Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

у удачника: терпеливо кипятит ему чай, таскает за ним по саду стулья...

   А однажды, как того требует выигравший, напевая песенку тореадора, торжественно и беспрекословно приводит во двор, ухватив за рога, чужую корову... И он выполняет все это с таким снисходительным великолепием, не допускающим насмешки или сожаления, что сам победитель, заказавший эту "услугу", чувствует себя через минуту позорно проигравшим".

   Любимым развлечением Маяковского был бильярд. Тут его азарт достигал апогея. Как и всякий страстный человек, Владимир Владимирович не любил проигрывать. Если такое случалось, он мог загонять своего партнера до изнеможения. Сам же в этих случаях, казалось, не знал усталости.

   Симон Чиковани рассказал, как по дороге на вокзал - благо был некоторый запас времени до отхода поезда, - Маяковский предложил заехать в бильярдную (он уезжал из Тифлиса в Москву). Играл он с Ираклием Гемрекели. Проигравший должен был пролезть под столом. Гемрекели в общем играл хуже Маяковского, но к нему в этот вечер пришла явная удача, и он выиграл три партии подряд.

   Маяковский забыл все, кроме бильярда.

   Друзья стали волноваться. Нависла угроза опоздать на поезд. Гемрекели, войдя в азарт, не собирался отступать, но, к великому удовольствию всех остальных, все же стал проигрывать. И когда под торжествующим взглядом партнера пролез под столом, друзья, перехватив первого проезжавшего извозчика, помчались к вокзалу. До отхода поезда оставалось три минуты.

   Бильярд в свободные часы ему нужен был не только для времяпрепровождения, в игре на бильярде находила выход бурлящая энергия Маяковского.

   Поэта Уткина он специально приглашал в клуб как партнера по бильярду, приглашал сыграть "на строчки" - на гонорар за очередное стихотворение. Играл, приговаривая: "Работаешь стоя - отдыхай сидя, работаешь сидя - отдыхай стоя". Или напевал, вышагивая вокруг стола: "Еще одно последнее сказанье..." Или цитировал чьи-то стихи, безудержно острил, выдавал эпиграмму: "Запомни истину одну: коль в клуб идешь - бери жену! Не подражай буржую - свою, а не чужую!" А то вдруг уходил в себя, надолго замолкал, прерывал игру и что-то заносил в блокнот... Да, и в бильярдной он мог работать, мог сочинять строчки, находить нужные слова, рифмы...

   Относился Маяковский к этим своим увлечениям как к "слабостям". В поэме о Ленине у него сказано (про Ильича): "Знал он слабости, знакомые у нас..." Какие же? И вот тут - сравнение с собой: "Скажем, мне бильярд - отращиваю глаз, шахматы ему - они вождям полезней".

   Но все-таки - "Отращиваю глаз!"

   Тот же азарт, или игровой нерв, рождал различные дорожные сюжеты - розыгрыши и мистификации, которые возникали как-то сами собой. По дороге во Владимир к нему с Лавутом в купе села миловидная девушка, воспитательница детского сада. Она тоже ехала во Владимир, к старшей сестре, на выходной. Разговор зашел о литературе. На вопрос Маяковского, кто из современных поэтов ей больше всего нравится, ответила: "Есенин".

   Потом Владимир Владимирович спросил, читает ли она стихи детям.

   - Конечно, - ответила девушка.

   - Маршака и Чуковского читаете?

   - Читаю.

   - А Маяковского?

   - Такого не знаю.

   - Очень жаль. Хороший поэт и пишет хорошие детские стихи. В них все просто и ясно. Рекомендую вам почитать Маяковского. Приедете во Владимир, я постараюсь вас познакомить с ним. Он, как раз, по-моему, должен быть сейчас там. Приходите в центральный клуб, он, кажется, сегодня выступает. Павел Ильич, - сказал обращаясь уже к Лавуту, - вы не могли бы составить товарищу протекцию, ведь у вас есть знакомые.

   Лавут дал девушке записку к завклубом. Она пришла на вечер и привела сестру. Встретив в коридоре Лавута, обрадовалась:

   - А Маяковский, наверное, знаменитость, раз такие большие афиши.

   Лавут сказал Владимиру Владимировичу, что их новая знакомая в зале, и поэт среди других стихотворений, специально адресуясь к ней, прочитал "Что такое хорошо и что такое плохо!".

   В антракте, совсем смущенная, девушка зашла к Маяковскому, чтобы поблагодарить его. После вечера - до отъезда оставалось еще два часа - сестры гуляли с поэтом, и прогулка сопровождалась не только разговорами, но и чтением стихов...

   Мистификации и розыгрыши, которые любил Маяковский, как правило, были безобидны. Но в ходе схватки на вечере, в дискуссии он был ироничным и беспощадным.

   Как-то на вечере, во время ответов на вопросы, маленький толстый человек из зала вскарабкался на эстраду.

   - Я должен напомнить товарищу Маяковскому, - горячился он, - старую истину, которая была еще известна Наполеону: от великого до смешного - один шаг...

   Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделявшее его от "оратора", жестом показывая на себя и на него, соглашается:

   - От великого до смешного - один шаг.

   Мизансцена и две реплики - а целый маленький спектакль. Зал в восторге.

   На вечерах и в этих микроспектаклях, разыгрывавшихся по наитию, Маяковский актерствовал. Он был артистичен по натуре, и, при способности к мгновенной реакции на слово и жест, ему не составляло большого труда сыграть роль в каком-нибудь эпизоде вечера. Опыт футуристических выступлений выработал амплуа литературного апаша, в котором Маяковский появлялся перед публикой, возбуждая интерес одних и возмущение других экстравагантным видом и поведением. С годами амплуа менялось. Исчезла желтая кофта, поубавилось экстравагантности, но в составе роли оставалась защитная реакция. Маяковский нередко заранее наигрывал грубость, предупреждая возможную грубость со стороны какого-либо оппонента из зала. А если нарывался на нее, то - око за око. Или даже за один глаз - оба глаза...

   Человек деликатный, остроумный собеседник, он становился грубым, или, пожалуй, играл роль грубого гунна, когда к этому вынуждали обстоятельства. А они всю жизнь складывались так, что Маяковский должен был постоянно сохранять готовность к схватке.

   Молодость, оптимизм и взаимопонимание с огромной аудиторией, которое в конце концов устанавливалось почти всякий раз, когда он выступал с чтением своих стихов, снимали напряжение схватки. Грубость была вынужденной, веселое настроение на вечерах возникало естественно. Молодость брала свое. Маяковскому немного за тридцать. Всего лишь! Он разъезжает по стране, встречается с сотнями, тысячами людей, это тоже молодежь, парни и девушки, и, конечно, не одна девушка смотрела на него влюбленными глазами...

   Летом 1926 года в Крыму он познакомился с восемнадцатилетней харьковской студенткой, поклонницей его таланта, Наташей Хмельницкой. Крепкий, загорелый, в голубой безрукавке, коротко остриженный, похожий на молотобойца с плаката, он покорил сердце девушки.

   Осенью в Харькове позвонил, пришел с билетами домой - пригласил на свой вечер. В течение двух лет несколько раз приезжал в Харьков, устраивал вечера. Свободное время проводил у Хмельницких (отец Наташи был профессор-медик). Ухаживал робко, от застенчивости часто смущался. Однажды в присутствии немки, воспитательницы младшей сестры, поцеловал Наташу. Та возмутилась:

   - Безобразие какое, и немка все видит!

   - Но ведь она не понимает по-русски, - обезоруживающе улыбнулся Владимир Владимирович.

   Наташа серьезно увлеклась Маяковским; он видел в ней неопытную, юную, романтически настроенную девушку, чувство которой еще не осознано ею, не глубоко, - и он бережно отнесся к ней. Бережно и благородно. Вот что впоследствии написала Н. Хмельницкая: "На всю жизнь я сохранила светлое чувство к памяти Владимира Владимировича, благодарность за его бережное и нежное отношение к моей юности и доверчивости, к моему первому чувству".

   Маяковский продолжает свою поездку по городам Союза, выступает в рабочих аудиториях, иногда прямо в цехах, во время обеденного перерыва, как правило, бесплатно выступает перед красноармейцами в воинских частях. Эти выступления начисто опровергают стандартные претензии к поэту, что его не понимают рабочие и крестьяне. Ведь крестьяне составляли большую часть красноармейской массы, крестьянам поэт читал стихи в санатории, в Ливадийском дворце.

   О выступлении в Ленинских мастерских (Ростов) Маяковский вспоминал не раз, там произошел такой курьезный случай: в зале присутствовало две тысячи рабочих, и когда после чтения стихов поэт попросил поднять руки, кому эти стихи не понравились, кому непонятны, - поднялись две руки, одна из них - рука библиотекаря.

   В ответ на вопрос - кому Маяковский нравится и понятен? - поднимается лес рук, я вслед за этим гремят аплодисменты.

   Тем не менее он разъяснял: "Искусство не рождается массовым, оно массовым становится в результате суммы усилий..." Он разоблачал версию "о сегодняшней всехной понятности Пушкина" как полемический прием, направленный против него, против других поэтов нового времени. Жил, работал и писал в убеждении, что его читатель - "это вузовская молодежь, это рабочая и крестьянская комсомолия, рабкор и начинающий писатель...".

   Поэт отнюдь не игнорировал всю массовую аудиторию, всех возможных читателей в среде рабочих и крестьян, но он смотрел вперед, он ощущал стремительный культурный рост народа и выделял прежде всего ту его часть, которой принадлежало будущее. Это и означало, по Ленину (вспомним его слова о Демьяне Бедном), не идти за читателем, а быть немножко впереди.

   Он ездил по городам и выступал в любых аудиториях, потому что видел в этом необходимость не только для себя - для поэзии в целом. Общение с массовой аудиторией давало ему ощущение читателя, вызывало на прямой разговор с ним, на откровенность. Может быть, поэтому Маяковский скептически относился к актерскому чтению стихов, отдавая полное преимущество авторскому и не соглашаясь с тем, что автор может хорошие стихи прочитать плохо ("В. И. Качалов читает лучше меня, но он не может прочесть так, как я").

   Маяковский попросил присутствовавшего на одном из его выступлений артиста Артоболевского вступить с ним в соревнование: кто лучше прочитает "Необычайное приключение". При этом отнесся к чтецу с полным уважением, спросил: "А вы не обидитесь, если после вас я сделаю свои замечания и прочту его по-своему?" И после чтения отметил, что "у артиста красивый голос", но что исполнение все-таки "актерское". Прочитал сам. Прочитал превосходно, выслушал замечания Артоболевского. На вопрос: кто лучше? - публика отвечала разноречиво. Хотел было голосовать, но не стал. И всегда впоследствии принципиально отстаивал преимущество авторского чтения. Маяковский на сцене был "поэт-театр". "И все его снимания пиджака, вешания его на спинку стула, закладывания пальцев за проймы жилета или рук в карманы, наконец, ходьба по сцене и выпады у самой рампы - были действиями поэта-театра..." (П. Незнамов). Театральные работники завистливо посматривали на его выступления: какой прекрасный материал пропадает для сцены!..

   Располагало публику поведение Маяковского. Чаще всего он входил на сцену, деловито здоровался, ставил на стол бутылку нарзана или графин с водой, доставал из кармана свой плоский стаканчик, который постоянно носил с собой, снимал и вещал на спинку стула пиджак, поддергивал (или даже закатывал) рукава рубашки и объявлял: "Начнем работать". И та серьезность, деловитость, с какой он "устраивался" на сцене, вызывала к нему доверие как к человеку слова и дела.

   Конечно, тут есть и элементы игры, почти незаметной для внешнего наблюдения. Публика быстро привыкает к его манере держать себя на сцене. Привыкает и принимает эту манеру.

   Маяковского раздражали вопросы о поэтах: кто лучше, кто хуже?

   В Харькове на вечере спросили:

   - Почему вы считаете, что Андрей Белый хуже, менее талантлив, чем "красный Маяковский"?

   - Да уже потому, - ответил Маяковский, - что он "белый". Нечего мериться талантами, не это важно. Важно то, кому талант поэта служит, для кого, для чьего дела он работает.

   Вечера и выступления - это работа. Трудная работа.

   - Все-таки устаешь, - говорил он Кассилю, вышагивая по тротуару после вечера в Политехническом. - Я сейчас как выдоенный, брюкам не на чем держаться. Но интересно. Люблю. Оч-ч-чень люблю все-таки разговаривать. А публика который год, а все прет: уважают, значит, черти. Рабфаковец - этот сверху... удивительно верно схватывает. Приятно. Хорошие ребята.

   Поездки и выступления, отнимая много времени, не заслоняли целеустремленной издательской, журналистской и общественной деятельности, они были частью ее, ибо Маяковский в лекциях и докладах большое место уделял именно этим вопросам: он говорил о пропаганде книги, о Лефе, о литературных делах, прямо вводя своих слушателей в существо споров с конкретными противниками...

   Не охладила его и неудача с журналом "Леф". В конце августа - начале сентября 1926 года, он пишет заявление в отдел печати ЦК ВКП(б) и в Госиздат об издании журнала "Новый Леф", обосновывая свою просьбу задачей "использовать искусство для социалистического строительства одновременно с максимальным повышением качества этого искусства", связывая задачи журнала с "очередными задачами, выдвинутыми партией и Советской властью".

   И на этот раз разрешение на издание журнала было получено очень скоро. Госиздат даже обязался выпустить первый номер в декабре, но все же не успел. Журнал стал выходить с января 1927 года. Причем, выступая на вечерах, Маяковский сам проводил подписку на журнал (как иногда садился в кассу и сам продавал билеты на свои вечера).

   Первый номер журнала "Новый Леф", вышедший в начале января 1927 года, открывался передовой статьей "Читатель!", написанной Маяковским. "Читатель!" - программная статья. Программа "Нового Лефа" мало чем отличается от программы его предшественника - "Лефа". Но здесь Маяковский справедливо указал на опасность измельчания культуры под влиянием нэпа. "Рыночный спрос, - говорится в статье, - становится у многих мерилом ценности явлений культуры", а "мерило спроса часто заставляет людей искусства заниматься вольно и невольно простым приспособленчеством к сквернейшим вкусам нэпа".

   На болотной почве нэпа пышным цветом расцветал отравленный букет того, что сейчас называется "масскультом". Маяковский это видел и чувствовал острее многих современников. Поэтому тезис: "Леф - видит своих союзников только в рядах работников революционного искусства", - выдвинутый в статье, имел вполне практическое и политическое значение!

   В статье повторяется тезис о том, что Леф "искусство отображения жизни заменяет работой жизнеустроения". С этой позиции Леф не сдвинулся. Но в целом Маяковский ратовал за искусство действенное, революционное по духу, подчиненное задаче обновления мира. Этот пафос был ярко выражен в напечатанном в первом номере стихотворении "Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому".

   В издательском плане дело с "Новым Лефом" пошло лучше, чем с его предшественником. В феврале вышел уже второй номер, в марте - третий... Во втором номере опубликовано стихотворение "Нашему юношеству", отрывки из сценария "Как поживаете?" и статья "Караул!".

   Статья остро полемическая. Маяковский с гневом и болью пишет о том, как неквалифицированно работают с авторами руководители Совкино, он рассказывает, как шло обсуждение его сценария "Как поживаете?". В одном случае - "под сплошную радость и смех" с последующими безудержными похвалами (слушали специалисты), а в другом - "слушали с унынием" и: "Сценарий непонятен массам!" (слушали члены правления Совкино, отклонили).

   Маяковский справедлив в своем гневе:

   "Почему у бухгалтера в культуре и искусстве решающий голос, - спрашивает он, - а у деятеля культуры и искусства даже нет совещательного в их бухгалтерии?"

   Многие встречи во время поездок по городам превращались как бы в студийные занятия. Маяковский никогда не отказывал в просьбах встретиться литкружковцам, начинающим поэтам, журналистам, он умел вести эти встречи на уровне откровенного товарищеского разговора о литературе, о стихах. К нему охотно шли, напрашивались, учились у него.

   Как-то в Пензе не было времени для специальной встречи с рабкорами, и Маяковский пригласил их в гостиницу, в свой номер. К великому смущению администрации, собралось человек пятьдесят: как они разместились в комнате - представить трудно. Не только, конечно, на стульях и диванах, но и на полу.

   Такие встречи не обходились без чтения стихов молодыми поэтами, разбором их Маяковским. Он строг, как правило, не льстит молодым, не допускает снисхождения. Поэзия не терпит дилетантства. Мастерство, стиховая культура - непременные условия для занятия ею.

   В отношении к способным Молодым людям сказывалась широта и щедрость души Маяковского, искреннее желание видеть больше "поэтов хороших и разных". Он, как и Горький, видел в рабкорах ту базу, "откуда должны черпаться литературные силы", поэтому не только охотно откликался на просьбы о встречах, но и сам, имея время, заглядывал в их клубы.

   Когда В. Полонский в статье "Заметки журналиста. Леф или блеф?" обвинил журнал Маяковского в "умерщвлении" молодежи, то Маяковский фактами опроверг его утверждение, но при этом заметил: "Вы можете меня ругать по вопросам моего литературного вкуса... но не по вопросам умерщвления пролетарских писателей или молодых писателей..." Поддержка молодым (в том числе и таким, как Светлов, Жаров, Кирсанов) оказывалась без уступок требованиям вкуса, требованиям действенного революционного искусства. Неряшливости, безвкусицы, а тем более - идейной уступчивости Маяковский не прощал никому.

   В этом же, 1927 году, Маяковский совершил довольно большое заграничное путешествие. 19 апреля он приехал в Прагу. Поэта принимали здесь с полным радушием - прежде всего в писательской и в рабочей среде. Многие его стихи (и даже поэмы) были переведены на чешский язык и хорошо известны в Чехословакии. Поэтому выступления поэта проходили с успехом.

   Сначала Маяковский выступил в Освобожденном театре в каком-то ревю, где давались лирические сценки чешских и зарубежных авторов и где царила скука. Чтением "Левого марша" поэт взорвал тихое уютное времяпрепровождение. "После тоскливого и меланхолического обращения Витезслава Незвала к облаку (он читал в переводе на чешский язык "Чужеземца" Бодлера - А. М.), загремел живой призыв Маяковского к народу. Вместо смолкшей жалобы и пустой печали мы услышали приказ к непосредственному действию..." - вспоминает очевидец.

   А сам Незвал, выдающийся чешский поэт, тогда еще молодой человек, так вспоминал об этом:

   "Мы... изумленно глядели на него из-за кулис, а зрительный зал сотрясался от его голоса - голоса революции... Его потрясающее выступление было вне программы, и наша молодая публика, среди которой было и немало испуганных обывателей, награждала его бурными аплодисментами. Мы, участники спектакля, готовы были с радостью сорвать с себя маскарадные костюмы и броситься за поэтом, который исчез так же неожиданно, как и появился. Мы едва успели устроить ему овацию и пожать руку".

   Маяковский познакомился с Марией Майеровой и был у нее дома, с Юлиусом Фучиком, поэтом Иозефом Горой и другими прогрессивными чешскими писателями. Они вместе шли на вечер Маяковского и увидели, как потоки людей стекаются с разных сторон к Народному дому. Зал на семьсот человек вместил около полутора тысяч. За столом сидел полицейский комиссар. Однако Маяковский не обратил на него никакого внимания. А из зала неслось: "Маяковский! Маяковский!" И уж совсем выходящее за рамки: "Да здравствует Советский Союз! Да здравствует ВКП(б)! Привет строителям социализма!" Полицейский "ассистент" нервно стучал пальцами по столу.

   После выступления Маяковского в Виноградском народном доме коммунистическая "Руде право" писала, что он "захватил переполнившую зал аудиторию своим ясным, звучным голосом, свободно переходившим от ораторского пафоса к тонкой остроте, и своим здоровым горячим оптимизмом человека, прошедшего через революцию и не боящегося нанести мощный удар сатиры по мещанской Европе и Америке, сатиры, бесспорным мастером которой он является. Его остро отточенные поэтические эпиграммы, полные революционной ударности и мужественности, снова и снова сопровождались бурными аплодисментами".

   В буржуазных кругах и прессе иначе реагировали на выступления Маяковского. Вполне красноречиво был озаглавлен отчет в одной из правых газет: "Большевистский агитатор из России". В нем говорилось: "Совершенно непоэтически выступил советский поэт Маяковский, он отпускал в присутствии представителей МИД грубые шутки на темы сегодняшней политической действительности и по адресу таких, пользующихся у нас уважением, институтов, как Версальский мир и т. д. Маяковский резко нападал на Англию и ее политику по отношению к большевистской России. И присутствовавшие при этом сотрудники МИД не только не вскочили со своих мест, чтобы уйти из зала, но еще и дали коммунистическим студентам и эмигрантам повод к овациям и другим нежелательным выражениям согласия".

   Выступление газеты очень похоже на донос. Вряд ли оно прошло безнаказанно для мидовских чиновников, завороженных поэтической силой и обаянием правды, которая исходила от Маяковского.

   В большой аудитории и в узком кругу людей искусства, литераторов, журналистов, среди близких по духу он раскрывался как человек большого обаяния. Зденек Неедлы, крупнейший чехословацкий ученый и общественный деятель, впоследствии писал: "Маяковский обворожил чехов и в личном общении. В течение всего своего пребывания в Праге он был окружен молодыми чешскими поэтами и писателями, которые стали навсегда его верными друзьями".

   Вспомним кстати, что редактор немецкого журнала "Europaische Revue" К. А. Роган, посетивший Маяковского в Москве, записал в своем дневнике: "В пять часов обед у Маяковского... Настоящий русский, необычайно приятный и свободный".

   Эта черта - свободы, раскованности, заботливого внимания и душевной щедрости к людям близким, симпатичным ему, - привлекала к Маяковскому. Но вместе с тем - и об этом говорят многие современники - Владимир Владимирович часто бывал замкнут, уходил в себя, тяжело и одиноко переживал жизненные неурядицы, которых было на его пути предостаточно.

   Однажды небольшая компания литераторов, уже во втором часу ночи, ввалилась в ресторан "Кружок", помещавшийся в Богословском переулке, напротив нынешнего филиала МХАТа. Единственным человеком, сидевшим в первом зале, в самом отдаленном углу, оказался Маяковский. Он сидел с неподвижным лицом, с молчаливо замершими глазами, устремленными в одну точку. Локтями он опирался о стол, и сжатые в кулаки кисти обеих рук подпирали его подбородок.

   Услышав оживленные голоса вошедших, среди которых был и хорошо ему знакомый Михаил Кольцов, Маяковский медленно отнял руки от подбородка, повернул голову в их сторону и молча кивнул. Потом снова принял прежнюю позу. Вид его был так необычен, взгляд был так печален, что всех вошедших, знавших и видевших Маяковского совсем другим, чрезвычайно поразил. И они, по знаку Кольцова, молча вышли на улицу. И уж на улице Кольцов говорил своим спутникам:

   - Публика, знающая его только по выступлениям, понятия о нем не имеет. В жизни это совсем другой человек. Маяковский так же переживает свои личные драмы, как читает стихи или спорит с противниками. И, в сущности, он очень застенчивый. Скандалист на эстраде, ей-богу, он в жизни самый скромный человек из всех наших писателей.

   Да, он бывал разным, но все в нем - чтение стихов на эстраде, и полемический дар, и участие в схватках с противниками, и гостеприимство, и доброта и нежность к близким, друзьям, товарищам по литературе, и азарт игрока на бильярде, и любовь, и горе - все проявлялось крупно, слишком заметно в сравнении с обычными, рядовыми, не гибельными, не испепеляющими душу страстями. Такие люди живут на пределе нравственных сил и безоглядно растрачивают их...

   Из Праги, через Берлин, поэт снова приехал в Париж.

   Однако с Маяковским происходит что-то непонятное, с каждым новым приездом Париж все меньше впечатляет его. Уже вскоре после приезда он пишет в Москву: "Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я все делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах". Хотя тут же сообщает о большом вечере в кафе "Вольтер", который должен состояться. Вечер этот описан им в статье "Ездил я так".

   "Большой вечер был организован советскими студентами во Франции. Было в кафе "Вольтер". В углу стол, направо и налево длинные комнаты. Если будет драка, придется сразу "кор-а-кор", стоим ноздря к ноздро. Странно смотреть на потусторонние, забытые с времен "Бродячих собак" лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов со своим моноклем. Набалдашник в челке. Сначала такие Ивановы свистели. Пришлось перекрывать голосом. Стихли. Во Франции к этому не привыкли. Полицейские, в большом количестве стоявшие под окнами, радовались - сочувствовали. И даже вслух завидовали: "Эх, нам бы такой голос!"

   Тут чувствуется азарт возможной схватки.

   Маяковский посетил могилу Бодлера, автора "Цветов зла". Он сражался на баррикадах и ненавидел буржуазию, Маяковскому этого было достаточно, чтобы проникнуться уважением к памяти французского поэта.

   Но почему все-таки Маяковский утратил интерес к Парижу, к Франции? И к Германии - тоже? Ведь и на этот раз он познакомился с интересными людьми. В очерке "Ездил я так" он называет имена выдающихся поэтов Франции: Бретона, Элюара, Арагона... Высказывает предположение, что это "предреволюционная группа", что сюрреалисты повторяют "древнюю историю лефов".

   Может быть, потому ему и скучно стало, что в искусстве Запада он увидел всего лишь "древнюю историю" российского авангарда? Может быть, и так, а скорее всего дело в перепадах настроения, ведь Маяковский еще дважды побывал в Париже, и обе эти поездки стали вехами в его личной жизни, в его судьбе.

   Домой Владимир Владимирович возвращался через Варшаву. В виду политической напряженности публичные выступления в Варшаве были отменены. Однако Владимир Владимирович встречался и разговаривал, как он сам выразился, "с писателям разных группировок...". Разговор шел о литературе. Как всегда, даже при таких в узком кругу встречах, Маяковский читал стихи. "Разошлись мы поздно ночью, потрясенные, едва ли не придавленные впечатлением мощи и необычайной силы, бившей из этого человека", - вспоминал один из участников встречи.

   Польские писатели отнеслись к Маяковскому с интересом, буржуазная пресса сохраняла более или менее благопристойный тон по отношению к гостю из красной России. К нему в гостиницу ринулись корреспонденты, фотографы, карикатуристы... В газетах появились интервью с поэтом. Вопросы довольно стандартные, Маяковский отвечает на них легко, уверенно.

   "Всем своим обликом и особенно острым взглядом блестящих глаз Маяковский очень располагает к себе. Совершенно свободно задаю ему первый вопрос:

   - Скажите, пожалуйста, какую роль играет сейчас поэт в России?

   - Важнейшую. Он является учителем народа, воспитателем его ума и совести..."

   Так начинается одно из интервью.

   Встречи проходят живо еще и потому, что к удовольствию Маяковского, польские писатели знают русский язык, русскую литературу, переводят ее, в том числе и его стихи. Знакомится с Броневским, Стерном, Слонимским, Юлианом Тувимом. Тувим, тогда еще молодой, вдохновенный, уже переведший на польский язык "Облако в штанах", смотрел на Маяковского влюбленно. Маяковский тоже выделил его из среды других, опроверг распространенную эмигрантскими газетами чепуху о том, что будто он, Маяковский, получив перевод "Облака" на польский, сказал: "Наплевать мне на польскую литературу!"

   Сам Маяковский (редчайший случай у больших поэтов!) не перевел ни одной строки иноязычных стихов. Да и трудно, почти невозможно представить Маяковского в роли переводчика, настолько он весь сам по себе. Остроумно заметил М. Петровский:

   - "Маяковский-переводчик" - нелепое, противоестественное сочетание, вроде "беременного мужчины из стихов Бурлюка".

   ...1927 год кончался для Маяковского под знаком поэмы "Хорошо!". Начинался новый этап жизни поэта.

  

   ...26 августа 1927 года Маяковский телеграфом из Ялты в Москву сообщил название законченной им к десятой годовщине Октября поэмы: "Хорошо!" Эта поэма была его творческим отчетом к десятилетию Советской власти. В автобиографии сказано: "Хорошо!" считаю программной вещью, вроде "Облака в штанах" для того времени".

   Маяковский вошел в русскую литературу с предощущением революции. Октябрь - событие мировой истории - поднял его на гребень революционной волны. А всякий большой талант, верный своему призванию, оставляет на память потомкам и в знак благодарности с_в_о_е_м_у_ _в_р_е_м_е_н_и_ _е_г_о_ _х_у_д_о_ж_е_с_т_в_е_н_н_ы_й_ о_б_р_а_з. "Евгений Онегин", "Мертвые души", "Кому на Руси жить хорошо", "Братья Карамазовы", "Анна Каренина", "Жизнь Клима Самгина", "Тихий Дон" - каждое из этих могучих созданий есть о_б_р_а_з _с_в_о_е_г_о _в_р_е_м_е_н_и. В этот ряд встали поэмы Маяковского "Облако в штанах", "Владимир Ильич Ленин", "Хорошо!". В них предощущение и образ революции, первого десятилетия Советской власти. Эпически многослойный и лирически открытый рассказ "о времени и о себе". Маяковский - гений, который никогда не тянулся до уровня гения ("Пускай за гениями безутешною вдовой плетется слава в похоронном марше..."). И свою задачу он видел в том, чтобы "делать жизнь". "Хорошо!" - поэма созидания, в искусстве равномощная революции.

   В коротких перерывах между выступлениями, под перестук колес в вагоне поезда, а, летом - на даче, под Москвой, потом на юге рождались ритмы, образы, строки поэмы "Хорошо!". Время гудело "телеграфной струной" в сердце поэта - оно звало, требовало, приказывало:

  

   Чтоб из книги,

  

  

  

   через радость глаз,

   от свидетеля

  

  

  

   счастливого, -

   в мускулы

  

  

  

  усталые

  

  

  

  

  

  лилась

   строящая

  

  

   и бунтующая сила.

  

   Чтобы понять замысел, задачу, не раскрывая учебник истории, надо вчитаться и вдуматься в то, что Маяковский написал хотя бы в том же, 1927 году. В его стихах и очерках кипят страсти вокруг событий внешней и внутренней жизни. "Все хочу обнять, да не хватит пыла..." - жалуется поэт, но широта охвата изумляет, ему до всего есть дело - от индустриализации страны и до сохранения кошачьих шкур Госторгом, от ликвидации неграмотности до обличения "сердитого дяди", который пропил пишущую машинку из канцелярии, от пропаганды выигрышного займа до пережиточных моментов в быту и в сознании советских людей...

   Партия выработала программу индустриализации страны, нужны средства, проводится режим экономии. Маяковский ораторствует, убеждает: "Сейчас коммуне ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме"; произносит "Вдохновенную речь про то, как деньги увеличить и уберечь".

   Стихи Маяковского бурлят, взыскуют, разоблачают, призывают, и за всем этим ощущается, как трудно, с какими невероятными усилиями, в преодолении каких огромных препятствий утверждается Советская власть. Препятствий внешних и внутренних. Ведь именно в этом году, видя успехи Советского Союза и понимая, что индустриализация усилит наше государство, его промышленное и оборонное могущество, империалисты предприняли попытки экономического давления, экономической изоляции СССР, организовали серию антисоветских провокаций вовне и внутри нашей страны. Застрельщиком в этом империалистическом заговоре выступило правительство Англии, оно порвало дипломатические отношения с СССР.

   Чтобы осуществить планы индустриализации страны, укрепить ее обороноспособность и безопасность, ее могущество, требовались огромные средства и усилия всего народа. Вот откуда в стихах Маяковского непримиримость к разгильдяйству, пьянству, бумаготворчеству, бюрократизму, организационной расслабленности, вот откуда хозрасчет и займы, призыв к экономии, к трудовому подвигу.

   Гневные строки об убийстве полпреда СССР в Польше П. Л. Войкова, стихи, посвященные "неделе обороны" ("Сплошная неделя", "Посмотрим сами, покажем им"), о волнениях среди рабочих Вены ("Наглядное пособие"), о продажности профсоюзных лидеров буржуазных стран ("Английский лидер", "Гевлок Вильсон"), стихи о бдительности ("Солдаты Дзержинского") и готовности к защите Родины ("Ну, что ж!", "Призыв", "Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела") - за ними напряженные будни, героические усилия советского народа в устройстве новой жизни. Многие из стихотворений Маяковского связаны с совершенно конкретными событиями, они как своеобразная поэтическая хроника двадцатых годов. Хроника и картина развития, борьбы, участия в ней поэта. Маяковский жил и работал, находясь в готовности N 1. Готовности к действию.

   В борьбе с застойным бытом, отсталым сознанием, Маяковский опирается на революционные традиции, на сознательное творчество масс, на молодежь. В стихотворении "Ленин с нами" он воспроизводит картину приезда Ильича в Петроград, его выступления с броневика, и именно из этого воспоминания приходит вывод, что по дороге к "коммуне" мы прошли "десять самых трудных шагов". Опора на революционные традиции и ощущение ее движущих сил питают оптимизм, который пронизывает поэму "Хорошо!".

   Десятилетие Октября было также и десятилетием советской литературы. Уже рождались книги, которые ложились в фундамент советской литературы, уже чувствовалось - и об этом говорили сами писатели, - что наступило время художественного обобщения нового бытия. Появились романы, повести, пьесы Серафимовича и Фадеева, Леонова и Фурманова, А. Толстого и Гладкова, Тренева и Лавренева, Булгакова и Федина. В типографии набиралась (появилась в первых номерах "Октября" за 1928 год) первая книга шолоховского "Тихого Дона"...

   В поэзии были "Анна Снегина" Есенина и "Дума про Опанаса" Багрицкого, "Лейтенант Шмидт" Пастернака, "Выра" Тихонова, "Улялаевщина" Сельвинского, "Семен Проскаков" Асеева. Маяковскому особенно нравится поэма Асеева, с которой тот познакомил его еще до напечатания, и взволнованный Владимир Владимирович с доброй завистью восклицает: "Ну, ладно, черт, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!"

   Как пишет Асеев: "Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования".

   Летом, в июне, между поездками, Маяковский жил на даче в Пушкине, занимал угловую комнату с одним окном на террасу, другим - в сад. Комнатка была дачным ночлегом: тахта, стол, на столе кожаный бювар, бритва, две фотографии Ленина и несколько книг. Среди них "Хрестоматия по истории Октябрьской революции", составленная С. А. Пионтковским, и "Октябрьская революция" - хрестоматия, составленная А. Е. Штейнбергом, под редакцией К. Т. Свердловой. Они включают большинство документальных источников, использованных Маяковским для шестой главы поэмы. В этом сказалась установка на историческую конкретность, верность фактам в изображении революции ("Воспаленной губой припади и попей из реки по имени - "Факт").

   Из Пушкина часто приходилось выезжать в Москву по делам, но, по-видимому, именно здесь, пользуясь относительным покоем, Владимир Владимирович сильно продвинул вперед свою поэму, а закончил ее на юге.

   Поэма стала программным произведением огромного социального и нравственного звучания. Как и в поэме "Владимир Ильич Ленин" три года назад, Маяковский в "Хорошо!" ясно и четко определил свою п_о_з_и_ц_и_ю в борьбе за идеалы революции, за утверждение Советской власти, и сделал это с покоряющей художественной силой.

   Мысль о поэме относится к 1926 году, ибо в статье "Как делать стихи?" поэт делится с читателем некоторыми замыслами и среди них им названа "Огромная тема об Октябре..." (причем Маяковский ставил условием ее художественного осмысления жизнь в деревне на какой-то период, его серьезно занимал вопрос о роли крестьянства в революции).

   В конце 1926 года он получил предложение от Правления ленинградских академических театров написать пьесу к десятилетию Октября. Срок по договору - к 15 июня. В апреле 1927 года Маяковский прочитал руководителям ленинградских театров первую часть (главы 2-8) поэмы, тогда еще не имевшей названия "Хорошо!", предложив ее в качестве основы для сценария.

   Первая и последующие (после восьмой) главы писались с мая по июнь и заключительные (18-я и 19-я) были написаны в июле - августе. Учитывая, что в этот период - с января по август - поэт опубликовал около пятидесяти стихотворений, что предпринял несколько поездок для проведения вечеров и выступлений, посетив при этом свыше двух с половиной десятков городов, побывал в Чехословакии, Франции, Германии и Польше - это был действительно "болдинский" год Маяковского. Выдержать такое напряжение, такую физическую и эмоциональную нагрузку не каждому под силу. Маяковский не любил жаловаться, дефицит времени покрывала способность поэта работать везде, в любой обстановке. Даже за бильярдным столом, даже общаясь с людьми, даже в обществе той, которая была предметом обожания поэта. Ведь он был увлекающимся человеком... Шагая рядом с нею по Петровке, Владимир Владимирович что-то бормотал про себя, останавливался вдруг, доставал из кармана блокнот и, поднося его к свету магазинных витрин, записывал строчки, рифмы, слова - то, чем полны его знаменитые блокноты, его походная лаборатория. Она - его муза. При ней прозвучал заключительный аккорд Октябрьской поэмы. Она - молодая, рослая и красивая девушка, учившаяся в университете и работавшая в Госиздате, Наташа Брюханенко, или Наталочка, "моя товарищ-девушка", как ее представлял друзьям.

   Познакомились они год назад в Госиздате. Маяковский остановил ее на лестнице: "Товарищ девушка!" И - кто объяснит женскую логику! - давно влюбленная в его стихи, на вопрос Маяковского - кто ее любимый поэт, Наташа ответила: "Уткин". Но тут же согласилась пойти с ним "по делам", чтобы по дороге "разговаривать", а потом слушать стихи. Встретившемуся в кафе Брику Маяковский сказал:

   - Вот такая красивая и большая мне очень нужна.

   Владимиру Владимировичу нравилось, что Наташа высока ростом, он об этом с удовольствием говорил знакомым, и когда кто-то видевший ее сказал, что не так уж она высока, Маяковский обидчиво ответил:

   - Это вы ее, наверно, видели рядом с очень большим домом.

   Случилось, однако, так, что после первого знакомства они год не встречались. Маяковский надолго уезжал из Москвы, Наташа заканчивала университет, потом болела тифом. Увидевшись в мае 1927 года, Владимир Владимирович упрекнул ее за то, что прошлым летом убежала от него, "даже не помахав лапкой".

   "Он пригласил меня в тот же день пообедать с ним, - пишет в своих воспоминаниях Н. А. Брюханенко. - Я согласилась и обещала больше от него не бегать. И вот с этого дня мы стали встречаться очень часто, почти ежедневно".

   Молодой девушке льстило, что за нею серьезно и с таким пиететом ухаживает знаменитый поэт. Элегантный, заметный на улице, в кафе, в любой компании, он затмил собою других поклонников. Наташа была "горда и счастлива". Она навещала Владимира Владимировича в "редакции Лефа" - в комнате на Лубянке. А потом он пригласил ее на юг. Пригласил, уже практически завершив работу над поэмой.

   Октябрьская поэма в основном была закончена к августу. Груз огромной ответственности постепенно освобождал душу поэта. "Пробные" чтения глав из поэмы на вечерах внушали надежду на успех. И душа хотела любви, радости... В Москву из Ялты одна за другой полетели срочные телеграммы. Тексты этих телеграмм словно слепок с характера - нетерпеливого, решительного, категоричного. "Срочная Москва Госиздат Брюханенко очень жду тчк выезжайте тринадцатого встречу Севастополе тчк берите билет сегодня тчк телеграфируйте подробно Ялта гостиница Россия огромный привет Маяковский". А через два дня снова: "Жду телеграмму час приезда тчк приезжайте скорее пробудем вместе весь ваш отпуск тчк убежденно скучаю Маяковский".

   Отказ приехать в телеграммах вообще не предусматривается. Он все решил заранее, другого варианта быть не может. Этот максимализм в отношениях с женщинами, а впоследствии - нервная торопливость, мнительность мешали ему упрочить, углубить взаимопонимание и чувство, отпугивали от него слабых характером.

   Месяц, проведенный на юге, лишь относительно можно считать отдыхом. Скорее это был не отдых, для разнообразия перебиваемый выступлениями, а работа, в ходе которой выпадали часы отдыха - купания, загорания на пляже. И опять-таки: "Отдыхать некогда!" Не зря Незнамов назвал Маяковского "круглосуточным" поэтом. Он умел ценить время и был педантичен, даже когда время вплеталось в любовный сюжет. Еще в Москве, когда Наташа опаздывала на свидания, он сердился и огорчался. И однажды, поскольку она ссылалась на отсутствие часов, привел ее на Кузнецкий в часовой магазин. Купил часы и надел ей на руку. "Деваться было некуда! С тех пор я стала являться в назначенный час очень аккуратно". И в шутливой надписи на пятом томе собрания сочинений тоже намекнул на это - "Наталочке Александровне": "Гулять, встреч