Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

чественным союзом" они основали в Лейпциге особый республи­канский клуб, который скоро соединился с дрезденским республиканским клубом. Иекель стал во главе ЦК "отечественных союзов", где резко бо­ролся с умеренным направлением, возглавлявшимся Вуттке. Бакунин по­знакомился с ним в гостинице "Золотой петух", где собирались обыкно­венно члены лейпцигского "Патриотического общества" (демократического). Бакунин продолжал встречаться с ним в Дрездене. Через него он между прочим проводил свою политику сближения славянских демократов с не­мецкими. Так через него, Реккеля и Шрека он предложил "Патриотическо­му обществу" в Дрездене выпустить воззвание с выраженим симпатии сла­вянам, что и было сделано. Впоследствии Иекель за активное участие в майской революции принужден был бежать за границу.

   В. Полонский прочитал здесь вместо <Иекель" "Реккель". Как могла произойти такая ошибка, непонятно. Всякий исследователь, знающий, что Бакунин был другом Реккеля и прекрасно к нему относился, обратил бы внимание на странность этого резкого отзыва о человеке, о котором в той же "Исповеди" несколькими страницами выше говорится совершенно ина­че. Наконец всякий историк должен был бы удивиться тому, что Бакунин называет бежавшим человека, который был арестован даже раньше его остался в тюрьме (сначала Кенигштейнской, а затем Вальдгеймской) после увоза Бакунина в Австрию. Если бы В. Полонский хоть на минуту заду­мался над этою несообразностью, то от снова заглянул бы в оригинал "Исповеди" и увидал бы, что там ясно написано "Иекель" (по немецки). К сожалению он ввел таким образом в заблуждение немецкого переводчика "Исповеди" К. Керстена, который доверял Полонскому, и таким образом. ошибка В. Полонского стала теперь интернациональною. Но так как немецкий переводчик все-таки оказался внимательнее своего российского коллеги, то он сразу обратил внимание на несообраз­ность этого отрицательного отзыва Бакунина о Реккеле, столь расходяще­гося с обычным отношением его к своему приятелю. И вот бедняга Керстен силится в огромном примечании 115 к своему переводу "Исповеди" (стр. 112) как-нибудь объяснить эту странность. Он объясняет резкий отзыв Бакунина якобы о Реккеле тем, что последний дал откровенные показания на допро­сах. Но если бы это было так, то почему в других местах той же "Испо­веди" о Реккеле говорится в самом дружеском и теплом тоне? Но в конце Керстен, видимо не очень твердо стоящий на своей позиции, меланхолически замечает: "Как может Бакунин говорить о бегстве Реккеля в Лондон, это - загадка. Возможно, что здесь он спутан с Чирнером, или же мы имеем дело с простой опиской". Да, с опиской, только не Бакунина, а его биографа, беззаботного насчет фактов и не знающего сомнений.

  

   236 Чиpнеp (Тширнер), Самуил Эрдман (1812-1870) - немецкий юрист (адвокат из Бауцена) и политический деятель; принимал участие в революции 1848 г. в качестве одного из наиболее популярных ораторов-

   левой; был избран членом и вице-председателем 2-й саксонской палаты; во время майского восстания в Дрездене был избран во Временное правитель­ство. После поражения дрезденского восстания уехал в Баден, где участвовал в майском революционном восстании. Бежал за границу, но позже вернулся в Германию. Умер в Лейпциге.

  

   237 В показании от 19 сентября 1849 г. Бакунин перечисляет следующих своих знакомых в Дрездене: поляки Т. Дембиньский, А. Крыжановский, В. Гельтман, Ю. Андржейкович (всех их он знал еще по Парижу), далее румын из Валахии Василий Гика, проживавший тогда в Дрездене с женой, познакомившийся с Бакуниным через Андржейковича и собиравшийся уехать в Мальту (В "Деле против Бакунина" ("Acta wider den Literat Bakunin"), ори­гинал которого находится в дрезденском архиве, а фотокопия (частичная) имеется в ИМЭЛ, в томе la сообщаются следующие полицейские сведения о Василии Гике: это был молодой боярин, в 1835 г. проживавший в Вене; в августе 1848 г. он снова находился в австрийской столице. Он вошел в соглашение с бывшим валашским господарем князем Александром Гикой. [Этот Александр Гика (1795-1862) был в 1834-1842 господа­рем Валахии, которую стремился освободить от русского и турецкого влияния, но вследствие своей двойственной политики лишился опоры в массах и был в 1842 г. смещен султаном, после чего жил в Италии]. Василий Гика рисуется в полицейских донесениях как оппозиционер, горячая голова, богатый человек; после октябрьской революции он уехал из Вены. В Дрез­дене он невидимому вращался среди демократов. Познакомился и с Ба­куниным, взглядам которого на будущность валашской нации не мог не со­чувствовать. После начавшихся в Дрездене волнений он уехал через Мюн­хен и Швейцарию в Марсель (справка венской городской комендатуры от 19 июля 1849 г.). Том la "Дела", стр. 70-73.

   Л. Виттиг, и А. Реккель, капельмейстер и композитор Ри­хард Вагнер, депутаты саксонского ландтага Иекель из Лейпцига и Бетхер (Бетхер, Федер Карл (1815-1849)-саксонский политический де­ятель, демократ, по профессии адвокат в Лейпциге. Принимал активное участие в революционном движении 1848-1849 гг., в частности в сентябрь­ском возмущении в Хемнице и в майском восстании в Дрездене. Он был депутатом Франкфуртского парламента, в который избран был от Хемница. Во время баррикадных боев в мае 1849 г. в Дрездене был убит.)

   из Хемница. Кроме того он поверхностно знаком был с Чирнером и в день революции встретил Тодта (в действительности он знал Тодта еще с 1842 года). Среди своих "салонных" знакомых он называет графиню Чесновскую (Если эта Чесновская тождественна с тою Чесновскою, ко­торая была близка к Шопену, посвятившему ей даже несколько своих произведений, и была вхожа к Жорж Занд, переписывавшейся с нею, то Бакунин легко мог знать ее еще по Парижу, где мог встречать ее или в окружении Жорж Занд или в польской колонии. Но установить это с точ­ностью на основании источников, имевшихся в нашем распоряжении, нам не удалось. Поэтому мы высказываем это лишь в виде предположения, нуж­дающегося в дальнейшей проверке.)

   Bce названные им знакомые бывали у него на квартире кроме Иекеля, которого Бакунин посещал у него на дому. С Гикою по сло­вам Бакунина, политической связи у него не было. Бакунин конечно назы­вает здесь не всех, например венгерца Байера (см. выше). Относительно Р. Вагнера он дает следующий отзыв: "Что касается Вагнера, я сразу признал в нем фантазера, и хотя с ним беседовал много о политике, но ни­когда с ним не связывался для совместных действий" ("Красный Архив",, 1. с., стр. 170-171; "Материалы", т. II, стр. 50).

   Ввиду заявления Бакунина, что он много беседовал с Вагнером о поли­тике, приобретают немалый интерес воспоминания Вагнера о знаменитом агитаторе. Разумеется к этим воспоминаниям нужно отнестись критически, так как Вагнер в политических и общественных вопросах плохо разбирался, был человеком чувства, а не мысли, в революцию и вообще политику попал, как большинство тогдашних обывателей, случайно и ненадолго; многое, что видел и слышал, понимал превратно и наверное передает слова Баку­нина в многих случаях неточно. Тем не менее его сообщения при извест­ном критическом подходе к ним представляют все же значительный инте­рес для характеристики тогдашних взглядов и настроений Бакунина. Во вся­ком случае эти сообщения свидетельствуют о том, какое впечатление Ба­кунин производил в то время на окружающих и как они оценивали его заявления и действия, а значит отчасти характеризуют ту среду, в которой ему приходилось действовать.

   Рихард Вагнер познакомился с Бакуниным весною 1849 года во время репетиция 9-й симфонии Бетховена дрезденскою придворною капеллою под управлением Вагнера. "На генеральной репетиции, - рассказывает Ваг­нер, - тайно от полиции присутствовал Михаил Бакунин. По скончании концерта он безбоязненно прошел ко мне в оркестр и громко заявил, что если бы при ожидаемом великом мировом пожаре предстояло погибнуть всей музыке, мы должны были бы с опасностью для жизни соединиться, чтобы отстоять эту симфонию". Дальше Вагнер рассказывает о впечатлении, про­изведенном на него "этим необыкновенным человеком", которым он заинте­ресовался со времени его парижской речи 1847 года и о котором ему рас­сказывал Г. Гервег. Но когда Вагнер переходит к изложению мыслей Ба­кунина, мы не можем отделаться от впечатления, что автор "Мемуаров", писавший их примерно лет через 20 после событий бурного года, невольно привносит в свое изложение воспоминания, навеянные ему последующею деятельностью анархиста Бакунина 60-70-иx годов. Во всяком случае "Мемуары" Вагнера подтверждают, что среди тогдашних демократов Ба­кунин был одним из самых последовательных и крайних, хотя бы в ка­честве решительного крестьянского революционера.

   Что Бакунин оказывал большое влияние на Вагнера (тогда и позже), это общеизвестно. Новейший русский биограф Р. Вагнера утверждает, что "влияние Бакунина на убеждения, мысли и жизненное поведение Вагнера несомненно" (А. Сидоров-"Р. Вагнер". Москва 1934, стр. 136).

   Познакомил Вагнера с Бакуниным А. Рекель, к тому времени по сло­вам Вагнера "совершенно одичавший", т. е. горячо увлекшийся революциею. "Когда я впервые увидел Бакунина у Рекеля,-рассказывает Вагнер,- в ненадежной для него обстановке, меня поразила необыкновенная импо­зантная внешность этого человека, находившегося тогда в расцвете тридца­тилетнего возраста. Все в нем было колоссально, все веяло первобытной све­жестью... В спорах Бакунин любил держаться метода Сократа. Видимо он чувствовал себя прекрасно, когда, растянувшись на жестком диване у го­степриимного хозяина, мог диспутировать с людьми различнейших оттенков о задачах революции. В этих спорах он всегда оставался победителем. С радикализмом его аргументов, не останавливавшихся ни перед какими за­труднениями, выражаемых притом с необычайною уверенностью, справиться было невозможно". По словам Вагнера Бакунин отличался необыкновенною общительностью и в первый же вечер рассказал ему свою автобиографию. Из нее мы заимствуем только указание Бакунина на глубокое впечатление, произведенное на него сочинениями Ж.-Ж. Руссо. Ответственность за это несколько неожиданное сообщение приходится целиком возложить на Р. Вагнера.

   Указав далее на то, что Бакунин считал славянский мир наименее испор­ченным цивилизациею и ждал от него возрождения человечества, Вагнер продолжает: "Свои надежды он основывал на русском национальном ха­рактере, в котором ярче всего сказался славянский тип. Основной чертой его он считал свойственное русскому народу наивное чувство братства. Рассчитывал он и на инстинкт животного, преследуемого человеком (ясно, что речь идет о классовом чувстве.-Ю. С.)-на ненависть русского мужика к его мучителям-дворянам. В русском народе по его словам живет не то детская, не то демонская любовь к огню, и уже Ростопчин построил на этом свой план защиты Москвы при нашествии Наполеона. В мужике цель­нее всего сохранилась незлобивость натуры, удрученной обстоятельствами.

   Его легко убедить, что предать огню замки господ со всеми их богатства­ми - дело справедливое и богоугодное. Охватив Россию, пожар перекинется на весь мир. Тут подлежит уничтожению все то что, освещенное в глубину с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилиза­ции, является источником одних лишь страданий человечества. Привести в движение разрушительную силу - вот цель, единственно достойная разум­ного человека". И дальше: "Разрушение современной цивилизации-идеал, который наполнял его энтузиазмом. Он говорил лишь об одном: как для этой цели использовать все рычаги политического движения, и его планы нередко вызывали у окружающих веселые иронические замечания. К нему приходили революционеры всевозможных оттенков. Ближе всего ему ко­нечно были славяне, так как их он считал наиболее пригодными для борьбы с русским деспотизмом. Французов, несмотря на их республику и прудо-новский социализм, он не ставил ни во что. О немцах он со мной никогда не разговаривал. К демократии, к республике, ко всему подобному он относился безразлично как к вещам несерьезным. Когда говорили о перестрой­ке существующих социальных основ, он обрушивался на возражающих с .уничтожающей критикой... Устроители нового мирового порядка найдутся сами собой, говорил он нам в утешение. Теперь необходимо думать только о том, как отыскать силу, готовую все разрушить... Тем, кто заявлял о своей готовности пожертвовать собой, он отвечал возражением, производив­шим сенсацию, что не в тиранах дело, что все зло - в благодушных фили­стерах". Дальше Р. Вагнер, который сам был в политике законченным типом такого филистера (что видно и из его рассказа о Бакунине), подчеркивает, что несмотря на свои страшные речи Бакунин отличался "тонкою и неж­ною чуткостью", и что в нем "антикультурная дикость" сочеталась с "чи­стейшим идеализмом человечности". Пропуская его рассуждения на эту те­му, мы отметим только одно его указание на политическую непрактичность Бакунина и на его беспочвенность в этой области. "Можно было подумать, что Бакунин является центром универсальной конспирации. Но вот выяснилось, что его практическая задача сводится лишь к замыслу вызвать новое революционное брожение в Праге, при чем вся надежда в этом отношении возлагалась на организацию нескольких студентов" (т. II, стр. 170-175). На самом деле, как известно, задачи Бакунина были тогда гораздо шире, но Вагнер, вообще стоявший в стороне от политики, об этом не знал. Рас­сказ Вагнера о второй поездке Бакунина в Прагу мы привели в коммен­тарии 207.

  

   238 Шнайде (настоящая фамилия Шнейдер), Францишек (1790- 1850)-польский военный и политический деятель; в молодости вступил в армию Царства Польского, в 1830 г. был майором в полку конных еге­рей, во время революционной войны 1831 г. командовал конным полком и был произведен в генералы; по взятии Варшавы уехал а Париж, где принял активное участие в делах эмиграции. Имел отношение к подготовке восстания в Познани, и в 1847 г. был принят в члены Централизации Де­мократического Товарищества. В 1848 г. находился в Бреславле и Зальцбрунне; не принятый Дембинским в венгерскую армию, уехал в баварский Палатинат, где в мае 1849 г. был главным начальником над повстанче­скими отрядами и вследствие промедления был одним из виновников по­ражения, понесенного Мерославским 21 июня 1849 г., после чего уехал в Париж, где скоро умер.

  

   239 В южно-германских повстанческих войсках участвовало много поля­ков и притом на командных постах. После Шнайде главнокомандующим революционных войск был Л. Мерославский; рейнско-гессенским корпусом волонтеров командовал поляк Руперт или Рауперт; начальником генераль­ного штаба Раштаттской крепости был Корвин Вержбицкий, впоследствии осужденный на долголетнюю каторгу (просидел до 1855 г.); на неккарской линии отличились польские полковники Тобиан и Оборский; поляк Теофил Мневский, командовавший большим отрядом, был расстрелян прус­саками в Раштатте. Существовал особый немецко-польский легион во гла­ве с Фрейндом.

  

   240 Бакунин, как мы знаем, все время торопил своих пражских аген­тов ускорить приготовления к выступлению. С началом движения в пользу имперской конституции в Вюртемберге его настояния усилились. На допросе в Австрии он признал, что когда в Вюртемберге началось движение за признание имперской конституции, он послал Г. Страке письмо, в котором требовал от него ускорения подготовительных мероприятий, "ввиду того, что в Вюртемберге и Бадене все вплоть до войск готово к восстанию" (Чейхан, прим. 247; "Материалы для биографии", т. II, стр. 455).

  

   241 О настроении в Праге Бакунин знал по письмам своих привержен­цев. Он верил в близость революционного взрыва. На допросе в Саксонии Бакунин показал, что из газет и частных писем ему стало известно о пуб­личном проявлении симпатий к мадьярам (крики "да здравствует Кошут!" при проходе венгерского полка), что предстоит государственное банкрот­ство, что крестьянство недовольно, а рекрутский набор вызывает всеоб­щее негодование, что мадьяры одерживают победы над австрийскими вой­сками, а вступление русских в австрийские пределы должно вызвать все­общее неудовольствие. "Из этих данных,-резюмирует он,-я заключал о близком восстании в Чехии, тем более что предвиделось примирение между богемскими немцами и чехами" ("Прол. Рев.", I. с., стр. 178; "Мате­риалы", том II, стр. 117).

  

   242 Бакунин дал Рекелю письмо к Сабине и Арнольду, а также за­писку к Фричу и братьям Страка (то и другое напечатаны у нас в томе III, стр. 397 и 398). По словам Бакунина Рекель хотел на время выехать из Дрездена, так как предвиделось, что с роспуском сейма правительство начнет применять репрессии, а Рекель был под судом за революционное воззвание к солдатам. Но поехать именно в Прагу наверное убедил его Бакунин, как это впрочем и вытекает из слов "Исповеди". На допросе в Саксонии Бакунин показал: "Так как главное мое стремление направлено к тому, чтобы объединить славян и немцев с мадьярами и, когда они объ­единятся, победить с помощью их австрийскую и русскую армии, освобо­дить Польшу и разрушить Австрию, разложив ее на отдельные самостоя­тельные национальности, которые сами изберут себе подходящее государ­ственное устройство, то поездка Рекеля в Прагу явилась как нельзя бо­лее кстати, давая мне возможность при посредстве Рекеля столковаться по поводу моих планов с Сабиной и неназванным (т. е. Арнольдом, которого Бакунин не хотел тогда еще называть. - Ю. С.), ибо я имел основания надеяться, что Сабина и неназванный будут преследовать одинаковые со мною тенденции". По дальнейшим словам Бакунина Рекель должен был рассеять недоразумения между немецкими и чешскими демократами и разъ­яснить, что немецкая демократия в отличие от 1848 года будет солидарна с революционным выступлением чехов против австрийского правительства. Давая Рекелю рекомендательные письма, Бакунин хотел помочь выпол­нению его давнишнего желания: лично удостовериться в основательности расчетов на близость движения в Богемии и попытаться в интересах это­го движения привести к согласию и совместному действию немецкую и чешскую демократию ("Прол. Рев.", I. c., стр. 172-183; "Материалы", том II, стр. 114-123). Сам Рекель в своих воспоминаниях рассказывает об этой своей поездке следующее:

   "Во время своего тайного проживания в Лейпциге он (Бакунин-Ю. С.) собрал вокруг себя кружок по большей части чешских студентов, которые: с полным самоотречением взирали на него как на своего учителя и бес­прекословно следовали его словам. С их помощью он задумал вырвать Богемию из того состояния уныния и спячки, в которое она впала после зло­получных и совершенно лишенных плана июньских боев истекшего года. Но его нетерпение заставляло его считать уже достигнутым то, на что он только надеялся и к чему только стремился, и он с твердой уверенностью ждал в кратчайшем времени всеобщего восстания в Богемии. А при то­гдашнем положении вещей в Германии представлялось весьма важным пред­отвратить всякое изолированное выступление, и вот почему Бакунин без труда убедил меня съездить в Прагу и переговорить с местными деятелями, к которым он дал мне незапечатанные письма о том, чтобы оторо­чить по возможности тамошнее восстание до того времени, когда идущие быстро к развязке дела в Германии позволят надеяться на то, что движе­ние сразу примет всеобщий характер.

   "Но в Праге я нашел положение совершенно отличное от того, ко­торое было мне нарисовано. Чехи и немцы противостояли друг другу бо­лее враждебно, чем когда-либо. Падение Вены в октябре прошлого (1848) года не только не переживалось как общий удар, но даже рассматрива­лось чехами с известным удовлетворением как возмездие за их июньское восстание, оставленное немцами на произвол судьбы. Равным образом и великая борьба в Венгрии не встретила среди чехов того сочувствия, ко­торым горели мы, немцы, ибо там на него часто смотрели только как на попытку мадьяр сохранить свое владычество над славянскими народностя­ми Венгрии...

   "Вместо мощного, широко разветвленного союза, во главе которого воображал себя Бакунин и с помощью которого он мнил себя в состоянии привести в движение могучие силы, я едва нашел какую-нибудь дю­жину весьма юных людей, которые при всей своей экзальтированной фан­тазии не могли ни на минуту обманываться насчет своего бессилия. Я бе­седовал с отдельными лицами, на которых они мне указывали как на склонных при удобном случае к насильственному возмущению, встречал подчас и добровольную готовность на жертву, но одновременно все боль­ше убеждался в правильности моего первого впечатления от положения ве­щей. По утверждению проницательных патриотов требовались еще по мень­шей мере месяцы для того, чтобы доставить настолько широкое распро­странение тому взгляду, что только солидарное действие германской и ав­стрийской демократии способно поставить преграду растущей реакции, что­бы от него можно было ожидать перехода к делу. Австрийское пра­вительство вскоре после того своим жестоким преследованием всех тех, кто во время моего кратковременного пребывания в Богемии поддержи­вал со мною сношения, ясно показало, сколь необеспеченным оно себя чувствовало и какой страх внушала ему даже отдаленнейшая попытка вы­звать народное возмущение" (Рекель, цит. соч., стр. 144-146).

  

   243 Рекелю не нравилась роль бакунинского агента. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что он не считал этого нужным, он не отдал баку­нинских писем, а только показывал их при нужде и увез с собою обратно в Дрезден, что впоследствии повредило как ему лично, так и всем под­судимым по пражскому делу (показания Рекеля в Кенигштейне 18 июня 1850 г; см. Чейхан, прим. 251; "Материалы", т. II, стр. 188).

   Как сообщает в своих воспоминаниях А. Рекель (стр. 200), он забыл уничтожить два письма, данные ему Бакуниным (в Праге он их не отдал адресатам, а лишь предъявлял). Когда он был 7 мая 1849 года захвачен под Дрезденом правительственными солдатами, эти письма были найде­ны у него при личном обыске. В бакунинских письмах никаких имен не фигурировало, но в карманной книжке Рекеля, также у него отобранной, оказались записанными имена многих известных пражан. Саксонское пра­вительство поспешило сообщить эти сведения австрийскому. Эти записи отчасти помогли австрийскому правительству распутать известное дело о заговоре с целью вызвать революцию в Богемии. Следователь фон Гок, которому было поручено это дело, страшно раздул его. Он приезжал и в Дрезден допрашивать по этому делу Бакунина и Рекеля. Последний поз­же сильно раскаивался в том, что вступал в разговоры с этим инквизи­тором, который разумеется использовал показания, данные Рекелем в це­лях оправдания арестованных, для ухудшения их участи.

   Сначала Рекель на допросах отрицал свои встречи с пражскими ре­волюционерами, но затем признал встречи с д-ром Бруна (Эдуард Бруна, доктор философии, был преподавателем Нейштадтского лицея.) и И. Фричем. К последнему привел его Г. Страка в день его отъезда в Дрезден, т. е. 5 мая. Интересуясь движением в Богемии, он, Рекель, поехал в Прагу для того, чтобы подготовить ожидавшуюся там революцию и обсудить со сво­ими единомышленниками те меры, какие надлежало предпринять для успе­ха этой революции. Он признал, что знал об отношениях Густава Страка к Бакунину и что по прибытии в Прагу вошел в сношения с ним и его братом Адольфом, а затем и с доктором Циммером, с которым познако­мился у Бакунина в Дрездене; он обращался также к д-ру Бруна, Карлу Сладховскому, И. Фричу и Э. Арнольду, особенно же старался повлиять на Бруна и Сладховского, чтобы привлечь их к участию в революции, и стремился убедить д-ра Бруна отдать на революционные цели находившие­ся в его руках деньги польских легионов. Далее он признал, что посе­тил Сабину, передал ему поручения Бакунина и убеждал его принять актив­ное участие в предстоящей революции, необходимые мероприятия для успе­ха которой он с ним обсуждал; он настаивал также на том, чтобы начи­нать революцию в Праге как можно скорее. Рекель заявил наконец, что при взрыве революции Бакунин лично приехал бы в Прагу, а он, Рекель, остался бы в Праге и присоединился бы к революции, если бы она не на­чалась раньше в Дрездене и не принудила его вернуться туда. Выехал Рекель из Праги 5 мая, а 6 приехал в Дрезден, где свиделся с Баку­ниным.

   По-видимому при встрече в Дрездене обоим им в обстановке восста­ния было не до подробных разговоров, так что Бакунин о работе Рекеля в Праге ничего особенного не узнал, но услышал от него, что в Праге все идет хорошо. Рекель при встрече с Бакуниным будто бы сказал ему: "Се­годня в Праге вспыхнет восстание". Но Бакунин заявил, что он не припоминает таких слов Рекеля. Да и сомнительно, чтобы после вынесенных из Праги неблагоприятных впечатлений, Рекель мог даже в порыве энтузи­азма сказать такие слова (Чейхан, прим. 275 и 277).

  

   244 Циммеp, Карл-австрийский политический деятель; родился в Чехии, был врачом по профессии; принял активное участие в революции 1848 г.; был избран от города Тешена депутатом в австрийский учреди­тельный рейхстаг, где сидел на левой стороне. Выдвинулся в октябрьские дни, когда поддерживал крайнюю революционную фракцию. Был также членом франкфуртского парламента. Неоднократно подвергался преследо­ваниям. 11 мая 1849 г. накануне задуманного выступления уехал из Пра­ги. Через Дрезден поехал во Франкфурт, где участвовал в заседаниях парламента до конца. В Берлине был арестован в марте 1850 года, вы­дан Австрии и приговорен по процессу Бакунина к смертной казни, за­мененной ему 15-летним тюремным заключением.

   На допросе в Австрии Бакунин признал, что имел свидание с Циммером при проезде последнего через Дрезден в апреле 1849 года. О присутствии его в Дрездене он узнал от Оттендорфера, который и привел его к нему. Так как Циммер был родом из Богемии и принадлежал к демократам, то для Бакунина он представлял естественно значительный интерес. После беседы об общем положении Богемии Бакунин задал Циммеру вопрос, как стали бы себя держать богемские немцы в случае восстания в Праге: остались ли бы они нейтральными или, как это было в 1848 году, стали бы ему противиться? Так как Циммер выразился о чехах с величайшей антипатиею, указывая на то, что ждать от них революционных выступлений не приходится, то Бакунин пустил в ход все свое красноречие, чтобы побо­роть эту антипатию и склонить Циммера к примирению с чехами и к со­гласованной деятельности с ними. В конце концов Циммер поддался убеж­дениям Бакунина и заявил, что в случае чешского восстания в Богемии немецкие демократические круги также присоединятся к движению, и что он сам постарается повлиять на них в этом смысле. Показание самого Циммера, совпадая во всем существенном с вышеизложенным, отличается от него умолчанием о том, что первоначально Циммер будто бы возра­жал против совместных действий с чехами и согласился на них лишь после горячих убеждений Бакунина ("Материалы для биографии Бакунина", т. I, стр. 74-75 и 83-84). Пфицнер (цит. кн., стр. 183 сл.) высказывает предположение, что Циммер по собственной инициативе пришел к Бакунину, о котором в Чехии тогда столько говорили, и с которым он хо­тел выяснить вопрос о возможности совместных действий.

  

   245 Явный ответ на вопрос.

  

   246 Саксонский ландтаг был распущен 30 апреля 1849 г. министерством Гельда-Бейста, сменившим 24 февраля 1849 г. мартовское либераль­ное министерство Брауна-Оберлендера. Когда король отказался признать имперскую конституцию, принятую 12 апреля Франкфуртским парламентом, то и второе министерство подало в отставку. Вместо него назначено было открыто-реакционное министерство Чшинского- Бейста. (Кстати В. Полонский в томе I своих "Материалов для биографии Бакунина", приводя на стр. 403 письмо этого премьер-министра к графу Нессельроде, во-первых называет его Чинским, а во-вторых объявляет его "неким доктором Чинским" (стр. 402). Это характерно для названного "ис­следователя" и его "научных" приемов.)

   1 мая начались уличные демонстрации и волнения. Городская администрация, гражданское ополчение и рабочий союз высказались за принятие конституции, но ко­роль отверг все домогательства населения. 3 мая городские гласные избра­ли комитет защиты, позже превратившийся в комитет безопасности. В тот же день произошло кровавое столкновение между толпою, осаждавшею арсенал, и войсками, после чего началась постройка баррикад. Король об­ратился за помощью к Пруссии, но, не дожидаясь прибытия прусских солдат, бежал 4 мая из Дрездена в крепость Кенигштейн, после чего власть перешла к революционерам. Активное участие рабочих в выступлении при­дало ему республиканский характер.

  

   247 На допросах в саксонской комиссии Бакунин показал, что вместе с В. Гикою и Ю. Андржейковичем собирался после роспуска саксонского сейма покинуть Дрезден, так как не чувствовал себя там в безопасности и ожидал от правительства репрессий по адресу иностранцев. Он наме­ревался якобы уехать в Швейцарию, а оттуда во Францию. Он не толь­ко сам не принимал участия в подготовке майского выступления, но да­же его знакомые и друзья еще в четверг 3 мая не верили а какое-либо массовое движение. "Здесь я должен по правде сказать, что вообще сак­сонская демократия мне представлялась очень добродушной и все лейпцигские демократы мне представлялись более тщеславными, чем опасными, так как они много о себе воображали ввиду их речей в клубах и в силу презрительных воззрений на другие немецкие страны и тешились мыслью, что Саксония-весьма демократическая страна".

   Р. Вагнер в своих воспоминаниях подтверждает, что вначале Баку­нин не придавал серьезного значения дрезденской сумятице. Вагнер, ша­таясь по городу 3 мая, неожиданно встретил Бакунина на улице. "В черном фраке с неизбежной сигарой во рту он бродил открыто по городу среди запруженных улиц. Я был уверен, что дрезденские события должны его наполнять восторгом. Оказалось, что я ошибся. В принимаемых населе­нием мерах защиты он видел только признаки детской беспомощности. При этом для себя лично он усматривал только одно удобство, возможность не прятаться от полиции и спокойно выбраться из Дрездена. Дело не ка­залось ему настолько серьезным, чтобы побудить его принять в нем личное участие". Бакунину казалось, что дрезденцы действуют недостаточно энер­гично. "Он ясно видел, что пруссаки готовятся к хорошо обдуманному на­ступлению, и полагал, что необходимо выработать соответствующие стра­тегические меры, чтобы встретить их готовыми к бою. А так как восстав­шим саксонцам недоставало солидных воинских сведений, то он настойчиво предлагал призвать опытных польских офицеров, находившихся в Дрездене. Все с ужасом отшатнулись от этого плана. Чего-то ждали от находивше­гося при последнем издыхании союзного правительства во Франкфурте. Стремились идти по старому легальному пути, держаться принципов пар­ламентаризма" (т. II, стр. 180, 1 82).

   В докладе Гельтмаяа и Крыжановского, который в этом отношении является абсолютно заслуживающим доверия документом, также говорится, что 3 мая, в начале революции, первою мыслью Бакунина на совещании с ними было оставить Дрезден и на чешской границе дожидаться известий из Праги или возвращения оттуда Рекеля, так как в успешность дрезден­ского движения он не верил. Но поляки воспротивились отъезду на Дрез­дена, ожидая присоединения других немецких областей и опасаясь, что их отъезд в такой момент вызовет деморализацию в рядах демократов.

   Тодт Карл Готлиб (1803-1852)-немецкий юрист и политический деятель либерального направления; был бургомистром и судьею в Адорфе (Саксония); с 1836 по 1848 год был умеренно-либеральным депутатом саксонского ландтага, лидером оппозиции до мартовской революции, сак­сонским королевским тайным советником, в 1848 году был доверенным лицом либерального правительства в Союзном сейме; во время револю­ции 1848 г. был членом Предварительного парламента. Чтобы скомпроме­тировать его, правительство Саксонии поручило именно ему, единственно­му прогрессивному сановнику, роспуск саксонского сейма 30 апреля 1849 года. Это не помешало ему через несколько дней войти в состав Времен­ного правительства в Дрездене во время майского восстания. После по­давления его бежал через Франкфурт за границу. Умер в Рисбахе, под Цюрихом. С Бакуниным был знаком еще с 1841 г., когда познакомился с ним через А. Руге.

   О Чирнере см. комментарий 236.

  

   248 Из Дрездена были разосланы во все стороны гонцы с просьбою о помощи, но последняя не была оказана восставшей столице в достаточ­ной степени. Поскольку восставшему Дрездену была оказана действи­тельная подмога, она исходила от рабочих, которые вообще играли глав­ную роль в выступлении. Так из Хемница пришли отряды механиков, а также отряд горнорабочих, привезших с собою даже 4 небольшие пушки. Рабочие же дрались на баррикадах до конца.

  

   249 О мотивах своего участие в Дрезденской революции Бакунин на допросах в Саксонии показал: "Я принял участие в саксонском восстании главным образом потому, что усматривал в нем противодействие прусско­му влиянию, а вместе с тем, так как русская политика влияет на Прус­сию, то и русскому влиянию. А так как моя деятельность преимуществен­но была направлена против России (читай: царизма.-Ю. С.), то мне ка­залось, что и эта революция соответствует моему стремлению уничтожить или по крайней мере ослабить влияние России на Германию. Поэтому я сочувствовал этой революции. К этому присоединилось, как я позднее подробнее изложу, и то, что многие мои знакомые принимали участие в этом восстании, а отсутствие денег препятствовало моему отъезду; равно и желание быть поближе к Богемии привязывало меня к Саксонии".

   Вот как он согласно его рассказу попал в дрезденскую ратушу. Чет­верг 3 мая он частью провел в обществе своих знакомых: Андржейкови-ча, Гики, Крыжановского и Гельтмана (с первыми двумя в тот вечер он пил чай у графини Чесновской, своей салонной знакомой), а частью у себя на квартире. Все вышеназванные лица были якобы того мнения, что следует уехать из Дрездена на следующий день, но кроме Гики им не хватало де­нег. На следующее утро 4 мая, направляясь к Крыжановскому, Бакунин встретил на улице Тодта; последний был изумлен серьезным характером, который неожиданно приняло движение, и сказал, что идет в ратушу узнать о ходе дел. Через некоторое время Бакунин снова столкнулся на улице с Тодтом и обменялся с ним несколькими незначительными слова­ми. Дальше по дороге он встретил Р. Вагнера, который направлялся в ра­тушу и позвал с собой Бакунина. Там он услышал, как Чирнер с балкона ратуши держал к народу, требовавшему взятия цейхгауза, речь, в которой сообщал, что сейчас ведутся переговоры с военными властями о передаче цейхгауза, что в Бреславле вспыхнуло восстание и т. п. Тогда Бакунин прошел в большой зал заседаний ратуши, где увидал Тодта, Чирнера, Кёхли (тоже старый знакомый по Дрездену в l842 г.), Вагнера, д-ра Рихтера (тоже знакомый по Дрездену 1842 г.), д-ра Минквица и Гейнце. Тодт представил ему Гейнце как главнокомандующего революционными силами. После того Бакунин несколько раз на дню заходил в ратушу, но при избрании Временного правительства не присутствовал. С Гейбнером он познакомился только на следующий день. По приглашению Чирнера Ба­кунин решил остаться в Дрездене и принять участие в обороне города, после чего отправился обедать к Чесновской (у графини Чесновской Баку­нин бывал повидимому ежедневно). В пятницу вечером Чирнер сказал Ба­кунину, что необходимо занять цейхгауз, и спросил, нет ли у него зна­комого поляка, который мог бы руководить атакой на цейхгауз, так как подполковником Гейнце были недовольны. Бакунин нашел поляка, но из этого ничего не вышло. Утром 5 мая Чирнер снова обратился к Бакунину, прося его найти польских военных, способных руководить боевыми дей­ствиями повстанцев. Тогда Бакунин обратился к Гельтману и Крыжановскому, которые согласились на сделанное им предложение. Бакунин при­вел их с собою в ратушу к Временному правительству. "С этого момента начинается мое собственное деятельное участие в восстании и бое, которое однако меняло свой характер в каждый отдельный день" ("Красный Архив", I. с., стр. 172-176).

   Судя по "Исповеди", Бакунин 4 мая играл более активную роль, чем

   он показывал в комиссии.

   Гельтман и Крыжановский в своем докладе Централизации также со­общают, что приглашение Временного правительства взять на себя руко­водство боевыми операциями было им передано через Бакунина. Через не­го же на следующий день они получили приглашение явиться для личных переговоров с Временным правительством в ратушу. В полдень 5 мая они приступили к работе, пригласив себе в помощь своего земляка Големби­овского, которого они считали знатоком уличного боя. Это и был тот тре­тий польский офицер, имени которого Бакунин якобы не знал, а вернее не хотел назвать.

   О Кёхли, Минквице см. том III, стр. 441 и 547, 555.

   Рихтер, Герман Эбергард Фридрих (1808-1876) - немецкий уче­ный и политический деятель демократического направления. Закончив ме­дицинское образование в Лейпциге, в 1833 г. переехал навсегда в Дрез­ден, где с 1837 г. был профессором терапии в медико-хирургической ака­демии. В 1842 г. Бакунин встречал его у Руге. Рихтер участвовал в ре­волюции 1848 г., был членом городского совета в Дрездене; принимал участие в дрезденском восстании, был привлечен к суду и лишен профес­суры, после чего занимался частной врачебной практикой и работою в об­ласти медицинской литературы.

  

   250 О хаосе, царившем в революционных рядах, говорят многие оче­видцы и участники майских событий. Рекель в своих воспоминаниях пи­шет по этому поводу: "Чтобы в короткое время рассеять такой хаос, вне­сти в него порядок и превратить его в точно действующий организм, для этого требовался революционный гений, какового среди членов Временного правительства не имелось. Гейбнер, "благородный демократ", как его называла даже реакция, ясный ум и вместе с тем милосердный и совестливый судья, по своему мягкосердечию радостно отдал бы собственную жизнь за всякую жертву, какой требовала эта борьба как от той, так и другой стороны, но именно вследствие этой мягкости не мог проявить той необходимой в подобных случаях железной твердости, которая считается с человеческими жизнями столько же, как с шахматными фигурами. Тодт с первого же дня находился в страшнейшем противоречии с самим собою и оставил Дрезден уже в день моего прибытия (т. е. 6 мая. - Ю. С.), для Того чтобы во Франкфурте добиваться посредничества центральной власти. Наконец Чирнер, даровитый адвокат и оратор, не обладал тою способ­ностью точно схватывать вещи и тем самоотречением, без которых даже са­мая способная голова не в состоянии разобраться в подобном положении. Исполненный доброй воли, ни один из этих трех людей не обладал безоглядною решимостью довести до благополучного конца это дело любою ценою, а потому они и не оказались способными добиться этого" (цит. соч.,-стр. 150-152).

  

   251 Насчет роли, сыгранной Бакуниным в дрезденском восстании, су­ществуют самые противоположные отзывы. Преобладают впрочем положи­тельные. Создалась даже легенда, сильно преувеличивающая тогдашнюю деятельность Бакунина и приписывающая ему исключительную и руково­дящую роль, какая в действительности ему не принадлежала да и не могла принадлежать в силу его иностранного происхождения, особенно русского, малой популярности среди незнавших его масс и т. д. Даже отзыв Мар­кса-Энгельса в "Революции и контр-революции в Германии" является не­сколько преувеличенным и придающим Бакунину больше значения в во­оруженной борьбе, чем он имел на деле. В этой брошюре после указания на то, что силы инсургентов рекрутировались главным образом среди ра­бочих окрестных промышленных районов, сказано: "Они нашли спокойно­го и хладнокровного вождя в русском эмигранте Бакунине" (Маркс - "Собрание исторических работ", Спб. 1906, стр. 388; Маркс и Энгельс- "Сочинения", том 6, стр. 103). Напротив Стефан Борн, бывший член "Союза коммунистов" и основатель общегерманского союза "Рабочее Братство", 8 мая сменявший Гейнце на посту главнокомандующего рево­люционными силами, в своих воспоминаниях ("Erinnerungen eines Achtund­vierzigers", Лейпциг 1898, цитируем по третьему изданию, стр. 171-175 и 226-233) выражается о Бакунине и о его роли в Дрездене совершенно иначе. Впрочем отзывы Борна носят настолько пристрастный характер, что невольно наводят на подозрение: невидимому Борн просто сводит личные счеты с человеком, которого он не любил и не понимал никогда, и верность которого своим революционным стремлениям до конца являлась как бы живым упреком Борну, разбившему своих старых демократических идолов. Замечательно, что и Бакунин в "Исповеди" ни одним словом не упоми­нает о Борне и об его участии в дрезденском восстании. Думать, что Бакунин не называет Борна в силу усвоенного им принципа не выдавать ни­кого, не приходится, ибо во-первых Борн из Германии бежал, а во-вторых об его прикосновенности к восстанию все правительства были прекрасно осве­домлены. Очевидно между этими двумя людьми существовала органиче­ская, непримиримая вражда.

   Впервые Борн, вращавшийся тогда в окружении Маркса, встретился с Бакуниным в Брюсселе (1847-1848г.). "Этот страшный революционер,- пишет Борн, - основоположник нигилизма и анархизма, в сущности был шестипудовым, наивным ребенком, enfant terrible'eм, если угодно, но все же enfant... И при этом он всегда оставался человеком из хорошего общества, джентльменом. Я в течение некоторого времени сноса свиделся с ним в Берне после его побега из сибирской ссылки. Со времени наших встреч в Лейпциге и Дрездене прошло добрых 15 лет. Бакунин выглядел совершен­но не изменившимся. Он сделался только несколько подвижнее, живее в движениях, беспокойнее". Далее Борн сообщает, что в Берлине они в 1848 году встречались довольно часто (тут он между прочим рассказывает, как Бакунин в кафе варил для демократической компании пунш по русски -отрыжка московской жизни). Встретились они снова в Лейпциге, а затем в Дрездене.

   Когда Борн был назначен главнокомандующим революционной армии вместо Гейнце, попавшего или сдавшегося в плен, он в ратуше встретил "Михаила Бакунина, который должен был быть повсюду, но здесь, как и во всех прочих местах, где требовались не слова, а дело, был совершенно лишним... Я только заметил, что он сильно стеснял заседавших в ратуше членов Временного правительства, так как во все вмешивался и ко всему подходил с неверной точки зрения". Далее Борн делает впрочем верное замечание, указывающее на глубокое отличие членов Временного прави­тельства от Бакунина, этого бродячего революционера-космополита: "это были либеральные немецкие мещане, взявшие на себя свои опасные функции наверно не без внутренней борьбы и вполне сознававшие свою ответствен­ность; но Бакунин! Он мечтал об основании великой панславистской республики, которая от саксонской границы... простиралась бы на всю Азию" повсюду установила бы русское общинное землевладение и этим освободила. бы весь мир". И дальше Борн пускается на прямую инсинуацию: "Этот русский, абсолютно не замечавший и не понимавший действительных. отношений, среди которых он жил в Германии, естественно не имел в Дрездене ни малейшего влияния на ход вещей. Он ел, пил и спал в ра­туше - и это все... С наступлением ночи он выпил и закусил, затем улегся на заготовленный матрац и захрапел, в то время как я условливался с Гейбнером о том, что делать завтрашний день" (стр. 228). Это происходи­ло 8 мая. А сколько ночей до этого Бакунин не спал, об этом Борн умал­чивает. Даже самый арест Бакунина Борн объясняет тем, что тот всюду лез без нужды и увязался за Гейбнером (стр. 233). Единственным оправ­данием этих выходок Борна могло бы служить его полное незнакомство с действительным ходом восстания в первые дни. Но годится ли здесь та­кое объяснение?

   Напротив отзыв Маркса о роли Бакунина в Дрездене очень похвален. Допустим, что Маркс преувеличил роль Бакунина в Дрездене. Но это во всяком случае показывает, что в 1852г., когда он писал эти строки, он вовсе не относился враждебно к Бакунину и не клеветал на него, сидя­щего в крепости, как впоследствии думали Герцен и Бакунин (кстати, не знавшие об этих статьях Маркса, напечатанных в американском журнале. "Трибуна") и как за ними повторяли противники Маркса.

   Вокруг имени Бакунина в связи с дрезденскими событиями создалась, легенда: ему приписывали самые решительные меры вроде приказа под­жигать дома для защиты города и т. п. Между прочим рассказывали,. будто он советовал дрезденцам поставить на городские стены Мадонну Рафаэля и уведомить об этом прусских командиров с предупреждением,. что, стреляя по городу, они рискуют испортить бессмертное произведение искусства. Немцы дескать zu klassisch gebildet ("Получили слишком классическое воспитание") , чтобы позволить себе стрелять по Рафаэлю. Когда Бакунина русские товарищи однажды спроси­ли, поступил ли бы он также и тогда, когда пришлось бы защищаться от русской армии, он сто рассказу З. Ралли ответил: "Ну, брат, нет! Не­мец - человек цивилизованный, а русский