Никитенко Александр Васильевич - Дневник. Том 1

да в могилу". Если б я по крайней мере мог верить в пользу, в прочность моего труда!

  

   27 июля 1840 года

   В типографии бумаги нет: веди тут журнал как хочешь. Наконец приехал Смирдин из Москвы. Я с ним говорил. Он обещал, что впредь остановки не будет. Надо надеяться!

  

   7 августа 1840 года

   Вот уже и приемные экзамены в университете начались. Одна из самых тяжелых для меня обязанностей. Мало молодых людей, которые были бы хорошо приготовлены.

  

   8 августа 1840 года

   У меня обедал Брюллов, знаменитый творец "Последнего дня Помпеи". Собралось еще человека два-три и несколько дам из Смольного монастыря. Мы хорошо провели время за обедом под открытым небом в моем крохотном садике, под березками, рядом с кустами крыжовника.

   Брюллов кроме таланта одарен также умом. Он не отличается гибкостью и особенной прелестью обращения, однако не лишен живости и приятности. Он лет пятнадцать прожил в Европе и теперь не особенно доволен, кажется, своим пребыванием в России. Это, пожалуй, и немудрено. У нас не очень-то умеют чтить талант. Вот хоть бы и сегодня. Мы гуляли в Беклешовом саду. Один мне знакомый действительный статский советник отзывает меня в сторону и говорит:

   - Это Брюллов с вами? Рад, что вижу его, я еще никогда не видал его. Замечательный, замечательный человек! А скажите, пожалуйста, ведь он, верно, пьяница: они все таковы, эти артисты и художники!

   Вот какое сложилось у нас мнение о "замечательных людях".

   Брюллов уехал поздно вечером. За обедом он любовался моей женой.

   - Чудесная голова, - говорил он, - так и просится под кисть художника. Покончу с "Осадой Пскова" и стану просить вашу супругу посидеть для портрета.

  

   10 августа 1840 года

   Август стоит ясный и теплый. Каждый четверг и субботу я с Барановским отправляюсь пешком на дачу и обратно. Но деревья желтеют, и природа улыбается уже сквозь осенние туманы. Особенно хороши теперь утра. Но скоро, скоро конец всей этой роскоши.

  

   31 августа 1840 года

   Вчера день моих именин. Благодаря хорошей погоде отпраздновали его отлично. Съехалось много приятелей. Младший Гебгардт привез несколько ракет, которые и были спущены в поле, среди ночной тишины.

   Завтра и семья моя перебирается в город, на зимнюю квартиру.

  

   15 ноября 1840 года

   О писателе должно судить не по тому, что он хотел сделать, а по тому, что он действительно сделал. Так называемые высокие идеи в наше время сильно опошлились: какой студент не является носителем их? Но какие из этого результаты - вот что надо иметь в виду. Часто говорят: "автор вложил в основу такого-то произведения глубокую мысль". Но что в том, если здание, построенное на этой идее, не соответствует ей, если величие ее не осуществилось ни в размерах, ни в отделке этого здания? Я не хочу, чтобы на здании была надпись: это храм. Я хочу отгадать его без надписи, по величию стиля.

  

   20 ноября 1840 года

   У меня был Кольцов, некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений. К несчастию, он сблизился с редактором [Краевским] и главным сотрудником [Белинским] "Отечественных записок": они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлеченностях гегелевской философии. Он до того зарапортовался у меня, что мне стало больно и грустно за него. Неученый и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих "покровителей", он, пройдя сквозь их руки, утратил свое драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл. Владимир Строев, который также был у меня, даже заподозрил его в нетрезвости и осведомился, часто ли он бывает таким? А скромный молчаливый Бенедиктов только пожимал плечами.

   Всякая идея сама по себе есть отвлеченное представление; ее нельзя анализировать, и потому она в художественном произведении не дает ничего, кроме общих мест. Необходимо видеть ее раскрывающеюся в каком-нибудь факте: тут возможность анализа, а следовательно, и оживления. Что такое идея человека, как не бесконечное отвлеченное представление? Посмотрите же, как эта идея выражается в одном, в другом неделимом, и вы изумитесь разнообразию и богатству явлений, которые можно слагать уже в какие угодно образы. Вот почему незнание природы и жизни производит в искусстве одни общие места.

  

   30 ноября 1840 года

   Едва возвратился князь М.А.Дондуков-Корсаков, наш попечитель (он провел восемь месяцев за границею), как в университете начались уже так называемые "истории". Он сказал речь студентам, в которой приглашал их "во всем прямо и непосредственно к нему относиться" и заверял их, что он "всегдашний их защитник". Студенты вообразили, что они могут не слушаться инспектора и оскорблять профессоров.

   На другой же или на третий день после речи попечителя Куторга-младший читал свою лекцию из истории. Какой-то студент, недовольный тем, что Куторга дал ему дурные отметки на экзамене, начал шуметь в аудитории и смеяться. Куторга ему заметил: "Вы ведете себя неприлично". - "Я веду себя так, - отвечал студент, - как вы того заслуживаете", - и принялся обвинять Куторгу в противонациональном направлении его лекций. Через день Куторге уже совсем не давали читать лекций: одни свистели, другие аплодировали; профессор принужден был удалиться с кафедры. И это не единичный случай: нечто подобное было уже и с другими. Как бы не пришлось студентам за то поплатиться! Но кто главный виновник этого?

   Уже недели две у нас с Сенковским идут переговоры о "Сыне отечества". Смирдин ему уступает этот журнал во временное владение, и хорошо делает, потому что на следующий год он уже не был бы в состоянии издавать его. Сенковский же вполне способен вести журнальное дело. Он предложил мне попрежнему оставаться редактором "Сына отечества", с правом самостоятельно распоряжаться его направлением. Я, хотя неохотно, согласился и еще не уверен, что полажу с Осипом Ивановичем. Он прислал мне проект объявления, в котором роль редактора является вовсе не такою, как было обещано. Я в длинном письме написал ему, что на таких условиях отказываюсь от редакторства. Сегодня я заезжал к нему для окончательных объяснений, но не застал его дома.

  

   5 декабря 1840 года

   Мы, наконец, поладили с Сенковским. Положено сказать в объявлении, что я буду независимым редактором во всем, что касается литературного направления журнала.

   Я завален работою. Надо додать остальные книжки "Сына отечества", а их шесть. Четыре типографии заняты печатанием их. Ложусь спать в три часа ночи, встаю около семи. К счастью, пока это не оказывает вреда моему здоровью: но надолго ли?

  

   10 декабря 1840 года

   Работаю как паровая машина. Печатание "Сына отечества" идет успешно. Мне то и дело приходится слышать упреки за то, что я так хлопочу по делам Смирдина, когда он уже во всяком случае обречен разорению и когда надежда на выгоды от него становится все ничтожнее. Никто и знать не хочет, что Смирдин честный человек и что он жертва своего доверия к недобросовестным литераторам. Пусть сколько хотят корят меня за неблагоразумие. Правда, я вряд ли половину получу из того, что мне следует от Смирдина за мои труды: до сих пор я получил всего 500 рублей, вместо должных мне десяти тысяч. Но по крайней мере у меня на совести не будет упрека, что и я тоже содействовал гибели его и его дела.

   В самом деле, сколько мерзостей совершается в нашей литературе! Какое самохвальство в журналистике! Если это тактика со стороны ее, то неужели она достигает цели? Истинная сила не нуждается ни в какой тактике: она горда и презирает ухищрения. Ее влияния нельзя не признать, ибо оно чувствуется.

  

  

   11 января 1841 года

   Все праздники не выдалось дня свободного. Много работал для первых книжек "Сына отечества" и поместил в первом номере свою статью о стихотворениях Лермонтова. Наконец увидел, что продолжать так нельзя, и решился сложить с себя ту часть работы, которая до сих пор лежала исключительно на мне одном, а именно - просмотр и обработку статей для журнала. Мы решили с Сенковским разделить редакцию между несколькими лицами, а за мной оставить главный надзор литературный и цензурный. Я буду получать от сотрудников предварительные извлечения из предполагаемых к напечатанию статей, а последние просматривать уже во второй корректуре. Это снимет большую тяжесть с моих плеч.

  

   15 января 1841 года

   Печальное зрелище представляет наше современное общество: в нем ни великодушных стремлений, ни правосудия, ни простоты, ни чести в нравах, словом - ничего свидетельствующего о здравом, естественном и энергическом развитии нравственных сил. Мелкие души истощаются в мелких сплетнях общественного хаоса. Нет даже правильного понятия о выгодах и твердого к ним стремления. Все идет, говоря русским словом, "на шаромыжку". Ум и плутовство - синонимы. Слова "честный человек" означают у нас простака, близкого к глупцу, то же, что и добрый человек. Общественный разврат так велик, что понятия о чести, о справедливости считаются или слабодушием, или признаками романтической восторженности. И понятно, ведь с ними не соединяется ничего существенного, - это пустые, книжные слова. Образованность наша - одно лицемерие. Учимся мы без любви к науке, без сознания достоинства и необходимости истины. Да и в самом деле, зачем заботиться о приобретении познаний в школе, когда наша жизнь и общество в противоборстве со всеми великими идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится и преследуется как преступление? К чему воспитывать в себе благородные стремления: ведь рано или поздно все равно придется пристать к массе, чтобы не сделаться жертвою.

  

   13 февраля 1841 года

   Сегодня происходил во дворце, в присутствии императрицы, экзамен институток. Здесь присутствовали обе великие княжны, наследник и маленькие великие князья. Государь выходил на минуту, поцеловал императрицу, со всеми раскланялся и удалился.

   Государыня слаба, и потому старались как можно больше сократить экзамен. Каждому учителю дано было по получасу на его предмет, а всех их было пять. Мой экзамен сошел очень хорошо. После того пошли завтракать, но я предпочел уехать домой. Путь к выходу лежал по великолепным залам и по небольшому зимнему садику, где в кадках растут тропические деревья, плещет фонтан и кричат попугаи.

  

   5 марта 1841 года.

   Некто Великопольский, псевдоним Ивельев, написал драму "Янетерской". Она плоха и сверх того безнравственна и полна сценами и выражениями, которые у нас не допускаются в печати. По непонятному недоразумению она, однако, была пропущена цензором Ольдекопом. Лишь только драма вышла из печати и попала в руки министру, он немедленно отрешил от должности цензора и велел повсюду отобрать экземпляры ее и сжечь. Сегодня в одиннадцать часов утра состоялось это аутодафе, при котором ведено было присутствовать мне и Куторге. Вот, однако, два хорошие поступка: Великопольский, узнав о несчастии, постигшем по его милости цензора, предложил последнему 3000 рублей, чтобы тому было на что жить, пока он найдет себе другое место. Ольдекоп отказался.

   Вчера был читан в совете университета и одобрен мой проект "Постановления о публичных лекциях", написанный мною по поручению министра.

  

   11 марта 1841 года

   Смирдин близок к банкротству. Надо сказать правду, не везет мне: вот опять я целый год проработал даром. Это особенно некстати, так как я собираюсь предложить выкуп за мою мать и брата. Писал по этому поводу графу Д.Н.Шереметеву. Приближенные его меня обнадежили в успехе, но от него до сих пор ни слова. Боже великий! Что за порядок вещей! Вот я уже полноправный член общества, пользуюсь некоторой известностью и влиянием и не могу добиться - чего же? Независимости моей матери и брата! Полоумный вельможа имеет право мне отказать: это называется правом! Вся кровь кипит во мне, я понимаю, как люди доходят до крайностей!.. Жду с нетерпением приезда из Москвы Жуковского: может быть, его влияние в состоянии будет что-нибудь сделать...

  

   17 марта 1841 года

   Сегодня читал в совете мою речь к акту "О современном направлении русской литературы". Речь единодушно одобрена.

  

   23 марта 1841 года

   Сегодня был у Жуковского и просил его содействия по делу о моей матери и брате. Он с негодованием слушал мой рассказ о неудачных попытках по этому случаю и открыто выражал свое отвращение к образу действий графа и к обусловливающему их порядку вещей. Василий Андреевич обещался пустить в ход весь свой кредит. Я с моей стороны не постою ни за какой суммой выкупа, если последний потребуется, - чего бы мне ни стоило скопить ее. Боже мой! Боже мой! Лишь бы не изнемочь в борьбе...

  

   3 апреля 1841 года

   Праздники. Прекрасные, ясные, теплые дни - теплые, насколько они могут быть такими в Петербурге до вскрытия Невы. Сегодня состоялся акт в университете. Речь моя имела успех, хотя я читал дурно.

   От Жуковского еще никаких вестей.

  

   9 апреля 1841 года

   Сегодня, наконец, спала с моего сердца невыносимая тяжесть: наконец моя мать - моя праведная, благородная, возвышенная мать - и брат мой могут заодно со мной свободно дышать. Граф Шереметев уже подписал отпускную, без выкупа: сегодня я получил о том извещение. Кому я. обязан: Жуковскому или, наконец, решимости самого графа? Во всяком случае все прошлое забыто и прощено...

   В обществе между тем ходят странные слухи. Говорят, что ко дню свадьбы наследника приготовлен манифест об освобождении крестьян. Если это правда, нынешнее царствование будет ознаменовано событием, которое возвеличит его. Но многие из людей образованных находят меру эту еще несвоевременною. Говорят, что она поведет к беспорядкам, что к ней надо идти постепенно и т.д. Какой же момент, по их мнению, окажется своевременным? И чего еще ждать? Чтобы помещики сами отказались от своих прав? Или чтобы между крестьянами побольше распространилось просвещение? Но и то и другое немыслимо при существующем порядке вещей. Всякая постепенность на этом пути была бы полумерою, а полумеры всегда ошибочны и часто пагубны, потому что создают фальшивые положения вещей. Что касается беспорядков, они, конечно, возможны, но что они в сравнении со злом, заключающимся в этой, отвратительной системе рабства? Мелкие помещики неизбежно пострадают, но какое же важное и благотворное преобразование в государстве совершается без жертв?

   Государю Николаю Павловичу приписывают слова: "Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания Свода законов и уничтожения крепостного права". Если так, то это внесет прекрасную страницу в историю его царствования. Но все это одни гадания. Подождем до среды: это день, в который назначена свадьба наследника, - и вопрос решится сам собой. Впрочем, я мало надеюсь. Хотя почему бы Николаю этого не сделать? Он всесилен; кого и чего ему бояться? И какое лучшее употребление может он сделать из своей самодержавной власти?

  

   14 апреля 1841 года

   Дело о матери моей и брате кончилось так хорошо только благодаря вмешательству Жуковского. Да благословит его Бог! Сегодня я был у него и благодарил его.

   Вчера был на балу в Смольном монастыре; там пела графиня Росси. Дивный голос. Но я профан в музыке и, вероятно, потому остался недоволен. Я не понимаю, зачем все эти певцы и музыканты так любят тратить свои силы на риторические фигуры, все достоинство которых в трудности? Дилетанты восхищаются, но на меня это действует обратно. Музыка - это совершеннейшее из искусств, и власть ее над человеческим сердцем безгранична. Она есть гармония души, а из нее делают игру в звуки.

  

   16 апреля 1841 года

   Прекрасный, теплый день. Пошел на площадь, где выстроены балаганы. Много народу; мертвая тишина, безжизненность на лицах; полное отсутствие одушевления.

  

   27 апреля 1841 года

   Неприятности в институте заставили меня опять выдвинуть там вопрос об отставке. Принц Ольденбургский поручил начальнице уговорить меня остаться. Пришлось пока согласиться.

   Во все время праздников по случаю бракосочетания наследника я сидел дома, утопая в делах. Не видел даже иллюминации, которая, говорят, была великолепна. Но, кроме всего, я не люблю ходить в толпу, которая мне представляется какою-то бурною, необузданною стихией.

  

   5 мая 1841 года

   Сегодня я глубоко счастлив: я отправил увольнительные акты матушке и брату.

  

   9 мая 1841 года

   Обедал сегодня с Брюлловым (Карлом) в прескверном трактире на Васильевском острову, у какой-то мадам Юргенс. Брюллов изрядно уписывал щи и говядину, которые, по-моему, скорей способны были отбить всякую охоту обедать. Тем не менее мы отлично провели время. Брюллов был занимателен, остер и любезен. Он слывет человеком безнравственным - не знаю, справедливо или нет, но в разговоре его не замечаю ни малейшего цинизма. Вот хоть бы сегодня он говорил не только умно и тонко, но и вполне прилично, с уважением к добрым людям и к честным понятиям.

  

   10 мая 1841 года

   Перебрался на дачу за Лесной корпус. Погода редкая. Не только тепло, даже жарко. Крошечный садик мой похож на пушистое зеленое гнездышко. К сожалению, я не могу поселиться в нем безвыездно, а буду посещать его только набегами, для свидания с семьей и для кратковременного отдыха. Я прикован к Петербургу делами и необходимостью регулярного заработка.

  

   29 мая 1841 года.

   В заботах и хлопотах забыл упомянуть о важной домашней перемене. С 2 мая я на новой квартире, в доме Фредерикса, против или почти против Владимирской церкви. Квартира эта гораздо лучше прежней: чище, светлее, удобнее расположена. Кабинет у меня прекрасный: уединенный и просторный. Но зато все это и стоит мне дороже. За эту новую квартиру я буду платить 1400 руб. (ассигнациями) в год, а за прежнюю платил двумястами меньше. Бумаги мои и книги еще в совершенном хаосе. Некогда приняться за приведение их в порядок. Теперь на очереди университетские экзамены.

  

   12 июля 1841 года.

   Весь прошлый месяц и начало нынешнего прошли в обычных занятиях. Когда удавалось урвать свободный день, я отправлялся на дачу, чаще всего пешком, и проводил там время, бродя по лесам и полям, не забывая, однако, и цензурных обязанностей. Там же, в Кушелевке, обработал два важных дела: мнение о необходимости преподавания русской словесности для студентов юридического факультета и проект закона о периодических изданиях.

   Первое возникло по следующему поводу. Декан юридического факультета и профессора представили в совет университета проект об уничтожении в этом факультете некоторых вспомогательных предметов, в том числе и русской словесности, для облегчения студентов, будто бы обремененных науками. Но это неверно. Декан считал науки юри- дические не по курсам, а гуртом, и оттого их вышло много. Сверх того, у них на юридическом факультете история римского права и римское право, законы о полиции вообще и предупредительная полиция считаются предметами отдельными. При таком раздроблении наук немудрено насчитать их десятка три, четыре. На этом основании декан положил исключить из факультета: русскую историю, всеобщую историю и русскую словесность.

   Но тут была другая тайная причина, а именно: угодливость студентам из аристократов, которые предпочитают юридический факультет остальным. Эти молодые люди занимаются наукой между прочим, и потому, конечно, каждый предмет считают для себя обременительным. Для исследования этого дела по моему настоянию была назначена особая комиссия. Я в качестве одного из ее членов написал мнение и читал его. Оно оказало свое действие, и теперь положено отменить меру, придуманную юридическим факультетом, и оставить все по-прежнему.

   Проект закона о периодических изданиях составлен мною при следующих обстоятельствах. Государь строжайше запретил разрешать издания новых журналов. Но ум человеческий хитер и изворотлив. Высочайшее повеление об этом существует уже около трех лет, в течение которых, кроме того, оно неоднократно подтверждалось. Между тем за это время возникли: "Москвитянин", "Отечественные записки", "Русский вестник", - первый совершенно новый, два вторых будто бы только возобновлены, но в них нет и тени прежних журналов с этим именем. Сверх того, литераторы умудрились издавать книги выпусками, но эти мнимые книги - настоящие периодические издания. Таковы: "Маяк", "Пантеон русского и всех европейских театров", "Репертуар", "Эконом". Готовилось и еще немало других таких же изданий. Таким образом возникла необходимость в законе, который определил бы, что считать журналом и что нет. Цензурному комитету приказано составить такой закон, а комитет возложил это на меня. Дело нелегкое; хотелось бы склонить правительство взглянуть на дело мягче, спасти все новые издания и удалить препятствие с пути будущих. Предстоит борьба с Гаевским и Крыловым. Третьего дня я прописал всю ночь; обдумал и сообразил как будто недурно. В следующее цензурное заседание проект мой будет читан.

  

   19 июля 1841 года

   Несколько дней провел в моей кушелевской избе. Гулял по полям и лесу. В воскресенье провел приятный вечер с Брюлловым, а поутру был у меня монах Иакинф, да не застал меня дома.

  

   28 июля 1841 года

   Дни сумрачные, но теплые. Читал, между прочим, "Москвитянин". Чудаки эти москвичи (даже Шевырев). Ругают Запад на чем свет стоит. Запад умирает, уже умер и гниет. В России только и можно жить и учиться чему-нибудь. Это страна благополучия и великих убеждений. Если это искренно, то москвичи самые отчаянные систематики. Они отнимают у Бога тайны его предначертаний и решают по-своему жизнь и упадок царств. Они похожи на школьников, которые считают себя всемирными мудрецами, все знают и все могут. Они действительно являются выражением нашей "младенчествующей самостоятельности". В таком случае они, говоря их словами, исторические явления. Ну, с Богом!

   Гулял с переводчиком Шлегеля Комовским, который живет также в Кушелевке. Он защищал "Москвитянин", особенно Шевырева. Я спорил горячо, даже слишком горячо, и хотя сбил его с оснований, однако, как водится, не убедил, а только остановил. Комовский человек очень хороший, с душою чисто шиллеровского покроя. Он тонок всем: станом, чувствами, умом; тонок до того, что вряд ли может удержать какую-нибудь крепкую истину, не согнувшись. Мы с ним недавно познакомились, но уже довольно сошлись.

   Сегодня начались в университете приемные экзамены. Это самая тяжелая, самая нелюбимая часть моих профессорских обязанностей. Рыться в мозгу около сотни мальчиков и часто приходить к крайне неутешительным выводам относительно научной подготовки и степени умственного развития этих будущих граждан - неблагодарная работа и действующая на меня расслабляющим образом. Сегодня экзамен длился с девяти часов утра и до трех. У меня под конец еле шевелился язык.

   Всю последнюю неделю много думал о моих лекциях в наступающем учебном году. Намеревался сначала кое-что изменить в порядке изложения идей, но потом оставил все по-старому. Главная задача моя в самых идеях, в их духе и в слове, которое действовало бы на умы и пробуждало в слушателях стремление к высокому, к гуманному. У всякого общественного деятеля свои элементы силы, посредством которых он достигает желаемых результатов. Элементами моей силы я считаю мысль и слово, а не эрудицию. Мое естественное влечение - обратить кафедру в трибуну. Я желаю больше действовать на чувство и волю людей, чем развивать перед ними теорию науки. Мне кажется, что я больше оратор, чем профессор. Познания у меня средство, а не цель. Я не "науковой" (зри "Москвитянин") человек, а человек мысли и чувства. Потому мне всего больше нужно для кафедры: 1) ясность, стройность и диалектическая гибкость мысли и 2) мощь слова. Я должен делать доступными моим слушателям такие истины, которые содействуют прямо и непосредственно их внутренней гармонии и ставят их в гармонические отношения с человечеством. Это - добро, и такому добру я должен и хочу содействовать. Если бы я был деятель политический, я старался бы, чтобы люди были довольны своим внешним положением. Но так как мне это не дано, я должен содействовать их внутреннему благоустройству.

   Прежде всего надо стремиться к образованию в них внутренней законодательной силы. В руках моих важное для этого орудие - изящное. Как! Изящное - только орудие? Да! Искусство должно служить человечеству, а не человечество искусству. Человек созидает историю столько же для себя, сколько и для удовлетворения внешним законам своего назначения.

   Ныне в моде толковать о судьбе целого, о "мировом" и т.д. Правда, мы видим, что сама судьба неделимое приносит в жертву целому. Но это ее неисповедимая тайна. Для нас же что это, как не соблазн и не камень преткновения? Целое есть отвлеченная идея. Не целое живет, а живут неделимые, которые одни могут страдать или не страдать. Заботьтесь же о неделимых, а целое всегда будет, так или иначе, хорошо, независимо от вашей воли.

   Людям нужно какое-нибудь убеждение, какая-нибудь нравственная точка опоры. Но невежество не обдумывает своего убеждения; ему только надо над чем-нибудь остановиться, за что-нибудь держаться, и оно охотно подчиняется влиянию первой силы, которая смело сумеет наложить на него иго, или влиянию первой мысли, какая испугает, изумит или очарует его минутным блеском. Время и властолюбцы укрепят эту мысль - и вот вам священные предания; вот вам закон обычая, или, по-новому, великая историческая идея.

   Люди просвещенные не хотят быть управляемы ни произволом, ни случаем: они требуют законов и правосудия. Все общественные волнения проистекают из сокрытой борьбы права с властью, которая не хочет знать никакого права или которая дурно применяет его.

  

   18 августа 1841 года

   Жил большею частью в моей избе, в Кушелевке. Август такой, какого не запомнишь в Петербурге, Даже ночью так тепло, что я гуляю в сюртуке нараспашку. 15-го только выдался какой-то бешеный день, смотрел сердито, а ночью бушевала такая буря, что стены моего чердака тряслись как в лихорадке.

   Прекрасные дни провел я на даче. И хоть не много сделал я в течение их полезного, зато сделал живо. Главным предметом моих дум был ныне курс публичных лекций, который мне хочется открыть нынешнею зимою. Если б мне удалось прочесть их так, как иногда удается читать в университете, то есть с жаром и одушевлением, я полагаю, они не остались бы совсем бесплодными. Не скрою однако, что мысль выступить перед публикою несколько страшит меня, тем более что я не хочу, как Греч, читать по тетради.

   Пока я неутомимо собираю материалы, то есть обдумываю и соображаю начала, главные положения, факты и прочее. Мне хочется утвердить основы литературной идеи и определить ход нашей литературы в главных ее деятелях. Впрочем, что такое литературная идея? Главное - возбудить в сердцах уважение к подвигам ума и просвещения. Пусть бы по туманному и безжизненному полю нашего общества пронеслось хоть несколько светлых, благородных идей!

  

   31 августа 1841 года

   Нынешний август баснословный в летописях петербургских лет. Тишина, теплота, ясность в каких-то небывалых здесь южных формах. Чудо, да и только! Не хочется ехать из деревни, и я охотно оставил бы здесь мою семью. Но ночи становятся длинны и темны; в деревне Кушелевке почти все летние обыватели разъезжаются; делается небезопасно от воров, которые кое-где уже и начинают показывать опыты своего искусства. 30 августа ко мне собрались все близкие. Мы обедали под открытым небом в палисаднике около моей хижины и не знали, как спрятаться от солнца и жары. Вечером Гебгардт (Феденька), по обыкновению, сжег маленький и хорошенький фейерверк.

   Сегодня мой последний день в деревне. Прощай, моя хижина, лес и особенно моя любимая роща, в которой я любил размышлять. Пора броситься в петербургский омут с его туманами и заботами.

  

   7 сентября 1841 года

   Вчера переехала и моя семья с дачи. Прекрасные дни кончились, начался настоящий сентябрь: холодно, ненастно, хотя по временам и проглядывает солнце.

   Есть два рода либерализма в политике и в искусстве: один требует свободы и закона, другой - свободы и произвола.

   Составленные мною постановления о публичных лекциях напечатаны уже в "Журнале министерства народного просвещения" и в других журналах. Многие недовольны не столько сутью постановлений, сколько появлением их на свет, и даже не оставляют без укора и меня. Но притом забывают или не хотят помнить, что идея закона - не моя, а я, призванный осуществить ее, как всегда в таких случаях руководствовался одним, а именно: сделать закон наименее обременительным, полагая, что если он попадет в другие руки, о которых шла речь, то будет хуже для всех. Пусть упрекают меня в самонадеянности, но во всяком случае я действовал одушевленный благим намерением и правилом: не отказываться ни от какого дела, если это обещает хоть отрицательную, если не положительную пользу просвещению.

  

   15 сентября 1841 года

   Я окончательно сложил с себя звание редактора "Сына отечества" и напечатал мое отречение в журналах. Я был вынужден к этой решительной мере непоследовательностью Смирдина и своекорыстием Сенковского. Нынешний год я имел дело с последним, ибо он купил у Смирдина право издания. Так по крайней мере было объявлено мне. Вдруг, в половине года, Сенковский отказывается от журнала и снова передает его Смирдину, который никому не может платить. Видя, что таким образом мне навязывается исключительная ответственность за все неблагопристойности, чтоб не сказать больше, совершаемые "Сыном отечества", я принужден был, ради чести моего имени, наконец бросить это негодное и потерянное дело.

   Смирдин хотел передать редакцию Краевскому. Но я воспротивился этому: соединить в одних руках несколько журналов значит допустить пагубную монополию в нашей литературе и предать ее на произвол одной партии.

  

   16 сентября 1841 года

   Был у графа Клейнмихеля, который, по случаю отъезда генерала Рерберга куда-то надолго, захотел поручить мне полное заведование Аудиторскою школою, где я состою инспектором только по части преподавания русской словесности. Он, между прочим, заметил мне, что я редко бываю в училище. Ему о том донесли, но это совершенная правда, и я, конечно, не отрицал ее. Впрочем, граф не сердится на меня за то и, по обыкновению, обошелся со мною ласково.

  

   24 сентября 1841 года

   Вчера обедал у Дмитрия Максимовича Княжевича, недавно приехавшего из-за границы. С ним ездил и Надеждин, который также вернулся. Разговор шел о славянах и Австрии. Я не ошибся: я всегда думал, что славянский патриотизм, мечтающий о централизации славянского мира, существует только в головах некоторых фанатиков, как Шафарик, Ганка, Погодин и пр., но что народы славянские вообще живут себе преспокойно под австрийским владычеством, нимало не думая о какой-либо политической самобытности. Исключение составляют только венгерские славяне и русины, которые очень угнетены магнатами. Все это подтвердил Надеждин, который, однако, сам не из последних славянофилов.

   Тону в бумагах и корректурных листах: сочинения студентов, лекции, цензура, сочинения литераторов, присылаемые на суд, - Боже мой, какая пестрота, а подчас и какое убийство времени! Я ложусь спать в три часа ночи, встаю в семь и все еще не могу справиться со всем. Утро до четырех часов, кроме того, обыкновенно уходит на службу, то есть на занятия учебные, на экзамены и на цензурные дела. Сверх того, граф Клейнмихель поручил мне временно заведование Аудиторскою школою. А что из всего этого? Возможность жить, то есть скромно есть, одеваться И иметь над головою крышу.

  

   8 октября 1841 года

   Получены письма от Чижова из-за границы; ко мне он писал из Дрездена, к Гебгардту из Бельгии. Он виделся с Печериным. Недалеко Люттиха есть иезуитский монастырь св. Витта: в него удалился Печерин и принял монашество. Итак, два прозелитизма разом: политический и религиозный. Странный переворот, и какие потрясения должны произойти в душе человека, чтобы привести его к таким результатам. Чижов говорит с негодованием о нравственном упадке, в каком застал нашего Печерина: он принял не только идеи своего звания, но и все предрассудки его.

   Чижов полагает, что его увлекли бедность и обольщения иезуитов, которым он может быть полезен своими обширными сведениями, особенно по части филологии. Из этого выходит, что поступок Печерина не есть следствие смелой, обдуманной решимости и твердого убеждения, а только случайный выход из затруднительного положения под давлением обстоятельств - плод незрелой мысли.

   Он укорял Чижова и всех товарищей, в особенности меня, за то, что мы потворствовали его самолюбию, внушая ему слишком высокое мнение о его дарованиях. Но это, помимо всего другого, еще и несправедливо. По возвращении его из-за границы я сильно восставал против его эгоизма и полуфилософии, следствием чего даже было наше взаимное охлаждение. Когда он уехал в Москву занять там профессорскую кафедру, отношения наши были уже далеко не прежние. И все-таки я не могу прийти в себя от изумления и не нахожу объяснения столь странному моральному явлению. Печерин - католический монах! Это просто непостижимо! Поистине горе человеку, одаренному сильными чувствами и широкою мыслью без равносильной им силы воли и характера.

  

   26 октября 1841 года

   Завален цензурою. Рассматриваю "Историю Петра Великого" Полевого, "Всеобщую историю" профессора Лоренца, "Историю философии", огромную политическую экономию, несколько повестей и т.д., и т.д., журналы "Отечественные записки" и "Русский вестник". Спустишь с рук одно - они уже полны другим. Так и жизнь уходит. Начал было, и довольно успешно, подвигать свой курс словесности: пришлось опять приостановить его.

  

   27 октября 1841 года

   Ходил во дворец и смотрел картину Бруни "Вознесение змия в пустыне". Я ожидал от нее большего. Это - картина разных смертей, а где же поэтическая идея Моисея с его чудом? Моисей мелькает вдали неясною тенью, а вы видите только кучи умирающих, изображенных с ужасающею истиной. Художник, очевидно, заботился не о художественной, а об анатомической правде фигур.

  

   28 октября 1841 года

   Для нас, в России, еще не настал период нравственных потребностей. Общественное устройство подавляет всякое развитие нравственных сил, и горе тому, кто поставлен в необходимость действовать в этом направлении. Это самое тяжелое положение, потому что ложное. Не того нам надо. Быть солдатом или человеком - вот наше единственное назначение. Возвещать науку? - где потребность в ней? Она не имеет поддержки в жизни и потому является только школьные плетением понятий. Тут поневоле становишься в ряды шарлатанов.

   Особенно моя наука - сущая нелепость и противоречие. Я должен преподавать русскую литературу - а где она? Разве литература у нас пользуется правами гражданства? Остается одно убежище - мертвая область теории. Я обманываю и обманываюсь, произнося слова: развитие, направление мыслей, основные идеи искусства. Все это что-нибудь и даже много значит там, где существуют общественное мнение, интересы умственные и эстетические, а здесь просто швырянье слов в воздух. Слова, слова и слова! Жить в словах и для слов, с душою, жаждущею истины, с умом, стремящимся к верным и существенным результатам, - это действительное, глубокое злополучие. Часто, очень часто, как, например, сегодня, я бываю поражен глубоким, мрачным сознанием моего ничтожества. Если бы я жил среди диких, я ходил бы на звериную и рыбную ловлю, я делал бы дело, - а теперь я, как ребенок, как дурак, играю в мечты и призраки! О, кровью сердца написал бы я историю моей внутренней жизни! Проклято время, где существует выдуманная, официальная необходимость моральной деятельности без действительной в ней нужды, где общество возлагает на вас обязанности, которые само презирает... Вот уже два часа ночи, а я все еще думаю о том же. Засну, завтра выйду из этого душевного хаоса, буду опять стараться обманывать себя и других, чтобы не умереть от физического и духовного голода, пока действительно не умру и не унесу с собой в могилу горького сознания бесплодно растраченных сил...

  

   25 ноября 1841 года

   Весь месяц прекращено сообщение с Васильевским островом, и в университете нет лекций. Сначала Нева становилась, мосты были разведены. Вдруг оттепель: мосты нельзя наводить. Кое-как еще перебирались по шатким мосткам, да и то полиция часто запрещала. Наконец оттепель дошла до того, что лед на Неве сломало и река пошла, как весною. Третьего дня мост было навели, но сильный ледоход заставил опять развести его. Вчера - день моих лекций в университете. Я отважился пойти к Неве, но в заключение только полюбовался глыбами льда на ней и вернулся домой. Трудно будет потом соблюсти полноту и порядок в лекциях.

   Сегодня - тоже день, назначенный для заседания цензурного комитета, но и оно не состоялось: Нева не допустила.

  

   31 декабря 1841 года

   Конец 1841 года. Мало радостей, и никакого удовлетворения он не принес мне. Провожаю его без сожалений и смело иду навстречу 1842-му: умереть ведь надо же когда-нибудь.

  

  

   3 января 1842 года

   В Новый год на балу в Смольном монастыре встретился и познакомился с генерал-адъютантом Шиповым. Он, между прочим, много говорил о системе народного образования, которую намеревался ввести в Польше, где заведовал этой частью. Он противник так называемого классического образования и сторонник реального. Не поладив с Паскевичем, он принужден был оставить свой пост и возвратился в Петербург. Теперь он назначен казанским генерал-губернатором.

  

   7 января 1842 года

   У меня просидел вечер И.И.Давыдов, профессор Московского университета. Обширный ум, бездна познаний, знание жизни - все это есть у него, - а дальше что? Пока не знаю. Его упрекают в уклончивости, или, вернее, слишком большой склонности характера. Но все, знавшие его прежде, давно, как, например, Полевой, утверждают, что он сделался таким после несчастной истории, когда ему запретили читать философию в Москве и начали смотреть на него как на врага веры, престола и т.д. Но Полевому не следовало бы упрекать его за сближение с властями: он сам пережил нечто подобное после запрещения "Телеграфа".

  

   8 января 1842 года

   Граф Клейнмихель всесилен при дворе: он может сыпать милостями, крестами, деньгами и чинами. Вот работа для страстей! Аудиторское училище в данную минуту превратилось в арену для недостойной погони за всеми этими благами. После предстоящего выпуска ожидают массу наград. Большинство моих сослуживцев плашмя лежит, простирая руки кто к Станиславу, кто к Анне, к перстню, к табакерке. Можно, конечно, желать общественных выгод: это натурально. Но пусть бы эти выгоды по крайней мере покупались ценою настоящего дела, а не составляли исключительную добычу тех, кто всех искуснее в происках и сплетнях.

  

   11 января 1842 года

   Был у графа Виельгорского. Он просил меня о романе Миклашевичевой: нельзя ли пропустить? Нельзя. Много действующих лиц из духовных, есть на сцене архиерей, разбойник-помещик, плут-губернатор и прочее. Но Очкину был сделан строгий выговор.

   Граф сообщил мне, что государь ему недавно говорил с негодованием о враждебном направлении нашей литературы, о нападках ее на высшие классы, в пример чего приводил "Сказку за сказкой". В одной из них с невыгодной стороны выставлено наше дворянство, и цензору Очкину был сделан строгий выговор.

   Профессор Давыдов в большой милости у Уварова. Он добился этого грубою лестью, которую министр всегда принимает с простодушием ребенка, чему нельзя не удивляться, ибо у него нельзя отнять ума, если не глубокого, то во всяком случае сметливого. Давыдов особенно завоевал его сердце статьею "О Поречье", деревне Уварова, - статьею до того льстивою, что она насмешила всех в Петербурге, где нравы не так уже наивны, как в Москве. Уваров теперь принял здесь Давыдова с распростертыми объятиями. Недавно он заставил его прочитать по одной лекции в Екатерининском институте и Смольном монастыре, объявив предварительно девицам этих заведений, что они услышат "русского Вильмена". Давыдов явился и не произвел ожидаемого эффекта. Особенно не по вкусу пришелся он в Смольном монастыре. Делая там обзор русской литературе, он отказал в поэтическом даре Державину и вовсе не упомянул о Пушкине - разумеется, из желания угодить Уварову, который никак не может забыть "Лукулла". В заключение Давыдов сказал, что всему в России дает жизнь и направление министерство народного просвещения. И все это в присутствии Уварова, который не покраснел и тогда даже, когда Давыдов торжественно объявил, что "если он сказал что-нибудь хорошее, то обязан этим не себе, а присутствию его высокопревосходительства: сам он только Мем