Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

ограничивались до того мои отношения, мое зна­комство с Чирнером, я сказал уже выше.

   Когда было собрано Провизорное правительство, я стал на­деяться на успех революции. И в самом деле обстоятельства бы­ли в тот день самые благоприятные: народа много, а войск мало. Большая часть саксонского и без того не весьма многочисленно­го войска воевала тогда за германскую свободу и единство в Schleswig-Holstein "stammverwandt und meerumschlungen" (Шлезвиг-Голштейн, "соплеменной и объятой морем"); в Дрездене оставалось, я думаю, не более двух или трех баталь­онов; прусские войска еще не успели придти на помощь, и ниче­го не было легче как овладеть всем Дрезденом. Овладев же им и опираясь на Саксонию, которая вся поднялась и поднялась до­вольно единодушно, только без всякого порядка и плана^248а; опи­раясь также на движение прочей Германии, можно бы было по­спорить и с прусскими войсками, которые, равно как и саксон­цы, не показали великой храбрости в Дрездене; они употребили целых пять дней на дело, которое войсками более решительными могло бы быть покончено в один день, а может быть и скорее; ибо хотя в Дрездене было и много вооруженных демократов, но все были парализирозаны беспутным революционерным началь­ством.

   В день выбора Провизорного правительства деятельность моя ограничилась советами²⁴⁹. Это было, кажется, 4 мая по новому стилю. Саксонские войска парламентировали, я советовал Чирнеру (Так Бакунин пишет фамилию Тширнер) не давать себя в обман, ибо явно было, что правительство хотело только выиграть время, ожидая прусскую помощь. Сове­товал Чирнеру прекратить пустые переговоры, не терять време­ни, воспользоваться слабостью войск для того, чтобы овладеть целым Дрезденом; предлагал ему даже собрать знакомых мне поляков, которых было тогда много в Дрездене, и повести вме­сте с ним народ, требовавший оружия, на оружейную палату.

   Це­лый день был потерян в переговорах; на другой день Чирнер вспомнил о моем совете и о моем предложении, но обстоятельства уже переменились; бюргеры разошлись по домам с своими ружь­ями, народ охладел; прибывших Freischaaren (Вольных стрелков, партизан) было еще не­много, и, кажется, появились уже первые прусские батальоны ²⁵⁰. Однако, уступив его просьбе, а еще более его обещаниям, я оты­скал Гельтмана и Крыжановского и не без труда уговорил их принять вместе со мною участие в дрезденской революции, пред­ставляя им, какие выгодные последствия могли произойти из ее успешного хода для самой богемской, ожидаемой нами револю­ции. Они согласились и привели с собой в ратушу, где заседало Провизорное правительство, еще одного впрочем мне незнакомого польского офицера (Голембиовский (из Галиции).

   Мы заключили тогда с Чирнером род контракта; он объявил нам во-первых, что если революция пойдет успешно, то он не удовлетворится одним признанием Франкфурт­ского парламента и франкфуртской конституции, а провозгласит демократическую республику; во-вторых обязался быть нам по­мощником и верным союзником во всех наших славянских пред­приятиях; обещал нам денег, оружия, одним словом все, что бу­дет потребно для богемской революции. Просил только не гово­рить ни о чем Тодту и Гейбнеру, которых называл предателями и реакционерами.

   Таким образом мы поселились (Гельтман, Крыжановский, вышеупомянутый польский офицер и я) в комнате Провизорного Правительства за ширмами²⁵¹. Наше положение было престран­ное: мы составляли род штаба возле Провизорного правитель­ства, которое исполняло беспрекословно все наши требования: но независимо от нас и независимо даже от самого Провизорного правительства действовал u командовал революционерным ополчением обер-лейтенант Гейнце, занявший место начальника наци­ональной гвардии. Он смотрел на нас с явным недоброжелатель­ством, почти с ненавистью, и не только что не исполнил ни одного из наших требований, переходивших ему в виде повелений Провизорного правительства, но действовал нам наперекор, так что все наши старания были напрасны. В продолжение целых су­ток мы ничего более не требовали, как только пятисот, даже трех­сот человек, которых сами хотели вести на оружейную палату, и не могли даже собрать пятидесяти человек, не потому, что их не было, но потому, что Гейнце не допускал к нам никого и раз­брасывал всех по целому Дрездену, лишь только прибывали све­жие силы²⁵². Я был тогда уверен и теперь еще убежден, что Гейнце действовал как изменник, и не понимаю, как он мог быть осужден как государственный преступник. Он способствовал к по­беде войск гораздо более, чем сами войска, которые, как я уже рассказал, действовали очень-очень робко ²⁵³.

   На другой день, кажется 6-го мая, мои поляки да и Чирнер с ними исчезли. Это случилось таким образом.

   Гейбнер, - я не могу вспомнить об этом человеке без осо­бенной грусти! Я его прежде не знал, но успел узнать в продолжение сих немногих дней: в подобных обстоятельствах люди ско­ро узнают друг друга. Я редко знал человека чище, благороднее, честнее его; он ни природою, ни направлением, ня понятиями своими не был призван к революционерной деятельности; был нрава мирного, кроткого; только что женился и был страстно влюблен в свою жену и чувствовал в себе гораздо более склон­ность писать ей сентиментальные стихи, чем занимать место в революционерном правительстве, в которое он, равно как и Тодт, попал как кур во щи. Попал же он в него виною своих консти­туционных приятелей, которые, пользуясь его самоотвержением и желая парализировать демократические замыслы Чирнера, из­брали его. Он же видел в сей революции законную, святую войну за германское единство, которого был пламенным и несколько мечтательным обожателем; думал, что не имеет права отказаться от опасного поста, и согласился. Согласившись же раз, он захо­тел честно и до конца выдержать свою роль и принес в самом деле величайшую жертву тому, что он считал правым и истинным²⁵⁴. Я не скажу ни слова о Тодте; он был с самого начала деморализирозан противоречием между своим вчерашним и сегодняшним положением и спасался бегством несколько раз. Но должен сказать слово о Чирнере. Чирнер был всеми признанный (В оригинале "признанная") глава демократической партии в Саксонии; был зачинщик, приуготовитель и предводитель революции - и бежал при первой грозящей опасности, бежал испуганный еще к тому неверным, пустым слу­хом, одним словом показал себя перед всеми, друзьями и врага­ми, как трус и подлец. Он потом опять явился; но мне было стыдно говорить даже с ним, и я обращался с тех пор более к Гейбнеру, которого полюбил и стал почитать от всей души. По­ляки также исчезли; они вероятно думали, что должны сохра­нить себя для польского отечества. С тех пор я не видался более ни с одним поляком. Это было мое последнее прощание с поль­скою национальностью²⁵⁵.

   Но я прервал свой рассказ; итак Гейбнер и я пошли на барри­кады, отчасти чтоб ободрить дерущихся, отчасти же для того чтобы хоть несколько узнать положение дел, о котором в комна­те Провизорного правительства никто не имел ни малейшего из­вестия²⁵⁶. Когда мы возвратились, нам оказали, что Чирнер и по­ляки, испуганные ложною тревогою, почли за нужное удалиться, и советовали нам сделать то же самое²⁵⁷. Гейбнер решился остать­ся, я - также; потом возвратился и Чирнер, потом и Тодт, но последний пробыл недолго, и опять скрылся.

   Я остался не потому, чтобы надеялся на успех. Все было так испорчено господами Чирне[ром] и Гейнце, что только чудо могло спасти демократов; не было возможности восстановить по­рядка, все было до такой степени перемешано, что никто не знал, ни что делать, ни куда ни к кому обратиться. Я ожидал пораже­ния, и остался отчасти потому, что я не мог решиться оставить бедного Гейбнера, который сидел тут как агнец, приведенный на заклание; но еще более потому, что как русский более всех дру­гих подвергался подлым подозрениям и, не раз оклеветанный, я считал себя обязанным, равно как и Гейбнер, выдержать до Конца.

  

   Я не могу, государь, отдать Вам подробного отчета в трех или четырех днях, проведенных мною в Дрездене после бегства поляков. Я хлопотал много, давал советы, давал приказания, со­ставлял почти один все Провизорное правительство, делал одним словом все, что мог, чтобы спасти погубленную и видимо погибав­шую революцию; не спал, не ел, не пил, даже не курил, сбился со всех сил и не мог отлучиться ни на минуту из комнаты прави­тельства, опасаясь, что Чирнер опять убежит и оставит моего Гейбнера одного.

   Собирал несколько раз начальников баррикад, старался восстановить порядок, собрать силу для наступательных действий; но Гейнце разрушал все мои меры в зародыше, так что вся моя напряженная, лихорадочная деятельность была всуе. Некоторые из коммунистических предводителей баррикад вздума­ли было жечь Дрезден и сожгли уже несколько домов. Я никогда не давал к тому приказаний: впрочем согласился бы и на то, если бы только думал, что пожарами можно спасти саксонскую революцию. Я никогда не мог понять, чтобы о домах и о неоду­шевленных вещах следовало жалеть более, чем о людях.

   Саксон­ские, равно как и прусские солдаты тешились и стреляли в цель на безвинных женщин, выглядывавших из окон, и никто тому не удивлялся; а когда демократы стали жечь дома для своей соб­ственной обороны, все закричали о варварстве. А надо сказать, что добрые, нравственные, образованные немецкие солдаты пока­чали в Дрездене несравненно более варварства, чем демократы. Я сам был свидетелем того негодования, с которым все демо­краты, простые люди, бросились на одного вздумавшего было ру­гаться над ранеными прусскими солдатами. Но горе было тому демократу, который попадался в руки солдат! Господа офицеры сами редко показывались, берегли себя с величайшею нежно­стью, а солдатам приказывали не делать пленных, так что пере­били, перекололи и перестреляли в завоеванных домах многих и не думавших даже мешаться в революцию: так был заколот вместе с своим камердинером один молодой FЭrst (Князь), чуть ли еще не родственник одного из небольших германских потентатов, приехавший в Дрезден для того, чтобы лечить свои глаза (Это был принц Шварцбург-Рудольштадтский.)

   Я узнал сии обстоятельства не от демократов, но из самого верного источника, а именно от унтер-офицеров, участвовавших деятель­ным образом в дрезденских событиях, потом же приставленных за моим присмотром. Я находился с некоторыми из них в боль­шой приязни и узнал в крепости Кенигштейн от них многое, что нимало не доказывает ни человеколюбия, ни храбрости, ни ума господ саксонских и прусских офицеров. Но возвращусь к своему рассказу.

   Я пожаров не приказывал, но не позволял также, чтобы под предлогом угашения пожаров предали город войскам; когда же стало явно, что в Дрездене уже более держаться нельзя, я пред­ложил Провизорному правительству взорвать себя вместе с ра­тушею на воздух, на это у меня было пороху довольно; но они не захотели²⁵⁸. Чирнер опять бежал, и с тех пор я более не ви­делся с ним. Гейбнер и я, разослав повсюду приказания ко всеоб­щему отступлению, выждали еще некоторое время, пока прика­зания наши были исполнены, потом удалились со всем ополче­нием, взяв с собою весь порох, всю готовую аммуницию и наших раненых²⁵⁹. Я до сих пор не понимаю, как нам удалось, как нас допустили совершить не бегство, но правильное, порядочное от­ступление, в то время как было так легко уничтожить нас в прах на чистом поле. Я мог бы подумать, что человеколюбие останови­ло начальников войск, если бы после того, что видел и слышал перед моим заключением и после, мог верить в их человеколюбие; и объясняю сие обстоятельство опять тем же, что в мире все относительно, и что немецкие войска, равно как и немецкие пра­вительства, созданы для борьбы с немецкими демократами.

   Однако, хотя ретирада наша была совершена довольно поря­дочно, войско наше было совсем деморализировано. Прийдя в Фрейберг и желая продолжать войну на границе Богемии, - я все еще надеялся на богемское возмущение, - мы старались обод­рить его, установить в нем новый порядок; но не было возмож­ности; все были утомлены, измучены, без всякой веры на успех; да и мы сами держались кое-как, последним усилием, последним болезненным напряжением²⁶⁰. В Хемнице вместо ожидаемой по­мощи мы нашли предательство; реакционерные граждане cxватили нас ночью в кроватях и повезли в Альтенбург, для того что­бы предать прусскому войску. Саксонская следственная комиссия удивлялась потом, как я дал себя взять, как не сделал попытки для своего освобождения. И в самом деле можно было вырвать­ся из рук бюргеров; но я был изнеможен, истощен не только те­лесно, но еще более нравственно и был совершенно равнодушен к тому, что со мною будет²⁶¹. Уничтожил только на дороге свою карманную книгу, а сам надеялся, что по примеру Роберта Блю­ма²⁶² в Вене меня через несколько дней расстреляют, и боялся только одного: быть преданным в руки русского правительства. Надежда моя не сбылась, судьба сулила мне жребий другой.

   Таким образом окончилась жизнь моя, пустая, бесполезная и преступная; и мне остается только благодарить бога, что он остановил меня еще во-время на широкой дороге ко всем престу­плениям.

   Исповедь моя кончена, государь! Она облегчила мою душу. Я старался сложить в нее все грехи и не позабыть ничего cyщeственного; если же что позабыл, так ненарочно. Все же, что в по­казаниях, обвинениях, доносах против меня будет противно мною здесь сказанному, - решительно ложно или ошибочно или клеветливо²⁶³.

   Теперь же обращаюсь опять к своему государю и, припадая к стопам Вашего императорского величества, молю Вас:

   Государь! я -преступник великий и не заслуживающий помилования! Я это знаю, я если бы мне была суждена смертная казнь, я принял бы ее как наказание достойное, принял бы почти с радостью: она избавила бы меня от существования несносного и нестерпимого. Но граф Орлов сказал мне от имени Вашего им­ператорского величества, что смертная казнь не существует в Рос­сии. Молю же Вас, государь, если по законам возможно и если просьба преступника может тронуть сердце Вашего император­ского величества, государь, не велите мне гнить в вечном крепо­стном заключении! Не наказывайте меня за немецкие грехи не­мецким наказанием²⁶⁴. Пусть каторжная работа самая тяжкая бу­дет моим жребием, я приму ее с благодарностью, как милость, чем тяжело работа, тем легче я в ней позабудусь! В уединённом же заключении все помнишь и помнишь без пользы; и мысль и па­мять становятся невыразимым мучением, и живешь долго, жи­вешь против воли и, никогда не умирая, всякий день умираешь в бездействии и в тоске. Нигде не было мне так хорошо, ни в кре­пости Кенигштейн, ни в Австрии, как здесь в Петропавловской крепости, и дай бог всякому свободному человеку найти такого доброго, такого человеколюбивого начальника, какого я нашел здесь, к своему величайшему счастью²⁶⁵! И несмотря на то, если-бы мне дали выбрать, мне кажется, что я вечному заключению в крепости предпочел бы не только смерть, но даже телесное нака­зание.

   Другая же просьба, государь! Позвольте мне один и в послед­ний раз увидеться и проститься с семейством²⁶⁶; если не со всем, то по крайней мере со старым отцом, с матерью и с одною люби­мою сестрою, про которую я даже не знаю, жива ли она (Татьяна Александровна).

   Окажите мне сии две величайшие милости, всемилостивейший государь, и я благословлю проведение, освободившее меня из рук немцев, для того чтобы предать меня в отеческие руки Вашего императорского величества.

   Потеряв право называть себя верноподданным Вашего импе­раторского величества, подписываюсь oт искреннего сердца

  

   Кающийся грешник

  

   Михаил Бакунин ²⁶⁷.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   1 Итак по заявлению самого Бакунина царь требовал от него не про­сто записки о немецких и славянских делах, а полной исповеди всех его прегрешений, т. е. так называемого откровенного и чистосердечного расска­за обо всех планах, предприятиях, связях и пр. Это впрочем подтверждает­ся и самим содержанием Исповеди, как мы сейчас увидим. Дальше Баку­нин снова ссылается на свой разговор с Орловым, когда передает слова последнего, что русскому правительству было донесено, будто Бакунин рас­сказывал за границею о своих сношениях "с Россиею, особенно с Малороссиею" (это кстати показывает, каких сообщений ждал Николай от тво­его пленника). Отсюда ясно, что Орлов указал Бакунину, о чем надо пи­сать, что занимает царя и т. п. Что таким образом Бакунину были постав­лены устные вопросы, это очевидно. Но весьма .вероятно, что ему были поставлены и письменные вопросы, список которых лежал перед ним, ког­да он в тюремной камере писал свою "Исповедь". Возможно, что ему предъ­являлись и различные документы в качестве улик или с требованием по ним объяснений. В нескольких местах Бакунин прямо говорит об этих "обвини­тельных документах", к которым он относит свои выступления на собраниях и в печати, статьи, брошюры и т. п. Конечно эти места можно толко­вать и так, что он просто знал о наличии этих документов в своем "Деле". Но откуда же узник равелина, содержавшийся в строжайшем секрета, мог знать о содержании своего "Дела", если ему его не показывали или по крайней мере о нем не говорили?

   Что Бакунину приходилось отвечать, на определенные вопросы, видно из отдельных выражений, попадающихся в "Исповеди", как например: "Но прежде я должен отвечать на вопрос"... или "Я должен снача­ла сказать, что я хотел: потом стану описывать сама действия", т. е. не только указывались вопросы, на которые нужно было отвечать, но и уста­навливался порядок, в каком надлежало давать ответы. При этом Бакуни­ну было указано, что ответы должны быть исчерпывающими и не остав­лять ни одного пункта неосвещенным. Это видно из следующих слов его в последней части "Исповеди": "Я сказал все, государь, и сколько ни думаю, не нахожу ни одного несколько важного обстоятельства, которое было бы мною здесь пропущено" и дальше: "Я старался... не позабыть ничего существенного; если же что позабыл, так ненарочно". Ясно, что список вопросов был.

   Что среди них были и вопросы о германских и славянских делах, в этом нет сомнения. Ответы на эти вопросы интересовали Николая не

   только с точки зрения определения вины и преступности Бакунина, но и с точки зрения возможного использования их для внешней политики самодержавия. Наличие таких вопросов явствует из слов самого Бакунина, котооый гово­рит, что должен отвечать на вопрос о событиях в Германии и Богемии, о своем к ним отношении, о своих замыслах, о средствах для осуществления этих замыслов, о своих связях и действиях в Чехии, Саксонии и пр. Спе­циальный вопрос был о дрезденском восстании, относительно которого тре­бовался "подробный отчет", и роли в нем Бакунина, равно как о тайных обществах, в которых он в разное время участвовал в Париже, Германии, Чехии и т. д. Был особый вопрос о сношениях с венграми, которые в то время особенно интересовали Николая, ибо их революция чуть было не занесла искру революционного пожара в саму царскую империю. Был нако­нец вопрос о связях Бакунина с поляками, вопрос, который наиболее трево­жил николаевских жандармов, и по поводу которого Бакунину пришлось давать особенно подробные объяснения, весьма далекие от полноты, "искренности" и "чистосердечия".

   Но главные вопросы все-же касались отношения Бакунина к русским оппозиционным течениям, к русским революционным замыслам и предприя­тиям. Ему предлагалось яснее определить свое положение в момент отъезда из Парижа на русскую границу, указать свои знакомства и связи с русскими в Париже и других местах; в частности ставился вопрос о существова­нии между ними общества. В особенности следователи интересовались вопро­сом о том, как он "разумел" "революционерную пропаганду в России", и от­носительно "русской пропаганды" требовалось от него сообщение всех под­робностей. Три относящиеся к этой теме вопроса Бакуниным формулируются так, что ясна их принадлежность Орлову, сиречь Николаю, а именно: пер­вый вопрос: почему он желал революции в России?; второй вопрос: како­го порядка вещей желал он на место существующего порядка?; и третий вопрос: какими средствами и какими путями думал он начать революцию

   в России?

   Этими вопросами и определялось в значительной, если не в главной

   мере содержание "Иоповеди".

  

   2 В цитированном письме к Герцену от 8 декабря 1860 года Бакунин писал: "Письмо мое, расчитанное во-первых на ясность моего по-видимому безвыходного положения, с другой же - на энергический нрав Николая, было написано очень твердо и смело - и именно потому ему очень понра­вилось. За что я ему действительно благодарен, это что он по получении его ни о чем более меня не допрашивал".

  

   3 Бакунин был произведен в офицеры в январе 1833 года, в возрасте 18 лет. Любовь, о которой он здесь говорит, вероятно была тем увлече­нием его кузиною Марией Воейковой, о котором он сообщал сестрам в письмах, относящихся к 1833 году и напечатанных в томе I настоящего издания. Но это увлечение у Бакунина скоро прошло, и в начале 1834 года он уже вспоминал о своем былом увлечении иронически. Вряд-ли оно было причиною его неуспеха и отправки в "маленький гарнизон". Ведь в учи­лище он пробыл еще год после производства в офицеры. Основанная на семейных и товарищеских рассказах легенда о каком-то столкновении Ба­кунина с тогдашним главным начальником артиллерийского училища ген. И. О. Сухозанетом, в результате какового за непочтительный ответ на­чальнику Бакунин был до окончания офицерских классов переведен в одну из армейских артиллерийских бригад, квартировавших в Западном крае, не находит подтверждения в показаниях других источников, в том числе и самого Бакунина.

  

   4 Весною 1834 года Бакунин был уже в Литве; жил он там в Моло-дечно, Картуз-Березке, Вильне к пр. В июне 1834 он ездил в гости к род­ным в Прямухино, a в июле возвратился в свой маленький гарнизон; в кон­це января 1835 г. он еще находился там, как об этом свидетельствует пись­мо его к Сергею Муравьеву (напечатанное в томе I настоящего издания). Но в апреле того же 1835 года мы видим его снова дома, в Тверской гу­бернии, откуда он обратно в батарею уже не возвращается.

   18 октября 1835 года прапорщик Бакунин был уволен от службы "по собственному желанию" - вопреки воле отца, который полагал, что сыновья его, как люди небогатые, должны будут обеспечить себе сытую жизнь службою. Как дворянин он естественно предпочитал военную службу, но на худой конец готов был примириться и со штатской.

  

   5 Бакунин выехал из Петербурга 29 июня 1840 г., а из Кронштадта 30 июня (ст. ст.). 5/17 июля он ступил в Травемюнде на немецкую почву, а 13/25 июля был в Берлине. В конце 1841 года мы видим его уже в Дрездене, куда он окончательно перебирается в начале 1842 года. Таким об­разом указание его на полуторагодичную учебу в Берлинском университете довольно точно. Довольно точно и его сообщение о слабости в нем поли­тических интересов в это время: его самого и его окружение, в том числе И. С. Тургенева, тогда тоже берлинского студента и приятеля Бакунина, больше интересовали вопросы философские, эстетические, литературные и т. п. Но в деталях его характеристика своего тогдашнего настроения не совсем верна; в частности неверно его сообщение о том, что он в то время не читал газет: оно опровергается его же собственными письмами, напеча­танными в томе II настоящего издания, например письмом от 28 августа - 9 сентября 1840 г.; в этом письме, написанном вскоре по поезде его в Берлин, говорится, что он ежедневно ходит в кондитерскую и читает там газеты. Но верно, что в тот момент газеты влекли его в первую голову не политическими событиями, и во всяком случае за политическою хроникою он следил тогда без особого интереса и волнения.

  

   6 Фридрих-Вильгельм IV (1795-1861)-прусский король, вступил на престол в 1840 году, когда несмотря на торжество реакции в Германии начиналось движение либеральной буржуазии к политической сво­боде и объединению разрозненного отечества. Всемерно сопротивлялся это­му движению, но, принужденный скрывать свои истинные стремления реак­ционного помещика, добивался репутации человека с либеральными тенден­циями. Несмотря на все усилия монархии, сдержать нараставшую револю­цию не удалось. После того как к оппозиционному движению примкнули часть крестьянства и передовая часть пролетариата, революция разрази­лась в 1848 году. Вынужденная к уступкам прусская монархия скоро взяла их обратно и даже помогла подавить революционное движение в соседних немецких государствах (Саксонии, Бадене и т. п.). Будучи давно неуравно­вешенным человеком, Фридрих-Вильгельм IV в 1857 г. окончательно поме­шался, после чего фактическая власть перешла к его брату Вильгельму, позже германскому императору Вильгельму I.

  

   7 В Дрездене Бакунин завел множество знакомств среди саксонских демократов через посредство А. Руге, в то время весьма популярного в демократических кругах. Так он познакомился здесь с Кeхли, Л. Витти-гом, О. Вигандом, Тодтом и многими другими. Некоторые из этих знакомств пригодились ему впоследствии, особенно в 1848-1849 годах.

   Своих связей с дрезденскими демократическими и либеральными круга­ми Бакунин и проживавший с ним в конце 1842 рода в Дрездене брат Па­вел не скрывали: так имена их стоят в списке членов-учредителей дрезден­ского литературного общества, которое в качестве центра дрезденской либеральной интеллигенции привлекало к себе внимание местной полиции. Вольное поведение Бакунина на дрезденской променаде описано в воспоми­наниях А. Руге. Неудивительно, что братья Бакунины уже тогда обратили на себя внимание полиции: так Б. Николаевский в статье "Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современников" ("Каторга и Ссылка" 1930, N 8/9, стр. 114) приводит выдержку из книги Karl Glossy "Literarisсhe Geheimberichte aus dem VormДrz" (Вена 1912, стр. 344), из которой видно, что агенты австрийской полиции в своем рапорте из Дрез­дена от 30 октября 1842 года аттестовали братьев Бакуниных как "ярых либералов". А. Ф. Кюрнбергер в своей цитированной выше статье сообща­ет - повидимому со слов Бакунина - о предупреждении, полученном в то время братьями от русского посла (вероятно при саксонском дворе), кото­рый рекомендовал им во избежание неприятностей воздержаться от обще­ния с оппозиционными элементами. Таким образом не исключена возмож­ность того, что в поле зрения российской полиции Бакунин попал уже с конца 1842 года. Это могло послужить одною из причин, натолкнувших его на мысль об эмиграции.

  

   8 Об авторстве Бакунина скоро стало известно литературным, а затем и полицейским кругам; далее это дошло до сведения российских дипломати­ческих представителей в Германии, а от них до русских жандармов и царя (см. комментарий к тому III). Но Бакунин ошибался, когда приписывал запрещение журнала Руге помещению им статьи Жюля Элизара. Правда это запрещение произошло вскоре после появления этой статьи; возможно даже, что появление ее не осталось без некоторого влияния на судьбу жур­нала. Но у последнего на взгляд прусского правительства и послушного ему правительства саксонского было достаточно и иных грехов, чтобы под­вергнуться указанной участи.

  

   9 Осенью 1842 года Г, Гервег, уже известный как революционный поэт и радикальный демократ, предпринял поездку в Германию для вербовки сотрудников в журнал "Немецкий Вестник из Швейцарии", который решено было превратить из выходившей дважды в неделю под редакцией Карла Фребеля (см. комментарий к тому 3) газеты в ежемесячник под редакциею Г. Гервега. Эта поездка превратилась в триумфальное шествие. Гервег посетил Кельн, где познакомился и сдру-жился с К..-Марксом, затем двинулся в Дрезден к А. Руге, где познакомился и быстро сошелся с Баку­ниным и И. Тургеневым, у которых поселился на квартире, оттуда поехал с Руге в Берлин, где у него установились нехорошие отношения с кружком "Свободных" (Бауеры, Мейен, Штирнер и пр.) вследствие его обручения с дочерью негоцианта Эммою Зигмунд и согласия на аудиенцию у короля Фридриха-Вильгельма IV, что безусловно было политическою бестактно­стью. После обмена лицемерными кисло-сладкими любезностями у короля Гервег направился в Кенигсберг, где узнал о том, что правительство этого якобы "либерального" монарха запретило проектировавшийся журнал. Тогда Гервег написал открытое письмо королю, которое попало в руки редак­тора "Лейпцигской всеобщей газеты" и было там опубликовано. Газета была закрыта, Гервег выслан из Пруссии, а цензурные гонения усилены. Когда Гервег, считая свое дальнейшее пребывание в Германии небезопас- ным, решил уехать обратно в Швейцарию, Бакунин последовал за ним. При этом им руководили мотивы двоякого рода: с одной стороны и он стал опасаться зa свою безопасность, зная, что на него вследствие его связей уже обратила внимание немецкая полиция, а через нее и российские дипло­матические агенты в Германии, а с другой-сильно ухудшившееся к этому моменту материальное его положение, в частности невозможность распла­титься с кредиторами и безнадежность дальнейших займов, заставляли его, как мы предполагаем, склоняться к мысли о перемене местожительства.

   Во всяком случае было бы неверно утверждать, что "этот легкомыс­ленный шаг", как называет Бакунин свое решение последовать в Швейца­рию за Гервегом, во-первых был неожиданным, а во-вторых сыграл решаю­щую роль в его судьбе. Как мы уже знаем из материалов, напечатанных нами в томе III настоящего издания, особенно из писем к родным начиная с лета 1842 года и специально в письме от 9 октября 1842 года к брату Николаю, видно, что Бакунин и до того решил экспатриироваться и в Рос­сию не возвращаться.

  

   10 Т. е. выходцев из Германии. Бакунин обобщает здесь свой кратко­временный цюрихский опыт. Он имеет в виду тот круг, в который попал по приезде в Цюрих, где литературная деятельность немецких уроженцев бы­ла в то время весьма оживленною вследствие цензурного гнета на родине. Фребели, Фоллены, Гервег и пр. в Цюрихе, Фохты в Берне были умствен­ными центрами для немцев, попавших в Швейцарию. Кроме "Немецкого Вестника" им принадлежала еще цюрихская газета "Швейцарский Респу­бликанец", в которой появилась статья Бакунина о коммунизме (см. том III настоящего издания). Но они издавали много и для самой Германии, отчасти используя для этого освобождение книг свыше 20 печатных листов от цензуры.

  

   11 О братьях Фребель, Юлии и Карле, о братьях Ромерах, о Блюнчли см. комментарий к тому 3 настоящего издания.

   Когда цюрихские реакционеры, стоявшие у власти, добились высылки Гервега из цюрихского кантона, правительство кантона Базель даровало ему право гражданства. Впрочем он вскоре после того уехал в Париж, где поселился после свадебного путешествия по Италии, Франции и Бельгии. Одно время Гервег увлекался коммунизмом и сближался с немецкими ре­месленниками в Швейцарии: через него Бакунин и познакомился с В. Вейтлингом. После провала мысли о превращении "Немецкого Вестника" в тол­стый журнал немецких радикалов Гервег вместе с Руге и Марксом задумали издавать в Париже "Немецко-французские Ежегодники". Вышла в 1844 го­ду, как известно, только одна двойная книжка этого журнала, прекратив­шегося вследствие ссоры Маркса с Руге, имевшей в основе серьезные по­литические расхождения, но с личной стороны вызванной различным отно­шением их к Гервегу, вольный образ жизни которого в Париже весьма резко порицался педантичным Руге.

  

   12 Это утверждение в общем совершенно верно: ни тогда, ни до того ни позже Бакунин коммунистом не был. Нам известно только одно заяв-ление его, которое можно истолковать в смысле призвания своей солидарности с коммунистическими идеями (в письме к Р. Зольгеру от октября 1844 года, напечатанном в томе III настоящего издания). В рассматривае­мое время он был демократом с весьма туманными политическими взгля­дами; позже в его мировоззрение проникают анархистские элементы, при­сущие впрочем всякому "крестьянскому социализму", а на позиции послед­него Бакунин и стоял в расцвет своей политической деятельности, в конце 40-х годов и в 60-70-е годы. И во все эти периоды взгляды его окраше­ны были более или менее сильным налетом революционного панславизма (у него тоже одна из разновидностей крестьянского социализма).

  

   13 Эти рассуждения о "гниении" Запада вообще не были присущи Ба­кунину, который в отличие от Герцена в этом пункте резко расходился с московскими славянофилами. В его речах и сочинениях мы подобных заяв­лений, столь обычных в произведениях Герцена, не встретим. В "Испове­ди" же, где он лицемерит, где он приспособляется к миропониманию Ни­колая I и к казенно-российской философии истории, он позволил себе такие рассуждения, над которыми в глубине души сам смеялся.

  

   14 Вейтлинг был арестован в Цюрихе 8 июля 1843 года в связи с выходом печатного проспекта его подготовлявшейся к изданию книги "Еван­гелие бедного грешника". За богохульство и тайную коммунистическую пропаганду он был приговорен к 10 месяцам тюремного заключения, а за­тем в мае 1844 г. выдан прусскому правительству, которое впрочем скоро отпустило его на свободу. Вейтлинг уехал в Лондон, затем в Брюссель и наконец, в Америку.

  

   15 Зная, что в глазах Николая I сношения с поляками представляют особенно тяжкое преступление, Бакунин в тех местах своей "Исповеди", где ему приходится касаться этого щекотливого предмета, старается вся­чески смягчить свое изложение, затушевать и обойти компрометирующие факты и т. д. В данном случае он невидимому прямо говорит неправду. Как мы знаем по третьему тому настоящего издания, Бакунину предлагали в рассматриваемое время писать книгу о России, относительно же брошюры о Польше в то время вряд ли могла идти речь. Но чтобы он вообще не имел в тот период польских знакомых или не встречал поляков в Дрездене, в этом позволительно усомниться.

  

   16 Бакунин уехал с А. Рейхелем из Швейцарии в Бельгию 9-10 фев­раля 1844 года, как видно из письма его к Луизе Фохт, напечатанного в томе III настоящего издания.

  

   17 Воззвание к россиянам, выпущенное в 1832 году лелевелевским ко­митетом в Париже, предлагающее революционную солидарность русскому народу против царизма и содержащее некоторые принципы революционно­го панславизма, было для реакционного французского правительства толь­ко предлогом к расправе с польскою эмиграциею. Лелевелевский комитет был распущен, а членам его предложено оставить Париж и не подъезжать к нему ближе 50 километров. А после лионских апрельских волнений 1834 года полякам, подозреваемым в близости к французским революционерам, предложено было выехать из Франции. Этой участи подверглись Лелевель, Ворцель и другие.

  

   18 Здесь Бакунин не совсем точен. Как теперь установлено, он побы­вал в Париже уже в марте 1844 года: об этом ясно говорится в письме Руге к Кехли из Парижа от 24 марта 1844 г. (письмо хранится в Инсти­туте Маркса, Энгельса и Ленина и пока не опубликовано). В этом письме рассказывается о собрании эмигрантов с французскими оппозиционерами, причем упоминается и Бакунин: "Вчера, мы, немцы, русские и французы, собрались совместно на обед, чтобы поближе рассмотреть и обсудить наши дела: русские Бакунин, Боткин, Толстой (rИfugiИs dИmocrates communistes), Маркс, Рибентроп, я и Бернайс, французы Леру, Луи Блан, Феликс Пиа и Шельхер. В общем мы прекрасно столковались". В этом письме все заме­чательно: и то, что трусливый обыватель В. П. Боткин попал в разряд ре­волюционных эмигрантов-коммунистов; и то, что в эту категорию попал Г. М. Толстой, о котором здесь несомненно говорится и которого тоже коммунистом назвать было трудно; и то, что коммунистом объявлен Бакунин, таковым не бывший (но слова, эти наводят на предположение, что втечение некоторого времени в 1844 году он так себя называл или тако­вым себя считал); и то, что сумели быстро столковаться люди столь раз­личных направлений, как перечисленные в письме. Но особенно замеча­тельна быстрота, с которою Бакунин сумел проникнуть в руководящие де­мократические круги того исторического периода (насколько нам известно, из названных французов он до того знал лишь П. Леру, которому писал или собирался писать еще в начале 1843 года; см. том III). Надо полагать, что в этом отношении ему оказал большую помощь А. Руге, который и ввел его в эти круги и в частности вероятно познакомил его с Марксом. Но по­мощь в этом отношении мог оказать ему и Г. Гервег. Так или иначе Баку­нину повезло, и он очень быстро завязал много знакомств среди влия­тельнейших политических деятелей того времени.

  

   19 Речь идет о "Немецко-французских Ежегодниках", журнале, который должен был объединить немецких и французских демократов и послужить пунктом идейной концентрации для левого крыла немецкой демократии. После выхода единственного двойного номера журнал закрылся как по ма­териальным причинам, так и вследствие политических разногласий, вызван­ных расхождением пролетарского и мелкобуржуазного крыльев немецкого демократизма.

  

   20 Здесь Бакунин путает два разные периода в жизни этого листка. "Форвертс" (Вперед) начал выходить в начале 1844 года в Париже; издавал его не­кий Генрих Бернштейн, литературный гешефтмахер, на субсидию известно­го композитора Д. Мейербера, весьма падкого на рекламу. В редакторы газетки, выходившей на немецком языке дважды в неделю, приглашен был бывший прусский офицер А. фон Борнштедт, впоследствии оказавшийся полицейским агентом, а в рассматриваемое время разыгрывавший за гра­ницею роль радикала и даже коммуниста. Вначале листок носил беспар­тийный и обывательский характер и даже поругивал радикалов, в частно­сти враждебно встретил выход "Немецко-французских Ежегодников". Но когда, несмотря на это, газета была в Пруссии запрещена, Бернштейн ре­шил придать ей прогрессивный характер в надежде таким путем доставить ей большее распространение.

   В редакторы вместо отказавшегося Борнштедта приглашен был Бернайс, в сотрудники - Г. Гейне и т. п. В газете поя­вились статьи Руге, Маркса и пр. Близко к редакции стоял и Бакунин, одно время проживавший даже в ее помещении (см. комментарий ж тому III). После появления в газете статьи по поводу покушения бургомистра Чеха на Фридриха-Вильгельма IV французское правительство по жалобе прус­ского приняло ряд репрессивных мар против "Форвертса" (в частности вы­сылку Маркса), что привело к закрытию этой газеты. Самому Бернштейну удалось отделаться от высылки. Если верно, что Бакунин торжествовал по поводу высылки немцев, преимущественно Маркса (потому что пострадал главным образом он), то это показывает, насколько он уже тогда нена­видел Маркса. Впрочем надо полагать, что мы имеем здесь дело с одною из неискренних выходов Бакунина, направленных к снисканию благово­ления Николая I.

  

   21 Точный текст "Мнения государственного совета" по делу Бакунина опубликован В. Богучарским в "Голосе .минувшего" 1913, N 1, стр.. 182- 184. Приводим его оттуда.

   "Государственный совет в департаменте гражданских и духовных дел, рассмотрев всеподданнейший доклад правительствующего сената 5 депар­тамента об отставном прапорщике (у Богучарского напечатано: "отставке прапорщика", но это - явная ошибка. - Ю С.) Михаиле Бакунине и признавая его по обстоятельствам дела виновным в преступных за грани­цею сношениях с обществом злонамеренных людей и в ослушании вызову правительства и высочайшей воле о возвращении в Россию, мнением поло­жил: подсудимого сего согласно с приговором сената, лишив чина и дворян­ства, сослать, в случае явки в Россию, в Сибирь в каторжную работу, а затем и в остальной части дела об имении его утвердить заключение правительствующего сената. - Председатель Государственного Совета князь И. Васильчиков" (Васильчиков, Илларион Васильевич, князь (1777-1847)-рус­ский военный и государственный деятель. На военную службу поступил в 1792 г., а в 1801 г. был уже генерал-адъютантом. Участвовал в наполео­новских войнах 1807-1814. С 1817 по 1822 был командующим отдельно­го гвардейского корпуса. С 1823 член Гос. Совета, с 1838 председатель

   Гос. Совета и Комитета министров. В 1839 возведен в княжеское достоинство.)

   К этому "мнению" приложена "Краткая записка ко всеподданнейшему докладу правительствующего сената 5-го департамента 1-го отделения об отставном прапорщике Михаиле Бакунине, преданном суду по высочайшему повелению за невозвращение из-за границы вопреки высочайшей воле" следующего содержания:

   "В октябре 1843 года генерал-адъютантом графом Бенкендорфом полу­чено было сведшие что отправившийся в 1840 году по паспорту за границу сын помещика Тверской губернии отставной прапорщик Михаила Бакунин, находясь в Цюрихе, входил в сношение с обществом злонамеренных людей и по принятии швейцарским правительством к обнаружению замыслов сего общества [мер] скрылся из Цюриха и переезжал из места в место под раз­ными именами. Граф Бенкендорф, обязав отца упомянутого офицера, от­ставного коллежского советника Бакунина, чтобы он потребовал сына сво­его из-за границы и ни под каким предлогом не посылал к нему денег, доколе он не возвратится в Россию, отношением к вице-канцлеру графу Нессельроде просил об объявлении через наше посольство и миссию пра­порщику Бакунину, чтобы он немедленно возвращался в Россию.

   "На это вице-канцлер уведомил графа Бенкендорфа, что наш пове­ренный в делах [в] Швейцарии, коллежский советник Струве, лично объя­вил в Берне 25 января означенное приказание прапорщику Бакунину; но сей последний хотя и обещал представить паспорт свой для промена оного другим на возвращение в Россию, но, не исполнив сего, уехал из Берна в Германию (?) и письмом уведомил Струве, что он, Бакунин, по важным для него делам необходимо должен отправиться в Лондон.

   "Граф Нессельроде вследствие сего сообщил посольству нашему в Лондоне, чтобы вразумить Бакунина, какой ответственности он подвергает себя неисполнением требований правительства, и подтвердить приказание возвратиться в Россию; после чего доставил к графу новое сведение, по­лученное из Цюриха, что Бакунин во время пребывания в Швейцарии был в связях со всеми главными лицами, злоумышляющими об изменении на­стоящего порядка вещей в государствах.

   "Об обстоятельствах сих граф Бенкендорф всеподданнейше доводит до сведения государя императора, и как с одной стороны прапорщик Бакунин упорствует в исполнении приказаний правительства, а с другой - офицер сей обнаружил весьма вредные качества, то его величество высочайше по­велеть соизволил: поступить с Бакуниным таким же образом, как в не­давнем времени повелено поступить с дворянином Головиным, т. е. под­вергнуть его ответственности по силе законов.

 &nb