Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

   Сканировала и составила Нина Дотан (из 4-того тома)

  

  

  

  

  

  

  

   Корректировал Леон Дотан (06. 2001)

  

   форматирование сложное, поэтому текст рекомендуется оставить в этом формате или похожем, как напр. - htm, rtf.

  

   ldnleon@yandex.ru

  ldn-knigi.narod.ru

  

  

  

  

  

  

  

  

   Предисловие

   Исповедь

   Комментарии

  

  

  

   Вскоре после ареста Бакунина в Саксонии начальник австрий­ских войск в Кракове в июне 1849 года сообщил об этом событии русско­му майору, исполнявшему обязанности краковского коменданта, на предмет выдачи Бакунина России.

   Но сразу получить Бакунина в свои руки цар­скому правительству не удалось, несмотря на все его нетерпение и хлопоты. Узнав о предстоящей выдаче Бакунина австрийцам, граф Медем, тогдашний российский посланник в Везде, поспешил переговорить с австрийским премь­ером кн. Шварценбергом, который обещал по миновании надобности авст­рийского правительства в Бакунине передать узника России. Условленно было, что Бакунин будет доставлен в Краков и здесь передан русским жан­дармам. Рассчитывая заполучить Бакунина в свои руки еще весною 1851 г., российские власти в Польше уже в марте направили в Краков жандармский конвой для приемки арестанта и доставления его в уготованное ему место злачное. В души российских жандармов начало даже закрадываться подо­зрение, что австрийцы вовсе не собираются выдавать им Бакунина. Но страхи эти оказались напрасными.

   Бакунин чувствовал, что австрийцы собираются выдать его России. Эта перспектива приводила его в ужас: ее он боялся больше всего, больше смер­ти. Выражая такое опасение в письме к австрийскому министру внутренних дел Баху, он присовокуплял, что будет всяческими мерами вплоть до само­убийства противиться выполнению этого замысла. Но австрийские власти очень мало считались с такими заявлениями. Они заранее приняли все ме­ры к тому, чтобы немедленно после приговора заключенный был направлен по назначению.

   15 мая 1851 года Бакунин был приговорен к смертной казни австрий­ским военным судом, вечером того же дня он был вывезен из Ольмюца в Краков, куда доставлен вечером 16-го; 17-го был передан русским жан-дармам на границе, а 11 /23 мая, т. е. через 8 дней после вынесения ему приговора, сидел уже в 5-й камере Алексеевского равелина Петропавлов­ской крепости. На докладе Дубельта об этом событии Николай написал:

   "Наконец!". А после полуторамесячной передышки, находя, что узник достаточно оглушен долгим пребыванием в глухом каземате, Николай 25 июня 1851 года приказал приступить к допросу Бакунина.

   Подробности и форма этого допроса в точности нам до сих пор не известны. Возможно, что устных формальных допросов не было; но что узнику были поставлены (в письменной форме или иначе) какие-то опреде­ленные вопросы, на которые он должен был дать ответ, это весьма ве­роятно, судя по содержанию "Исповеди" и по ряду оборотов в отдельных местах, которые мы ниже будем специально отмечать. Сопоставляя эти ме­ста, можно даже составить себе довольно ясное представление о содержа­нии и характере тех вопросов, которые по приказу Николая были заданы жандармами Бакунину. Дальше мы приблизительно наметим вероятный пе­речень этих вопросов.

   Происхождение этого замечательного исторического документа, извест­ного под названием "Исповеди", хотя на самом деле не имеющего никакого заголовка, было примерно таково.

   Как рассказывает сам Бакунин в письме к Герцену от 8 декабря 1860г. месяца через два по его прибытии в Россию, т. е. в первой половине июля 1851 г., к нему в камеру явился граф Орлов (позже князь, Алексей Федорович, в рассматриваемое время шеф жандармов) и от имени царя потребовал от него составления записки о немецком и славянском движении, причем пояснил, что царь желает, чтобы Ба­кунин говорил с ним как духовный сын с духовным отцом, т. е. исповедывался, рассказывал все без утайки, дал то, что на языке жандармов на­зывалось "откровенным" и "чистосердечным" показанием.

   Что Бакунин, вообще крайне неточный в этом письме, где он единственный раз упоми­нает об "Исповеди", неточен и в данном случае, и что царь добивался от него не только академического рассказа о немецком и славянском движе­нии, видно и из самого содержания "Исповеди". Это в частности показывает тот предполагаемый вопросник, который мы попытаемся набросать на ос­новании текста этого документа. Николая I больше всего интересовал во­прос о русском революционном движении, о замыслах и связях Баку­нина, о наличии в стране опасных элементов и т. п., и в первую голову он хотел получить от своего пленника ответ на эти вопросы. Отсюда и тре­бование полной откровенности: ведь не мог же царь подозревать, чтобы Бакунин стал скрывать что-либо существенное из области немецкого или славянского движения.

   Вот насчет русского дело обстояло иначе. И в этом отношении Бакунин разочаровал своего духовника: последний ничего важ­ного от него не узнал. Правда, что ничего особенно важного и не было.

  

   Подумав немного, Бакунин решил, что при условиях несколько свободной жизни следовало бы выдержать роль до конца, т. е. не вступать ни в какие компромиссы с врагом, но что в четырех стенах, находясь во власти жестокого деспота, не признающего никаких человеческих прав, можно слегка пренебречь формой, проще сказать - подурачить врага, а потому согласился и втечение месяца написал "в самом деле род исповеди, нечто вроде "Dichtung und Wahrheit" ("Вымысел и правда", как озаглав­лена автобиография Гете), в которой осторожно, но вразумительно заявил царю, что ждать от него предательства не приходится и что имен называть он не станет.

   Далее по словам Бакунина он с некоторыми умолчаниями рас­сказал Николаю всю свою жизнь за границею, прибавив несколько поучи­тельных замечаний насчет его внутренней и внешней политики. Нужно ска­зать, что при своем положении Бакунин проявил большую смелость, разоб­лачая перед злобным тираном сущность самодержавной политики, восхваляя парижских революционных пролетариев и т. п. Однако "Исповедь" носит я общем покаянный характер и своим уничиженным тоном перед царем производит неприятное впечатление.

   Об "Исповеди" создалась целая литература. Главный спор вертелся вокруг вопроса об искренности "покаяния" Бакунина перед царем. Но с тех пор, как стали известны письма Бакунина из крепости, тайком переданные им в 1854 году своим родным на свидании , для сомнений больше не остается места: Бакунин притворялся, для того чтобы обмануть своих врагов и скорее выйти на свободу с целью снова приняться за революционную деятельность. Допустим ли и в таком слу­чае тот образ действий, какой избрал Бакунин для достижения своей цели, это-другой вопрос, который Вера Фигнер например решает в отрицатель­ном смысле (впрочем для всякого, действительно знающего историю Баку­нина, и без этих тюремных писем было ясно, что об искреннем "раскаянии" Бакунина не приходится и говорить, и что если не во всех деталях, то в ос­новном "Исповедь" была образцом притворства, преследовавшего вполне определенную цель).

   Оригинал "Исповеди" хранится в Архиве революции в Москве, где имеется и каллиграфическая копия ее, сделанная специально для царя, ко­торый не хотел утруждать глаз чтением мелкого и неправильного почерка Бакунина. Рукопись содержит 96 страниц большого писчего формата, ис­писана с обеих сторон характерным убористым почерком Бакунина и состав­ляет не менее 6 печатных листов по 40000 знаков каждый. Для царя был жандармскими писарями переписан специальный экземпляр "Исповеди", ко­торый, как видно яз пометки Дубельта, был представлен ему 13 августа. Таким образом довольно точно определяется время составления этого исто­рического документа: между 25 июня, когда Николай велел Бакунина до­просить, и между 13 августа или точнее 10 августа (предполагая, что на доставку и переписку рукописи потребовалось 2-3 дня). Так как по словам Бакунина Орлов посетил его через два месяца по привозе его в Петербург, т. е. в первую декаду июля, то и выходит, что Бакунин в общем выдержал выговоренный себе месячный срок, и документ был написан примерно между 10 июля и 10 августа 1851 года.

   Николай по-видимому читал рукопись довольно внимательно. Об этом свидетельствует множество пометок, которыми испещрен переписанный для него экземпляр. Все эти пометки мы здесь воспроизводим, стараясь по мере возможности точно соблюсти их место и характер. Эти пометки показывают, что несмотря на удовольствие, доставленное ему покаянным тоном Бакуни­на и бичеванием "гнилого" Запада, исповедь его не удовлетворила, ибо не дала ему того главного, чего он от нее ожидал, т. е. выдачи имен и фак­тов, относящихся к русскому оппозиционному движению. После прочтения ее царем она была дана для прочтения во первых наследнику, будущему Александру II (для которого Николай сделал в начале рукописи надпись: "стоит тебе прочесть: весьма любопытно и поучительно"), и во вторых пос­лана для ознакомления наместнику Царства Польского Паскевичу, провидимому для надлежащего использования сообщаемых Бакуниным материалов о польском революционном движении (хотя вследствие сдержанности Ба­кунина жандармы в этом отношении особенно поживиться не могли).

   Последняя надпись царя на рукописи гласит: "На свидание с отцом и сестрой согласен, в присутствии г. Набокова" (коменданта Петропав­ловской крепости).

   Рукопись давалась для прочтения и некоторым другим лицам, которым Николай I мог вполне доверять. Что ее читал и шеф жандармов Орлов и его верный помощник Л. Дубельт, в этом не может быть сомнения. По приказу Николая Орлов давал ее для прочтения и князю А. И. Черны­шеву, занимавшему в то время пост председателя Государственного Совета. В ответном письме его Орлову содер­жится фраза ("мне кажется, что... было бы весьма опасно предоставлять неограниченную свободу" Бакунину), наводящая на предположение, что-Николай запрашивал своих верных слуг, как по их мнению следует по­ступить с узником.

   "Исповедь" публиковалась целиком дважды: в 1921 году Госиздатом в крайне небрежном виде и через два года в первом томе "Материалов для биографии Бакунина" под .ред. В. Полонского тоже с ошибками, из коих некоторые довольно грубые. В настоящем издании мы постарались дать точный текст этого документа, но только в современной транскрипции.

  

   Наш текст отличается от текста оригинала в следующих пунктах.

   1. Оригинал естественно написан по старой орфографии и старым алфа­витом, наш текст-по новому сокращенному алфавиту и согласно новому правописанию.

   2. Иностранные имена, названия и т. п. часто пишутся у Бакунина на иностранных языках; мы пишем их в большинстве случаев по-русски.

   3. Неправильное или несвойственное установившимся в нашей литера­туре образцам начертание многих иностранных имен, названий и терминов у Бакунина вроде Кос[с]ут вместо Кошут, Тьерс вместо Тьер, мажиары вместо мадьяры, демокрация вместо демократия и т. п. у нас исправлено согласно выработавшейся у нас традиции.

   4. Неправильное или несвойственное нашему времени написание Баку­ниным некоторых русских слов вроде интригант вместо интриган, учавствовать вместо участвовать и т. д. нами устранено.

   5. Обращения к царю, слова "государь", "величество" и т. п., которые в оригинале согласно обычаям самодержавной России писались прописным" буквами, у нас пишутся просто строчными.

   Таким образом те изменения, которые мы в настоящем издании ввели в бакунинский текст, носят характер чисто внешних исправлений и ни в чем не меняют содержания или смысла оригинального текста.

   Немецкий перевод "Исповеди" вышел под редакциею Курта Керстена в Берлине в 1926 году с несколькими интересными приложениями документов, взятых из архивов (наиболее важные из них мы используем в настоящем издании). Так как автор в качестве оригинала пользовался текстом, напечатанным в первом томе "Материалов" В. Полон­ского, то он повторяет все ошибки последнего: пояснительные добавления редактора для немецкого издания бедноваты и недостаточны.

   Приводим некоторые работы относительно "Исповеди": Л. Ильин­ский- "Новые материалы о Бакунине" ("Голос Минувшего" 1920-1921);

   И. Гроссман-Рощин- "Сумерки великой души" ("Печать и Револю­ция" 1921, N 3); Б. Козьмин-"Исповедь М. А. Бакунина" ("Вестник Труда" 1921, N 9); А. Корнилов-"Еще о Бакунине и его исповеди Николаю" ("Вестник Литературы" 1921, N 12); В. H. Фигнер - "Ис­поведь М. А. Бакунина" (бюллетень книжного магазина "Задруга" 1921, N 1, декабрь, и в дополненном виде "Сочинения", т. V, стр. 369-373);

   М. Неттлау-"Исповедь Бакунина" ("Почин" 1922, NN 8-9); А. Боровой и Н. Отверженный-"Миф о Бакунине", Москва, 1925, изд. "Голос Труда"; см. кроме того общие сочинения о Бакунине.

   Прежде чем перейти к рассмотрению отзывов об "Исповеди" Бакунина, скажем несколько слов о заметке на эту тему старого сотрудника Бакунина, впрочем разошедшегося с ним уже в 1874 г., именно о статейке М. П. Сажина "Исповедь М. А. Бакунина", помещенной в сборнике "Unser Bakunin", выпущенном издательством "Синдикалист" в Берлине в 1926 году. Здесь Сажин сообщает умопомрачительную новость. Если ве­рить ему, Бакунин за границею полностью рассказал ему обо всех обстоя­тельствах, сопровождавших его освобождение из крепости. "Действительно,-пишет Сажин в 1926 году,-когда я позже (1920 года - Ю. С.) в Москве прочел написанный Бакуниным оригинал, я убедился, что он в своем рассказе ни о чем не умолчал и все подробно передал, в том числе и письмо к Александру II". А Неттлау прибавляет во избежание недора­зумения в прямых скобках: "1857", т. е. покаянное прошение Бакунина.

   Надо сказать, что еще до того Сажин в личной беседе сообщил В. По­лонскому, что Бакунин рассказал ему полное содержание "Исповеди". И. В. Полонский, принимая на веру это сообщение, наивно прибавляет: "Са-жин был вероятно единственным человеком, заслужившие такое доверие Ба­кунина". Но даже этому доверчивому историку Сажин не говорил, что Бакунин признался ему в подаче покаянного прошения царю. Мне, который часто вел с ним беседы о Баку­нине, Сажин ничего подобного не говорил, не говорил и о полной пере­даче ему Бакуниным содержания "Исповеди".

   Бакунин всю жизнь скрывал отрицательные стороны "Исповеди" (не говоря уже о покаянных проше­ниях) даже от таких старых и интимных друзей, как Герцен и Огарев. Кто поверит, чтобы он стал откровенничать на эту тему с молодыми людьми, вовлеченными им в революционную работу и способными на такую откро­венность учителя реагировать в совершенно нежелательной форме? Во вся­ком случае в русской печати, несмотря на появление ряда отрица­тельных отзывов об "Исповеди", принадлежащих людям самых различных на­правлений, в том числе столь высоко стоящим, как В. Фигнер, Сажин не счел нужным поведать о таком сногсшибательном факте, как небывалая от­кровенность с ним Бакунина, сознавшегося ему якобы в подаче покаянного прошения о помиловании. И надо полагать, что не заикался он об этих ве­щах в русской печати потому, что был бы немедленно опровергнут.

   А в не­мецком сборнике, предназначенном для заранее убежденных анархистов, мо­жно было рассказывать такие сказки: во первых там самых элементарных фактов не знают (а кто знает, вроде М. Неттлау, тот спорить не станет!), а во-вторых будут поддерживать эти россказни из политических целей, дабы не допустить в лице Бакунина умаления анархистской традиции и анархист­ской легенды. Вероятно именно по таким политическим мотивам Сажин и пу­стил в ход этот рассказ в немецком анархистском сборнике. Ибо хотя мы знаем, что особой точностью насчет фактов Сажин никогда не отличался ни в молодости, ни тем паче в старости, мы все же не думаем, чтобы в такую грубую фактическую ошибку он мог впасть вследствие запамятования, а полагаем, что он сочинил это неправдоподобное сообщение для защиты памяти Бакунина. Но точная история не может считаться с выдумками, даже если они подсказаны самыми "похвальными" субъективными намерениями.

   В той же заметке Сажин делает другое сообщение, которое мы регист­рируем, не будучи и здесь уверены в его точности. А именно он сообщает, что в России Бакунину был оказан человеческий прием. Рассказав о гру­бом обращении с Бакуниным австрийских жандармов, Сажин якобы со слов Бакунина продолжает: "При передаче на русской границе все обращение с ним сразу изменилось: русский жандармский офицер немедленно приказал снять с него цепи, хорошо накормил его, относились к нему предупреди­тельно... то же самое имело место в Петербурге, в Алексеевском равелине". Тогда мол у Бакунина и появилась мысль, что Николай не станет обхо­диться с ним особенно жестоко, и у него явилась надежда на скорое осво­бождение; так возникла первоначальная идея "Исповеди", которую Сажин рассматривает как попытку обмануть царя и вырваться на волю для про­должения революционной работы.

  

   Переходим теперь к другим отзывам об "Исповеди".

   Первой заметкой об "Исповеди" была статейка некоего профессора

   Л. Ильинского "Исповедь М. А. Бакунина", напечатанная в N 10 "Вестника Литературы" за 1919 год. Содержание ее примерно такое же как и содержание его же статьи, помещенной в 1921 году в журнале "Го­лос Минувшего" (о ней см. ниже).

   Автор пишет, что ему "при разборе архива 3-го Отделения удалось найти этот ценный документ"; ему также удалось "заручиться и некото­рыми другими документами" (при чем некоторые из них, как письмо Ба­кунина к царю от 1857 года, он пытался даже присвоить, так что позже его пришлось у него отнимать мерами административными). Заметка в свое время имела некоторое значение в том отношении, что в ней впервые опу­бликованы были отрывки из "Исповеди". В этом смысле она встретила отголосок и в иностранной прессе, в частности послужила материалом для статьи Виктора Сержа в берлинском "Форуме" и дала толчок воз­никшей в связи с нею полемике.

   Особенно конечно поражали те выдержки из "Исповеди", которые были написаны в "верноподданническом" духе и тоне. По поводу этого усво­енного Бакуниным тона Ильинский говорил: "Мысль, что он пишет царю, не оставляет его, и письмовный ритуал почтения выдерживается строго. Это пишет Бакунин-верноподданный, каясь во вcем своем прошлом". Перед Ильинским естественно встает вопрос об искренности этого раскаяния; он дает на него неопределенный ответ, но в общем скорее склоняется к при­знанию его искренности. "Было ли это искренне,-пишет Ильинский,- или это была уступка ввиду ясности "моего безвыходного положения", сказать трудно на основании одной только этой "Исповеди". Впрочем "впе­чатление (от знакомства с документами, относящимися к пребыванию Ба­кунина в крепостях и Сибири) далеко не в пользу Бакунина. Единствен­ное, что может так или иначе смягчить, это - те условия, в которых был Бакунин".

   Далее Ильинский отмечает, что оценки; Бакунина и Николая I по ряду вопросов, не касающихся России, совпали: "анархист и монархист во многом сошлись", а именно в отрицательных оценках ряда явлений евро­пейской жизни.

   Говоря о других документах, относящихся к подневольной жизни Ба­кунина, Ильинский замечает: "Его прошение Александру II, его прошение о зачислении в Сибири на службу (?)... и другие его письма из Сибири к официальным лицам-все это говорит далеко не в пользу Бакунина-революционера который после скрывал эти оттенки".

   Заметка Ильинского и ознакомление (по его словам) с оригиналом "Исповеди" дали французскому журналисту Виктору Сержу мате­риал для статьи, написанной им в ноябре 1919 года и опубликованной в не­мецком переводе в берлинском журнале "Форум" (июнь 1921 года, стр. 373-380). Появление этой статьи, из которой европейская читающая публика впервые услыхала об "Исповеди" Бакунина, вызвало настоящую бурю. В то время как марксистские издания перепечатывали ее, используя ее содержание против анархизма, анархистские издания с злобой обрушились на нее и поместили ряд статей в защиту Бакунина и анархизма от невыгод­ных для последнего толкований его противников. Негодование анархистов против автора статьи было тем более велико, что до Октябрьской револю­ции он под псевдонимом "Кибальчич" выступал в качестве анархиста и бор­ца с его врагами. Ввиду этого Виктор Серж счел нужным напечатать свою статью, по его словам неточно переведенную на немецкий, в точном виде и опубликовал ее под заглавием "La Confession de Bakounine" в N 56 журнала "Bulletin Communiste" от 22 декабря 1921 года с предисловием Б. Суварина, в котором тот рассказал историю появления этой статьи в не­верном немецком переводе и брал на себя защиту ее автора от нападок анар­хистских журналистов.

   (Мы должны впрочем признать, что сличение текста обеих статей, не­мецкой и французской, показывает, что никаких извращений в немецком переводе не имеется)

   В том и другом тексте статьи В. Сержа ничего обидного, во всяком случае нарочито оскорбительного для Бакунина и анархизма как такового, не имеется. Недовольство анархистов было очевидно вызвано самим фактом появления в европейской печати этой публикации, могущей быть использо­ванной в неблагоприятном для анархизма смысле, и действительно имев­шими место попытками в таком духе. Как и большинство других лиц, пи­савших об "Исповеди" Бакунина, особенно до опубликования его писем к родным из крепости, в которых он выражал верность старым убеждениям, Виктор Серж готов верить искренности бакунинских заявлений в "Испове­ди"; но в этом пожалуй и заключается весь его грех, который он впрочем разделяет с рядом других анархистов, даже сохранивших свои анархистские взгляды неприкосновенными.

   Вот впечатление, вынесенное им из ознакомления с "Исповедью" по тем ее отрывкам, которые появились в заметке Ильинского или о которых он узнал из чтения самой "Исповеди": "Железный человек, непримиримый ре­волюционер, бывший втечение нескольких дней диктатором восставшего Дрездена, прикованный затем к стене своей камеры в Ольмюцской крепости, о голове которого спорили два императора, и который должен был вплоть до последнего дня оставаться инициатором и инспиратором цвета протестан­тов, духовный отец анархизма повидимому пережил страшный моральный кризис и не вышел из него незадетым. Немногого, быть может, нехватало для того, чтобы дуб был вырван с корнем и пал... Кое-кто - и ведь и те­перь, по прошествии 50 лет после его смерти, у него немало врагов - кое-кто станет пожалуй с злорадством говорить о "падении Бакунина"".

   По поводу слов Бакунина в письме к Герцену о том, что он в "Испо­веди" позволил себе "смягчить формы", В. Серж замечает: "Смягчить фор­мы" покажется во всяком случае читателю "Исповеди" и других докумен­тов эвфемизмом". Приводя отрицательные и насмешливые отзывы Бакунина о европейских движениях, в которых ему довелось принимать участие и ко­торые затем изображались им как пустые и жалкие, Серж говорит, что "Бакунин" разочаровался не только в себе одном". А по поводу сибирских пи­сем Бакунина Серж, ссылаясь на сообщение читавшего их лица, говорит об их угодливом тоне. Но признавая, что Бакунин "несомненно унижался, про­явил слабость", Серж считает нужным подчеркнуть, что во всяком случае он "не предавал", и что "в Исповеди нет ничего унизительного для его духа".

   Свою статью Серж заключает указанием на то, что непреклонным бор­цам, не спускавшим свое знамя до конца и погибшим в тюрьмах, а также тем, кто унаследовал их дух, "Исповедь" Бакунина причинит боль. В тот момент своей жизни Бакунин проявил шатание. Он не оказался "сверхчелове­ком". Более энергичный, более порывистый, более пылкий, более проница­тельный, более изобретательный, чем многие другие, он однако не был че­ловеком непоколебимым. Так или иначе, он господствовал над своим поко­лением, он господствует и над нашим (писавший эти строки видимо чувство­вал себя и в тот момент анархистом.-Ю. С.) , но мы предпочли бы видеть его несгибающимся, дабы впоследствии легенда о нем была более краси­вой. Ибо он - из тех, кто оставляет по себе легенду. Из недавно откры­того нам человеческого документа выясняется, что у него, как и у других людей, были свои часы провала, и что, более крупный, чем большинство, он был сильнее ими изломан".

   Статья В. Сержа дала толчок появлению ряда газетных и журнальных статей, посвященных обсуждению проблемы "Исповеди", а заодно и анархиз­ма. В частности враждебные Бакунину статьи появились в нью-йоркском Call и в некоторых итальянских журналах. Разумеется анархисты не могли оставить этих статей без ответа. Присяжный бакуниновед М. Неттлау поме­стил в ответ на статью В. Сержа, напечатанную в "Форуме", заметку в "Umanita Nova" (октябрь 1921) и в английском анархистском органе "Freedom" (декабрь 1921).

   В полемику вмешались и французские газеты: так известная мадам Северин поместила на эту тему статью в "Journal du Peuple" за 1921 год, а В. Серж отвечал ей в той же газете в ноябре того же года. А после опубликования "Исповеди" по-русски в полном виде М. Неттлау поместил в названном "Freedom" (май 1922) другую статью, которая была переведена на русский язык и напечатана в журнале "Почин" (см. об этой статье дальше).

   Еще в 1917 г. Л. Ильинский представил копию "Исповеди" в редак­цию "Голоса Минувшего", но кадетская редакции журнала, не желая видимо компрометировать противника марксистов и доставить, как она воображала, радость ненавистным большевикам, не напечатала этого документа, несмотря на его сенсационность. Только после того, как "Исповедь" была опублико­вана в 1921 г., "Голос Минувшего" поместил ту вводную статью Л. Ильин­ского "Новые материалы о Бакунине", которою автор думал сопроводить пе­чатание "Исповеди" в названном журнале, и которая представляет распространенный вариант его статьи, появившейся в "Вестнике Литературы" за 1919 год (см. выше). Автор понятия не имеет ни о биографии Бакунина, ни об относящихся к ней самых элементарных фактах. Но это не мешает ему изрекать истины с уверенным видом знатока. Впрочем в самой оценке "Исповеди" он довольно сдержан. Он отмечает те униженные выражения по адресу царя, которые "придают некоторый подобострастный характер запи­ске", но оговаривается, что хотя в этом отношении оправдать Бакунина нельзя, но не приходится говорить и об искренности его в этих выражениях. "В общей массе написанного в "Исповеди" эти места как-то теряются, не влияют на ее общий тон и характер. Все же остается действительно смелая, не без достоинства речь человека, независимого в своем внутреннем мировоззрении!" Здесь Ильинский имеет в виду отказ Бакунина выдать Николаю своих соучастников, чего тот ждал от узника. "Исповедь" Ильинский счита­ет документом искренности-"искренности, не выходящей за пределы возможного для порядочного человека и честного деятеля". Тем не менее "Ис­поведь" в случае ее огласки способна была скомпрометировать Бакунина:

   "такой материал, как "Исповедь" со всеми ее атрибутами, как обращение к государю, хотя бы в приведенных выражениях, письма Бакунина к офици­альным лицам, иногда с выражениями неуместными для деятеля революции,- все это было прекрасным материалом для дискредитирования личности и деятельности Бакунина, хотя бы даже в той ее части, где он выступает в резкой оппозиции русскому правительству". И дальше Ильичский сообщает о попытке III Отделения в 1863 г. выпустить брошюру "Михаил Баку­нин, сам себя изображающий", составленную на основе "Исповеди" и дру­гих обращений Бакунина к властям во время его пленения в России.

   Говоря о всеподданнейшем прошении Бакунина от 14 февраля 1857 года, доставившем ему освобождение из Шлиссельбурга, Ильинский, напоминая, что сам Бакунин в своем письме к Герцену об этом прошении умалчивает, прибавляет: "Объяснений, примиряющих в этом отношении нас с Бакуниным, нет. Можно сказать больше. Нет даже обстоятельств, смягчающих его вину". И говоря о дальнейшей его переписке с властями, Ильинский заклю­чает: "Все эти документы являются для Бакунина-революционера уничто­жающими. Оторванные от общей его жизни, от оценки их в масштабе всей этой крупной фигуры, они могут создать впечатление какого-то ренегатства или в лучшем смысле сознательной лжи перед властями, так свойственной лицам, спасающим себя, свою шкуру, лжи с нехорошим оттенком умалчива­ния о ней, подтасовки фактов в сообщениях о своей жизни друзьям... Но такой взгляд, такая оценка возможна лишь при тенденциозности подбора фактов... По вырванным страницам, случайно попавшим в поле зрения, трудно составить впечатление о всей книге. По представленным документам неосторожно было бы судить личность Бакунина. Они вскрывают новую страницу жизни Бакунина, но это-только страница".

   Все это писалось до того, как стали известны письма, переданные Ба­куниным родным на свидании в крепости в 1854 г. и свидетельствовавшие о верности его старым убеждениям.

   А Корнилов в заметке, напечатанной в "Вестнике Литературы", вы­сказывает - неизвестно на каком основании - уверенность, что Бакунин рассказал Герцену (как и Сажину) все содержание "Исповеди". "Поэтому о сокрытии перед друзьями не может быть и речи". Переходя к покаянному тону "Исповеди", Корнилов указывает, что этот тон не всегда выдержан.

   Но, прибавляет Корнилов, другой тон в рассматриваемом документе был и невозможен: "можно было не писать исповеди или написать так, как она была написана. Другой тон ее в то время был бы немыслим". Под конец Корнилов утверждает, что "документ этот имеет всемирное литера­турное значение", не поясняя впрочем, что он хочет этим сказать.

   В. Полонский, написавший предисловие к изданию "Исповеди" 1921 года, пустил в ход гипотезу, вполне подходящую этому скорее жур­налисту, чем историку, но к удивлению позже повторенную гораздо более серьезными людьми. А именно, приняв всерьез все выражения и тон "Ис­поведи", Полонский признал в ней наличие подлинного раскаяния и объяс­нил его возвращением Бакунина к юношеским взглядам на разумную дейст­вительность. "Романтик, не знавший твердо, чего он хочет, положившись на веру и подавив в себе все сомнения, - когда потерпел кораблекрушение, подверг переоценке свои прежние мысли и настроения и отвергнул их как заблуждения своего незрелого ума и чувства... Все грехи и преступления, как называет свою деятельность Бакунин, произошли по его мнению от лож­ных понятий. Все замыслы его, столь увлекательные в то время, в каменном уединении Петропавловской крепости... стали казаться ему донкихотским без­умием .. (В тюрьме он) усомнился в истине многих старых мыслей, т. е. тех, которые казались ему истинными на Западе, и вернулся к мыслям, еще бо­лее старым, к мыслям московского периода".

   В своем восторге перед внезапно открывшейся ему истиной Полонский доходит до признания искренними комплиментов Бакунина Николаю I: "у нас нет никаких оснований не верить ему, когда он признается царю, будто под пеплом политических страстей в нем сохранилось какое-то особенное чувство к венценосцу Николаю". Еще бы, раз гегелевская разумная действи­тельность, проповедником которой Бакунин был в 30-х годах, снова победо­носно овладела его сознанием! "Попав за границу, захваченный всеобщим движением, он признал разумным бунт против действительности, потому что ведь самый бунт - тоже действительность. Но потерпев кораблекрушение, оскорбленный подлым подозрением, своим участием в дрезденском восстании хотевший смыть с себя черное пятно клеветы, он в каменном мешке Петро­павловки разочаровался в действительности бунта и под диктовку разочаро­вания пришел к заключению, - правда, опять временному, - что и в самом деле все действительное - разумно, что "история имеет свой соб­ственный таинственный ход, что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке", и так далее, словом все то, что читатель прочтет в "Исповеди" и что является чуть ли не повторением мыслей, изложенных в "предисловии" к гимназическим речам Гегеля".

   Как увидим ниже, в таком же духе старались объяснить "Исповедь" и некоторые другие писавшие о ней. Всем им пришлось отказаться от этой надуманной, кабинетной гипотезы, как только опубликованы были записки, тайком переданные Бакуниным родным на свидании в феврале 1854 года.

   Одного из первых об "Исповеди" высказалась Вера Николаевна Фиг-нер. Человек совершенно иного морального склада, чем Бакунин, В. Фигнер была потрясена как фактом "Исповеди", так и ее тоном. В этом документе по мнению В. Н. автор его "унижает свое прошлое-революционное прош­лое 40-х годов". По видимому имея в виду мнение, высказанное мною в пер­вом издании тома I моей книги о Бакунине, Фигнер не соглашается с ним:

   "Иные высказывают мнение, - пишет она, - что "Исповедь" была примене­нием правила "цель оправдывает средства", что Бакунин брал на себя личи­ну; что он притворялся и лгал, чтобы вырваться на свободу и вновь от­даться кипучей революционной борьбе. Но это невероятно, противоречит общему тону рассказа, противоречит содержанию его переписки с родными из Шлиссельбургской крепости, противоречит наконец его поведению и об­разу жизни в Сибири, где он вызывал недоумение тех, кто хотел видеть в нем непреклонного борца за свободу". И дальше Фигнер склоняется к при­знанию покаяния Бакунина искренним: "Сомненья нет,- говорит она,-Бакунин в "Исповеди" был искренен... Если Бакунин "Исповеди" далек и совер­шенно чужд Бакунину, которого мы знаем по последнему десятилетию его жизни, то он родственен и близок Бакунину прямухинского периода, периоду перед отъездом в Берлин в 1840 году, когда он увлекался философией Ге­геля, находил все существующее разумным и не только не возмущался "гнус­ной" русской действительностью эпохи Николая I, но находил ее прекрасной и был патриотом своего царя и отечества... В его психологии обнаружился атавизм, возврат к Бакунину 30-40-х годов". И Фигнер заключает:

   "Смотря на дело в этой перспективе, можно понять "Исповедь". Мож­но сказать, что все мы, как почитатели, так и хулители Бакунина, создали мечту, иллюзию о цельности его натуры и его жизни, а "Исповедь" разо­рвала эту иллюзию на-двое. Иллюзия разорвана на-двое, но величавая фи­гура Бакунина и любовь к нему остаются. И в этом деле, быть может, всего печальнее, что после "исповеди" перед Николаем I он не сделал исповеди перед своими друзьями и единомышленниками".

   Через 4 года Вере Фигнер пришлось отказаться от своей точки зре­ния. Приведя несколько выдержек из его тайком переданных писем из кре­пости, в которых выясняется его верность старым революционным убежде­ниям, Фигнер пишет: "Эти цитаты заставляют думать, что "Исповедь" Николаю I была приложением правила "цель оправдывает средства", но это не может удовлетворить и успокоить потрясенного читателя".

   На несколько отличной позиции стоит известный исследователь наше­го революционного прошлого Б. П. К о з ь м и н. В своей заметке-рецензии об "Исповеди" он признает покаяние Бакунина непритворным, говоря: "По­лонский вполне прав, когда он отвергает мысль о притворстве Бакунина. При чтении "Исповеди" всякие сомнения в искренности ее автора отпада­ют... Бакунин искренен. Он писал то, что действительно думал, говорил о том, в справедливость чего в то время он верил. Он.... действительно каял­ся". Но дальше Козьмин отвергает гипотезу Полонского, будто Бакунин в крепости вернулся к оправданию действительности. По мнению самого Козьмина тон "Исповеди" объясняется тем, что Бакунин разочаровался в госу­дарственных формах современной ему Западной Европы, а также в рево­люционном движении 1848 года, носившем чисто политический характер. Отсюда его увлечение славянством (но разве оно не присуще было Бакуни­ну раньше?-Ю. С), мысль о революционной диктатуре и надежда скло­нить Николая I взять на себя эту революционную диктатуру (?) и осво­бождение славян.

   Это разочарование Бакунина началось не в Петропавлов­ской крепости, а гораздо раньше. Это было разочарование не в целях, а в средствах к их достижению. Разочаровавшись в радикальных средствах, в путях бунтовских, "Бакунин столь же искренно и горячо уверовал в... путь демократического цезаризма", а "Исповедь" и была выражением этой новой веры. Правильность такого толкования по мнению Б. Козьмина якобы дока­зывается содержанием брошюры Бакунина "Народное Дело" 1862 года, в которой допускается примирение революционеров с царем, если он согла­сится стать царем "земским". А так как в те времена мысль о полной про­тивоположности царизма интересам масс была еще не достаточно ясной, то, по мнению Козьмина Бакунин заслуживает снисхождения.

   Далее следует группа отзывов об "Исповеди", принадлежащих писа­телям, разделяющим анархистское мировоззрение. Эти люди естественно сильнее других почувствовали удар, ставивший под сомнение революционную честь одного из основоположников их партии, а с другой стороны они опа­сались использования этого неприятного факта противниками анархизма для скомпрометирования последнего. Поэтому они никогда не договаривают до конца, пытаются обходить острые углы и говорить не на тему, а в сторону от нее и притом выражаться неопределенными фразами, допускающими раз­личное истолкование.

   И. Гроссман-Рощин, анархизм которого уже в то время дал изрядную трещину, в заметке "Сумерки великой души" в сущности стано­вится на позицию В. Полонского. "Эта исповедь, - говорит он, - позор и падение, позор великой души, но позор, падение титана, но все-же падение". Но чем же оно объясняется? Психологическим дуализмом Бакунина. не сумевшего довести до конца материалистическое понимание мира, ввести веру и волю в рамки объективного исторического процесса. "Разочаровав­шись во всесилии духа разрушения, увидавши, что и воля не владыка и, не созидательница "обстоятельств", Бакунин должен был удариться в проти­воположную крайность и признать всесилие лютого врага своего - объектив­ного хода вещей. Смертельно раненый в неравном бою, Бакунин кается и ищет, напряженно, по донкихотски честно, своего врага, чтобы вручить ему жезл и корону и сказал ему: от имени воли и веры заявляю тебе, Демиург истории, перводвигатель мира, первооснова всех вещей, мы побеждены и каемся в грехах наших, в безумии нашем! Реально и конкретно это пораже­ние воли и веры выразилось в этой исповеди, в этом письме к царю". Дру­гими словами Гроссман-Рощин признает искренность разочарования и раска­яния Бакунина. Это еще яснее видно из его дальнейших слов: "Бакунин в один момент своего бытия, ослабленный, одинокий, потерпевший пораже­ние за поражением, усомнился в правде движения, революции и воли, страшной правдой показались ему Покой, Объективный ход истории и Классово-Обломовская покорность. В этот страшный час, в этот тяжкий час на сцену выступил и символ покоя, безволия, покорности ходу вещей, и символом этой духовной Сахары явилось письмо к Николаю I".

   Не соглашаясь с тем, что "Исповедь" серьезно роняет Бакунина как революционера, что она разрушила легенду о Бакунине-Прометее, Гроссман-Рощин подчеркивает, что позже Бакунин воскрес и только тогда сделался анархистом.

   Характерная анархистская заметка об "Исповеди" появилась без под­писи в журнале "Почин" 1921-1922, N 4-5, стр. 14 сл. Несмотря на тенденциозность автора, вдобавок не всегда выражающегося достаточно вра­зумительно, заметка исходит из правильного отрицания искренности "Испо­веди". Автор усматривает в ней "вынужденную неискренность, тактическую ложь по отношению к слепой и грубой силе самодержавия". Аноним (быть может именно потому, что аноним) настолько смел, что отказывается осуждать Бакунина за проявленную им склонность к компромиссу, хотя бы в области форм. По его мнению Бакунину за "Исповедь" "не перед кем каяться: ни перед обществом, к которому он не обращался подобно Белинскому я Некрасову (?), ни перед товарищами, которым он не изменял, к которым он стремился всей душой... Если "Исповедь" Бакунина позор­на и унизительна, то не для его мощного исторического облика, а для извращающего начала государственной власти". Далее автор даже вы­сказывает предположение, что нравственный разлад, испытанный Бакуни­ным при писании "Исповеди" и вследствие принуждения его ко лжи, уси­лил его отрицательное отношение к государству и толкнул его позже к анар­хизму. Впрочем приоритет этой оригинальной мысли принадлежит и здесь В. Полонскому, который в цитированном предисловии к "Исповеди" писал: "Можно даже предположить, что необузданность (?!) его анархиче­ской деятельности питалась тягостными воспоминаниями о прошлом "паде­нии", которое надо было искупить самой дорогой ценой".

   Заметка M. H е т т л а у, напечатанная в N 8-9 "Почина" за 1921- 1922 гг., стр. 11 сл., представляет перевод его статейки, помещенной в ан­глийском анархистском журнале "Freedom" за май 1922 г. Еще до того Неттлау поместил в том же журна