   "Итак, - подумал я, - бедные мои Армстронг и Дель, на вас должен пасть жребий, по справедливости заслуженный Михайловым!" Я старался по возможности доказать Константину Матвеевичу, что несправедливо обидеть в нынешнем году тех, которые в прошлом или будущем, несомненно, получили бы отличие, право на которое признано за нами всеми профессорами. Он молчал. Не знаю, убедил ли я его; в противном случае буду оплакивать свое рвение относительно Михайлова.

   Михайлов объявил мне, что декан стал ласковее к нему, попечитель тоже подал надежду, но дело пока остается нерешенным: собрание университетского совета сегодня не могло состояться, потому что почти все члены филолого-исторического факультета больны. Опять надо ждать неделю, а может быть, и больше. Это и мне лично неудобно. Я не могу явиться к князю А.Н.Голицыну, пока не получу официально своей степени кандидата. Да и дела мои по службе тоже от того терпят.

  

   14 февраля 1828 года

   Наконец сегодня состоялось собрание университета и молебствие, как всегда бывает при начале нового курса. Но нам еще не объявили наших ученых степеней.

   Закон, в прошедшем году изданный, о недопущении на службу разночинцев, начинает уже оказывать свое действие - и на этот раз благодетельное. Нынешний год в университете было втрое больше слушателей, чем в предыдущем.

   Вечером я слушал лекцию у Галича. От него поехал к Ростовцеву, а с ним вместе к родственнику его, С.С.Уварову. В доме последнего я буду читать трем молодым людям русскую словесность и получать по 10 рублей за билет [т.е. за одно посещение или занятие]. Какая разница с моим острогожским учительством: там я получал по десяти рублей в месяц за ученика, занимаясь с ним по пяти часов в день.

   Я экзаменовал моих будущих учеников. Они едва знают русскую грамматику, хотя меньшему из них уже пятнадцать лет. Зато они превосходно изучили французский, немецкий и английский языки.

  

   15 февраля 1828 года

   Сегодня в университете торжественно объявили всем кончившим курс студентам их ученые степени. По нашему факультету следующие произведены в кандидаты: из казеннокоштных Крупский и Чивилев; из своекоштных: Армстронг, Дель, Зенкович, Михайлов и я. Михайлов с восторгом бросился тут же ко мне на шею.

   Затем мы все пошли благодарить нашего почтенного, любимого попечителя. Он принял нас ласково и просил поддерживать честь университета там, где будем служить.

   Итак, слава Богу, никто не остался обижен!

  

   17 февраля 1828 года

   Серафима Ивановна Штерич очень заботится с некоторого времени о моих удовольствиях. Она не пропускает случая, когда может сделать меня участником концерта или какого-нибудь зрелища. Вчера она хотела взять меня с собою, но меня не было дома. Зато сегодня она отдала в мое распоряжение два билета в концерт девицы Гедике. Я один отвез Поленову, и мы вместе отправились в филармоническую залу.

   Слушателей было довольно. Между ними встретил я Булгарина, который, будучи обязан завтра дать публике отчет о сем концерте, зорко во все вглядывался в зале: прислушивался к шепоту посетителей, наблюдал за их лицами, одеждой; следил за каждым движением смычка, за каждым прикосновением пальчиков артистки к фортепиано - одним словом, собирал материал для своей "Пчелы", которая на следующий день поднесет одним мед, а другим горечь.

   Он подошел ко мне и спросил:

   - Напечатано ваше сочинение?

   - Давно, - отвечал я, - за что усердно вас благодарю.

   - Вперед прошу распоряжаться самим в моей типографии как угодно. Там исполнят все, что вы прикажете.

   Я поблагодарил за сию литературную учтивость, и мы разошлись.

   Концерт был хорош. Девица Гедике превосходно играла на фортепиано. Но девица Гебгардт довольно слабо пела. Г-н Сусман с необыкновенным искусством проиграл на флейте претрудные вариации, но в вариациях этих все достоинство их в трудности. Я искал в них чувства и поэзии, а нашел метафизику, которую надо слушать умом, а не сердцем. Ныне прорывается странный вкус в музыке, особенно среди любителей: отличным артистом почитается тот, кто умеет быстро и отчетливо передавать массу самых запутанных, многосложных тонов. Конечно, это достоинство, но не единственное же в музыке. Это один механизм, одна форма сего божественного искусства, которое само по себе есть не иное что, как выражение идеальной жизни чувством, так как поэзия в тесном смысле есть выражение оной чувством и понятием.

  

   18 февраля 1828 года

   Был в Музыкальной академии на репетиции. Моцартова "Турецкая увертюра" прекрасна; она и исполнена