Бакунин Михаил Александрович - Исповедь

иком Эмануэлем Араго¹⁵⁶, встречал у него турецкого посланника, ко­торый неоднократно просил меня посещать его; но я у него не был, не желая, чтобы обо мне говорили, что я каким бы то ни было образом служу турецкой политике против России, в то вре­мя как я желал напротив освобождения славян из под турецкой власти и совершенного разрушения последней.

   Видал также мно­гих немецких и польских членов прусского законодательного или конститутивного собрания, большею частью демократов, однако держал себя от всех в великом отдалении, даже от тех, с кото­рыми был прежде довольно близок в Бреславле: мне все каза­лось, что на меня все смотрят как на шпиона, и я готов был каж­дого за то ненавидеть и от всех удалялся¹⁵⁷.

   Никогда, государь, не было мне так тяжело, как в то время; ни прежде, ни потом, ни даже тогда, когда, лишившись свободы, я должен был перейти через все испытания двух криминальных процессов. Тут я понял, сколь тяжко должно быть положение действительного шпиона,, или как подл должен быть шпион для того, чтобы переносить рав­нодушно свое существование. Мне было очень тяжело, государь!

   К тому же горизонт европейский для меня, демократа, види­мо помрачался. За революциею везде следовала реакция или при-уготовления к реакции. Июньские парижские происшествия¹⁵⁸ имели тяжкие последствия для всех демократов не только в Па­риже, во Франции, но в целой Европе. В Германии еще явных реакционерных мер не было, казалось, что все пользовались пол­ной свободою; но те, у которых были глаза, видели, что прави­тельства без шуму готовились, совещевались, собирали силы и ожидали только удобного часу, для того чтобы нанести реши­тельный удар, и что они терпели бестолковую болтовню немец­ких парламентов единственно только потому, что еще более ожи­дали себе от них пользы, чем опасались их вредных последствий.

   Они не обманулись: немецкие либералы и демократы сами себя убили и сделали им победу весьма легкою. Славянский вопрос также в это время запутался: война бана Елачича в Венгрии ка­залась славянской войною, была предпринята как будто бы толь­ко для того, чтобы защитить словаков и южных славян от нестер­пимых притязаний мадьяр; в сущности же эта война была нача­ло австрийской реакции. Я был в сильном сомнении, не знал, с кем симпатизировать. Елачичу решительно не верил, но и Кошут¹⁵⁹ в это время был еще плохим демократом; он кокетничал с Франкфуртским реакционерным собранием и даже был готов помириться с Инспруком и служить ему и против Вены и против поляков и против Италии, если бы только Инспрукский двор за­хотел согласиться на его особенные венгерские требования.

   При всем этом я был пригвожден к Берлину безденежьем. Если бы у меня были деньги, то я, может быть, поехал бы в Вен­грию, для того чтобы быть очевидцем, и много листов прибави­лось бы тогда к сей уже и без того многолиственной исповеди! Но денег у меня не было, я не мог пошевелиться с места. Также не было и сношений с славянами; исключая одного незначитель­ного письма Людвига Штура, на которое я хотел, но не мог от­вечать, ибо не знал его адреса, я не получил из Австрии ни стро­ки и сам ни к кому не писал¹⁶⁰.

   Одним словом до самого декаб­ря месяца я оставался в полном бездействии, так что не знаю, что даже и сказать об этом времени, разве только, что я ждал у моря погоды, твердо намереваясь ухватиться за первую воз­можность для действия. В каком же духе я хотел действовать, Вы уже знаете, государь. Это было для меня самое тяжелое вре­мя. Без денег, без друзей, прокричан как шпион, один посреди многолюдного города, я не знал, что делать, за что приняться, а иногда даже не знал, чем и как буду жить на другой день. Не одним безденежьем был я связан, я был пригвожден к Берлину, к Пруссии и вообще к северной Германии еще и клеветливыми слухами, распространившимися на мой счет; и хотя политиче­ские обстоятельства уже видимо изменились и были такого рода, что я почти совсем перестал ожидать и надеяться, однако я не мог и не хотел возвратиться в Париж, единственное прибежище, которое мне оставалось, не доказав сперва на живом деле искрен­ность своих демократических убеждений. Я должен был выдер­жать до конца, для того чтобы спасти свою запятнанную честь.

   Я сделался зол, нелюдим, сделался фанатиком, был готов на всякое головоломное, только не подлое предприятие и весь как бы превратился в одну революционерную мысль и в страсть разру­шения.

   В конце сентября вероятно по требованию русского посоль­ства, не подав впрочем сам к тому ни малейшего повода, я был принужден оставить Берлин¹⁶¹. Возвратился [я] в Бреславль, но в начале же октября был принужден оставить Бреславль (В Бреславле, равно как и я Берлине, демократы готовились было к вооруженному отпору против первых реакционерных мер прусского прави­тельства. Никогда, может быть, не была прусская Шлезия так готова к все­общему народному восстанию, как именно в это время. Я видел сии приуготовления, радовался им, но сам не принимал в них участия, ожидая более решительных обстоятельств". (Примечание М. Бакунина.)

   и вообще все прусские владения с угрозою, что если я возвращусь, то меня выдадут русскому правительству. Я, разумеется, после такой угрозы уж и не пробовал возвращаться. Хотел остано­виться в Дрездене, но и оттуда был изгнан - по недоразумению, как сказал потом министр, и на основании древнего требования российского посольства.

   Таким образом гонимый из края в край, я утвердился наконец в Ангальт-Кэтенском царстве, которое странным образом, находясь посреди прусских владений, пользо­валось тогда вольнейшею конституциею не только в Германии, но, я думаю, в целом мире и сделалось вследствие того, хоть и ненадолго, убежищем для политических изгнанцев¹⁶².

   Я нашел в Кэтене несколько старых знакомых, с которыми учился вместе в Берлинском университете. Там были также и законодательное и народные собрания и клуб и StЭndchen и Katzenmusik (Серенады и кошачьи концерты), ни в сущности никто почти не занимался политикою, так что до по­ловины ноября я с своими знакомыми не знал почти других за­нятий кроме охоты на зайцев и на других диких зверей. Это бы­ло для меня время отдыха.

   Мой отдых продолжался недолго. Судьба готовила мне гро­бовой отдых в крепостном заключении. Еще в октябре месяце, когда бан Елачич, миновав Пешт (В оригинале "Пест" (Будапешт), пошел прямо на Вену, а генерал князь Виндишгрец оставил с войсками Прагу, я хотел было ехать в сей последний город, желая возбудить чешских де­мократов к вторичному восстанию. Однако раздумал и остался в Кэтене¹⁶³. Раздумал же потому, что не имел еще сношений с Прагой и не знал, какие перемены могли произойти там после июньских дней и какое было тогда направление умов; с демокра­тами был плохо знаком и не надеялся на успех, ожидал же на­против сильного противодействия со стороны чешско-конституционной партии Палацкого¹⁶⁴.

   В Праге, думал я, меня уже давно успели забыть, и отчасти для того, чтобы напомнить о себе праж­ским жителям, и для того, чтобы дать по возможности славян­скому движению направление другое, более сообразное с моими собственными как славянскими, так и демократическими ожида­ниями, отчасти же для того, чтобы доказать полякам и немцам, что я - не русский шпион, и проложить себе дорогу к новому сближению с ними, я начал писать воззвание к славянам "Aufruf an die Slaven", которое и было напечатано потом в Лейпциге¹⁶⁵ .

   Оно находится также в числе обвинительных документов¹⁶⁶.

   Я писал его долго, более месяца; откладывал, потом опять за него принимался, несколько раз изменял и долго не решался печа­тать. Я не мог выразить в нем чисто и ясно своей славянской мысли, потому что хотел опять сблизиться с немецкими демокра­тами, считая сближение сие необходимым, и должен был лавиро­вать между славянами и немцами, - род плавания, к которому у меня не было ни большой способности, ни привычки, а еще ме­нее охоты. Я хотел убедить славян в необходимости сближения с германскими, равно как и с мадьярскими демократами. Обстоя­тельства уже были не те, как в мае: революция ослабла, реак­ция везде усилилась, и только соединенными силами всех евро­пейских демократий (В оригинале "демокраций") можно было надеяться победить реакционерный союз правителей.

   В ноябре вслед за венскими происшествиями было распущено также насильственным образом Прусское конститутивное собра­ние¹⁶⁷.

   Вследствие сего в Кэтене собралось несколько бывших депутатов и между прочими Гекзамер и Дестер ¹⁶⁸, члены цент­рального комитета всех демократических клубов в Германии. Ко­митет сей был впрочем не тайный, быв избран незадолго перед тем в публичных заседаниях демократического конгресса в Бер­лине. Но он стал вскоре основывать тайные общества в целой Германии, и можно сказать, что немецкие тайные общества на­чались только с этого времени.

   Без всякого сомнения существо­вали и прежде некоторые, а именно коммунистические, но они оставались решительно без всякого влияния. До ноября месяца все делалось публично в Германии: и заговоры и бунты и приуготовления к бунтам, и всякий мог знать о них, кто только хо­тел.

   Избалованные революциею, как бы упавшею с неба без вся­кого усилия с их стороны, почти без кровопролития, немцы дол­го не могли убедиться в возраставшей силе правительств и в сво­ем собственном бессилии; они болтали, пели, пили, были ужас­ны на словах, дети в деле, и думали, что свободе их не будет конца, и что стоило им только немного поморщиться, для того что­бы привести все правительства в трепет. Происшествия в Вене, в Берлине научили их однако противному; тут они поняли, что для удержания легко приобретенной свободы они должны были принять меры более серьезные, и вся Германия стала готовиться тайно к новой революции^168а.

   Я Дестера и Гекзамера видел в первый раз в Берлине, но тогда еще был мало с ними знаком, ибо удалялся от них, равно как и от всех прочих людей, немцев и поляков. В Кэтене позна­комился с ними ближе; они сначала мне не доверяли, думая в самом деле, что я-шпион; потом однако поверили. Я с ними много говорил и спорил о славянском вопросе; долго не мог убе­дить их в необходимости для немцев отказаться от всех притя­заний на славянские земли; наконец успел убедить их и в этом.

   Таким образом начались наши политические сношения - первые положительные сношения с определенною целью, которые я имел с немцами да и вообще с какою бы то ни было действующею политическою партиею. Они мне обещали употребить все свое влияние на немецких демократов, для того чтобы искоренить из оных ненависть и предубеждения против славян; я же им обе­щал действовать в таком же духе на последних. Сим ограничи­лись на первый раз наши взаимные обязательства. Так как они уже меня не боялись, то я знал об их замыслах, приуготовлениях, об образовании тайных обществ, слышал также и о только что тогда начинавшихся сношениях с иностранными демократами, но решительно сам не вмешивался в их дела, даже не хотел спраши­вать, опасаясь возбудить в них новые подозрения. Сам же спе­шил окончить "Воззвание к славянам", которое и напечатал вско­ре потом в Лейпциге.

   В конце декабря отчасти для того, чтобы быть ближе к Богемии и жить в городе, представляющем более средств для сно­шений со всеми пунктами, чем Кэтен, отчасти же и потому, что [я] услышал, что прусское правительство намеревалось перехватать всех удалившихся в сей последний, я вместе с Гекзамером и Дестером переселился в Лейпциг¹⁶⁹.

   Там случайно познакомился с несколькими молодыми славянами, имена и качества которых подробно изочтены в австрийских обвинительных документах. Между ними находились два брата: Густав и Адольф Страка, чехи, учившиеся тогда богословию в Лейпцигском университете. Они оба - добрые и благородные молодые люди, прежде зна­комства со мной не думавшие о политике, хотя были оба - и рев­ностные славяне, и их погибель, мной одним причиненная, есть великий грех на моей душе. Прежде моего приезда в Лейпциг они были мнения совершенно противного моему, большие почита­тели Елачича; к их несчастью я встретился с ними, увлек их, переменил их образ мыслей, оторвал от мирных занятий и уго­ворил их быть орудиями моих предприятий а Богемии; и теперь, если бы мог облегчить их участь ухудшением моей собственной, я с радостью понес бы на себе их наказание. Но все это поздно! Кроме их впрочем на моей душе не было ни прежде, ни в это время, ни потом ни одного увлеченного. Только за них я дол­жен отвечать богу.

   Через них именно я узнал, что мое "Воззвание к славянам" нашло сильный отголосок в Праге¹⁷⁰; что даже отрывок из него был переведен и напечатан в одном демократическом чешском журнале, редактором которого был д-р Сабина¹⁷¹. Это породило во мне мысль созвать некоторых чехов и несколько поляков в Лейпциг на совещание и на уразумение с немцами, с целью по­ложить первое основание для общего революционерного дей­ствия. Вследствие сего я послал Густава Страку в Прагу с пору­чением к Арнольду, также редактору одного демократического чешского листа (Газеты)¹⁷², и к Сабине ("Я должен тут заметить, что я с Густавом Страка послал также и адрес к "Славянской Липе", чешскому более или менее демократическому клубу¹⁷³, но что Сабина удержал оный у себя, найдя его слишком опас­ным". (Примечание М. Бакунина.) , которых впрочем знал тогда только одни имена, не быв еще знаком с ними лично¹⁷⁴.

   Писал также в Герцогство Познанское тем из моих польских знакомых, от которых более чем от других мог надеяться сочувствия и со­действия. Но из поляков решительно никто не приехал, даже никто не отвечал мне; из Праги же приехал только один Ар­нольд, не дозволивший Страже позвать также и Сабину - отчасти потому, что не доверял ему, отчасти же, я думаю, и по мелкой зависти¹⁷⁵. Все сии обстоятельства, открытые впрочем не мною, по самим Арнольдом и братьями Страка, подробно изложены в австрийских обвинительных актах¹⁷⁶. Я не буду входить, госу­дарь, в мелочные подробности, необходимые в инквизиционном следствии для открытия истины, но ненужные и неуместные в самовольной и простосердечной исповеди. Упомяну же впродол­жение сего рассказа только о тех обстоятельствах, которые не­обходимы для связи, или о тех существенных фактах, которые остались неизвестными обеим следственным комиссиям.

   Приступая к описанию последнего акта моей печальной рево-люционерной карьеры, я должен сначала оказать, чего я хотел, потом стану описывать сами действия.

   Моя политическая горячка, раздраженная и разгоряченная предыдущими неудачами, нестерпимостью моего странного поло­жения, а наконец и победою реакции в Европе, достигла в то время своего высочайшего пароксизма: я был весь превращен в революционерное желание, в жажду революции и был, я думаю, между всеми червленными республиканцами и демократами червленнейшим. План мой был следующий.

   Немецкие демократы готовили всеобщее повстанье Германии к весне 1849 года. Я желал, чтобы славяне соединились с ними, а равно и с мадьярами, находившимися уже тогда а явном и ре­шительном бунте против императора австрийского ¹⁷⁷.

   Желал, что­бы они соединились как с теми, так и с другими, не для того что­бы слиться с Германиею или покориться мадьярам, но для того чтобы вместе с торжеством революции в Европе утвердилась также и независимость славянских племен. Время же казалось удобно для такого уразумения; мадьяры и немцы, наученные опы­том и нуждаясь в союзниках, были готовы отказаться от преж­них притязаний. Я надеялся, что поляки согласятся быть посред­никами между Кошутом и славянами венгерскими, и хотел взять на себя посредничество между славянами и немцами. Я желал, чтобы центром и главою сего нового славянского движения была Богемия, а не Польша. Желал того по многим причинам: во-пер­вых потому, что вся Польша была так истощена и деморализо­вана предыдущими поражениями, что я не верил в возможность ее освобождения без чужой помощи, в то время как Богемия, почти еще не тронутая реакциею, пользовалась в то время пол­ною свободою, была сильна, свежа и заключала в себе все нужные средства для успешного революционерного движения.

   Кроме этого я не желал, чтобы поляки стали во главе предполагаемой революции, боясь, что они или дадут ей характер тесный, исклю­чительно польский, или даже пожалуй, если им это покажется нужно, предадут прочих славян своим старым союзникам, запад­но-европейским демократам, а еще легче мадьярам. Наконец я знал, что Прага есть как бы столица, род Москвы для всех ав­стрийских, непольских славян, и надеялся, я думаю, не без осно­вания, что если Прага восстанет, то и все прочие славянские пле­мена последуют ее примеру и увлекутся ее движением - напере­кор Елачичу и другим, впрочем не столь многочисленным, при­верженцам австрийской династии.

   Итак от немцев я ожидал со­гласия, симпатии, а если нужно будет, так и вооруженной помо­щи против прусского правительства, которое, увлекшись россий­ским примером и опасаясь заразы, не захотело бы вероятно быть бездейственным зрителем революционерного пожара в Богемии. От поляков ожидал посредничества с мадьярами, участия, офи­церов, а более всего денег, которых у меня не было и без кото­рых всякое предприятие становится невозможным. Но мои глав­ные ожидания и надежды сосредоточивались на Богемии.

   Я надеялся еще более на богемских, чешских, равно как и не­мецких крестьян, чем на Прагу, чем на городских жителей во­обще ¹⁷⁸.

   Огромная ошибка немецких да сначала также и фран­цузских демократов состояла по моему мнению в том, что пропа­ганда их ограничивалась городами, не проникала в села; города, как бы сказать, стали аристократами, и вследствие того села не только остались равнодушными зрителями революции, но во многих местах начали даже являть против нее враждебное распо­ложение. А ничего, казалось, не было легче, как возбудить революционерный дух в земледельческом классе,-особливо в Гер­мании, где еще существовало так много остатков древних фео­дальных постановлений, удручающих землю, не исключая также и самой Пруссии, которая при общей свободе собственности и лю­дей сохранила в некоторых провинциях, напр. в Шлезии (Силезии), следы прежнего подданства (Крепостной зависимости), и в которой возле впрочем довольно многочисленного класса вольных собственников существует класс еще многочисленнейший неимущих крестьян, так называемых HДusler (Безземельный крестьянин) и даже совсем бездомных людей.

  

  Но нигде земле­дельческий класс не был так склонен ж революционерному дви­жению, как в Богемии. В Богемии до 1848 года феодализм суще­ствовал еще во всей полноте, со всеми его тягостями и притеснениями: господские суды, феодальные налоги и сборы, десятины и другие духовные повинности подавляли собственность имущих крестьян. Класс же неимущих был еще многочисленнее, и поло­жение его тягостнее, чем в самой Германии. К тому же в Боге­мии есть много фабрик, а вследствие того и много фабричных работников, а фабричные работники как бы судьбою призваны быть рекрутами демократической пропаганды.

   В 1848-ом году все притеснения, предметы вечных неудоволь­ствий и жалоб крестьян, все старые налоги, многосложные обяза­тельства и работы остановились; остановились вместе с дряхлою жизнью политического организма австрийской монархии. Но только остановились, не уничтожились. За притеснением после­довала анархия. Правительство, испуганное, совсем потерявшееся, хватавшееся решительно за все, чтобы спасти себя от совершен­ного потопления, вспомнило свою демократическую уловку 1846 года в Галиции и объявило вдруг без всяких предваритель­ных мер неограниченную и безусловную свободу собственности и крестьян.

   Агенты его покрыли богемскую землю, проповедуя благость правительства. Но в Богемии отношения совсем не те, как в Галиции. В Богемии притесняющий и ненавидимый класс богатых собственников, дворян, аристократии состоит не из поль­ских заговорщиков, а из немцев, душою и телом преданных ав­стрийской династии, преданных еще более австрийскому старому, столь для них выгодному порядку вещей. Народ перестал ходить на барскую работу, не захотел также и платить других податей кроме государственных да и те платил скрепя сердце, совсем не охотно. Класс собственников, дворяне, аристократия, одним сло­вом все, что составляет собственно австрийскую партию в Боге­мии, обнищало, обессилело; и при всем том правительство не приобрело ничего, ибо народ, всегда охотно следовавший учению чешских патриотов, не возымел к нему за великий подарок сво­боды, сделанный не во-время, ни особенной любви, ни благодар­ности. Напротив [он] не доверял правительству, слыша, что оно находилось под влиянием аристократии, и опасаясь беспрестанно, чтобы оно не вздумало возвратить его вновь к старому поддан­ству. Наконец необыкновенные рекрутские наборы, повторенные несколько раз в продолжение одного года, пробудили в богемском народе всеобщий ропот и совершенное неудовольствие. При та­ковом расположении легко было подвигнуть его к восстанию.

   Я желал в Богемии революции решительной, радикальной, одним словом такой, которая, если бы она и была побеждена впоследствии, однако успела бы все так переворотить и поста­вить вверх дном, что австрийское правительство после победы не нашло бы ни одной вещи на своем старом месте. Пользуясь тем благоприятным обстоятельством, что все дворянство в Боге­мии да и вообще весь класс богатых собственников состоит исклю­чительно из немцев, я хотел изгнать всех дворян, все враждебно расположенное духовенство и, конфисковав без разбора все гос­подские имения, отчасти разделить их между неимущими кре­стьянами для поощрения сих к революции, отчасти же превра­тить их в источник для чрезвычайных революционерных доходов.

   Хотел разрушить все замки, сжечь в целой Богемии решительно все процедуры, все административные, равно как и судебные, как правительственные, так и господские бумаги и документы, и объ­явить все гипотеки, а также и все другие долги, не превышающие известную сумму, напр. 1000 или 2000 гульденов, заплаченны­ми.

   Одним словом революция, замышляемая мною, была ужасна, беспримерна, хоть и обращена более против вещей, чем против людей. Она бы в самом деле все так переворотила, так бы въелась в кровь и в жизнь народа, что, даже победив, австрийское пра­вительство не было бы никогда в силах ее искоренить, не знало бы, что начинать, что делать, не могло бы ни собрать, ни даже найти остатков старого навек разрушенного порядка и никогда бы не могло помириться с богемским народом. Такая революция, уже не ограничивающаяся одною национальностью, увлекла бы своим примером, своею червленноенною пропагандою не только Моравию и австрийскую Шлезию, но также и прусскую Шлезию да и вообще все пограничные немецкие земли, так что и германская революция, бывшая до тех пор революцией горо­дов, мещан, фабричных работников, литераторов и адвокатов, са­ма бы превратилась в общенародную.

   Но сим не ограничивались мои замыслы. Я хотел превратить всю Богемию в революционерный лагерь, создать в ней силу, способную не только охранять революцию в самом краю, но и действовать наступательно, вне Богемии, возмущая на пути все славянские племена, призывая все народы к бунту, разрушая все, что только носит на себе печать австрийского существования, - идти на помощь мадьярам, полякам, воевать одним словом против Вас самих, государь!¹⁷⁹.

   Моравия, издавна связанная с Богемиею своими исторически­ми воспоминаниями, обычаями, языком и никогда не переста­вавшая смотреть на Прагу как на свою столицу, а тогда находив­шаяся с ней еще и в особенной связи посредством своих клубов, Моравия, думал я, необходимо последует за богемским движе­нием. С нею вместе увлекутся также и словаки и австрийская Шлезия. Таким образом революция обоймет край пространный, богатый средствами, центром которого будет Прага.

   В Праге должно заседать революционерное правительство с неограничен­ною диктаторскою властью. Изгнаны дворянство, все противо­борствующее духовенство, уничтожена в прах австрийская адми­нистрация, изгнаны все чиновники, и только в Праге сохране­ны некоторые из главных, из более знающих для совета и как библиотека для статистических справок. Уничтожены также все клубы, журналы, все проявления болтливой анархии, все покоре­ны одной диктаторской власти. Молодежь и все способные люди, разделенные на категории по характеру, способностям и направ­лению каждого, были бы разосланы по целому краю, для того чтобы дать ему провизорную революционерную и воинскую орга­низацию. Народные массы должны бы были быть разделены на две части: одни, вооруженные, но вооруженные кое-как, остава­лись бы дома для охранения нового порядка и были бы употреб­лены на партизанскую войну, если бы такая случилась. Молодые же люди, все неимущие, способные носить оружие, фабричные ра­ботники и ремесленники без занятий, а также и большая часть образованной мещанской молодежи, составила бы регулярное войско, не Freischaren

   (Волонтерские отряды), но войско, которое должно бы было формировать с помощью старых польских офицеров, а также и посредством отставных австрийских солдат и унтер-офицеров, воз­вышенных по способностям и по рвению в разные офицерские чины.

  

   Издержки были бы огромные, но я надеялся, что они по­кроются отчасти конфискованными имениями, чрезвычайными на­логами и ассигнациями вроде кошутовских. У меня был на то особенный, более или менее фантастический финансовый проект излагать который здесь было [бы] не у места ¹⁸⁰.

   Таков был план, придуманный мною для революции в Боге­мии. Я изложил его в общих чертах, не входя в дальнейшие под­робности, ибо он не имел даже и начала осуществления, никому не был известен или известен только весьма малыми, самыми не­винными отрывками; существовал же только в моей повинной голове, да и в ней образовался не вдруг, а постепенно, изменяясь и пополняясь сообразно с обстоятельствами. Теперь же, не оста­навливаясь на политической и нравственной ни на политически-криминальной критике сего плана, я должен Вам показать, госу­дарь, какие у меня были средства для приведения в действие та­ких огромных замыслов ¹⁸¹.

   Во-первых я приехал в Лейпциг, не имея [ни] копейки денег, не имел даже довольно для своего собственного бедного пропита­ния, и если бы мне Рейхель не прислал вскоре малую сумму, то я не знал бы решительно, чем и как жить, ибо для своих предпри­ятий я по совести мог просить и требовать денег у других, но не для себя.

  

  Деньги мне были необходимы. "Sans argent point de suisses!" ("Без денег нет швейцарцев"), говорит старая французская пословица, а я должен был создать решительно все: сношения с Богемиею, сношения с мадьярами, должен был создать в Праге партию, соответствую­щую моим желаниям, на которую бы я мог потом опереться для дальнейшего действия. Я говорю "создать", ибо когда я приехал в Лейпциг, не было еще даже и тени начала какого-либо дей­ствия, все же существовало только в моей мысли.

   От Дестсра и Гекзамера я денег требовать не мог; их средства были весьма ог­раничены, несмотря на то, что они вдвоем составляли Централь­ный демократический комитет для целой Германии; они собира­ли род налога со всех немецких демократов, но он был недостато­чен даже для того, чтобы покрыть их собственные политические расходы. Я надеялся на поляков, но поляки на мой зов не приеха­ли. Мои новые отношения с ними, а именно с польскими демо­кратами, начались в Дрездене, и я могу сказать по совести, что до самого марта 1849 года я никогда в жизни не имел полити­ческих связей с поляками, да и те, в которые я было вошел с ни­ми в марте месяце, не успели развиться. Итак денег у меня не было, а без денег мог ли я что предпринять? Хотел я было ехать в Париж отчасти за деньгами, отчасти чтобы войти в сношения с французскою и польскою демократиями, а наконец и для того, чтобы познакомиться там с графом Телеки, бывшим посланни­ком или вернее агентом Кошута при французском правительстве, и войти через него в сношения с самим Кошутом; но обдумав, отказался от сей мысли, отказался от нее по следующим причи­нам. Мне было известно, именно через моего Друга Рейхеля, что вследствие клеветливой корреспонденции в "Rheinische Zeitung" ("[Новая] Рейнская Газета"), французские демократы также усумнились во мне. Когда было напечатано мое "Воззвание к славянам", я послал один экземп­ляр Флокону и приложил длинное письмо¹⁸².

   В этом письме я ему изложил сообразно моим тогдашним понятиям положение Германии и положение славянского вопроса; извещал его о моем уразумении и полном согласии с центральным обществом немец­ких демократов, о готовившейся второй революции в Германии и о моих намерениях касательно славян и Вогемии в особенности; уговаривал его прислать в Лейпциг, куда собирался ехать, поверен­ного французского демократа для приведения в связь предполага­емого германо-славянского движения с французским; наконец упрекал его в том, что он мог поверить клеветливым слухам, и кончал письмо торжественным объявлением, что как единствен­ный русский в лагере европейских демократов я должен хранить свою честь строже, чем всякий другой, и что если он мне теперь не будет отвечать и не докажет положительным действием, что он безусловно верит в мою честность, я почту себя обязанным пре­рвать с ним все отношения.

   Флокон мне не ответил и никого не прислал, а вероятно для того, чтобы показать мне свою симпа­тию, перепечатал все "Воззвание" мое в своем журнале; то же самое сделали и поляки в своем журнале "Demokrata Polski"; но я ни того ни другого в Лейпциге не читал¹⁸³, принял же молча­ние Флокона за оскорбительный знак недоверия, а потому и не мог решиться даже и для цели, которую считал священною, искать с ним, равно как и с его партиею, нового сближения, не говоря уже о польских демократах, которые были если и не пер­выми изобретателями, то без сомнения главными распространи­телями моего незаслуженного бесчестия¹⁸⁴.

  

  При таковых отноше­ниях с французами и поляками я не обещал себе также и большой пользы от знакомства с графом Телеки, зная, что он находился в тесной дружбе с польскою эмиграциею. Таким образом, разду­мав, я убедился, что поездка в Париж будет только пустою тра­тою времени; время же было драгоценно, ибо до весны остава­лось уже немного месяцев. Итак я должен был отказаться и на сей раз от всякой надежды на связи и на средства широкие, дол­жен был удовольствоваться для всех издержек добровольною по­мощью бедных лейпцигских, а потом и дрезденских демократов, и не думаю, чтобы в продолжение всего времени от января до мая 1849-го года я издержал более 400, много 500 талеров. Вот какими денежными средствами я хотел поднять всю Богемию! Теперь же перейду к своим связям и действиям¹⁸⁵.

   В заграничных показаниях своих я несколько раз объявлял, что я никаким образом не участвовал в приуготовительных дей­ствиях немецких демократов для революции в Германии вообще и Саксонии в особенности. И теперь должен по совести и сообраз­но с чистою истиною повторить то же самое¹⁸⁶. Я желал револю­ции в Германии, желал ее всем сердцем; желал как демократ, же­лал и потому, что в моих предположениях она должна была быть знаком и как бы точкою отправления для революции богемской; но сам решительно никаким образом не способствовал к ее успе­ху, разве только тем, что ободрял и поощрял к ней словами всех знакомых мне немецких демократов, но не посещал ни их клубы, ни их совещания¹⁸⁷, не спрашивал ни о чем, афектировал равно­душие и не хотел даже и слышать о их приготовлениях, хотя и слышал многое почти поневоле; сам же был исключительно занят пропагандою в Богемии. От немцев я ожидал и требовал только двух вещей.

   Во-первых, чтобы они совершенно изменили свои отношения и чувства к славянам, чтобы публично и громко выразили свою симпатию к славянским демократам и в положительных выраже­ниях признали славянскую независимость.

   Такая демонстрация мне казалась необходимою, необходимою для того, чтобы связать самих немцев положительным и громко выраженным обязатель­ством; для того, чтобы подействовать сильно на мнение всех прочих европейских демократов и заставить их смотреть на сла­вянское движение глазами другими, более симпатическими; необ­ходимою наконец и для того, чтобы победить закоренелую нена­висть славян против немцев и ввести их таким образом как со­юзников и друзей в общество европейских демократий.

   Я должен сказать, что Дестер и Гекзамер сдержали вполне данное ими мне слово, ибо в короткое время и единственно только их старанием почти все немецкие демократические журналы, клубы, конгрессы заговорили вдруг совершенно иным языком и в самых реши­тельных выражениях об отношениях Германии к славянам, при­знавая вполне и безусловно право последних на независимое су­ществование, призывая их к соединению на общеевропейское революционерное дело, обещая им союз и помощь против франк­фуртских притязаний, равно как и против всех других немецких реакционерных партий.

   Такая сильная, единодушная и совсем неожиданная демонстрация произвела и на других желаемое дей­ствие: не только польские демократы, но [и] французские демо­краты, французские демократические журналы и даже итальян­ские демократы в Риме заговорили также о славянах как о воз­можных и желанных союзниках¹⁸⁸. Славяне же с своей стороны, и именно чешские демократы, пораженные и обрадованные сею внезапною переменою, в свою очередь также стали выражать в чешских журналах свою симпатию к европейским и даже к немец­ким и мадьярским демократам. Таким образом первый шаг к сближению был сделан.

   Но это было не все; надо было победить ненависть богемских немцев к чехам, не только смягчить их враждебные чувства, но уговорить их соединиться с чехами, на общее революционерное дело. Задача не легкая, ибо ненависть бывает всегда там силь­нее и глубже, где она происходит между племенами, живущими близко и находящимися друг с другом в беспрестанном соприкос­новении. К тому же ненависть между немцами и чехами в Богемии была ненависть свежая, основанная на животрепещущих вос­поминаниях, разъяренная и растравленная неусыпными старания­ми австрийского правительства.

   Она пробудилась в первый раз в начале революции 1848-го года вследствие двух противополож­ных, друг друга уничтожавших направлений обеих национально­стей. Чехи, составляющие две трети богемского народонаселения, хотели и с полным правом хотели, говорю я, чтобы Богемия была исключительно страною славянскою в совершенной независимо­сти от Германии; а потому и не хотели посылать депутатов в Франкфуртское собрание. Немцы же напротив, основываясь на том, что Богемия всегда принадлежала к Германскому Союзу и с давних времен составляла интегральную часть древней Германской Империи, требовали ее окончательного соединения, слияния с вновь возрождавшеюся Германией. Чехи не хотели и слышать о венском министерстве; немцы кроме венских министров не хо­тели признавать никакой другой власти. Таким образом произо­шла распря жестокая, поджигаемая с одной стороны Инспруком, с другой же венским правительством; так что, когда в июне 1848-го года Прага восстала, немцы поднялись со всех сторон немецкой Богемии и ринулись вольными толпами (Freischaren) на помощь австрийским войскам. Впрочем генерал князь Виндишгрец принял их довольно холодно и, поблагодарив, отпустил их домой¹⁸⁹. С тех пор вражда между чехами и немцами никогда не переставала, и ее победить было нелегко. Гекзамер и Дестер бы­ли мне в этом отношении очень полезны, равно как и саксон­ские демократы: они несколько раз посылали от своего имени агентов в немецкую часть Богемии, на которую действовали посто­янно и неусыпно также и посредством демократов, обитавших на всей саксонской границе, так что к маю уже множество немцев в Богемии были обращены в новую веру, и хотя я и не имел с ними непосредственных отношений, знаю однако, что многие го­товы были соединиться с чехами для общей революции. Сим ог­раничились мои отношения с немецкими демократами, в их же собственные дела, повторяю еще раз, я не вмешивался. Теперь обращусь к чехам.

   Арнольд приехал один на мой зов в Лейпциг. Впрочем я был рад и тому, быв уж научен довольствоваться немногим. Он про­был в Лейпциге всего только сутки, несмотря на все мое стара­ние удержать его долее. В такое короткое время я не мог ни рас­спросить его хорошенько о Богемии и Праге, ни передать ему вполне свои мысли. К тому же три четверти сего времени по край­ней мере были употреблены на бесполезные переговоры с Дестером и Гекзамером: они было вздумали созвать в Лейпциге пуб­лично славяно-германский конгресс, - даже в это время немцы не могли еще совершенно излечиться от несчастной страсти к кон­грессам, - но я решительно воспротивился сему нелепому проек­ту. На серьезные переговоры глаз на глаз с Арнольдом мне оста­лось всего четыре, много пять часов; я старался воспользовать­ся ими, сколько было возможно, для того чтобы уговорить Ар­нольда быть моим соучастником, действовать со мной заодно, в моем направлении и духе¹⁹⁰.

   Опираясь на все вышеупомянутые причины, доводы и аргу­менты, я старался убедить его в необходимости ускорить рево­люцию в Богемии; а для достижения сей цели, зная, что он имел сильное влияние на чешскую молодежь, на чешское бедное ме­щанство, особенно же на чешских мужиков, которых он знал хо­рошо, быв долгое время управляющим имений графа Рогана¹⁹¹, и для которых теперь писал почти исключительно в своем демо­кратическом, простонародном журнале, я просил его употребить это влияние на революционерную пропаганду. Просил его орга­низовать сначала в Праге, а потом в целой Богемии тайное обще­ство, план для которого, мною одним созданный, был у меня уже готов. План сей в своих главных чертах был следующий.

   Общество должно было состоять из трех отдельных, друг от друга независимых и друг о друге не знающих обществ, под раз­ными названьями: одно общество для мещан, другое для моло­дежи, третье для сел. Каждое было подчинено строгой иерархии и безусловной дисциплине, но каждое в своих подробностях и формах сообразовалось характеру и силе того класса, для кото­рого оно было назначено.

   Общества сии должны были ограни­читься малым числом людей, включив в себя по возможности всех людей талантливых, знающих, энергичных и влиятельных, кото­рые, повинуясь центральному направлению, в свою очередь и как бы невидимо действовали бы на толпы. Все три общества были бы связаны между собою посредством центрального комитета, который бы состоял из трех, много из пяти членов: я, Арнольд, остальных следовало бы выбрать¹⁹². Я надеялся посредством тай­ного общества ускорить революционерные приуготовления в Бо­гемии; надеялся, что оные будут сделаны во всех пунктах по од­ному плану. Ожидал, что мое тайное общество, которое не долж­но было расходиться после революции, но напротив усилиться, распространиться, пополняя себя всеми новыми живыми и дейст­вительно сильными элементами, обхватывая постепенно все сла­вянские земли, - я ожидал, говорю я, что оно даст также и лю­дей для различных назначений и мест в революционерной иерар­хии.

   Надеялся наконец, что посредством его я создам и укреплю свое влияние в Богемии, ибо в то самое время, без ведома Ар­нольда, я поручил одному молодому человеку, немцу из Вены (студенту Оттендорфер, бежавшему после в Америку), организо­вать по тому же самому плану общество между богемскими нем­цами¹⁹³, в центральном комитете которого я не участвовал бы яв­но сначала, но был бы его тайным предводителем; так что, если бы проект мой пришел к исполнению, все главные нити движения сосредоточились бы в моих руках, и я мог бы быть уверен, что замышляемая революция в Богемии не собьется с пути, ей мною назначенного.

   Насчет же революционерного правительства, из скольких людей и в каких формах оное должно будет состоять, я не имел еще определенных мыслей; хотел прежде познакомиться поближе с самими людьми, равно как и с обстоятельствами; не знал, приму ли я в нем явное участие, но что я буду участвовать в нем и участвовать непосредственно, сильно, в этом я не сомне­вался. Не самолюбие и не честолюбие, но убеждение, основанное на годовом опыте, убеждение, что никто между знакомыми мне демократами не будет в состоянии так обнять все условия рево­люции и принять тех решительных энергичных мер, которые я считал необходимыми для ее торжества, заставили меня наконец откинуть прежнюю скромность¹⁹⁴.

   Наконец я хотел еще овладеть посредством Арнольда и его приверженцев в Праге "Славянскою Липою", чешским или вер­нее славянским патриотическим обществом, признанным центром всех славянских обществ и клубов во всей Австрийской империи. Я вообще не придавал большой важности клубам, не любил и презирал их даже, видя в них только сходки для глупого хвастов­ства, для пустой и даже вредной болтовни. Но "Славянская Ли­па" была исключением из общего правила; она была основана на практических и живых основаниях умными практическими людьми. Она была усиленным политическим продолжением орга­низации и действия той могучей литературной пропаганды, кото­рая перед революцией 1848-го года пробудила и, можно сказать создала новую славянскую жизнь.

  

   Она и в это время была жи­вым центром всех политических действий австрийских славян и пустила отрасли, имела филиативные общества не только в Боге­мии, но решительно во всех славянских странах в Австрийской империи, исключая только Галицию, и пользовалась таким все­общим уважением, что все славянские предводители полагали за честь быть ее членами, и даже сам бан Елачич, приступая к Ве­не, почел необходимым написать к ней письмо, в котором, как бы извиняя свои поступки, уверял, что он идет против Вены не потому, что Вена совершила новую революцию и следует теперь демократическому направлению, но потому, что она есть центр германской национальной партии¹⁹⁵. В "Славянской Липе" уча­ствовали безразлично славянские патриоты всех партий; сначала преобладала в ней партия Палацкого, словака Штура и Елачича: но впоследствии, к чему впрочем и моя брошюра "Воззвание к славянам" несколько способствовала, число демократов усилилось в ней заметным образом, и уж стали довольно часто слышаться в ней крики "Елей Кошут!" ("Да здравствует Кошут" (по-венгерски).

   А под конец и вся чешская "Ляпа" отклонилась решительно от прежнего направления и, громко объ­явив свои симпатии к мадьярам, не захотела посылать более де­нег ни словакам, ни южным славянам, воевавшим против Кошута. Овладеть "Славянскою Липою" было в то время довольно лег­ко, и она могла сделаться в руках чешских демократов довольно сильным и действительным средством для достижения моих це­лей.

   Арнольд был несколько поражен и как бы смущен смелостью сих последних. Он мне обещал впрочем многое, но неясно, робко, неопределенно, жалуясь то на безденежье, то на свое плохое здо­ровье, так что, когда он уехал из Лейпцига, во мне осталось впе­чатление, что я почти ничего не достиг свиданием и переговора­ми с ним. Прощаясь, он обещал мне однако писать из Праги и позвать меня, когда будет все хоть несколько подготовлено для начала дальнейших, решительнейших действий¹⁹⁶. Я должен был довольствоваться его неопределенными обещаниями, ибо не имел в то время решительно никаких других средств ни путей для пропаганды. Вспоминая теперь, какими бедными средствами я замышлял совершить революцию в Богемии, мне становится смешно; я сам не понимаю, как я мог надеяться на успех. Но тог­да ничто не было в состоянии остановить меня. Я рассуждал та­ким образом; революция необходима, следовательно возможна. Я был сам не свой, во мне сидел бес разрушения; воля или, лучше сказать, упорство мое росло вместе с трудностями, и бесчислен­ные препятствия не только что меня не пугали, но разжига­ли напротив мою революционерную жажду, поджигали меня на лихорадочную, неутомимую деятельность. Я был обречен на по­гибель и предчувствовал это и с радостью шел на нее. Жизнь мне уже тогда надоела.

   Арнольд мне не писал; я опять ничего не знал о Богемии. Тогда, воспользовавшись поездкою одного молодого человека в Вену (Геймбергер¹⁹⁷, сын австрийского чиновника, бежал потом в Америку), которого отчасти также посвятил в свои тайны, про­сил его на возвратном пути остановиться у Арнольда и писать мне из Праги¹⁹⁸