Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

- негодовал он. - По моему мнению, это сюсюканье интеллигента, забравшегося в лунную ночь под рояль и мечтающего о вкусе селедки.

   Нелепостью метафоры Маяковский подчеркивал нелепость книги - пособия по написанию стихов и прозы.

   Полемика с Шенгели приобрела резкий характер. В правдинской аудитории, где поэт выступал перед рабкорами, не все были согласны с критикой книги, а Маяковский, распаляясь, потрясая книгой, говорил, что это - шарлатанское предприятие, и вычитывал из нее наиболее одиозные места в доказательство.

   Шенгели, не рискуя вступать в полемику с Маяковским по существу своей книги, наносил удары обидчику в докладах, специально посвященных творчеству поэта. Затем он выпустил брошюру "Маяковский во весь рост".

   Брошюра Шенгели, как человека в общем эрудированного, отнюдь не постороннего литературе, была в высшей степени пристрастной, содержавшей в себе резкие, даже грубые и абсолютно необоснованные нападки на Маяковского, откровенную брань. Чувство мести возобладало над разумом. Шенгели стремился во что бы то ни стало опорочить поэта, не подозревая, что он кладет голову в пасть льва.

   "Приговор", который произнес Маяковскому Шенгели в брошюрке, изданной на собственные средства, но под маркой издательства Всероссийского союза поэтов, гласил:

   "Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, - он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха, отвернется от него".

   И это написано о Маяковском в 1927 году, когда поэт был в расцвете сил, когда завершил свое великое творение - поэму "Хорошо!".

   На одном из докладов, прочитанных в Академия художественных наук, с Шенгели вступил в полемику профессор Сакулин и решительно разбил все построения докладчика, так что, по отчету "Вечерней Москвы", Маяковский "был возрожден в полном блеске", и газетный отчет назывался так: "Поверженный и возрожденный Маяковский". В аудитории были еще желающие скрестить мечи с докладчиком, но только позднее время не позволило продолжать полемику.

   "Лев" не заставил себя долго ждать, ответ прозвучал в стихотворении "Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели". Но здесь Маяковский придает полемике широкий общественный характер, уходя от специфических литературных вопросов, здесь ставится вопрос о воспитании молодежи, о воспитании личности.

   А статью - в отличие от Шенгели - поэт сориентировал на современность. Но вкупе - в стихах и выступлениях - Маяковский нанес по Шенгели такой силы удар, что почтенный ученый надолго стал предметом издевательских реплик и насмешек в литературной среде, почти нарицательным типом.

   Читателя может смутить название статьи Маяковского - "Как делать стихи?". Наивный читатель, пожалуй, будет искать в ней ответ на впрямую поставленный вопрос. Но такого ответа статья не содержит. Автор не раз дает это понять: "Никакого научного значения моя статья не имеет"; "...я не даю никаких _п_р_а_в_и_л_ для того, чтобы человек стал поэтом, чтобы он писал стихи". В этой статье как раз дано "ощущение квалификации", дан пример - в помощь начинающим, показано умение "разбираться в собственном производстве, воспитать в себе чувство отбора, знать, при каких условиях стихотворный выстрел достигает цели, попадает в цель".

   - Вы спросите (спрашивали!), как делать стихи? Могу рассказать (и показать!), как это делаю я. Но это - не рецепт для других. Общих правил вообще нет. Поэтом называется человек, который именно и создает эти самые поэтические правила, - так бы мог ответить и так примерно отвечал Маяковский на вопросы по поводу статьи "Как делать стихи?".

   Он, возможно, встречал у Гейне: "Первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, кто это сделал вторым, был обыкновенным болваном". Маяковский переводит сравнение (может быть, что оно возникло и независимо ни от кого) в вещно-цифровой ряд: "Человек, впервые сформулировавший, что "два и два четыре" - великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они складывали неизмеримо большие вещи, например, паровоз с паровозом, все эти люди - не математики".

   Таким способом Маяковский доказывает: 80 процентов рифмованного вздора редакторы печатают потому, что "или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна".

   Маяковский уточнял, что создание правил - не цель поэзии, они создаются по требованию жизни, их выдвигает жизнь.

   "...Революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, - пишет он, - жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: "идеал", "принципы справедливости", "божественное начало", "трансцендентальный лик Христа и Антихриста" - все эти речи, шепотком произносимые в ресторанах, - смяты. Это - новая стихия языка. Как его сделать поэтическим? Старые правила с "грезами, розами" и александрийским стихом не годятся. Как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?

   Плюнуть на революцию во имя ямбов?

  

   Мы стали злыми и покорными,

   Нам не уйти.

   Уже развел руками черными

   Викжель пути.

  

  

  

  

  

  

   (З. Гиппиус)

  

   Нет! Безнадежно складывать в 4-стопный амфибрахий, придуманный для шепотка, распирающий грохот революции!

  

   Герои, скитальцы морей, альбатросы,

   Застольные гости громовых пиров,

   Орлиное племя, матросы, матросы,

   Вам песнь огневая рубиновых слов. (Кириллов)

  

   Нет!

   Сразу дать все права гражданства новому языку: выкрику - вместо напева, грохоту барабана - вместо колыбельной песни:

  

   Революционный держите шаг!

  

  

  

  

  

  

  (Блок)

  

   Разворачивайтесь в марше!

  

  

  

  

   (Маяковский)

  

   Мало того, чтоб давались образцы нового стиха, правила действия словом на толпы революции, - надо, чтоб расчет этого действия строился на максимальную помощь своему классу.

   Мало сказать, что "неугомонный не дремлет враг" (Блок). Надо точно указать или хотя бы дать безошибочно представить фигуру этого врага.

   Мало, чтобы разворачивались, в марше. Надо, чтоб разворачивались по всем правилам уличного боя, отбирая телеграф, банки, арсеналы в руки восстающих рабочих.

   Отсюда:

  

   Ешь ананасы,

   Рябчиков жуй,

   День твой последний приходит, буржуй...

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  (Маяковский)"

  

   Прекрасно!

   Маяковский предложил критикам разобраться, на основании каких правил все это сделано. Он показал, что новые правила, новый подход, новый отбор диктуются жизнью и на этом основании утверждал, что новизна в поэтическом произведении обязательна, новизна содержания непременно влечет за собою новизну форм ее художественного воплощения. И здесь же Маяковский сделал чрезвычайно важное уточнение, особенно важное для тех, кто представлял (и представляет) его только отрицателем и разрушителем старой культуры:

   "Новизна, конечно, не предполагает постоянного изречения небывалых истин. Ямб, свободный стих, аллитерация, ассонанс создаются не каждый день. Можно работать и над их продолжением, внедрением, распространением".

   Маяковский едко высмеял некоего Степу, у которого "в стихах Коминтерна топот..." и который "творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм". Тут одновременно сатирическая стрела пущена и в критиков, ибо квалификацию, которая следует из дальнейших строк стихотворения, могли придумать только они: "У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка - мамаша их, а папаша - рабочий и крестьянин сразу".

   Маяковский еще и еще раз подчеркивает, что смысл его статьи не в рассуждении о готовых образцах или приемах, а в попытке раскрытия самого процесса поэтического производства.

   Но сосредоточивая внимание на поэтической работе как производстве, нарочито огрубляя ее процесс, он утверждал, что "сущность современной работы над литературой не в оценке с точки зрения вкуса тех или иных готовых вещей, а в правильном подходе к изучению самого производственного процесса".

   Опять эта подстановка лефовского "производства" вместо искусства.

   Маяковский объявляет войну халтуре, стихотворческой серятине и в то же время отказывается судить о "готовых" произведениях с точки зрения вкуса, все внимание уделяя деланию стиха... Над поэтом тяготеет лефовский лозунг поднятия искусства "до высшей трудовой квалификации". Леф еще путается в ногах, еще напоминает о себе в теоретических высказываниях, хотя поэзии "шаги саженьи" обгоняют и опровергают его тупиковые догмы.

   В "Послании пролетарским поэтам" Маяковский сказал о себе: "Я по существу мастеровой, братцы..." - и призвал поэтов работать до седьмого пота над поднятием количества, над улучшением качества, словно речь шла не о поэзии, а о выпуске товаров ширпотреба. И это опять в духе лефовской "трудовой квалификации". Но в этом же стихотворении проникновенно выражена забота о душе поэта. Обращаясь к коллегам, он почти просит: чтоб "не обмелели ваши души..." Это уже не по Лефу, или, как сказано в другом стихотворении, - "не по службе, а по душе".

   Но именно "по службе" Маяковский уделяет в статье большое внимание "производственной" стороне "делания" стихов, когда он говорит о предварительных поэтических заготовках (рифмах, размерах, аллитерациях, разной ясности и мутности темах), уверяя, что на заготовки у него уходит от 10 до 18 часов в сутки, и о записных книжках, как одном из главных условий творческой работы.

   От 10 до 18 - сказано не для красного словца. Он "работал" всегда, во всякое время, даже когда просто разговаривал с кем-то. Имея гениальное лингвистическое чутье, Маяковский не пропускал ни одного слова, названия, фамилии, примечательных хоть какой-нибудь смысловой, фонетической или грамматической неординарностью. К фамилии художника Комарденкова тотчас же находилась рифма "морденка". Услышав слово "боржом", он начинал спрягать его как глагол: "Мы боржом, вы боржете, они боржут". Или "стукал лбами" созвучные прилагательные: "водосточный - восточный - водочный". Услышав незнакомое слово, докапывался до смысла.

   Рассказывал Асеев:

   - Асейчик, что такое шерешь?

   - Шерешь - это молодой утренний ледок на лужах...

   - А откуда оно пошло? Может быть, от "шуршать"?

   - Возможно, и так. А где вы его, Володечка, взяли?

   - Да вот у вас там в стихе - "пробиваясь сквозь шерешь синий".

   - Ну да, ледок; он у меня от бабки в наследство остался; это она говорила: "Еще утка шеренгу не хватила", то есть еще ранних заморозков не было.

   - А зачем утке хватать шерешу?..

   Он стремился преодолеть разрыв между литературным и бытовым языком. Может быть, поэтому и неологизм иногда извлекал из бытовых ситуаций.

   Записные книжки были лабораторией. Туда заносились рифмы, строчки, слова, метафоры, строфы, беловые варианты стихотворений, адреса, телефоны, другая необходимая информация. С 1917 по 1930 год у Маяковского накопилось 73 записных книжки.

   А некоторые стихотворения, как признавался сам Маяковский, сделаны им "наизусть", то есть сложились в уме в результате "вышагивания", "выборматывания". Тогда они почти в готовом виде ложились в записную книжку или прямо на лист чистой бумаги.

   И уж коли зашла речь о записных книжках, то как ко сказать о том, что они заполнены множеством рисунков поэта, среди которых большое место занимают шаржи. Шаржи, карандашные портреты Маяковского высоко оценивали художники. В нескольких штрихах, часто набросанных наспех, где-нибудь во время заседания, беседы, даже чаепития, Владимир Владимирович умел запечатлеть не только сходство, но и характер человека. У него есть шаржи на Горького, очень смешные шаржи на самого себя. Маяковский нисколько не стеснялся показывать себя в кривом зеркале. Рисовать он любил.

   А рабочие "сюжеты" иногда были похожи на шутку. Еще один из рассказов Асеева:

   - Асейчиков! Продайте мне строчку!

   - Ну, вот еще, торговлю затеяли!

   - Ну, подарите, если забогатели. Мне очень нужна!

   - Какая же строчка?

   - А вот там у вас в беспризорном стихе: "от этой грязи избавишься разве".

   - А куда вам ее?

   - Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!

   - Ладно, берите, пользуйтесь.

   Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке.

   А однажды Олеша предложил Маяковскому купить у него рифму: медикамент - медяками. Маяковский не задумываясь дал ему рубль. Олеша удивился, почему так дешево.

   - Потому что говорится медикамент, с ударением на последнем слоге, - пояснил Маяковский.

   - Тогда зачем вы вообще покупаете? - снова удивился Олеша.

   - На что-нибудь пригодится...

   "Производственные" моменты все же не заслоняют от поэта главного - наличия "задачи в обществе", целевой установки и т. д. Но и об этом главном говорится на деловом языке "производства".

   Маяковский-теоретик отстает от Маяковского-поэта. Но, теоретизируя в стихах, он не всегда рассудителен. Одно дело, когда Маяковский предлагает "для любви и для боя - марши", игнорируя разделение на - "гром" и на "шепот". Другое дело вот это, когда никакое умение само по себе не поможет, когда от поэта требуется нечто большее:

  

   Мало знать

  

  

  

  чистописаниев ремесла,

   расписать закат

  

  

  

  

  или цветенье редьки.

   Вот

  

   когда

  

  

  

  к ребру душа примерзла,

   ты

  

  ее попробуй отогреть-ка!

  

   Маяковский-поэт связывает в одно нераздельное целое "стихов сорта" и любовь. "Я меряю по коммуне стихов сорта..." - говорит он. Но что такое коммуна в его представлении? Это - любовь, страсть души, в коммуну душа потому влюблена, что коммуна, опять же в его представлении (и это святая вера!) - "огромная высота", что коммуна - "глубочайшая глубина"!

   Тут чувственный образ заполняет все пространство стиха, побеждает поэзия, побеждает "внеутилитарная эстетика", которая Арватовым, Бриком и другими лефовцами расценивалась не иначе, как лабораторная, а на самом деле оказывалась единственно "законной".

   Вступая в поэму "Владимир Ильич Ленин", Маяковский дал ясно понять, почему он начинает "про Ленина рассказ", связав это со своим внутренним состоянием после смерти вождя, с тем, что "резкая тоска стала ясною осознанною болью". Не утилитарная задача, понятая по-лефовски, а состояние души, внутренний порыв привели его к поэме о Ленине, к немедленному желанию воплотить зревший в уме замысел.

   Стихотворения, посвященные литературным нравам и литературной критике, статья "Как делать стихи?" обнаружили "литературный" крен в творчестве Маяковского. Жизнь обратила его к этим темам.

   Конечно, не случайно в статье "Как делать стихи?" он раскрывает свою лабораторию, показывает свой опыт на примере стихотворения "Сергею Есенину". Не только потому, что оно - одно из самых последних к тому времени. Для Маяковского - в этой статье, в это время - оно имело принципиальное значение. В поэзии есть халтурщики, есть "не имеющие ничего, окромя красивого почерка". А тут - Есенин. Поэт, как говорят, милостью божьей. Его смерть - факт литературный. "В горле горе комом..." И даже больше того. Прочитав в газете предсмертные строки поэта:

  

   В этой жизни умирать не ново,

   Но и жить, конечно, не новей, -

  

   Маяковский понял, "скольких колеблющихся этот сильный с_т_и_х, именно - с_т_и_х, подведет под петлю и револьвер". Стало быть, смерть Есенина, его предсмертные стихи стали фактом не только литературным, но и о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_ы_м.

   Маяковский и Есенин - современники. Пути этих двух крупнейших русских поэтов не раз пересекались, и их взаимоотношения складывались не просто. Познакомились они еще до революции. Это было (по рассказу В. Каменского) на званом ужине у Федора Сологуба. После выступления Маяковского хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни.

   И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазных сапогах, в расшитой узорами рубашке, с пунцовым поясом.

   Это был Сергей Есенин.

   Слегка нараспев он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, березках.

   Прочитал хорошо, скромно улыбаясь.

   А когда стали просить еще, заявил:

   - Где уж нам, деревенским, схватываться с городскими Маяковскими. У них и одежда, и щиблеты модные, и голос трубный, а мы ведь тихенькие, смиренные.

   - Да вы не ломайтесь, парень, - пробасил Маяковский, - не ломайтесь, миленок, тогда и у вас будут модные щиблеты, помада в кармане и галстук в аршин.

   Сам Маяковский пишет про маскарадный костюм Есенина: "Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

   Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:

   - Это что же, для рекламы?

   Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.

   Что-то вроде:

   - Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем... мы уж как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной...

   Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

   Но малый он был как будто смешной и милый. Уходя, я сказал ему на всякий случай:

   - Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

   Есенин возражал с убежденной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться".

   Квартира Сологуба была не первой, где к тому времени побывал Есенин. Блок видел его у Мережковских - в том же одеянии, в том же амплуа пасторального персонажа. Но Есенин все равно всем понравился, играл он свою роль талантливо, да и стихи были прекрасные, свежие, нежные, как первая зелень на лугах.

   Бурлюк, разглядывая юного поэта, спросил:

   - А почему вы бываете в салонах?

   - Глядишь, понравлюсь, - хитро улыбнулся Есенин, - меня и в люди выведут.

   "Есенин мелькал" - пишет Маяковский. Какие-то эпизодические встречи были между ними в эти годы. Но "плотно" они впервые встретились после революции у Горького, в Петрограде. Маяковский "со всей врожденной неделикатностью" заорал:

   - Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!

   Есенин озлился и пошел задираться.

   На Есенина в годы войны оказали сильное влияние идеи литературной группы "Скифы", нашедшие отражение в творчестве поэта. Может быть, отголосок этих идей можно услышать в эпизоде, рассказанном Н. Полетаевым.

   Есенин приставал к Маяковскому и, чуть не плача, кричал ему:

   - Россия моя, ты понимаешь - моя, а ты... американец! Моя Россия!

   На что сдержанный Маяковский отвечал иронически:

   - Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!

   Есенин скоро отошел от скифства, принимавшего все более эсеровскую окраску, отошел в сторону Горького.

   Маяковский говорит о стихах Есенина, "которые не могли не нравиться", и о том, что поэт "выбирался из идеализированной деревенщины", что вокруг него разросся имажинизм, с которым пришлось воевать.

   Дальнейший этап взаимоотношений окрашивается яростной полемикой между футуристами и имажинистами. Имажинисты, к которым примкнул и которых представлял Есенин, почти в каждом номере своего журнала "Гостиница для путешествующих в прекрасном" нападали на Маяковского, на футуристов, те отвечали не менее резко.

   Диспут между ними в ноябре 1920 года в Политехническом (под председательством Брюсова), о котором уже рассказывалось, был одной из ярких вспышек неутихавшей междоусобицы. Неприятие Маяковского имажинистами шло прежде всего по идеологической, содержательной стороне поэзии.

   Но вот что странно: Есенин долгое время был убежден в отсутствии образности у Маяковского, говорил даже, что у него "нет ни одного образа". Дело тут не столько в предубеждении и групповой неприязни, сколько в разном понимании характера образности. На этой же почве Есенин отказывал Маяковскому в новаторстве.

   - Маяковского я считаю очень ярким поэтом, но лишенным духа новаторства: он весь идет от Уитмена. А главное: у него нет поэтического мироощущения.

   Если принять на веру это воспоминание И. Розанова, то Есенин в одном высказывании противоречит себе: может ли яркий поэт не иметь поэтического мироощущения? Ясно тут одно, что все оценки как с той, так и с другой стороны, окрашены в тона полемики, и принимать их за окончательные нельзя.

   Надо, правда, сказать, что в ходе полемики Маяковский проявлял большую сдержанность и большую терпимость по отношению к Есенину как к поэту и человеку, утверждал, например, что из группы имажинистов останется он один, отзывался на каждый его жест для сближения.

   На нашумевшем вечере под лозунгом "Чистка советской поэзии" (1922) Маяковский сказал несколько сочувственных слов о Есенине, который присутствовал в зале, хотя имажинисты приняли решение бойкотировать "чистку". В этом же году они вместе выступали на вечере, сбор с которого шел в помощь голодающим Поволжья. В октябре 1923 года вместе выступали на вечере, посвященном началу занятий Литературно-художественного института.

   Вспомним также и переговоры о сотрудничестве Есенина в журнале "Леф".

   В последние годы встречи двух поэтов "были элегические, без малейших раздоров". Есенин отходил от имажинизма. Маяковскому это нравилось. Он заметил также у Есенина чувство некоторой зависти к поэтам, "которые органически спаялись с революцией", заметил явную симпатию к лефовцам. Есенин заходил к Асееву, звонил Маяковскому.

   К этой, "элегической" поре взаимоотношений двух поэтов относится их встреча в Тифлисе, о которой вспоминает Ник. Вержбицкий. Маяковский приехал в Тифлис в конце августа 1924 года, совершая маршрутную поездку: Севастополь - Ялта - Новороссийск - Владикавказ - Тифлис. В эти же дни появился в Тифлисе и Есенин, заехавший сюда из Баку. Вместе с Вержбицким они навестили Маяковского в гостинице "Палас". Поэты встретились вполне дружелюбно.

   - Из Москвы? - спросил Маяковский.

   - Почти...

   - Бежали из столицы?

   - От себя! - ответил Есенин.

   После краткого обмена заграничными впечатлениями (оба как раз совершили поездки на Запад, Есенин даже в Америке побывал), еще больше расположились друг к другу, хотелось продлить встречу и, по предложению Есенина, поехали в тифлисские бани с серными ваннами. Здесь, лежа на каменных диванах, они испытывали на себе весь обширный ритуал восточного массажа и затем погрузились в бирюзовые волны мраморного бассейна. Сюда же им подали крепкий "ширинский" чай с индийским перцем, имбирем и с вареньем из лепестков розы. Все располагало к благодушию и доброжелательству.

   После серных ванн направились к духан "Симпатия" на Пушкинской, со стенами, покрытыми темным лаком, сквозь который проступали портреты великих: Пушкина, Руставели, Колумба, Шекспира... Маяковскому портреты не понравились. Он рассказал своим спутникам о художнике самородке Вано Ходжабегове, дворнике, умершем с метлой в руках. Его замечательные рисунки находятся в городском музее. А при жизни он продавал их по полтиннику...

   - А Нико Пиросманишвили! - все больше вдохновлялся Маяковский. - Это был простой уличный кинто, уличный торговец... За кварту вина на куске клеенки или листе кровельного железа он мог написать пейзаж или портрет торговца, а заодно и вывеску для его заведения! Пиросманишвили умер от голода, в сыром подвале, одинокий...

   Праздничное настроение этого дня, однако, не разрушалось набегавшими время от времени тучками грустных воспоминаний. Поэты поднялись на фуникулере на Мтацминду. По их разговорам, репликам (как они запомнились Ник. Вержбицкому) видно было, что оба настроились на волну добродушного юмора.

   - Может быть вы, Владимир Владимирович, и эту гору снесете, чтобы удобнее было ставить вашу "Мистерию"? - спросил Есенин, намекая на то, что как раз в это время Маяковский вел переговоры с режиссером Марджановым насчет постановки пьесы под открытым небом, на склонах годы Давида, или, может быть, имея в виду строки из стихотворения "Владикавказ - Тифлис", где говорится, что "для стройки" - "если Казбек помешает - срыть!".

   - Конечно, сроем, если понадобится, - невозмутимо ответил Маяковский.

   После, в том же шутливом тоне, Есенин попросил подождать сносить гору, и Маяковский так же невозмутимо обещал подумать, сказав, что, может быть, и оставит ее в покое.

   Постояли у могилы Грибоедова.

   Вечером уже, после бильярда, произошел весьма примечательный разговор.

   - Между прочим, читал я ваше "Юбилейное", - сказал Есенин, обращаясь к Маяковскому. - Там у вас есть кое-что про "балалаечника"... (Строки про Есенина: "но это ведь из хора! Балалаечник!" - А. М.) Простите, но я этого на себя не принимаю... Хотя, вместе с тем, и обижаться не хочу. Дело вкуса.

   И Есенин тут же прочитал только что написанное стихотворение "На Кавказе", где есть такие строки:

  

   Мне мил стихов российский жар.

   Есть Маяковский, есть и кроме,

   Но он, их главный штабс-маляр,

   Поет о пробках в Моссельпроме.

  

   Кроме Маяковского, в стихотворении назван еще только один поэт - Клюев. Воспринимая имя Маяковского в прямой связи с первой строкой и учитывая, что про "других" сказано уничижительно ("Бумаги даже замарать и то, как надо, не умеют"), можно предположить: Маяковского Есенин считал первым поэтом среди своих современников, хотя при этом решительно не принимал и не оправдывал его рекламно-агитационных стихов. Поэтому он и не постеснялся прочесть стихотворение Маяковскому.

   Прослушав Есенина, Владимир Владимирович не стал задираться, все понял, улыбнулся и тихо сказал: "Квиты"...

   Есенин, однако, не счел, что квиты, он, как и Маяковский, был неплохой актер, и, напустив на лицо грустное выражение, заговорил:

   - Да... что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба! Никуда не денешься из алфавита!.. Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось, всего две буквы отделяют от Пушкина. (Здесь Есенин имеет в виду строки из "Юбилейного", обращенные Маяковским к Пушкину: "После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ". - А. М.) - И после паузы: - Только две буквы! Но зато какие - "НО"!

   Раздался оглушительный хохот... Смеялся Маяковский. Он умел ценить юмор, острое слово, он никогда не обижался на шутки и остроты по его адресу, на эпиграммы, шаржи, карикатуры, фельетоны. Известный эстрадный конферансье Н. П. Смирнов-Сокольский постоянно прохаживался по нему в своих фельетонах, и Маяковский мирился с этим. В Театре сатиры шла комедия "Таракановщина" - на литературные темы. В поэте Константине Константиновиче Московском все узнавали Маяковского. Владимир Владимирович смеялся со всеми. И на этот раз он не только не обиделся, но вскочил и расцеловал Есенина.

   Так и прошла эта замечательная встреча, может быть, самая светлая встреча двух великих поэтов с такой разной судьбой и с таким удручающе, печально одинаковым концом.

   А последний раз они встретились у кассы Госиздата. Об этом у Маяковского осталось тяжкое воспоминание.

   Он увидел перед собой "человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь".

   Видимо, сразу после этой встречи он пришел к Асееву, взволнованный, потрясенный.

   - Я видел Сергея Есенина, - с горечью сказал Маяковский, - пьяного! Я еле узнал его. Надо, Коля, как-то взяться за Есенина. Попал в болото. Пропадет. А ведь чертовски талантлив.

   Маяковский признает, что все его разговоры с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться, что его губит "среда" и т. д., остались разговорами.

   И этот разговор не имел последствий. Жило, видно, убеждение, что за Есениным смотрят его друзья. Но окружение Есенина не столько помогало поэту преодолеть душевную депрессию, сколько усугубляло ее. Впрочем, как и ближайшее окружение Маяковского.

   Прав, очень прав писатель Н. Никитин, сказавший о Есенине, что "истинной дружбы и, быть может, истинной любви, как он ее понимал, мне кажется, ему не хватало". Без каких-либо оговорок, и в не меньшей степени, эти слова можно отнести и к Маяковскому, особенно в последний период его жизни. Тем более жаль, что он не сделал никакого жеста, чтобы уберечь Есенина от гибельного шага.

   Есенин в это время искренне тянулся к новому, к "Руси Советской", и это не могло не импонировать Маяковскому. Казалось бы, вот-вот могли наладиться деловые, творческие, товарищеские отношения... Со стороны Маяковского было искреннее стремление к взаимопониманию, и его действительно волновала судьба Есенина.

   Уважение было взаимным, несмотря на все перипетии литературной борьбы и фехтовальные выпады с обеих сторон.

   "Есенин в период недовольства имажинизмом просил меня помирить и свести его с Маяковским..." - писал Б. Пастернак.

   "Из левых своих современников почитал Маяковского, - вспоминает о Есенине И. И. Старцев.

   - Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, - говаривал он, - и многие о него споткнутся..."

   В признании силы, значительности Маяковского тоже звучит отголосок соперничества и полемики. Они были оппонентами. Из песни слова не выкинешь. Оппонентом Есенина Маяковский выступил и после самоубийства поэта - в стихотворении ему посвященном. Прочитав его предсмертные строки, он безошибочно решил, что "никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь" и что "с этим стихом можно и надо бороться стихом и т_о_л_ь_к_о_ _с_т_и_х_о_м".

   Потребность написать стихотворение подхлестнуло и то, что появились "мелкие стихи есенинских друзей", они вызывали "смех и раздражение". Противники, недруги Есенина, писали "поповские стихи". Не поднимались над уровнем "поповских стихов" и ораторских причитаний статьи, воспоминания, очерки и даже драмы о Есенине. Маяковский считал все это вредной чушью, все, начиная с Когана, который выводит марксизм из изречения Луки - "блохи все не плохи, все черненькие и все прыгают" - и написал несколько панегирических статей и кончая "дурно пахнущими книжонками Крученых, который обучает Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провел на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть (!) книжечек об Есенине рукой, с которой еще не стерлась полоса от гремящих кандалов".

   Даже от названия книжек Крученых исходил бульварно-сенсационный душок: "Чорная тайна Есенина", "Лики Есенина. От херувима до хулигана", "Хулиган Есенин"... Подобного рода "посвящений и воспоминаний дрянь" могла вызвать только раздражение и гнев Маяковского, поставившего перед собою цель: "парализовать действие последних есенинских стихов, сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша в коммунизм".

   Маяковский признается, что это все легко было сформулировать, когда стихотворение написано. Начинать же было невероятно трудно. В самом деле - что может быть бескорыстнее самоубийства: человек добровольно лишает себя всех возможных радостей бытия, не требуя ничего взамен, все оставляя людям... Красиво? А к этому примешивается естественная человеческая жалость к покойному и даже что-то вроде чувства вины перед ним, таким молодым, так рано покинувшим этот мир.

   Не так просто было настроить себя. Замысел складывался так: "сначала надо заинтересовать всех слушателей (и конечно, читателей. - А. М.) двойственностью, при которой неизвестно, на чьей я стороне, затем надо отобрать Есенина у пользующихся его смертью в своих выгодах, надо выхвалить его и обелить так, как этого не смогли его почитатели... Окончательно надо завоевать сочувствие аудитории, обрушившись на опошливающих есенинскую работу... Завоевав аудиторию, выхватив у нее право на совершенное Есениным и вокруг него, неожиданно пустить слушателя по линии убеждения в полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца, перефразировав его последние слова, придав им обратный смысл".

   Это гениальный поэтических ход для финала стихотворения, действительно снижающий "обаяние" есенинской смерти и его прощальных стихов. Конечно, он гораздо сильнее звучит при прочтении всего стихотворения, но все равно просится для цитирования:

  

   Для веселия

  

  

  

  планета наша

  

  

  

  

  

  

   мало оборудовала.

   Надо

  

   вырвать

  

  

  

  

  радость

  

  

  

  

  

  

  у грядущих дней.

   В этой жизни

  

  

  

   помереть

  

  

  

  

  

  

  не трудно.

   Сделать жизнь

  

  

  

  

  значительно трудней.

  

   Маяковский так тонко и так блестяще выполнил поставленную самим себе поэтическую задачу, стихотворение прозвучало с такой силой, с такой искренней болью и неприятием есенинского конца, что его переписывали до печати, тайком вытащили из набора и напечатали в провинциальной газете. В любой аудитории, где выступал поэт, требовали его чтения и слушали так, что слышны были летающие мухи, в кулуарах жали руки и восхваляли, а в день выхода его из печати появилась рецензия, состоящая одновременно из ругани и комплиментов.

   В статье "Как делать стихи?" Маяковский показывает, как делалось конкретное стихотворение, но предупреждает: "Нельзя придавать выделке, так называемой технической обработке, самодовлеющую ценность".

   Это важное упреждение, которое и сейчас еще далеко не все принимают во внимание, считая Маяковского этаким холодным мастером, "вырабатывающим" стихи. Он был мастером - высочайшей квалификации, - но он был поэт и, вопреки лефам, признавал "интуитивный" характер творческой работы.

   Маяковский с гордостью называл себя реалистом ("И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз...") Это значило, что поэт был озабочен не только обилием серости в поэзии. Он твердо знал и другое: в "переделке" жизни участие поэта столь же обязательно, как участие каждого гражданина своей страны. "Поэзия начинается там, где есть тенденция". Исчерпывающее объяснение.

   Как ни сурова оценка, данная Маяковским общему состоянию поэзии, - в то же время он пишет статью "Подождем обвинять поэтов", в которой опровергает распространенное мнение насчет того, что поэтов не читают и не покупают. Поскольку такое обвинение адресовалось всей поэзии, а не то чтобы плохим стихотворцам, Маяковский со статистическими выкладками и цифрами опровергает его.

   Проверку он учинил во время своей поездки по городам Союза. Разыскивал книги в задних комнатах магазинов, сам участвовал в распродаже, отбирал расписки о том, что книги распроданы. "Выяснилось, что многие книги многих поэтов идут не хуже заносящейся беллетристики".

   Он делал это для того, чтобы снять огульное обвинение в "нечитаемости и непокупаемости" поэтов, чтобы показать, как надо торговать книгой, как надо пропаган