Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

. Он там остался совсем, впрочем по собственной воле, и сделался моим постоянным корреспондентом. Таким образом я узнал, что хотя Арнольд повидимому и мало и плохо действовал, однако расположение умов в Праге становилось день от дня живее, решительнее, сообразнее моим желаниям. Тогда я решился ехать сам в Прагу и уговорил также и братьев Страка возвратиться в Богемию. Это было в середине или в конце марта, а, может быть, даже и в начале апреля по новому стилю; я пере­забыл все числа. Впрочем они подробно определены в обвинитель­ных актах.

   В это время в первый раз заговорили о вмешательстве Рос­сии в венгерскую войну и о вступлении русских войск в Венгрию на помощь австрийским войскам. Известие сие побудило меня написать второе "Воззвание к славянам" (оно было перепечата­но потом в "Dresdener Zeitung") и находится в числе обвини­тельных актов), в котором, равно как и в первом, но еще с боль­шею энергиею и языком более популярным я призывал славян к революции и к войне против австрийских, а также и против рос­сийских, хоть и славянских войск, "so lange diese den verhДngniss­vollen Nahmen des Kaisers Nikolai in ihrem Munde fЭhren!" ("Пока на устах у них роковое имя царя Николая").

   Воззвание сие было немедленно переведено братьями Страка на чешский язык и напечатано в Лейпциге на обоих наречиях в большом количестве экземпляров. Я поручил чешское издание братьям Страка, а немецкое - саксонским демократам для ско­рейшего распространения в Богемии¹⁹⁹.

   Я поехал в Прагу через Дрезден. В Дрездене остановился [на] несколько дней; познакомился с некоторыми из главных предводителей саксонской демократической партии, впрочем без всякой положительной цели, не имея к ним из Лейпцига ни ре­комендательных писем, ни поручений; познакомился с ними, .могу сказать, случайно в демократической кнейпе (Кабачок) через доктора Виттига, знакомого мне еще со времен моего первого пребывания в Дрездене в 1842-м году²⁰⁰.

   Между прочим познакомился так­же и с демократическим депутатом Реккелем ²⁰¹, с которым позже вошел в ближайшую связь и который играл впоследствии дея­тельную роль в революционерной дрезденской, равно как и праж­ской попытке. В Дрездене²⁰² начались также мои новые, уже положительные отношения с поляками^202а. Это случилось следу­ющим образом.

   Я встретил совершенно случайно в Дрездене галицийского эмигранта и весьма деятельного члена Демократического обще­ства Крыжановского²⁰³, с которым я познакомился в первый раз в Брюсселе в 1847-ом году; но тогда я не имел с ним еще ника­ких политических отношений. Был же он в Дрездене на дороге в Париж из Галиции, из которой, кажется, был принужден бе­жать от преследований австрийской полиции. Мы встретились с ним как старые знакомства и после первых приветствий я стал делать ему упреки за клевету, распространенную на мой счет польскими демократами ²⁰⁴.

   Он мне на это отвечал, что ни он ни Друг его Гельтман, с которым он жил вместе в Галиции, никогда не верили пустым слухам, везде и всегда им противоречили, и что напротив оба желали моего приезда в Галицию, где я мог быть им полезен, и даже сбирались писать ко мне, но не знали моего адреса. В чем и как я мог быть полезен в Галиции, он мне не сказал.

   Таким образом после довольно долгого разговора об об­щих предметах, найдя в его мыслях много сходства с моими и заметив в нем желание со мной сблизиться, я открыл ему свои намерения насчет богемской революции, не входя впрочем ни в какие частности, сказал ему, что у меня есть связи в Богемии и что еду теперь в Прагу для ускорения революционерных приуготовлений, что давно желал соединения с поляками, для того что­бы действовать с ними вместе, но что до сих пор все попытки мои для сближения с ними не только что остались без всякого успеха, но навлекли еще на меня гнусную клевету. Он с жаром вошел в мои славянские мысли и просил у меня позволения переговорить о том как бы сказать официально, от моего имени с Централизациею.

   Я был этому рад, и мы согласились с ним в следующих пунк­тах:

   1. Централизация пришлет двух поверенных, которые вместе со мной в Дрездене будут заниматься приготовлениями к богем­ской революции и которые, когда революция начнется, войдут вместе со мной в Центральный общеславянский комитет, в кото­ром будут участвовать по возможности представители и прочих славянских племен.

   2. Централизация возьмет на себя доставку польских офицеров для революции в Богемии, пришлет денег и наконец уговорит также и графа Телеки прислать с своей сторо­ны с достаточными средствами мадьярского агента, для того чтобы действовать с нами на мадьярские полки, стоявшие тогда в Богемии, а также и для постоянных отношений с Телеки и с Ко-шутом.

   3. Хотели еще установить в Дрездене германо-славянский комитет для приведения в связь богемских революционерных при­готовлений с саксонскими; но сей последний проект остался да­же без начала исполнения, ибо особенных саксонских приуготовлений, как я скажу о том после подробнее, не было. Да можно сказать, что и все остальные пункты остались неосуществленны­ми, исключая разве только приезда Гельтмана и Крыжановского от имени Централизации с пустыми руками. Все, что я приобрел на сей раз через встречу с Крыжановским, это был английский паспорт ²⁰⁵, с которым я и поехал в Прагу, простившись с Крыжа­новским, отправившимся в то же самое время в Париж ²⁰⁶.

   В Праге я был поражен самым неприятным образом, не най­дя в ней ничего, решительно ничего приготовленным²⁰⁷. Тайному обществу не было даже положено и начала, и никто, казалось, и не думал о близкой революции. Я стал делать Арнольду упреки, но он сложил всю вину на свое нездоровье. Впоследствии, кажет­ся, он был гораздо деятельнее; я говорю "кажется", ибо я до са­мого конца думал, что он не делает ничего, и только от австрий­ской следственной комиссии узнал, если это справедливо, что он потом действовал ревностно и сильно, но вместе с тем и так осто­рожно, что даже самые близкие люди не подозревали его деятель­ности. Кроме Арнольда я имел один раз вечером совещание со многими чешскими демократами, пришедшими ко мне по пригла­шению, но пришедшими к моему великому неудовольствию в чис­ле, превышавшем мои ожидания ²⁰⁸.

   Совещание было шумное, бес­толковое и оставило во мне впечатление, что пражские демокра­ты - великие болтуны, и что они более склонны к легкому и са­молюбивому риторству, чем к опасным предприятиям ²⁰⁹. Я же, кажется, напугал их резкостью некоторых вырвавшихся у меня выражений²¹⁰. Никто из них, казалось мне, не понимал един­ственных условий, при которых была возможна богемская рево­люция. Равно как и немцы, от которых впрочем чехи вообще мно­гому научились, несмотря на свою ненависть к ним, все были бо­лее или менее заражены страстью к клубам и верою в действи­тельность пустой болтовни. Я убедился и в том, что, оставив ши­рокое поле для их самолюбия и уступив им все внешности вла­сти, мне будет нетрудно овладеть самою властью, когда револю­ция начнется. Я видел потом некоторых глаз на глаз²¹¹, и заметив, что параллельно с моими замыслами шли в то же самое вре­мя несколько других предприятий, менее решительных, с видами более отдаленными, но клонящимися однако к одной и той же революционерной цели, я стал думать о средствах воспользоваться ими. Для сего я должен бы был остаться в Праге, но это было решительно невозможно; ибо несмотря на все мое старание сохра­нить мое присутствие тайным, пражские демократы были так болтливы, что на другой же день не только вся демократическая партия, но все чешские либералы знали, что я находился в Пра­ге; а так как австрийское правительство уже и тогда преследова­ло меня за мое первое "Воззвание к славянам", то я был бы без всякого сомнения арестован, если бы не удалился вовремя.

   За неимением других средств я должен был положить все свои надежды на братьев Страка, умы которых я успел, так сказать, обработать и напитать своим духом в продолжение более чем двух­месячного ежедневного, ежечасного свидания. Я дал им полные и подробные инструкции касательно всех приуготовлений к рево­люции в Праге и в Богемии вообще; уполномочил их действовать за меня и в мое имя, и хоть и не знаю хорошо и в подробности" что они потом делали, однако должен объявить себя ответствен­ным за их малейшие действия, ответственным и повинным в ты­сячу раз более, чем они сами.

   Кратковременное пребывание в Праге было достаточно, что­бы убедить меня, что я не ошибался, надеясь найти в Богемии все нужные элементы для успешной революции²¹². Богемия нахо­дилась тогда в самом деле в полной анархии. Мартовские революционерные новоприобретения (die MДrzerrungenschaften, лю­бимое выражение того времени - "Мартовские достижения").

   уже подавленные в прочих ча­стях Австрийской империи, в Богемии оставались еще в полном цвете. Австрийское правительство имело еще нужду в славянах. а потому и не хотело, боялось коснуться их реакционерными ме­рами. Вследствие этого в Праге, равно как и в целой Богемии, цар­ствовала еще безграничная свобода клубов, народных собраний, книгопечатания; эта свобода простиралась так далеко, что вен­ские студенты и другие венские беглецы, которых в Вене в то же самое время расстреливали, в Праге ходили по улицам явно, под своим именем, без малейшего опасения. Весь народ как в городах, так и в селах был вооружен и везде недоволен: недоволен и недоверчив, потому что чувствовал приближение реакции, боялся по­тери вновь приобретенных прав; в селах боялся грозящей аристо­кратии и восстановления прежнего подданства; недоволен нако­нец в высшей степени вследствие вновь возвещенного рекрутско­го набора и в самом деле был везде готов к возмущению.

   К тому же в Богемии находилось тогда очень мало войска, и то, что бы­ло, состояло большею частью из мадьярских полков, которые чув­ствовали в себе непреодолимую склонность к бунту. Когда сту­денты встречали мадьярских солдат на улице и приветствовали их криком "Елей Кошут!", солдаты отвечали тем же самым криком, не обращая внимания на присутствовавших и слышавших офице­ров; когда мадьярских солдат посылали арестовать студента за брань или за драку с полициею, солдаты соединялись с студен­тами и били вместе с ними полицейских чиновников. Одним сло­вом расположение мадьярских полков было такое, что лишь толь­ко началось революционерное движение в Дрездене, полуэскад­рон, стоявший на границе, услышав о том, взбунтовался и приска­кал в Саксонию без всякого зова. Более двух лет прошло с тех пор, и австрийское правительство в продолжение сего времени употребило без сомнения все возможные средства, для того что­бы искоренить революционерный, кошутовский дух из мадьяр­ских полков; но дух сей запустил такие глубокие корни в сердце каждого мадьяра, еще более простого, чем образованного, что я убежден, что если даже и теперь начнется война, крик "Елей Ко­шут" будет достаточен для того, чтобы взбунтовать их и переве­сти на сторону неприятеля. В то же время это не подлежало ни малейшему сомнению; я был твердо уверен, что они в первый день, в первый час соединятся с богемскою революциею; приоб­ретение важное, ибо таким образом было бы положено крепкое начало революционерному войску в Богемии²¹³. Наконец для по­полнения картины надо еще прибавить, что австрийские финан­сы находились в то время в самом плачевном состоянии: в Боге­мии ходили уже не государственные, а партикулярные бумаги; каждый банкир, каждый купец имел свои ассигнации; были даже деревянные и кожаные монеты, как только бывает у народов, находящихся на самой низкой степени цивилизации.

   Революционерных элементов было поэтому много; следовало только овладеть ими, но на это у меня решительно не доставало средств. Однако я все еще не отчаивался. Я поручил братьям Страка²¹⁴ завести наскоро тайные общества в Праге, не придерживаясь строго старого плана, для исполнения которого уже недоставало более времени, но сосредоточив главное внимание на Праге для того, чтобы приготовить ее как можно скорее к революционерному движению; особенно просил их завести связь с ра­ботниками и составить исподволь из самых верных людей силу, состоящую из 500, 400 или 300 людей, по возможности род рево-люционерного батальона, на который бы я мог безусловно поло­житься и с помощью которого мог бы овладеть всеми остальны­ми пражскими, менее или совсем не организированными элемента­ми. Овладев же Прагою, я надеялся овладеть и всею Богемиею, ибо намеревался принудить главных предводителей чешской де­мократии соединиться со мною, принудить их к тому или убежде­нием, или удовлетворением их самолюбия, предоставив им по вышереченному все почести и все выгоды власти, а если бы ни то, ни другое на них не подействовало, так и силою. Просил наконец их искать знакомства со всеми, однако не высказываться, не бол­тать, быть скромными, не оскорблять ничьего самолюбия, а наб­людать внимательно за всеми движениями и всеми параллельны­ми предприятиями, опасаясь, чтоб нас не предупредили, и писать мне обо всем со всевозможною подробностью в Дрезден²¹⁵, от­куда обещал прислать им денег, и когда придет время, приехать и сам с польскими офицерами.

   Вскоре по моем возвращении в Дрезден явились туда Кры-жановский и Гельтман, уже от имени демократической Центра­лизации (Они прибыли в Дрезден около середины апреля (возможно 13 ап­реля) 1849 года.)

   Они мне не привезли ничего, ни денег, ни польских офицеров, ни мадьярского агента, а только сердечное участие и множество комплиментов от польских, равно как и от парижских демократов. Насчет денег узнал я, что Централизация сама на­ходилась в неимоверной бедности, равно как и французские де­мократы, истощенные прошлогодними июньскими днями; что польские офицеры будут и будут в большом количестве из Фран­ции, равно как из Познанского Герцогства, лишь только найдут­ся деньги, необходимые для их доставки; и наконец, что граф Телеки богат средствами, но что он не решается войти с нами в отношения и располагать мадьярскими деньгами для движе­ния богемского, не получив на то позволения от Кошуга, кото­рому он писал об этом предмете и ждал ответа²¹⁶. Таким образом я не был в состоянии сдержать ни одного из обещаний, дан­ных мною сначала братьям Страка, впоследствии же через них и Арнольду и другим чешским демократам, вошедшим в сноше­ния с ними по моем отъезде из Праги. Я должен был содержать братьев Страка в Праге, а для сего должен был как нищий про­сить милостыню у всех знакомых, и ни от одного не получил ни копейки кроме вышеупомянутого депутата Реккеля, неосторожно­го, болтливого, экс[ц1ентрического, но ревностного демократа, который для того, чтобы доставить мне хоть некоторые средства, продал даже свою мебель²¹⁷.

   Я познакомился впоследствии с покойником бароном Байер²¹⁸, бывшим прежде офицером в австрийской службе, потом же при­нявшим участие в венгерском восстании; он командовал некото­рое время мадьярским отрядом не помню в какой венгерской крепости, был тяжело ранен и, вследствие этого удалившись из Венгрии, сделался не знаю уж каким образом агентом графа Телеки в Дрездене, где, кажется, исключительно занимался вер­бовкою офицеров для мадьярского войска. Он мне показал пись­мо графа Телеки, в котором сей расспрашивал его о Богемии; я воспользовался сим случаем и уговорил его написать под моей диктовкою письмо к Телеки, в котором он от моего имени изве­щал его о готовившейся богемской революции, представляя ему все выгодные результаты, долженствовавшие последовать из оной для самих мадьяр, и требуя наконец присылки поверенного с деньгами. Телеки отвечал, что он приедет сам; и кажется, что он и в самом деле был в Дрездене, но поздно, ибо я уже сидел тог­да в заключении. Сим ограничились все сношения мои с мадьярами .

   Между тем моя переписка с братьями Страка продолжа­лась ²²⁰; они требовали денег: я посылал им сколько мог, т. е. очень немного; но утешал их будущими надеждами, уговаривая их крепиться так же, как и я сам крепился в это время, и не Оглядываясь, без остановки, наперекор всем трудностям и препят­ствиям готовить революцию и позвать меня, когда приблизится время к восстанию. Они были в самом деле очень деятельны, как я узнал впоследствии от следственной комиссии; из писем же их я не мог узнать многого, так были они неотчетливы и темны²²¹.

   Я сказал теперь все²²² касательно моих богемских предприятий и действий, из которых посылка Реккеля в Прагу была послед­ним.

   Но скажу прежде (Т. е. прежде описания саксонских дел), какие у меня были отношения к приехав­шим полякам, а именно к Гельтману и Крыжановскому²²³. Я мо­гу с полным правом сказать, что не было решительно никаких. Между нами даже и в это время не было совершенной доверен­ности ни с их ни с моей стороны: они мне никогда ни полслова не сказали о своих польских делах, которыми, как мне казалось, они занимались гораздо более, чем богемскими, что было впро­чем нетрудно, ибо последними они совсем не занимались; платя им скрытностью за скрытность, я с своей стороны удержал так­же многое от них втайне, показывал им только верхи своих соб­ственных замыслов и не допускал их входить в непосредствен­ные отношения в Богемиею. Я один переписывался с Прагою, и все, что они знали, знали они единственно только через меня; когда я получил неблагоприятные известия, я умалчивал их; ког­да же известия были благоприятные, я старался увеличить оные в глазах их; одним словом я их держал несколько в стороне от всех действительных обстоятельств и приготовлений и считал се­бя вправе действовать в отношении к ним таким образом, ибо видел ясно, что Централизация, не прислав с ними мне никакой помощи, ни денег, ни офицеров, ни обещанного мадьярского аген­та, прислала только их двоих, и не для того, чтобы в самом деле соединиться со мной, но для того, чтобы по возможности овла­деть богемским движением и употребить оное на достижение своих собственных, мне неизвестных целей, сообразно своему исключительно польскому направлению. Я виделся с Гельтманом и Крыжановским часто, почти всякий день, но более как при­ятель, чем как соумышленник; мы редко говорили о богемских приготовлениях, они даже редко спрашивали меня о них, или по­тому, что заметили мою неоткровенность, а может быть и потому, что, перестав ожидать от них больших результатов, интересова­лись более, другими, мне неизвестными делами. Только в одной мере условились мы положительно, а именно в необходимости установить в Праге общеславянский революционерный комитет когда революция начнется; все же остальное было предоставле­но нами будущему вдохновению и обстоятельствам. Они имели вероятно свои замыслы, я же, рассчитывая на преобладающее вли­яние свое в Праге, имел твердое намерение устранить их, лишь только они окажутся противниками. Гельтман и Крыжановский имели также и в Дрездене связи, совершенно независимые от моих. Но для окончания моей истории обращусь теперь в последний раз к немцам.

   Немцы - решительно странный народ, и, судя по тому, что я видел, живя между ними, не думаю, чтобы судьба им готовила долгое политическое существование. Когда я сказал, что в послед­нее время немецкие демократы стали централизироваться, то я хотел выразить сим, что они наконец поняли необходимость центрального действия и центральной власти, много и часто о них говорили и делали даже движения, как будто бы централизировались, но действительной централизации, несмотря на су­ществование Центрального демократического комитета, между ними не было.

   Избрав сей комитет, они думали, что сделали все, и не почли нужным ему повиноваться. Что делает фран­цузских демократов опасными и сильными, это - чрезвычайный дух дисциплины; французы различных характеров, состояний и положений, различнейших направлений, даже различных пар­тий умеют соединяться для достижения общей цели, и когда раз соединились, тогда уж никакое самолюбие ни честолюбие, реши­тельно ничего не в состоянии разъединить их, до тех пор пока предположенная цель не достигнута. В немцах напротив преобла­дает анархия. Плод протестантизма и всей политической истории Германии, анархия есть основная черта немецкого ума, немецко­го характера и немецкой жизни: анархия между провинциями; анархия между городами и селами; анархия между жителями од­ного и того же места, между посетителями одного и того же кружка; анархия наконец в каждом немце, взятом особенно, ме­жду его мыслью, сердцем и волею.

   "Jeder darf und soll Seine Meinung haben!" ("Каждый вправе и обязан "меть свое мнение") - вот первоначальная заповедь немецкого катехизиса, правило, которым руководствуется каждый немец без исключения; а потому никакое политическое единство между ни­ми не было да и не будет возможным.

   Так в это самое время, когда необходимо было теснейшее соединение всех демократов и всех либералов для того, чтобы бороться с некоторым успехом против торжествовавшей реакции, не только демократы с либералами и не только демократы целой Германии, но даже демократы одного и того же немецкого государства не могли, не умели да и не хотели соединиться. Jeder wollte seine Meinung haben ("Каждый хотел иметь свое мнение")

  

   Все были разъединены мелким, еще более самолюбивым, чем честолюбивым соперничеством. Так ни Бреславль, ни Кельн не хотели покориться Берлину, а в то же время враждовали и между собою. Кенигсберг был сам по себе; прусская Саксония также. Не говорю о Бранденбурге и Померании, державшихся постоянно на стороне монархии; еще менее говорю о Герцогстве Познанском, в котором преобладала в то время глубочайшая ненависть безразлично ко всем носящим только немецкое имя. Вестфалия клонилась более на сторону Кельна. Ганновер составлял вместе с другими приморскими зем­лями особенную группу, приходившую в соприкосновение с про­чею Германиею только через Шлезвиг-Голштейнскую войну, в которой впрочем либералы принимали гораздо более участия, чем демократы. Демократы саксонского королевства имели свой соб­ственный Центральный комитет, который был также комитетом и тюрингских демократов. Бавария, исключая [П] фальца и се­верной части Франконии, не была почти тронута демократиче­скою пропагандою. Остальная же часть южной Германии, Баден, Вюртемберг, равно как и оба Гессена и прочие небольшие герцогства, внешним образом признавали Центральный комитет. ибо участвовали в его избрании на демократическом конгрессе в Берлине, но в сущности [не] ставили его ни во что, никогда не слушали его приказаний, не посылали ему даже денег, груп­пировались же большею частью вокруг демократов Франкфурт­ского конститутивного собрания, которые с самого начала соперничествовали и враждовали против северных демократов. Так что в действительности централизации не было, а центральный коми­тет германских демократов находился в самом бедственном поло­жении.

   Он был беден, он был немогуч, он состоял наконец из членов неспособных к этому делу. Трое были выбраны в него: Дестер, Гекзамер да еще граф Рейхенбах²²⁴ , но последний удалился из него в самом начале; действовали только Гекзамер и Дестер. Гекзамер - человек молодой, честный, невинный, неглупый, но весьма ограниченный, нескоро понимающий, демократический доктринер и утопист. Дестер, - я не скрою от Вас, государь, что говорю о них так подробно только потому, что знаю, что оба спаслися бегством, - Дестер напротив - человек живой, талантли­вый, скорорабочущий, скоро, но поверхностно понимающий, не­сколько плут и пройдоха, впрочем не своекорыстный политиче­ский интриган, принадлежит к школе кельнских, т. с. более или менее коммунистических демократов, остроумен, находчив, уверт­лив, умеет раздразнить министра в парламентском прении, одним словом способный к партизанской политической войне; и мог бы быть немецким Дювержье де Гораном²²⁵ при немецком демокра­тическом Тьере, если бы такой нашелся в Германии, но не име­ющий ни довольно обширного ума, ни довольно характера для того, чтобы быть предводителем партии.

   Я постоянно остерегал себя от вмешательства в их дела; жи­вя однако с ними впродолжение двух месяцев или немного менее в одном доме, я знал многое и могу сказать с уверенностью и по совести, что Центральный Комитет хлопотал много, но не сделал решительно ничего к успеху предполагаемой революции, несмотря на то что полагал на нее свои последние надежды; ибо сам Дестер мне говорил, что это будет решительная и последняя попытка, и что если она не удастся, то должно будет отложить все революционерные замыслы на долгое, долгое время. И что ж они де­лали? Вместо того чтобы, оставив в стороне все другие дела, за­няться исключительно приготовлениями к ней, они употребляли большую часть времени на предметы второстепенные, незначи­тельные, на вопросы, которые привели их даже в бесчисленные противоречия со многими отделениями демократической партии.

   Они смеялись над саксонцами, которые твердо верили в незыб­лемость своей вновь ими созданной демократической конституции; говорили им, что вторая революция была необходима даже для сохранения тех еще ненарушенных политических прав, остатков революционерных приобретений 1848-го года, до которых реак­ция тогда еще не дерзала коснуться, говорили, что без второй революции все будет неверно, шатко; а сами действовали, как будто бы не сомневались ни малейшим образом в твердости по­литического фундамента, на котором они стояли: Дестер гораздо более заботился о своем выборе во второе прусское Законода­тельное собрание, чем о революционерных приготовлениях; Гекзамер занимался пустою, бесполезною, напыщенно-поздравитель­ною публичною перепискою с французскими, итальянскими и польскими демократами; оба хлопотали об основании в Берлине нового демократического журнала, которого хотели быть редакторами; собирали везде подписку и перессорились по этому слу­чаю со всеми демократами²²⁶, тогда как явно было, что если не будет второй революции, то и существование сего журнала в Берлине будет невозможно, а что если революция удастся, то и все предыдущие хлопоты, ссоры и подписки будут решительно бесполезны. Когда Арнольд приехал в Лейпциг, вместо того что­бы заняться единственною целью его приезда, т. е. соединением движения богемского с германским, или хоть вместо того чтобы расспросить его о Богемии, о которой они оба почти ничего не знали, - они ни о чем другом почти с ним не говорили как о несчастном журнале да еще о вышеупомянутом славяно-герман­ском конгрессе. Других переговоров, условий, общеположенных мер не было: "мы готовим к весне революцию, постарайтесь и вы приготовиться к этому времени", - вот все, что Арнольд услы­шал от них ²²⁷. По этому одному можно видеть, каковы были их приготовления и меры для революции в самой Германии.

   Я не говорю, чтобы они уж решительно не сделали ничего и совсем не думали о приготовлениях к революции; говорю только, что действия их были незначительны, недостаточны и ни малей­шим образом не способствовали к успеху последней; так знаю я напр[имер], что они организировали тайные общества в раз­ных пунктах Германии, но общества сии остались без всякого влияния в майском всеобще-германском повстаньи; не сомневаюсь так же и в том, что они имели связи с некоторыми из главных предводителей демократической партии в разных частях Герма­нии, хотя и не имею о том никаких положительных сведений; но знаю положительно, что они были со многими в ссоре: с Бреславлем, с Центральным комитетом саксонских демократов²²⁸, а наконец и во Франкфурте имели гораздо более врагов, чем Дру­зей, так что накануне баденской революции²²⁹ южно-германские демократы не только воспротивились их вмешательству, но даже просили их не приезжать к ним. Я узнал об этом обстоятельстве по особенному случаю, о котором скажу после.

   Могли бы спросить меня: если Центральный Комитет был в самом деле до такой степени бессилен и бездеятелен, каким образом мог он произвести в целой Германии вышеупомянутую единодушную и сильную демонстрацию в пользу славян, и отку­да взялись у него вдруг энергия и деятельность и влияние для той неусыпной пропаганды между богемскими немцами? На это я буду отвечать следующее: ничего не было легче как произвесть такую демонстрацию; для сего у них были и достаточное влия­ние и все нужные средства; они имели корреспонденцию со всеми демократическими журналами, а кроме сего имели адреса всех главных предводителей комитетов и клубов, на которых действо­вали часто помимо комитетов, посредством знакомых влиятель­ных людей; ведь ничего нет легче как уговорить всякого немца по всякому делу, до тех пор пока он мнит себя самостоятельным и не подозревает, что его хотят подчинить какой-нибудь дисцип­лине. Я сочинял статьи, которые Дестер и Гекзамер посылали в журналы от своего имени²³⁰; их же заставлял писать в моем присутствии, почти под моею диктовкою, письма, общие для всех клубов, и не давал им покоя, пока они не сделали всего, что мне казалось необходимым. Таким образом во многих журналах вдруг появились статьи симпатические для славян; а клубы, уже приготовленные письмами и объяснениями Центрального Коми­тета, последовали их примеру и стали сочинять громкие адресы к славянам. Начавшись же раз, движение-сие продолжалось по­том уже без всякого внешнего побуждения. Пропаганда в Богемии осталась бы также без всякого исполнения, если бы я не принуждал к ней беспрестанно членов Центрального Комитета, но еще более знакомых мне лейпцигских демократов, которые в свою очередь действовали посредством своих знакомых, живу­щих на богемской границе²³¹. И все это было сделано без осо­бенных мер, заговоров, условий, а так, просто по доброму зна­комству.

   Еще раз повторяю, общих разговоров о предстоящей рево­люции было в целой Германии много, но общего заговора к ней, общей организации, плана центрального управления и действия решительно не было, несмотря на то, что был избран Централь­ный Комитет для центрального управления и для центрального действия²³². Всеобщность германского повстанья в мае 1849-го года была гораздо более плодом единодушного действия немец­ких правительств, чем согласия немецких демократов. Еще за полгода все знали, что весною будет революция, потому что по­няли наконец, что правительства, начавшие раз и с успехом реакционерное движение, не остановятся на половине дороги и не успокоятся до тех пор, пока не восстановят совершенно старого порядка, разрушенного революциею 1848-го года. Все ожидали к весне еще решительнейших реакционерных мер и все готовились отвечать на них революционерным отпором и ждали неотвратимой, всеми предвиденной коллизии Франкфуртского парламента с властителями Германии как общего знака для общего повстания. Другого единодушия кроме сего между германскими демо­кратами не было. Действия же Центрального Комитета ограни­чились тем, что он всех поощрял к революционерным приуготовлениям, но он не мог и не умел сделаться центром самих при-уготовлений; все же части Германии готовились сами собою, осо­бенно, каждая сообразно своему характеру, обстоятельствам, по­ложению, независимо от Центрального Комитета, без всякой связи друг с другом; и еще раз говорю, общность приуготовлений состояла только в том, что все знали, что все готовятся, знали не только демократы, но и противная партия, ибо все го­товились и организировали даже тайные общества громко.

   Все готовились, но мало приготовили. Я впрочем не могу судить о действиях южных демократов, ибо исключая одного раза, о котором упомяну впоследствии, я после весны 1848 года не приходил с ними в соприкосновение. Кажется, что в Бадене существовало нечто вроде действительной организации²³³. Но могу судить о саксонских приуготовлениях, потому что видел их вблизи, хотя никаким образом и не участвовал в них. Я знаю, что у тих не было ни плана, ни организации, ни даже назна­ченных предводителей для возмущения. Все было предоставле­но случаю. Это оказалось явно в дрезденской революционной попытке, которая была так мало предугадана самими руководи­телями демократической партии, что они хотели было все нака­нуне разъехаться; и никто ни в Дрездене, ни а прочих городах Саксонии не знал, что именно теперь начинается всеми давно пророчествованная революция; и когда она началась, никто не знал, ни что делать, ни куда идти, всякий же следовал своему собственному инстинкту, ибо ничего не было предуставленного. Трудно поверить, но в самом деле было так. Я теперь стараюсь собрать все воспоминания, для того чтобы сказать что-нибудь положительное о приуготовлениях саксонских демократов, и не нахожу решительно ничего; разве только что в некоторых углах саксонской земли существовали микроскопические, игрушечные тайные общества, состоявшие из 5, 6, много из десяти людей, большею частью из работников, или что в некоторых городах, а именно в Дрездене, а Хемнице, а потом и в Лейпциге, были на­деланы жестяные ручные гранаты, - детская безвредная игруш­ка, на которую однако саксонские демократы полагали большую надежду. Оружия и амуниции готовить было не нужно, ибо вся Саксония, равно как и вся Германия, была вооружена предшедшею революциею; а что необходимо было приготовить, это- план для возмущения, план для целой Саксонии, равно как и для каждого города в особенности; должно было избрать людей для предводительства, установить революционерную иерархию;

   условиться в первых шагах, в первых мерах предполагаемой ре­волюции; должно было перенести революционерную пропаганду из городов в села, уговорить мужиков принять участие в дви­жении, для того чтобы революция была общенародною, сильною, а не уединенно-городскою, легкопобеждаемою²³⁴.

   Ничего подоб­ного не было даже и в зачине, все приуготовления ограничились пустяками. Одним словом саксонские демократы сделали доволь­но для того, чтобы быть осужденными потом как государствен­ные преступники, но не сделали ничего для успеха самой рево­люции. Можно бы было сказать то же самое и обо мне, с тою только разницею, что я был один, а их-много; у них были все средства, а у меня - никаких. Саксонская следственная комис­сия долго искала следов заговора, плана, приготовлений к бунту и тайных связей саксонских демократов с прочими германскими демократами и, ничего не найдя, утешила наконец себя мыслью, что заговор существовал в самом деле и заговор страшный, с связями широкими, с планом глубоким, с средствами бесчислен­ными, но что бежавший Иекель²³⁵, ничтожнейший между тремя весьма малоспособными членами саксонского Демократического Комитета, унес с собою в Лондон все его тайны и нити.

   Я говорю "утешила себя" сею мыслью, ибо стыдно должно было быть немецким правительствам, что они так долго могли трепетать перед немецкими демократами. Впрочем, так как все в мире отно­сительно, то и немецкие демократы могли быть страшны немец­ким правительствам.

   Но пора мне оставить сии общие рассуждения насчет жалкой революционерной деятельности немецких демократов и, возвра­тившись к себе самому, привести к окончанию ( В оригинале описка "онкончанью") свою не менее жалкую историю. Мне остается теперь немного прибавить.

   Я показал, чем ограничились мои отношения с Дестером и Гекзамером, равно как и с лейпцигскими демократами; изъяснил, почему я с уверенностью ожидал и почему желал немецкой революции; прибавил сообразно с истиной, что сам я ни малей­шим образом не вмешивался в немецкие дела. То, же самое дол­жен я сказать и о своем пребывании в Дрездене до самого дня выбора Провизорного правительства. Я жил в Дрездене не для Саксонии и не для Германии, единственно только для Богемии, выбрал же его своим местопребыванием как ближайшее место к Праге.

   Равно как и прежде в Лейпциге, я не посещал здесь ни клубов, ни демократических совещаний; скрывался напротив, не зная наверное, будет ли дрезденская полиция терпеть мое бес­паспортное присутствие в Дрездене или нет. Виделся с немно­гими; знал многих демократов, но редко встречался с ними; де­мократа и депутата Чирнера²³⁶, который по моему убеждению был главный, если не единственный, хоть и весьма жалкий приуготовитель саксонской революции, я видел два, много три раза, и не у него, также не у себя на квартире, а в общей демократи­ческой кнейпе, был знаком с ним очень поверхностно, даже раз­говаривал мало²³⁷. Единственные два немца, с которыми я имел в Дрездене положительные деловые отношения, были д-р Виттиг, редактор дрезденской демократической газеты, и вышеупо­мянутый демократический депутат Август Реккель. Первый был мне полезен во многих отношениях; редакция его журнала слу­жила мне вместо конторы для моих пражских сношений; а са­мый журнал во всем, что касалось славянского вопроса, нахо­дился под моим исключительным влиянием. Еще ближе был я связан с демократом Реккелем; сей много способствовал к про­паганде в немецкой Богемии посредством своих связей с погра­ничными саксонскими демократами; искал для меня денег, когда деньги становились мне необходимы, и, как я уж выше заметил, продал даже свою мебель, для того чтобы доставить мне воз­можность содержать братьев Страка, т. е. мою единственную надежду на революцию, в Праге. Я не скрывал от него своих предприятий, равно как и он ничего не скрывал от меня; но я в его немецкие дела и связи не вмешивался, а когда нужно было, пользовался сими последними для своих целей. Между немец­кими демократами, с которыми я был хорошо знаком, не имея с ними никаких положительных, деловых отношений, находился один д-р Эрбе, альтенбургский демократ, депутат и изгнанник, потом же избранный не помню каким саксонским городом во Франкфуртский парламент; я упоминаю об нем потому, что зна­комство с ним было поводом к тому единственному и случайному соприкосновению с баденскими демократами, о котором я на­мекал выше. Кажется, что Эрбе, приехав во Франкфурт, принял деятельное участие в южно-германском движении, и мне сказали, что он удалился потом в Америку. Несколько дней перед дрез­денским возмущением явился ко мне приятель Эрбе, также франкфуртский депутат (Шлюттер), приехавший в Дрезден вероятно и за другими, впрочем мне неизвестными, делами. Он просил меня от имени Эрбе, а также и от имени всех баденских демократов, которые мне через него кланялись, просил рекомендательного письма в Париж к польской Централизации: они нуждались в польских офицерах. Я свел его с Гельтманом и Крыжановским и был таким образом косвенною причиною появления генерала Шнайде²³⁸ и других поляков в Баденском герцогстве²³⁹.

   Тут увидел я, как сильно было несогласие между северными и юж­ными демократами, и как ничтожно влияние Центрального де­мократического комитета на последних. Дестер, приехавший в этот самый день в Дрезден, встретил у меня франкфуртского приятеля Эрбе; разговаривали много о предстоящем баденском, и вообще южно-германском движении; и Дестер сказал, что он желает, чтобы все демократические члены насильственно распу­щенных немецких парламентов собрались во Франкфурт, для то­го чтобы вместе с франкфуртскими демократами составить новый демократический германский парламент; приятель Эрбе ответил на сие, что франкфуртские и вообще южно-германские демократы просят господ северных демократов не вмешиваться в их дела и не приезжать к ним, а сидеть дома да заботиться об ускоре­нии революции на севере. Из этого произошел спор, потом ссора, которую здесь рассказывать было бы не у места.

   С приближением мая революционерные предзнаменования становились день ото дня яснее и значительнее в целой Гер­мании. Франкфуртский парламент, склонившийся под конец сво­его существования на сторону демократов, находился уже в явной коллизии с правительствами. Германская конституция была наконец состряпана; некоторые правительства признали ее, как наприм[ер] Вюртембергское, но признали против воли, устра­шенные явною угрозой бунта. Прусский король отверг предло­женную ему корону; саксонское правительство колебалось. Мно­гие надеялись, что оно покорится необходимости, и что дело обойдется без шума. Другие предвидели коллизию, я принадлежал к числу сих последних и, быв убежден в близости всеоб­щей германской революции, поощрял письмами братьев Страка усилить деятельность, ускорить приуготовления и приступить к последним, решительным мерам²⁴⁰. Но я не мог им послать ни денег и никакой другой помощи кроме советов и поощрений; посылал им по нескольку талеров, отнимая у себя последние сред­ства, так что в это время я не издерживал на себя более пяти-шести зильбергрошей в день. Не было денег, не было и поль­ских офицеров, не было и возможности пошевелиться; я ждал всякий день графа Телеки, ждал также, что меня позовут скоро в Прагу²⁴¹, не знал, что делать, как оборотиться, находился од­ним словом в самом затруднительном положении.

   Наконец саксонский демократический парламент был распу­щен. Это был первый шаг к реакции в Саксонии; так что и те, которые прежде сомневались, стали теперь думать о возможно­сти саксонской революции, которая однако казалась всем еще так отдаленна, что Реккель, опасавшийся преследований, решил­ся удалиться на некоторое время из Дрездена. Я уговорил его ехать в Прагу; дал ему записку к Арнольду и к Сабине, а также и к братьям Страка и поручил ему по возможности ускорить приуготовления к пражскому восстанию²⁴². С кем и как он там действовал и вообще, что делалось в Праге по его отъезде из Дрездена, было мне до самого конца неизвестно, и только от австрийской комиссии узнал я потом некоторые обстоятельства²⁴³. В день его отъезда и еще в его присутствии пришел ко мне убе­жденный на то моим приятелем и сотрудником Оттендорфером д-р Циммер²⁴⁴, бывший член распущенного австрийского парла­мента, ревностный демократ, один из влиятельнейших предводи­телей немецкой партии в Богемии, а также бывший перед тем и одним из самых отъявленных врагов чешской национальности; после долгого и горячего спора мне удалось перевести его на свою сторону; он простился со мной, обещая ехать немедленно в Прагу и содействовать там к соединению немцев с чехами для революции. Все сии обстоятельства, открытые также не мною, а самим доктором Циммером, подробно изложены в австрийских обвинительных актах. Посылка Реккеля и доктора Циммера были моими последними действиями касательно Богемии.

   Я сказал все, государь, и, сколько ни думаю, не нахожу ни одного несколько важного обстоятельства, которое было бы мною здесь пропущено²⁴⁵. Теперь мне остается только изъяснить Вам, каким образом, оставаясь доселе чуждым всем немецким делам и ожидая быть призванным каждый день в Прагу, я мог принять участие и еще такое деятельное в дрезденском возмущении.

   На другой же день по отъезде Реккеля, т. е. по распущении парламента, начались в Дрездене беспорядки: они продолжались несколько дней, не принимая еще решительного характера, но были уже такого рода, что не могли иначе кончиться как революциею или совершенною реакциею²⁴⁶. Революции я не боял­ся, но боялся реакции, которая необходимо кончилась бы аре­стом всех беспаспортных политических беглецов и революционерных волонтеров, в числе которых я занимал не последнее ме­сто. Я долго не знал, что делать, долго ни на что не решался: оставаться казалось опасно, но бежать было стыдно, решительно невозможно. Я был главным и единственным зачинщиком праж­ского, как немецкого, так и чешского заговора, послал братьев Страка в Прагу и подверг в оной многих явной опасности, по­этому не имел права сам избегать опасности. Мне оставалось еще одно средство: удалиться в окрестность и ждать вблизи от Дрездена, чтобы движение приняло более решительный, революционерный характер; но на это были нужны деньги, а у меня, я думаю, не было более двух талеров в кармане. Дрезден же был центр моей корреспонденции; я ждал графа Телеки, еже­минутно мог быть позван в Прагу; я решил остаться и угово­рил к тому Крыжановского и Гельтмана, которые было уж сов­сем собрались уехать. Оставшись же раз, я ни по положению, ни по характеру не мог быть равнодушным и бездейственным зрителем дрезденских происшествий. Воздержался однако от всякого участия до самого дня выбора Провизорного правительства²⁴⁷.

   Я не буду входить в подробности дрезденского возмущения; оно вам, государь, известно и без сомнения известнее во всех объемах, чем мне.

   К тому же все обстоятельства, касающиеся также и до меня, подробно изочтены в актах саксонской след­ственной комиссии. По моему мнению движение было сначала произведено спокойными гражданами, бюргерами, видевшими в нем сперва одну из тех невинных и законных парадных демон­страций, которые так уже в это время вошли в германские нра­вы, что никого более не пугали и не удивляли. Когда же они за­метили, что движение становится революциею, они отступили и уступили место демократам, говоря, что когда они клялись "mit Gut und Blut fЭr die neu errungene Freiheit zu stehen!" ("Не жалеть для защиты вновь завоеванной свободы ни (имуще­ства, ни крови"), они разумели мирную, бескровную и безопасную протестацию, а не революцию. Революция была сначала конституционная, по­том же сделалась демократическою. В Провизорное правительст­во были избраны два представителя монархическо-конституционной партии, Гейбнер и Тодт (последний был несколько дней перед тем правительственным комиссаром, распустившим парла­мент от имени короля) и только один демократ Чирнер²⁴⁸. Я знал Тодта еще со времени моего самого первого пребывания в Дрез­дене, потом видел его мимоходом во Франкфурте весною 1848-го года; в Дрездене же встретил опять не прежде дня выбора в Провизорное правительство. Депутата Гейбнера [я] совсем не знал, а чем