Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

сился. Разумеется, он выказывал этим свое отношение к Когану как критику.

   Да и в стихотворении "Сергею Есенину", где этот "персонаж" появляется, убийственно рифмуясь со словом "погань", он тоже представляет собою некий собирательный тип критика.

   Остроумным способом Маяковский обезличил критиков Владимира Вешнева и Абрама Лежнева, порядком досаждавших ему. Он сделал это в стихотворении "Марксизм - оружие, огнестрельный метод...", и устно:

   - В критике сплошные ненужности, лишний Вешнев и важный Лежнев.

   На дискуссии в Большом зале консерватории не было недостатка в нападках на Леф и помимо гиммельфарбов и коганов. Яростно критиковали Маяковского и его соратников "поэт-биокосмист" Ярославский, поэт Гербстман, рабочий завода "Динамо" Гаврилов. Главные же противники не приняли вызова, не вступили в прямой поединок.

   Завоевывая читательскую аудиторию, Маяковский выступает с чтением стихов. Поездка на Украину и восторженный прием, который ему оказала молодежь в Киеве и Одессе, как бы напоминали поэту о временах футуристической молодости, о том, как приходилось приступом брать публику, чтобы обратить на себя внимание. Поэтическое достоинство, возраст сегодня не позволяли надевать желтую кофту и, как говорил Луначарский, "становиться на руки". Но чувство азарта, чувство схватки иногда подсказывало вызывающие жесты. В Харьковском оперном театре партер заполнила "денежная" публика, галерку, естественно, - молодежь, студенты, рабфаковцы, красноармейцы. Очевидец вспоминает: Маяковский поставил ногу на суфлерскую будку, стремительным жестом протянул руки к галерке и крикнул:

   - Товарищи! - потом небрежно опустил руки и вяло бросил в первые ряды партера: - ...и граждане!..

   Конечно, это вызов. Но теперь Маяковский реже прибегал к таким жестам, оставалось замечательное искусство чтения - и еще - искусство полемики. Оно начиналось с афиши. На составление броских афиш Маяковский был великий мастер.

   Одна из афиш 1924 года гласит:

   "I. Доклад: Отчет за 1923-1924 г. 1) Стихи на затычку. 2) Беллетристика. 3) Белые сосиски Лизистраты. 4) Молодящиеся старички - Маковец. 5) Стариковствующие молодые - АХРР. 6) А все-таки Эренбург вертится. 7) Лес дыбом и т. д. II. Новые стихи: 1) Мандрилла. 2) Киев. 3) По дороге до Конотопа. 4) Приморские швейцарцы".

   В афише - завязка полемики. Вечер - ее продолжение.

   О стихотворении "Мандрилла", так до сих пор и не найденном, о котором с похвалой сказано в отчете газеты "Вечерние известия", как о блестящей поэме о нэпе, можно судить только по дневниковой записи К. Зелинского, сделанной в день, когда он слушал Маяковского, под свежим впечатлением.

   "Маяковский читал стихотворения - "Перелет Москва - Кенигсберг", "Ух, как весело!", "Левый марш" - на бис и начал чтение своей поэмы о нэпе "Мандрилла". Это стихотворение имело особенный успех. В этом стихотворении изображалась нэпманская мещаночка Мандрилла, которая своей подруге шнурки и ботинки подарила". В стихотворении давалась замечательно яркая сатира на мещанскую жадность, стяжательство, пошлость. В уста нэпманки Маяковский вложил такой романс, который начинался словами: "Черная биржа да белый медведь"; Эти слова Маяковский читал, слегка подпевая на мотив романса "Черные очи да белая грудь": "Эх, черная биржа да белый медведь..." Какой-то юноша подал в тон Маяковскому реплику, когда поэт немного приостановился: "Хочется плакать, да надо реветь". Маяковский это подхватил:

   - Вот именно, товарищ. Черная биржа да белый медведь, вам хочется плакать, а надо реветь.

   Долго не расходилась взволнованная, растревоженная аудитория..."

   В 1924 году Маяковский довольно часто выступает с чтением своих стихов, выступает, кроме Украины, в Москве и в Ленинграде, и с этого времени, можно считать, поэтические вечера, поездки для выступлений снова входят в его жизнь, становятся столь же обязательными, как работа за письменным столом. Как правило, поэтические вечера не обходятся без споров, без полемики, это хорошо видно по афишам и газетным отчетам. Полемика теперь идет в основном вокруг Лефа, с его критиками.

   Причем журнальная полемика далеко не всегда доходит до той молодежной аудитории, которая бывает на вечерах Маяковского, а если и доходит, то или односторонне, не в полном объеме, или даже искаженно. Нельзя, разумеется, сказать, что и на вечерах поэта вся публика стопроцентно принимала его. Так же как и не все вечера проходили триумфально. Критики объявлялись почти каждый день и со своими репликами, и со своим "не понимаю" (этим поэт рекомендовал учиться), но обычно Маяковский безжалостно с ними расправлялся и тем еще больше завоевывал аудиторию.

   Даже язвительные по его адресу записки Маяковский мог прочитать так, что публика еще до ответа проникалась ироническим отношением к их авторам. "Товарищ Маяковский, почему вы такой грубый?" - читает он записку с такой жеманной интонацией, что публика уже хохочет, уже можно не отвечать на нее, а он отвечает:

   - Это все равно, что спросить у паровоза - почему вы такой черный? - И после паузы, уже чуть грустно: - Разве я сегодня грубил кому-нибудь?

   На вечере "Революция и литература" вместе с Маяковским выступил недавно приехавший из Турции молодой поэт Назым Хикмет. Он очень волновался перед выступлением, но Маяковский, с которым Хикмет уже познакомился и даже бывал у него дома, подбодрил добродушно-шутливо: "Послушай, турок, не бойся, все равно не поймут".

   Хикмет был молод, по-русски говорил не очень уверенно, ему сказали, что футуристы отрицают психологию, и он пошел к конструктивистам (из огня да в полымя). "Маяковский сказал: турок-ренегат. Но мы с ним продолжали дружить", - вспоминал Хикмет.

   Любому делу, если оно его увлекало, Маяковский отдавался сполна. Не в его характере была половинчатость, формализм, бестрепетность. Он отдавал всего себя или не отдавал ничего. Так было и с "Лефом". Маяковский-редактор отвечал за журнал в целом, Маяковский-художник отвечал за себя. Он убеждал себя в необходимости и важности той поденной работы по лефовским установкам на "производственное" искусство, которой отдал много сил и времени.

   Но не было ли это все-таки насилием над искусством, над собой, над своим лирическим даром, над песней, которая рвалась из горла и звала к высотам духа?.. И она мощно прорывалась в лучших созданиях Маяковского, в лирических стихах, в поэмах "Про это", "Владимир Ильич Ленин", но сколько сил и сердечного жара тратилось на простое ремесло... Не только в рекламе, но и в стихах рекламного пошиба.

   Каждый художник - единственный ответчик за себя, за свое творчество. Тем не менее прислушаемся к одному утверждению, вроде бы оспаривающему самостоятельность Маяковского.

   "Единственным советчиком Маяковского, которому он доверял больше, чем себе, был О. М. Брик". Утверждение Л. Ю. Брик категорично. И все-таки, так ли это было и если так, то хороши ли были советы Брика Маяковскому, шли ли они на пользу поэту?

   Кстати, не а том ли писал и В. Шкловский, хорошо знавший футуристическо-лефовскую кухню:

   "Маяковского многие поправляли, руководили, много ему объясняли, что надо и что не надо. Все ему объясняли, что не надо писать про любовь. Разговор этот начался, так, в году шестнадцатом". И дальше:

   "Осип Брик все это оформлял теоретически, все, что происходило, - необходимость писать слишком много строк и не писать поэмы, все находило точное и неверное оправдание".

   А Л. Ю. Брик в подтверждение своих слов приводит совет О. Брика Маяковскому снять концовку стихотворения "Домой!". Вот оно, это хорошо известное четверостишие:

  

   Я хочу быть понят моей страной,

   А не буду

  

  

   понят -

  

  

  

  

   что ж.

   По родной стране

  

  

  

  

   пройду стороной,

   Как проходит

  

  

  

   косой дождь.

  

   Маяковский потом объяснял, что четверостишие это - "райский хвостик" к стихотворению "бегемоту"... Слабое объяснение. Похоже, что он в этом случае действительно поверил не себе, а Брику, отсекая от стихотворения "Домой!" эту концовку.

   Стоит внимательно перечитать одно из самых замечательных стихотворений Маяковского, чтобы убедиться, сколь органична такая открытая, искренняя концовка. К сожалению, многие критики, вслед за объяснением поэта, пошли здесь по пути прочтения только его госплановско-заводского контекста, не принимая во внимание огромную жажду "любовищи". "Заводская" метафора - результат глубокой душевной сосредоточенности поэта, возвращающегося домой после длительного путешествия за океан ("Уходите, мысли, восвояси. Обнимись, души моря глубь"). К душе прислушивается поэт, оттого так элегически начинается стихотворение. Хотя за элегической интонацией где-то глубоко притаилась усмешка над собой: непривычна все-таки для Маяковского рефлексия...

   Он начинает не с лозунга, не с Госплана, который должен давать "задания на год". Он идет к этому через, рефлексию, через внутреннюю самооценку, ибо: "Тот, кто постоянно ясен - тот, по-моему, просто глуп". И тем весомее тем эмоционально-устойчивее, тем интимнее звучат дорогие для него, выстраданные в бесконечных схватках с противниками всех мастей и оттенков стихи:

  

   Пролетарии

  

  

  

  приходят к коммунизму

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  низом -

   низом шахт,

  

  

  

   серпов

  

  

  

  

  

  и вил, -

   я ж

  

  с небес поэзии

  

  

  

  

   бросаюсь в коммунизм,

   потому что

  

  

  

  нет мне

  

  

  

  

  

  без него любви.

  

   И ведь дальше внутренние сомнения закрадываются в стихи ("...слов ржавеет сталь, чернеет баса медь"), иначе к чему выражать этот протест: "Не хочу, чтоб меня, как цветочек с полян, рвали после служебных тягот". Из этого протеста и происходит госплановско-заводской пафос, пробуждается жажда действия. Но питаться она должна "любовищей" - заметьте: не любовью даже, а "любовищей"! За любовь-любовищу может быть одна плата: понимание (то, к чему всегда стремился Маяковский). И последняя, отсеченная по совету Брика строфа с полной искренностью выражает самую суть взаимоотношений поэта и читателя. И в ней, конечно, ощущается осадок горечи от постоянных упреков в "непонятности", тяжело ранивших поэта.

   И именно концовка более всего перекликается со стихотворением "Мелкая философия на глубоких местах", написанным по дороге в Америку, перекликается по мыслям, по тональности, по рефлексии. Искренность такого рода отнюдь не напоминает "романсовой чувствительности", это - искренность мужества. А искренность никогда не во вред искусству. Совет Брика был дан не в пользу поэзии.

   А в пользу ли поэзии шли другие советы лефовского теоретика, подталкивавшего Маяковского к сочинению рекламных текстов и считавшего лучшим его созданием "Нигде кроме как в Моссельпроме"? В пользу ли поэзии шли лефовские теории привязанности стиха к факту, теории производственного искусства, проповедовавшиеся О. Бриком? В пользу ли искусства было его яростное отрицание классики?

   Кто-то из ближайшего окружения острил про Брика, что он мог бы написать мемуары под названием "Записки тайного советника". Не вселял ли этот "тайный советник" корпоративный дух в Маяковского? Ведь не из принципиальных же соображений поэт, не читавший романа, включился в устный спор на стороне Брика, разгромившего "Цемент" Федора Гладкова! Впрочем, более всего этот дух проявился в последовательной - почти до конца - верности футуристическо-лефовско-рефовскому содружеству.

   Теперь спросим: мог ли положительно влиять на Маяковского его "единственный советчик", лефовско-рефовский теоретик О. Брик? На этот вопрос ответил Луначарский, ответил, не пощадив поэта: "Когда Маяковский под зловредным влиянием своего демона Брика заявляет, что искусство кончено и идет на производство вещей, он действительно наносит искусству предательский удар в спину". (Добавим к этому свидетельство Н. А. Луначарской-Розенель, что у Анатолия Васильевича "вызывало чувство досады окружение Маяковского", и он, после одного вечера, проведенного у поэта, сказал: "Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост".)

   По-видимому, в словах Л. Ю. Брик о "единственном советчике" есть правда, хотя бы и частичная, но далеко не вся. К счастью, Маяковский все-таки больше доверял себе, чем Брику. Об этом говорят не рекламные стихи для Моссельпрома, где рекламой заведовал Брик, и Резинотреста, не фельетоны, "привязанные" к факту, к мостовой на Мясницкой, а истинно художественные произведения Маяковского, составившие славу, определившие творческое лицо поэта.

   Но и доверие Маяковского не было слепым. Он был человеком легко воспламеняющимся и мог зажечься чужими идеями, но только восприняв их как свои, начинал творчески осуществлять эти идеи. В своих заблуждениях Маяковский был так же искренен, как и в исповедальных лирических стихах. И реклама, и фельетоны писались Маяковским так, как будто именно от них зависит победа Советской власти.

   Маяковскому никто не мог навязать то, "что было ему чуждым" (Б. Гончаров). Он сказал о себе: "Главные черты моего характера - две: 1) честность, держание слова, которое я себе дал... 2) Ненависть ко всякому принуждению..." Эти слова многое объясняют.

   Они объясняют и полемический темперамент, не дававший ему даже коротких передышек. От постоянной полемики, от постоянной необходимости защищаться иногда наступала и усталость, которую Маяковский тщательно скрывал. Но иногда, косвенно, она сказывалась. На диспуте о задачах литературы и драматургии (по докладу Луначарского) Маяковский вдруг с горечью заговорил о трате сил на литературную борьбу: "Я утверждаю, что литературного подъема в смысле работы сейчас нет, а есть подъем литдрак. Если бы у нас были произведения, равные по огненности, по убежденности защищаемых позиций всей этой драке, которая возгорелась, мы были бы обеспечены литературой. Но, к сожалению, все эти выступления прикрывают чрезвычайно мелкую литературу, чрезвычайно маленькое по существу искусство..."

   Учитывая то резкое расхождение в оценке состояния литературы и искусства, которое дано здесь, с другими его оценками, в других докладах и выступлениях, особенно за рубежом, можно предположить, что Маяковский глубоко и тяжело переживал состояние раздоров, состояние групповой борьбы. Человек по натуре не тщеславный, хотя знающий себе цену, искренне радовавшийся успехам других, не только близких, товарищей, всегда и везде радевший об общем деле, он более всего хотел взаимопонимания и сотрудничества.

   Постоянное полемическое напряжение отнимало много энергии, тут Маяковский - тоже в силу характера - не мог отступить ни на пядь, в азарте борьбы хватал лишнего, потом объяснялся, как в этом случае:

   "...Вот Анатолий Васильевич (Луначарский. - А. М.) упрекает меня в неуважении к предкам, а месяц тому назад, во время работы, Брик начал читать "Евгения Онегина", которого я знаю наизусть, и я не мог оторваться и слушал до конца и два дня ходил под обаянием четверостишия:

  

   Я знаю: жребий мой измерен;

   Но, чтоб продлилась жизнь моя,

   Я утром должен быть уверен,

   Что с вами днем увижусь я...

  

   Конечно, мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, учиться этим максимально добросовестным творческим приемам, которые дают верную формулировку взятой, диктуемой, чувствуемой мысли".

   Объясняясь, оправдываясь, он не может избежать лефовского подхода к поэзии как сумме приемов, формулированию мысли, но все же говорит о "диктуемой" чувствами, о "чувствуемой" мысли, и это чрезвычайно важно отметить.

   Луначарский прокомментировал высказывание Маяковского. В журнале оно, по-видимому, изложено не полно. А возможно, что и Луначарский несколько "расцветил" его в пользу Маяковского, уж очень хотелось Анатолию Васильевичу "поправить" его отношение к классике. На диспутах, в статьях и выступлениях он беспощадно критиковал Маяковского за футуристическо-лефовское лихачество, за формалистическое штукарство, но всегда и везде, отделяя Маяковского от лефовского окружения как выдающегося революционного поэта, выискивал любой повод, чтобы "обелить" его, показать, что он представляется правоверным лефовцем из чувства солидарности со своим окружением, а на самом деле - не такой.

   Вот и об этом эпизоде Луначарский говорил чуть ли не с умилением, мол, Маяковский "с благоговением" упоминал имя Пушкина, что он при этом "впал в элегический тон, даже не пощадил своих собственных произведений, заявив, что все выпускаемое в свет нынешними поэтами скучно и не запоминается. "Это, - сказал Маяковский, - относится и к моим произведениям, хотя в меньшей степени, чем к другим".

   Маяковского при жизни укоряли и ныне еще продолжают укорять за его якобы неуважительное отношение к классике, совершенно упуская из виду не только эволюцию его взглядов, но и общий фон литературного развития двадцатых годов. В программе самых массовых организаций, объединявших писателей - Пролеткульта, а затем РАППа - отрицание литературы и искусства прошлого являлось одним из основополагающих принципов. Позиция Маяковского на этом фоне, менявшаяся с годами, выглядит даже более гибкой. Она отнюдь не застыла в лихих лозунгах "Пощечины общественному вкусу".

   Поэт В. Шершеневич (это было в мае-июне 1924 года, когда праздновалось 125-летие со дня рождения Пушкина) как-то рано утром, на рассвете заметил Маяковского на Тверском бульваре, стоящего против памятника Пушкину и смотрящего ему в лицо. Он простоял почти полчаса и потом пошел домой.

   Примерно в это время и было написано стихотворение "Юбилейное", вероятно, самый авторитетный, самый серьезный аргумент во всех дискуссиях по поводу отношения Маяковского к Пушкину, к классике. Это не в полемическом запале сказанное слово, это и не терзания раскаивающегося азартного спорщика. Это - слово, сказанное вполне обдуманно. Поэт даже употребил слово "вечность", употребил почти всерьез, почти без иронии. Может быть, лишь чуть-чуть приглушив его высокое звучание...

   Главное, однако, не в этом.

   Главное - величайшая почтительность тона в обращении к Пушкину. И в то же время - раскованность, собственное достоинство, лирическая открытость. Признанием в личных, бытовых и прочих неурядицах, полужалобой на "служебную нуду", Маяковский как бы подготавливает другое, куда более важное признание: "Но бывает - жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду".

   Что такое - это "большое"?

  

   Нами

  

   лирика

  

  

  

   в штыки

  

  

  

  

  

  

  неоднократно атакована,

   ищем речи

  

  

  

  точной

  

  

  

  

  

  и нагой.

   Но поэзия -

  

  

  

   пресволочнейшая штуковина:

   существует -

  

  

  

   и ни в зуб ногой.

  

   Видите как: "существует - и ни в зуб ногой". Это - поэзия. А вот это "синемордое, в оранжевых усах" - "Коопсах", - стало быть, не поэзия, это - ремесло, необходимость. Вот вам косвенно выраженное иное отношение к рекламе. "Коопсах" - прямое указание на нее. И больше всего боясь впасть в сентиментальный тон и поэтому прикрываясь защитной иронией, но и не отрекаясь от внутренней серьезности, Маяковский перефразирует любимые им строки из письма Онегина к Татьяне. А что это серьезно, говорит следующее за ними лирическое признание:

  

   Было всякое:

  

  

  

   и под окном стояние,

   письма,

  

  

  тряски нервное желе.

   Вот

  

   когда

  

  

   и горевать не в состоянии -

   это,

  

   Александр Сергеич,

  

  

  

  

  

  

  много тяжелей.

  

   Такое признание делают близкому человеку.

   И опять же надо знать Маяковского, чтобы понять, что он не мог - даже с близким человеком - позволить себе надолго расслабиться. Значит, снова ирония и снова сквозь нее явственно слышится эта "пресволочнейшая", не раз "в штыки" атакованная лирика ("...вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч"). И еще одно объяснение - оно не только по поводу "сплетни" насчет "двух влюбленных членов ВЦИКа", оно, конечно, и по поводу других "сплетен", уже касающихся его, Маяковского, отношения к Пушкину: "Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых".

   В следующем стихе "Мне при жизни с вами сговориться б надо" - таится уверенность взаимопонимания (вспомним Цветаеву: Пушкин с Маяковским бы сошлись). Ставя себя рядом с Пушкиным, опять же освещая этот ряд легкой иронической усмешкой (все-таки о себе речь), Маяковский тем самым снимает нигилистический пафос прежних высказываний о классике. Здесь он поминает и имя Некрасова ("Этот нам компания").

   "Компания" - Пушкин, Некрасов, Маяковский - включается поэтом в контекст современного литературного бытия как реальная сила. Развивая свою мечту, он переходит на еще более доверительный тон, когда говорит: "Были б живы - стали бы по Лефу соредактор". Дальше - больше: "Я бы и агитки вам доверить мог".

   И тем не менее эта доверительность, уважение к Пушкину, интимный разговор с ним, объяснение - не сдача позиций, не пересмотр своих творческих принципов. Их Маяковский не уступит "Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый", - настаивает он, предлагая свое оружие - "штык да зубья вил". А в качестве аргумента - вот это: "битвы революций посерьезнее "Полтавы", и любовь пограндиознее онегинской любви".

   Времена разные, что и говорить, Маяковский всегда отдавал предпочтение настоящему перед прошлым, живому перед отжившим ("Я люблю вас, но живого, а не мумию"; "Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!").

   Вот почему так яростно восстает поэт против хрестоматийного глянца на лике классиков, вот почему он хочет восстановить живой образ Пушкина, опять-таки приноравливая его к себе ("Вы по-моему, при жизни - думаю - тоже бушевали. Африканец!").

   Стихотворение "Юбилейное" дает ответ на целый ряд вопросов, возникающих у читателей по поводу отношения Маяковского к Пушкину, к классическому наследию вообще.

   Хотя, конечно, Маяковский и после "Юбилейного" в запале иногда позволял полемические реплики против классики, но подумаем вот о чем: классикой, как правило, побивались (и побиваются!) многие попытки обновления искусства, этот прием временно дает критике положительный эффект, так как классические произведения уже существуют в духовной жизни народа, на них воспитывался вкус нескольких поколений, а новому искусству еще только предстоит утверждать себя. И кто, как не Маяковский, постоянно чувствовал на себе тяжесть медных монументов! Ведь критика в своих постоянных нападках на поэта ссылалась прежде всего на классику, на ее каноны, на ее образцы, забывая или просто не принимая в расчет, что многие классические произведения, прежде чем найти широкое признание, подвергались подобным же нападкам.

   Более личный, более интимный момент: Пушкин "мешал писать" Маяковскому, как кому-то "мешал" Толстой, кому-то Блок, кому-то, позднее, уже сам Маяковский. Характерно такое признание Маяковского, переданное третьим лицом: "Маяковский в Петроградском Пролеткульте при всех наших товарищах сознался, что Пушкина читает по ночам и оттого его ругает, что, быть может, сильно любит".

   Пушкин заучен и любим с детства. А сколько пушкинских цитат и реминисценций в стихах Маяковского, сколько упоминаний о нем! И с одной стороны, в них - любовь к поэту, обаяние его строк, с другой - спор с ним, самоутверждение. Самоутверждение - через отрицание. И в отрицании Маяковский бывал невоздержан. Но сколько бы ни судили по поводу невоздержанности Маяковского желающие противопоставить ему русскую классику, верным, неопровержимым остается то, что сказал поэт поэту (и значит - другим великим предшественникам) : "Я люблю вас, но живого, а не мумию".

   Сказанное по отношению к Лермонтову: "Мы общей лирики лента", - распространяется на все классическое наследие русской поэзии. Маяковский слушал живой голос классики, но отвергал диктат ее канонов для искусства своего времени. Некрасова и Достоевского он уважительно называл "великими реалистами". Это ли не признание их выдающейся роли в духовной жизни России.

   Читатели замечали, что критика упрекает Маяковского в неуважении к Пушкину, и спрашивали об этом.

   - Бывает разное отношение к его наследию, - отвечал поэт. - Мне не могут простить того, что я не пишу, как он. Раздражает лесенка. Вот решили: раз я не пишу, как Пушкин, значит, являюсь его противником. Приходится чуть ли не оправдываться, а в чем - сам не знаешь. Подумайте, как можно, не любя Пушкина, знать наизусть массу его стихов? Смешно!.. Запоминаются хорошие стихи. Вот, например, басни Крылова. Мы учим их чуть ли не в первом классе, а помним до глубокой старости.

   Вопросы эти, иногда задававшиеся в категорической форме ("Почему вы не любите (или не признаете) Пушкина?"), стали раздражать Маяковского. Он отвечал: "Я уверен, что отношусь к Пушкину лучше, чем автор этой нелепой записки". Иногда он приглашал авторов подобных записок выйти на сцену и начать читать на память стихи и поэмы Пушкина. Кто кого перечитает.

   - Вот тогда увидим, кто лучше знает и больше любит Пушкина.

   Охотников, как правило, не находилось. А некоторые, слушавшие Пушкина в исполнении Маяковского, утверждают, что читал он не хуже Яхонтова и Шварца, лучших чтецов того времени.

   Маяковскому претила риторика по отношению к классикам, которая нередко и многим заменяет истинное их знание, истинную любовь к литературе. Так же как претила добродетельная мода раздачи преждевременных лавров живым поэтам. Маяковский с иронией писал о том, как, изумившись "рифмочек парой", поэта уже почитают "гением" - "одного называют красным Байроном, другого самым красным Гейнем".

   Его отношение к гениям было сродни шутливо выраженному флоберовскому: не следует ими восторгаться, это невроз.

   С каким темпераментом обрушился Маяковский на Совкино, когда обсуждался фильм о Пушкине!

   - А я заявляю, что, сев за стол и дурацки взъерошив волосы, нельзя написать стихотворение... такое стихотворение, как "Я памятник себе воздвиг нерукотворный"... Это глумление... Вы не смеете... не смеете так показывать поэта, равного которому не было и нет в России!

   И, все более накаляясь:

   - ...Смерть Пушкина - единственный и неповторимый материал. А вы что с ним сделали? Что сделали вы? Кто был на экране вместо поэта?.. Бонна... Бонна в штанах, бонна, возящаяся с ребятами и возящая их на спине? Как вы смели это сделать?

   В отношении Маяковского к классике ни в коем случае ничего нельзя упрощать. Один молодой человек, беседуя с поэтом, удивился, что тот начал защищать от него античную литературу и удивлял его познаниями в классике. Он сказал:

   - Владимир Владимирович, для меня большая новость то, что вы так говорите о литературе. Так ли вы относились в печати к Пушкину и Шекспиру лет пятнадцать тому назад (этот разговор состоялся в начале 1930 года)?

   - Это все не так просто, сегодня не просто, - ответил поэт и замолчал.

   Грубовато, но верно по сути сказал один из соратников Маяковского по "Лефу", он сказал, что Маяковский "не злоумышлял против классиков, он лишь "зверел" к людям, которые прятались от современности за мраморные зады памятников, за дядю из прошлого столетия".

   Увы, мы не знаем, что за разговор о Пушкине состоялся у Маяковского с Вяч. Ивановым в июне 1924 года после заседания Общества любителей российской словесности при Московском университете, хотя узнать это было бы необычайно интересно. Ведь Маяковский довольно неделикатно прервал высокопарное "словоблудие" студента, обращенное к Вяч. Ивановичу, и предложил вместо этого почитать "хорошие стихи". Присутствовавший на этой встрече В. А. Мануйлов не помнит, чтобы Маяковский прочитал тогда только что написанное "Юбилейное". Иванов-то как раз приехал в Москву из Баку на пушкинский юбилей... Беседа его с Маяковским была оживленной и, видимо, не без какого-то взаимопонимания. Несмотря на то, что Вяч. Иванов твердо сказал Маяковскому: "Мне ваши стихи очень чужды", при этом он объяснил почему и добавил: "Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете, что вы слышите. Я понимаю, что это должно волновать нашу молодежь", - несмотря на это, он потом не раз тепло вспоминал о Маяковском: "Какой сильный, какой большой, какой устремленный человек!"

   Легко говорить об ошибках и заблуждениях великих людей с высоты нового времени и нового знания о жизни, непросто было в ней разобраться, когда все перевернулось и только начинало укладываться, однако Маяковским руководило общее стремление служить своим искусством народу, и это главнейшая традиция русской литературы, идущая от "Слова о полку Игореве".

   Маяковский и футуризм, Маяковский и Леф ("Леф"). Обращаясь к этим непростым взаимосвязям, все время надо помнить, что, покровительствуя своим ближайшим соратникам в жизни, поддерживая их в литературной борьбе, он никогда не уступал им в принципиальных вопросах. Плодотворным и по-человечески сблизившим их было сотрудничество Маяковского с Мейерхольдом при постановке "Мистерии-буфф". Но когда состоялось обсуждение спектакля Мейерхольда "Д. Е." (пьеса написана Подгаецким по роману Ильи Эренбурга). Маяковский сказал: "Как представитель "Лефа", я, конечно, принимаю и на себя те нападки, которые из известного лагеря сыплются на Мейерхольда. Однако на сей раз я и сам считаю нужным влить ложку дегтя в ту бочку похвал, которую здесь наполнили..."

   Маяковский признается в том, что лефовцы ("мы" - сказал он) раньше сильно продвигали лозунг самодовлеющего значения красок, звучаний. Однако в постановке "Д. Е." все это доведено до абсурда. Слово тут - нуль. Пьесы нет.

   Приговор безжалостный. И он дополняется тем, что в спектакле нет массы, а есть "отыгрывание" массами.

   Это один только эпизод. Их было немало и в редакции журнала "Леф", где с первого заседания редколлегии возникали разногласия, хотя они редко выносились из редакционного дома, как было с Чужаком.

   Нечеткая в своих конкретных позициях программа "Лефа" давала достаточно поводов для споров и разногласий. И если первые три номера вышли сравнительно легко (хотя и не без сглаживания углов и противоречий) даже быстро, один за другим, в 1923 году, то в 1924 году вышло всего лишь два номера, а последний номер в 1925 году "вытягивал" чуть ли не в единственном числе ответственный секретарь Незнамов.

   В журнале за это время были опубликованы такие значительные произведения, как поэма "Про это", "Рабочим Курска...", глава из поэмы "Владимир Ильич Ленин" Маяковского, "Лирическое отступление" Асеева, стихи Хлебникова. Журнал активно поддерживал новаторские поиски в поэзии. Литературная практика - в первую очередь Маяковского - приходила в противоречие с установками на "производство вещей", согласие между членами редколлегии, сотрудниками редакции рушилось. Сами лефовцы (некоторые из них) стали понимать свое ложное положение в искусстве. Арватов сказал про Леф: "Почему-то впереди всех, но почему-то вдали от всех". Чужак, как мы знаем, первым пробил брешь в корабле "Лефа", едва тот пустился в плавание, демонстративным выходом из редколлегии в конце 1923 года, с оповещением об этом в печати.

   После выхода из редколлегии он продолжал войну с "Лефом" извне, со стороны, и даже не столько с "Лефом", сколько с Маяковским. Выступая с докладом на первом московском совещании работников Левого фронта искусства в январе 1925 года, Чужак обрушился на Маяковского за измену лефовскому принципу производственного искусства и за то, что тот "скатился к напечатанию в "Лефе" своей "наиболее неприемлемой" вещи, поэмы "Про это". О поэме "Люблю" он сказал, что это "лирическая труха с точки зрения сегодняшнего дня". В поэме о Ленине Чужак нашел некоторые достоинства, но заметил, что "все-таки это ведь в целом не в нашем производственном плане".

   Об этом совещании вообще следует сказать. Оно проводилось по настойчивым просьбам региональных ячеек левого искусства, запутавшихся в разноголосице деклараций и добивавшихся единого центрального руководства. Маяковский не вдохновлялся возможностью создания какого-то единого фронта левого искусства в масштабах страны, понимая, что директивное руководство им не может дать хороших результатов. Скорее всего он разделял точку зрения С. М. Эйзенштейна, делившего левых в искусстве на "революционных левых" и "эстетских левых".

   И все же, выступая на совещании, видя и чувствуя желание многих работников литературы и искусства к объединению, Маяковский выдвинул в качестве основы идейную общность, но призывал не увлекаться "никакой игрой в монолитную организацию" и не пародировать "советских и партийных организаций..."

   Совещание, как и следовало ожидать, закончилось неудачей. Оказалось невозможным примирить непримиримое. Жесткая позиция Чужака, который вел линию на централизованное и директивное управление левым искусством, не получила поддержки наиболее видных его деятелей. Маяковский понял это уже в ходе совещания и покинул его к концу второго дня, оставив председательствующему заявление следующего содержания:

   "Внимательно прослушав и обдумав два бесцветных дня "совещания", должен заявить: никакого отношения ни к каким решениям и выводам из данного совещания не имею и иметь не хочу. Если б я мог хоть на минуту предполагать, что это крикливое совещание, собранное под серьезным лозунгом "объединение", будет подразумевать (в наиболее "деятельной" части) под обсуждением организационных вопросов - организацию сплетни и будет стараться подменить боевую теорию и практику Лефа чужаковской модернизированной надсоновщиной, разумеется, я б ни минуты не потратил на сидение в заседаниях.

   Этот эпизод литературной жизни двадцатых годов, собственно говоря, и подводит первый итог существования Лефа ("Лефа"), течения в литературе и журнала, который был создан по инициативе Маяковского и редактировался им. Молодой критик В. Перцов вполне резонно говорил в докладе о положении на Левом фронте искусства (май, 1925), что Маяковский, хотя и зачисляет себя и Асеева в разряд "производственников", но его произведения и произведения Асеева, напечатанные в журнале, полностью опровергают это утверждение. Сами лефовцы, по крайней мере, наиболее прозорливые из них, понимали несовместимость Маяковского-поэта с Лефом. Понимал и он, что "поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой". Понимал, а на него давили, ему внушали, от него требовали, его убеждали... В чем? В том, что-де эта "штуковина" теперь никому не нужна.

   Отражая общие противоречия и идейно-эстетическую неоформленность левого искусства, журнал практически зашел в тупик и с выходом седьмого номера прекратил существование. Попытки Маяковского на совещании представить ситуацию с "Лефом" как благополучную носили уже чисто престижный или, пожалуй, полемический характер.

   Надо было менять ориентацию.

  

   Мощным патетическим аккордом в творчестве Маяковского прозвучала поэма "Владимир Ильич Ленин".

   В литературе, как и в любой сфере человеческой жизни, бывают события, которые не только остаются в памяти поколений, но и имеют свое продолжение. Таким событием стала поэма "Владимир Ильич Ленин". Она длится во времени, оставаясь прекрасным поэтическим творением для читателей новых и новых поколений и остается высочайшей мерой органического слияния искусства и политики в создании поэтической Ленинианы на протяжении многих десятилетий.

   Ленинская тема вошла в творчество поэта раньше. Образ вождя в стихотворении "Владимир Ильич", в поэме "150 000 000", в стихотворении "Мы не верим!" был как бы пробой сил, хотя и эти произведения имеют самостоятельное идейно-художественное значение.

   Стихотворение "Мы не верим!" было написано сразу после того, как появилось правительственное сообщение о состоянии здоровья Владимира Ильича и, вместе с его портретом, было опубликовано в первом (апрельском) номере "Огонька" за 1923 год, с которого и началось издание этого массового журнала. Стихотворение получило живой отклик у читателей, приславших много писем в редакцию.

   Смерть вождя потрясла поэта. 22 января Маяковский присутствовал на заседании XI Всероссийского съезда Советов, где М. И. Калинин сообщил о смерти Владимира Ильича. 27 января был на похоронах Ленина на Красной площади, в толпе народа, застывшей в горестном молчании.

   Около нынешней гостиницы "Москва", в Охотном ряду, был небольшой дом, где помещалась редакция "Рабочей газеты". "В лютые морозные ночи, когда Москва прощалась с Лениным, когда к Дому союзов медленно двигался неисчерпаемый людской поток и облака пара от дыхания клубились над головами людей, в комнату редакции вошел застывший от холода Маяковский. Он снял перчатки, дул на руки и глядел сквозь замерзшее оконное стекло; это длилось недолго, несколько минут. Вот он уходит, снова пересекает улицу, и опять и опять - в который раз! - идет в самый конец очереди, где-то за Страстным монастырем, чтобы еще раз вместе с народом, в тесных рядах, плечом к плечу с рабочим людом Москвы и России пройти через Колонный зал перед гробом Ленина" (Л. Никулин).

   Глубокая скорбь, сильные душевные переживания послужили новым толчком к работе над поэмой, которая была задумана еще до смерти Ильича. Работа была закончена в начале октября 1924 года.

   До окончания поэмы о ней не появлялось никаких соо