Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

shy;стании и могло составить для его продолжения солидную базу. В этом предложении лишний раз сказалась политическая проницательность Баку­нина и присущий ему правильный инстинкт революционера.

   Вагнер рассказывает, что посреди всеобщей растерянности, царившей

   в дрезденской ратуше 9 мая, "один только Бакунин сохранил ясную уве­ренность и полное спокойствие. Даже внешность его не изменилась ни на йоту, хотя он за все это время ни разу не сомкнул глаз. Он принял меня на одном из матрацов, разложенных в зале ратуши, с сигарой во рту". От Бакунина Вагнер узнал, что Временное правительство оставило мысль об отступлении, опасаясь его деморализующего действия на повстанцев, тем более что последние горели желанием сражаться с наступавшими правитель­ственными войсками. Так как пруссаки медленно, но верно приближались к ратуше, "Бакунин предложил снести в погреба ратуши наличные порохо­вые запасы и взорвать ее, когда приблизятся войска. Городская управа, продолжавшая заседать где-то в задней комнатке, самым решительным об­разом протестовала против этого. Бакунин настаивал на необходимости этой меры. Но его перехитрили, удалив из ратуши весь порох и кроме того заручившись сочувствием Гейбнера, которому Бакунин ни в чем не про­тивился. Таким образом решено было, ввиду того, что дух восставших бодр, завтра с рассветом начать отступление в Рудные горы" (т. II. стр. 189-190).

   Вагнер не совсем точен в датах. По его словам выходит, что уже 8-го решено было отступление, причем оно было принято якобы по предложе­нию и плану Бакунина. В действительности, как увидим из следующего комментария, основанного на собственном рассказе Бакунина, дело обстояло несколько иначе.

  

   259 Согласно показаниям Бакунина в саксонской комиссии новый глав­нокомандующий С. Бори сообщил Временному правительству в ночь со вторника на среду, т. е. с 8 на 9 мая, что дольше держаться революцион­ным бойцам нельзя, так как прусские войска заняли прилегающие улицы и грозят отрезать пути. Бори с Бакуниным составили план отступления, одобренный Гейбнером и Чирнером, согласно которому надлежало проби­ваться к Фрейбергу через Дипольдисвальдовскую площадь. Чирнер ушел первый и отдельно. План Временного правительства состоял в том, чтобы засесть в Фрейберге, и Бакунин твердо обещал Гейбнеру не покидать его и помогать ему своим присутствием и советом. Он и последовал за Гейбне­ром в Фрейберг, а затем в Хемниц, будучи по его словам готов исполнить все, что бы Гейбнер ему ни поручил.

   Руководство отступлением возложено было на Борна. Бакунин все время находился при Гейбнере, даже когда тот говорил речи бойцам, сам же Бакунин не говорил да и не мог говорить, так как совершенно охрип от своих распоряжений за последние дни. В Таранде путники натолкну­лись на Чирнера, а по дороге из Таранды в Фрейберг к ним присоединился Р. Вагнер, который пустился в путь на собственный страх и риск. Вагнер уверил отступавших, что весь Фойхтланд и Хемниц стоят за революцию, хотя впечатление Бакунина было совершенно иным. Вагнер сопровождал путников до Фрейберга и только случайно не был арестован вместе с ними. Чирнер отделился от них и затем благополучно перебрался в Баден, где принял участие в тамошнем восстании.

   По рассказу Р. Вагнера он встретил Бакунина на дороге во время отступления В коляске сидели Гейбнер, Бакунин и почтовый чиновник Мартин, оба последние с ружьями в руках. По словам Бакунина отступле­ние совершилось в полном порядке. Бакунин рассказал Вагнеру, что рано утром он приказал свалить молодые деревья Максимилиановской аллеи, чтобы оградить отступавшие отряды от конной атаки с этой стороны, и с насмешкою передавал жалобы обитателей этого бульвара, оплакивавших "красивые деревья". В Фрейберге за завтраком между Бакуниным и Гейб­нером, отрицательно относившимся к радикальным взглядам и стремлени­ям первого, произошло объяснение, несколько сумбурно изложенное у при­сутствовавшего при этом Вагнера. Под конец Гейбнер спросил Бакунина, стоит ли продолжать сопротивление и не лучше ли будет распустить отря­ды повстанцев ввиду безнадежности дальнейшей борьбы. "На это Бакунин с обычной твердостью и спокойствием ответил, что от борьбы может отка­заться всякий, кто хочет, только не он, Гейбнер: как первый член Временного правительства, он призвал народ к оружию. За ним пошли, и сотни жизней принесены в жертву. Теперь распустить людей значит показать, что жизни принесены в жертву пустой иллюзии, и если бы остались только он и Гейбнер, они должны были бы стоять на своем посту. В случае пора­жения они обязаны отдать свою жизнь: честь их должна остаться незапят­нанной, чтобы в будущем, при новом революционном призыве, народ не потерял надежду на возможность освобождения. Эти слова заставили Гейбнера решиться" ("Моя жизнь", т. II, .стр. 191-193).

  

   260 По рассказу Бакунина в комиссии он вместе с Вагнером в Фрей-берге последовали за Гейбнером на его квартиру. Здесь они обсуждали вопрос, куда должно направиться Временное правительство (из состава которого налицо был только один Гейбнер) - в Фойхтланд или в Хем-ниц. Сообщения Вагнера, как потом оказалось, вполне фантастические, за­ставили их склониться в пользу Хемница. Говорилось о попытке укрепить­ся в Фрейберге, но на этом не остановились. Гейбнер сочинил какую-то прокламацию, содержания которой Бакунин не запомнил. Затем Бакунин заснул и от усталости проспал долго. Проснувшись, он вместе с Гейбнером стал принимать меры к дальнейшей перевозке людей и припасов. Ночью Ба­кунин вместе с Гейбнером и присоединившимся к ним раненым Мерком двинулись в Хемниц, причем всю дорогу в Хемниц он проспал.

  

   261 На допросе в комиссии Бакунин показывал: "По недружелюбной встрече у ворот Хемница и по вооруженной охране, которая сопровождала наш эжипаж до гостиницы, я уже догадывался, что против нас настроены враждебно, однако не высказывался Гейбнеру по этому поводу. Я в Хемнице ничего не делал и не говорил, и только после обращения бургомистра, требовавшего нашего удаления, и отказа в этом со стороны Гейбнера я ска­зал: "идем спать". Воспротивиться вскоре затем последовавшему нашему аресту и его избегнуть было совершенно невозможно при тогдашних обсто­ятельствах" ("Красный Архив", 1. с., стр. 179-180; "Материалы для биогра­фин", т. II, стр. 60). Борну и Вагнеру, не пошедшим спать в гостиницу, удалось бежать. Бакунину кроме того повредила в данном случае только его бросающаяся в глаза внешность, до и то, что он держался вместе с Гейбнером, за которым жандармы и предатели-мещане особенно гнались как за членом Временного правительства.

   Об обстоятельствах ареста Вагнер рассказывает так: "Гейбнер, Ба­кунин и вышеупомянутый Мартин прибыли к воротам Хемница в частном экипаже. Их спросили, кто они. Гейбнер с полным авторитетом назвал се­бя и затем велел пригласить городские власти в указанную им гостиницу. Прибыв туда, все трое свалились от усталости и заснули. Внезапно в их комнату ворвались жандармы и именем королевского правительства аресто­вали их. Они попросили, чтобы им дали возможность несколько часов спо­койно поспать, указав на то, что в том состоянии, в каком они находятся, о бегстве не может быть и речи. Утром под сильным военным эскортом они был отвезены в Альтенбург" ("Моя жизнь", т. II, стр. 195).

  

  

   262 Блюм, Роберт (1807-1848)-немецкий журналист и политиче­ский деятель демократического направления; будучи сам плебейского про­исхождения и принадлежа к городской бедноте, после неудачных поэтиче­ских опытов сделался в 30-х годах одним из вождей германского и в ча­стности саксонского демократического движения. В 40-х годах издал ряд сборников и брошюр радикального направления, в которых помещались произведения виднейших представителей левого лагеря. В 1848 г. стано­вится вождем саксонской демократии, избирается в Предварительный пар­ламент, затем во Франкфуртский парламент, где выступает как один из самых влиятельных лидеров левой. В качестве такового поехал в Вену во главе радикальной депутации, принимал в октябрьские дни участие в обо­роне Вены от полчищ Виндишгреца и Елачича, по взятии города был арестован и, несмотря на свое парламентское звание, расстрелян по при­говору военного суда, что вызвало сильнейшее негодование в рядах гер­манских демократов.

  

  

  263 Явный ответ на вопросы, вернее на приказ не пропускать ничего

   существенного.

  

   264 Бакунин рассчитывал своею "откровенною" исповедью умилостивить, а главное одурачить Николая I и добиться ссылки в Сибирь, откуда думал бежать за границу для продолжения революционной деятельности (см. его письма под NN 564-566). Но это ему не удалось. Николай I без всякого к тому законного основания засадил его сначала в Петропав­ловскую, а затем в Шлиссельбургскую крепость, где видимо намеревался держать его до конца. И только при следующем царе, при Александре II, Бакунин купил себе свободу новым унизительным притворством.

  

   265 Бакунин имеет в виду коменданта Петропавловской крепости Hа- бокова, Ивана Александровича, (1787-1852). Начал он свою службу в Се­меновском полку поручиком, участвовал в сражениях при Фридлянде, Боро­дине и пр., дошел с русскими войсками до Парижа. В войне против поля­ков 1831 г. командовал 3-ей гренадерской дивизией и участвовал в штурме Варшавы. В 1832 г. получил в командование гренадерский корпус, в 1835 произведен в генералы от инфантерии, в 1844 в генерал-адъютанты. В 1849 г. назначен комендантом Петропавловской крепости. Он приходился Бакунину дальним родственником. Преемником его был назначен генерал Мандерштерн, который по-видимому тоже относился к Бакунину недурно.

  

   266 "Исповедь" при всех своих недостатках с точки зрения интересов сыска все-таки показалась жандармам началом раскаяния, и если не до­ставила автору желанной свободы, то во всяком случае привела к улучше­нию его положения. В частности Николай разрешил Бакунину просимое сви­дание с родными в присутствии коменданта крепости.

  

   267 В начале "Исповеди" (не оригинала, которого Николай I не читал, а писарской копии) царь сделал следующую пометку; "Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно". Эта надпись предназначалась для на­следника, позже императора Александра II. В справке, составленной впо­следствии Третьим Отделением в связи с подачею матерью Бакунина мин. ин. дел Горчакову прошения о прощении ее сына, сообщается о впечатле­нии, произведенном на Николая "Исповедью": "Его величество, найдя пись­мо Бакунина заслуживающим внимания и поучительным, изволил переда­вать оное для прочтения царствующему ныне государю императору и всемилостивейше разрешил Бакунину видеться с его родными" (полицейское "Дело" о Бакунине, часть II). "Исповедь" была также послана для озна­комления наместнику Царства Польского Паскевичу (явно с сыскными це­лями) и повидимому давалась для прочтения особо доверенным лицам из состава камарильи. Мы уже упоминали, что по приказу царя "Исповедь" была гр. Орловым дана на прочтение председателю Государственного Сове­та Чернышеву. В "Деле" о Бакунине (ч. II, стр. 110) имеется письмо Чер­нышева от 26 декабря 1851 и выражающее его впечатление от "Испове­ди". Оно написано по французски и гласит:

   "Дорогой граф, я крайне смущен тем, что так долго задерживал объ­емистую Исповедь, которую Вы мне передали по повелению его величе­ства. Чтение ее произвело на меня чрезвычайно тягостное впечатление. Раз заговорило самолюбие, то уж ни ум, ни способности не в состоянии удер­жать от самых беспорядочных, а значит и преступных увлечений вообра­жения. Я нашел полное сходство между Исповедью и показаниями Песте­ля печальной памяти, данными в 1825 году; то же самодовольное перечис­ление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем самых нелепых пла­нов и проектов; но ни тени серьезного возврата к принципам верноподдан­ного - скажу более, христианина и истинно русского человека. Мне кажет­ся, что при таком положении вещей было бы весьма опасно предоставлять неограниченную свободу человеку, который к несчастью не лишен ни смело­сти, ни ловкости. Какая жалость, что он дает им подобное применение!".

   Несмотря на глубокую тайну, которою в те времена окутаны были всякие дела о политические преступлениях, слухи об аресте Бакунина и да­же об его "Исповеди" как-то просочились в публику и в частности дошли до его родных. Официально последние узнали об этом в октябре 1851г., когда гр. Орлов уведомил старика Бакунина, что сын его находится в Пет­ропавловской крепости, и что ему разрешено свидание с отцом и сестрою Татьяною. По-видимому в придворных сферах много говорили о "раская­нии" грозного революционера, а из этих кругов слухи проникали в дворян­скую публику, интересовавшуюся Бакуниным. Так друг Алексея Бакунина Н. А. Елагин осенью 1851 года сообщал ему следующую выписку из письма к какой-то "Катерине Ивановне" от ее придворной кузины: "Твой прежний знакомый, брат Дьяковой, живет здесь на самом берегу Невы и пишет теперь свои записки, разумеется не для печати, но для государя. Он весьма умно поправляет свои дела, увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами. Нечего ска­зать, умен". С своей стороны Алексей Бакунин 23 ноября 1851 г. сооб­щал брату Павлу, что Михаил "писал подробно к государю о своей жизни, не компрометируя однако же никого из своих заграничных участников". Та­ким образом ясно, что не только факт написания "Исповеди", но и до­вольно точное ее содержание стали тогда же известны в некоторых близ­ких к правительству кругах.

   ldn-knigi.narod.ru