Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

пугайся! - пишет она матери в Россию. - Это во всяком случае не безнадежная любовь. Скорее наоборот. Его чувства настолько сильны, что нельзя их не отразить хотя бы в малой мере".

   Письмо, написанное вскоре после отъезда поэта из Парижа, написанное под свежим впечатлением более чем месячного знакомства и ежедневных встреч, не требует комментариев. Но кто она, эта "русская парижанка", покорившая сердце поэта?

   Т. А. Яковлева родилась в 1906 году в России, жила в Пензе. В 1925 году, по вызову своего дяди, художника Александра Яковлева, уехала в Париж. Письма к матери - Любови Николаевне Орловой (по второму мужу), а также письма Маяковского к Яковлевой и проливают свет на историю взаимоотношений Татьяны Алексеевны и Владимира Владимировича. Ее письма к Маяковскому не сохранились, они были уничтожены после смерти поэта.

   Остались поэтические свидетельства любовной драмы.

   Во время пребывания в Париже Владимир Владимирович написал и посвятил Яковлевой два замечательных стихотворения: "Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви" и "Письмо Татьяне Яковлевой" (беловые автографы этих стихотворений в блокноте были подарены Татьяне Алексеевне). После значительного перерыва Маяковский снова заговорил о любви - и как!

  

   Любить -

  

  

   это с простынь,

  

  

  

  

  

  

   бессонницей рваных,

   срываться,

  

  

  

  ревнуя к Копернику,

   его,

  

   а не мужа Марьи Иванны,

   считая

  

  

  своим

  

  

  

   соперником.

  

   Это из первого стихотворения. А в "Письме" он сам весь нараспашку, как в юные годы. И так же нетерпелив, так же вздыблен. И тут любовь-"ревность" напоминает грозу "в небесной драме" и "в черном небе молний поступь...". Сила страсти и её бессилие, ревность и достоинство, боль и радость возвышают эти строки над обыденностью.

  

   Ты не думай,

  

  

  

   щурясь просто

   из-под выпрямленных дуг.

   Иди сюда,

  

  

   иди на перекресток

   моих больших

  

  

  

   и неуклюжих рук.

   Не хочешь?

  

  

  

  Оставайся и зимуй,

   и это

  

   оскорбление

  

  

  

  

   на общий счет нанижем.

   Я все равно

  

  

  

  тебя

  

  

  

  

   когда-нибудь возьму -

   одну

  

   или вдвоем с Парижем.

  

   Яковлевой не нравилось, что он читал стихи в русском обществе Парижа: их отношения получили широкую огласку. И в то же время ей были лестны внимание и ухаживание знаменитого поэта. Уговоры Маяковского стать его женой и ехать в Москву она встретила уклончиво. Однако вопрос этот не был решен окончательно. Вернувшись в Москву, Владимир Владимирович почти тут же посылает Яковлевой первый том своих сочинений с такой надписью: "Дарю моей мои тома я. Им заменить меня до мая". (В мае он собирался снова ехать во Францию.) Из Москвы в Париж летят телеграммы, письма - просящие, умоляющие, нежные, требовательные... "Твои строки - это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная жизнь". В ответ на письмо Яковлевой: "Что ты пишешь про новый год? Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя. Я работаю. Это единственное мое удовольствие". "Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих писем. Работать и ждать тебя это единственная моя радость".

   В другом письме: "Я не растекаюсь на бумаге (профессиональная ненависть к писанию), но если бы дать запись всех, моих же со мной же, разговоров о тебе, ненаписанных писем, невыговоренных ласковостей, то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое и все сплошной лирикой".

   И уже готовясь к новой поездке во Францию, пишет:

   "Подумай и собирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом говорить. Сделаем нашу разлуку проверкой. Если любим - то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шаганье по телеграфным столбам?"

   Маяковский в письмах очень откровенен. Все прошлые увлечения для него - в прошлом, им уже нет места в сердце поэта, он увлечен Яковлевой искренне, сильно... В письмах ни разу не сказано: "Люблю..." Но - "если любим..." - говорит о том, что слово это могло звучать во время их встреч. По крайней мере, из уст Маяковского.

   А Татьяна Алексеевна жалуется в это время матери в Пензу, что не все ее письма доходят до Маяковского...

   В этот приезд в Париж произошла его встреча с Арагоном ("...та минута, которая должна была изменить мою жизнь", - сказал потом Арагон). В этот же раз Цветаева приветствовала его со страниц "Евразии". А чем кончилось для нее газетное приветствие, мы уже знаем. Наконец, чрезвычайно важная для понимания очень запутанных отношений Маяковского и Пастернака запись последнего на фотографии в альбоме Крученых, относящаяся, видимо, к этому пребыванию Маяковского в Париже:

   "Когда Маяковского в Париже спросили: "Ну, а как Пастернак?" - он ответил: "Провожал меня". - Попутно свидетельствую (из того же источника), что поэма "Хорошо!" произвела там на слушателей потрясающее и неизгладимое впечатление, как это бывало с первоначальными вещами Маяковского, и представители левейшего крыла эмиграции... были счастливы пожать руку этому первому мировому пролетарскому гению (собственные слова одного из них, до меня дошедшие). Чувства последнего разделяю, с вечной растравой, для чувств к Маяковскому неизбежной".

   Хотя по приезде в письме к Л. Ю. Брик Маяковский жаловался на то, что Париж ему "надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения", - последовавшие затем встречи и события изменили его настроение. Уже из Москвы в Париж наряду с просьбами купить "чулки" и "автомобильчик" идут тревожные запросы: "Отчего не пишешь? Мне это интересно!"

   В Москву Маяковский возвратился захваченный новым чувством, полный надежд, планов и нетерпения. Таким он предстал перед своими знакомыми. Таким же, не остывшим от сильных переживаний, читал труппе театра Мейерхольда "Клопа". Читал с блеском.

   Для каждой сценки, для каждого персонажа Маяковский находил свою интонацию, щедро используя богатства своего гибкого, послушного голоса, словно бы подкрепляя прочитанное редким, но твердым и законченным жестом. Чтение автора действительно было настолько выразительным, что Мейерхольд потом просил Игоря Ильинского, исполнителя роли Присыпкина, послушать самого Маяковского, поскольку Ильинский отсутствовал во время читки в театре. Мейерхольд, очевидно, полагал, что авторское чтение поможет Ильинскому-актеру лучше понять, почувствовать характер своего "героя".

   Пьеса покорила актеров.

   Была и вторая читка - для художественно-политического совета театра, куда были приглашены писатели, журналисты, деятели искусств, представители различных организаций, Красной Армии. Маяковский на этот раз читал со сцены.

   После окончания чтения, несмотря на приглашение председателя совета, никто не решился сразу выступать. Совет только принял резолюцию, признающую пьесу "Клоп" значительнейшим явлением советской драматургии с точек зрения как идеологической, так и художественной и приветствующую включение ее в репертуар театра.

   Обсуждение все-таки состоялось, но уже в неофициальной обстановке, когда почти все присутствующие на чтении перешли в репетиционный зал и словно бы сняли с себя гипноз неповторимого первого впечатления. (Содержание выступлений записал А. Февральский.) Выступавшие отмечали в пьесе новые законы драматургического построения, прекрасный язык, высокую смеховую культуру. Тарас Костров сказал: "Эта пьеса - острая, хорошая, сильная. Комедий, равных этой, я не видел ни в одном театре". Армейский политработник Дорохов назвал пьесу "советским Ревизором".

   Некоторые спорили по частностям, высказывали критические суждения и пожелания автору. Сам автор дважды брал слово в ходе обсуждения, кое с чем спорил, но говорил, что если бы пьеса всем понравилась, то он бы решил, что написал гадость. Некоторые критические замечания и пожелания решительно отвел. В ответ на реплику о нестреляющем ружье полемически заявил: "По-моему: если в первом действии есть ружье, то во втором оно должно исчезнуть. Делается вещь только тогда, когда она делается против правил".

   Критика О. Литовского Маяковский на обсуждении прокомментировал так: "Литовский предлагает мне выступать со вступительным словом перед каждым спектаклем. Вещь спасает то, что после каждого спектакля не будет послесловия Литовского; зрители прочтут его статьи на следующий день, когда уже отхохочутся".

   На этом обсуждении, видимо, вдохновившем его, Маяковский между прочим сказал, что он вообще перейдет на пьесы, так как делать стихи ему стало слишком легко. Интересно, что эту мысль - насчет легкости писания стихов - высказывал, так же уже в зрелом возрасте, - Блок. И в том и в другом случае подспудно таится какое-то беспокойство, позволяющее предположить, что поэты, достигнув высочайшего искусства владения словом, боялись утратить эмоциональную свежесть, непосредственность и открытость самовыражения. Но это, конечно, лишь догадка...

   Маяковский устроил несколько публичных чтений "Клопа" с последующими обсуждениями. Теперь он взял за правило новые, этапные для него, произведения представлять на суд того читателя, от которого его всячески старались отделить противники, упрекая в непонятности, недоходчивости. Так же, несколько позднее, Маяковский поступил с пьесой "Баня".

   Он прислушивался к реакции присутствующих на чтениях, к их замечаниям, репликам, пожеланиям и уже в ходе репетиций приходил в театр с добавлениями и поправками. Иногда добавления и поправки рождались тут же, в театре, в работе над спектаклем. Работа шла весело, в атмосфере взаимопонимания, влюбленности актеров в пьесу.

   Мейерхольд, который в своей режиссерской практике не допускал авторов пьес к постановке, охотно сделал исключение для Маяковского. Даже в программе спектакля автор пьесы значился и как ассистент режиссера. И это был не формальный акт, не рекламный трюк, - Маяковский в ходе репетиций постоянно работал с актерами над текстом, над каждой репликой, над словом, "Все слова Маяковского должны подаваться как на блюдечке, курсивом, он это любит", - говорил впоследствии Мейерхольд.

   Маяковский придавал пьесе - и стало быть, спектаклю - политическую направленность, претворяя им же выдвинутый тезис-вывод: "Из бытового мещанства вытекает политическое мещанство".

   К работе над спектаклем были привлечены Кукрыниксы и давний друг Маяковского А. Родченко как художники-оформители, молодой, начинающий композитор Дмитрий Шостакович.

   Шостакович уже на репетициях познакомился с Маяковским. "Мое представление об авторе "Облака в штанах" не совпало с реальным человеческим обликом поэта, - признается он. - Маяковский поразил меня мягкостью, обходительностью, просто очень большой воспитанностью... Это был очень мягкий, приятный, внимательный человек. Он любил больше слушать, чем говорить. У меня состоялось несколько бесед с Маяковским по поводу моей музыки к "Клопу"... Он спросил меня: "Вы любите пожарные оркестры?"... и сказал, что следует написать к "Клопу" такую музыку, которую играет оркестр пожарников".

   Работа над постановкой "Клопа" велась с огромным энтузиазмом и была завершена в короткий для театра шестинедельный срок. Премьера состоялась 13 февраля 1929 года. На следующий день Маяковский уехал за границу. С дороги прислал телеграмму, где предлагал изменить одну из реплик в последней картине...

   "Клоп" воинствующе антимещанская пьеса. Главный ее персонаж, "бывший рабочий", бывший партиец, ныне жених Присыпкин, проделавший "культурную революцию на дому" и в результате назвавший себя более "изящно" - Пьер Скрипкин ("это уже не фамилия, а романс!") - типичный перерожденец, оторвавшийся от своего класса, с головой погрузившийся в нэповскую трясину. Своими репликами с первого же появления на сцене он обнаруживает невежественный снобизм и амбициозность, которым умело подыгрывает Олег Баян, "самородок, из домовладельцев".

   Присыпкин потерял здравый рассудок, решив "у тихой речки отдохнуть" (здесь и в других местах Маяковский анонимно цитирует высмеянное им в свое время стихотворение Ивана Молчанова "У обрыва"), завести себе жену, дом и "настоящее обхождение". Он разрывает отношения с девушкой-работницей Зоей Березкиной и женится на нэпманской дочке Эльзевире Ренессанс. Реплики-объяснения Присыпкина с Зоей Березкиной пошлы и уморительны. На слова Зои: "Жить хотели, работать хотели... Значит, все..." - Присыпкин отвечает: "Гражданочка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милиционера позову".

   Присыпкин представляется этаким механическим человечком, которому Баян помогает усваивать искусство демагогии и пересыпать речь такими псевдореволюционными фразами:

   "Какими капитальными шагами мы идем вперед по пути нашего семейного строительства! Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, а многие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести и благоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали под игом самодержавия, разве хотя бы наши великие учителя Маркс и Энгельс могли бы предположительно мечтать или даже мечтательно предположить, что мы будем сочетать узами Гименея безвестный, но великий труд с поверженным, но очаровательным капиталом? (Присыпкина с Эльзевирой. - А. М.)".

   Дерзкая новизна "Клопа" была в том, что Маяковский попытался взглянуть на перерожденца, на мещанина двадцатых годов из будущего, из 1979 года, то есть перенестись на пятьдесят лет вперед, избрав эту дату точкой для ретроспекции.

   Еще в поэме "Про это" фантазия Маяковского, уносясь в будущее, рисовала образ "мастерской человечьих воскрешений". Но вопрос - кого воскрешать? - сводился к поискам ярких лиц. В "Клопе" он решил его с обратным знаком - "воскресил" через пятьдесят лет того, кто проходит под биркой "обывателиус вульгарис". Воскресил зауряднейшего обывателя, мещанина двадцатых годов Пьера Скрипкина, он же Присыпкин. Воскресил того, кто представлял собою опасную бациллу приспособленчества, разлагавшую общество двадцатых годов.

   Вторая половина пьесы - то недалекое будущее, приход которого так торопил Маяковский, будущее через пятьдесят лет. "Институт человечьих воскрешений". Решается вопрос о воскрешении замороженной человеческой фигуры, найденной на глубине семи метров под землей в обледеневшем погребе. На руках этого существа просвечивание обнаружило мозоли, признаки трудящегося человека, и хотя санитарно-контрольная служба возражает против воскрешения, так как боится распространения бактерий подхалимства и чванства, имевших место в двадцать девятом году, но большинство представителей "федерации земли" голосует за воскрешение. Практическая цель: "каждая жизнь рабочего должна быть использована до последней секунды". Научная: "Во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества, во имя наглядного сравнительного изучения быта..."

   Воскрешают (размораживают) не кого-нибудь, а Присыпкина. Это у него, бывшего рабочего и бывшего партийца, мозоли на руках. И в институте ассистентка профессора - Зоя Березкина, постаревшая на пятьдесят лет, - возражает против эксперимента, она уже при виде "замороженного" стала проявлять признаки человека двадцатых годов - употребила слово "буза", вспомнила о своей попытке к самоубийству.

   Как бы то ни было, Присыпкина размораживают, и он возникает перед людьми будущего, перед людьми 1979 года, не знающими, что такое самоубийство, буза, рукопожатие ("антисанитарный обычай"), что такое клоп. Присыпкин, поражая воображение людей будущего, предстает в своей пятидесятилетней нетронутости. Удивленный непривычной обстановкой, растерявшийся, он пытается ухватить уползающего с воротничка клопа, единственное живое существо, понятное ему в этом неузнаваемом мире.

   Появление воскрешенного "млекопитающего" моментально вызывает несколько эпидемий, у многих людей появляются привычные признаки подхалимства, загадочной болезни от употребления отравляющей смеси - пива, древней болезни, которая называлась "влюбленность"...

   Огромные силы брошены на поимку вымершего к тому времени и вместе с Присыпкиным воскресшего экземпляра "клопус нормалис". Растроганный директор зоосада благодарит участников его поимки.

   Присыпкин находит себе место в этом новом для него мире - он откликается на объявление директора зоосада и охотно предназначает себя "для постоянных обкусываний и для содержания и развития свежеприобретенного насекомого в привычных ему, нормальных условиях". И вот эти двое - разных размеров, но одинаковых по существу: знаменитые "клопус нормалис" и "обывателиус вульгарно", которые водятся "в затхлых матрацах времени", - объединяются в клетке как экспонаты.

   Присыпкин - редчайшее насекомое для зоосада. То же, что и "клонус нормалис". Вот что такое мещанин-приспособленец двадцатых годов во взгляде на него из будущего.

   В своих выступлениях Маяковский неоднократно ссылался на то, что его пьесы, в частности, "Клоп", теснейшим образом связаны с газетной работой, что именно громада обывательских фактов, попавших в руки через газету, прежде всего через "Комсомольскую правду", питала жизненным материалом его сатиру. Не отсюда, не от газеты ли и эта плакатная резкость, гротесковая завершенность в создании основных характеров: ведь, как и в сатирических стихах, публиковавшихся в газетах, Маяковский и в пьесах тоже прямо указывает, кто сволочь.

   Новизна драматургического построения пьесы состоит в том, что в ней совмещены гротесково-реалистический и фантастический планы. Этим резче подчеркивается контраст, ярче театрализуется идея полнейшей несовместимости мещанина-приспособленца-собственника с самою природой нового общества. Людям будущего воскрешенный Присыпкин представляется реликтовым насекомым, которое надо содержать в клетке.

   Феерическое зрелище в конце пьесы, когда смирившегося со своей новой ролью Присыпкина, в торжественно-праздничной обстановке демонстрируют толпе зрителей на сцене, когда его выпускают из клетки, - взрывается его криком, обращенным в зрительный зал:

   "- Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда? Сколько вас?! Когда же вас всех разморозили? Чего ж я один в клетке? Родимые, братцы, пожалте ко мне! За что ж я страдаю?! Граждане!.."

   Это был рассчитанный, открытый, большой силы удар по мещанству.

   Но общество будущего в пьесе, его фантастическая картина не так просты для понимания, и не случайно вокруг этого идут споры. Маяковский на первом же обсуждении "Клопа" сказал: "Конечно, я не показываю социалистическое общество". Такой задачи он перед собой не ставил. Картины будущего в "Клопе" тоже окрашены иронией, и все же в них есть некая примесь идеального в представлении автора. Но поскольку Маяковский явно уклонялся от попытки придать картинам будущего характер предвидения, то он пользуется спасительным средством иронии: картины будущего в его вещественном виде как бы реализуют в себе мещанские представления о нем (искусственные деревья, на которых тарелки с мандаринами, яблоками, открытые флаконы духов и т. д.). А в отношениях людей, в образе человека будущего Маяковский, несомненно, воплощает какие-то свои представления. Недаром же Присыпкин на дух не приемлет этих людей, предпочитая их обществу общество клопа.

   Эта раздвоенность представлений о будущем вносила в пьесу и в спектакль некоторую неясность и подвергалась критике, в том числе со стороны зрителей, так как не все понимали иронию, а вещественный, утилитарный взгляд на будущее относили за счет самого Маяковского.

   Спектакль "Клоп" все-таки был несомненной удачей драматурга и постановщика, он шел на сцене театра три года, вызывая живой интерес зрителей. Успех спектакля во многом определил блистательно выступивший в роли Присыпкина Игорь Ильинский. Ничтожный в своей человеческой сущности, уродливо деформированной нэпом, опасный как воинствующий носитель и распространитель мещанской заразы, таков был Присыпкин Ильинского, сыгранный в стиле необычайно красочного сценического гротеска.

   Зрительский успех оказал влияние и на критику. Спектакль "Клоп" и вместе с ним пьеса Маяковского, в общем, имели очень обширную прессу. Критика отмечала и политическую острогу, и актуальность, и сценическую неординарность пьесы и спектакля. Для театра Мейерхольда, переживавшего в этот период серьезнейший кризис, "Клоп" с его остросоциальным содержанием стал этапным спектаклем. По остроумному замечанию одного из критиков, не только Присыпкин, но и театр начал "отмерзать" с постановки "Клопа".

   Ну а противники Маяковского не примирились с успехом. К пьесе предъявлялись претензии насчет того, что Маяковский не отразил в ней накала классовой борьбы, индустриализации и т. д.

   Критик Н. Осинский предъявил счет Маяковскому за то, что он не набросал "в достаточно широком масштабе, в достаточно четком виде прежде всего основной фон: жизнь рабочего класса наших дней" и не дал "на этом фоне отчетливую обрисовку, характеристику элементов обывательщины"... Р. Пикель упрекал автора пьесы за то, что Присыпкин не показан "на работе, в коллективе, в общественной деятельности".

   Наиболее развернутая оценка была дана С. Мокульским, который оспаривает мнение критиков, усматривающих в пьесе удар по мещанству. С. Мокульский утверждал, что "удар направлен плохо, точка прицела избрана неправильно". О Присыпкине говорил, что он "неприятен только в гигиеническом отношении", что "от него хочется отвернуться и пройти мимо". И опять-таки делал упрек Маяковскому за то, что он не увидел "гораздо более острые, более опасные в социально-политическом отношении проявления мещанства". А в изображении будущего общества Маяковским критик почуял - ни более ни менее! - как "антисоветский душок"!

   Прием знакомый: критиковать не за то, что и как автор отразил, а за то, чего он не отразил, чего не показал. Тут легче подверстать любые обвинения... И противники поэта особенно не чинились в оценках. Критик Тальников, известный нам герой стихотворения Маяковского "Галопщик по писателям", грубо и беспардонно квалифицировал пьесу "первостепенной халтурой".

   Положительная оценка пьесы и спектакля была дана в "Правде". Некоторые рецензенты увидели одну из причин успеха постановки в том, что Мейерхольд, обычно выступающий полновластным "автором спектакля", на этот раз поставил своей задачей наиболее полное выявление авторского замысла и привлек Маяковского как деятельного сотрудника для работы с актерами над словом.

   Интересны также отзывы зрителей о пьесе и спектакле, публиковавшиеся в периодике. Они разнохарактерны, в большинстве - хвалебны, улавливают социальную значимость пьесы. Оценим четкость формулировки и здоровый скептицизм рабочего "Красной зари" Савина: "Пьеса хватает за живое. Сомнительно только, что жизнь так изменится за 50 лет. Действие нужно было перенести, по крайней мере, на сто лет вперед".

   После третьего спектакля Владимир Владимирович выехал в Прагу, где тоже подумывали о постановке "Клопа" (постановка не состоялась). Из Праги - в Берлин. Здесь, в издательстве "Малик", с ним заключили договор на издание пьес и прозы на немецком языке.

   В Германии Маяковский пробыл совсем недолго, с 19 по 22 февраля. Нетерпение подгоняло его в Париж, где Владимиру Владимировичу предстояла встреча с Татьяной Яковлевой, встреча, которой он так ждал, так хотел. В Москву он возвратился лишь 2 мая. К этой поездке нам еще придется вернуться, а пока заметим, что, вдохновленный успешной работой над пьесой "Клоп", оп, будучи во Франции, увлеченно писал новую пьесу - "Баня".

   По возвращении в Москву Маяковский снова погружается в атмосферу театра: участвует в обсуждении пьесы Сельвинского "Командарм 2" как член Художественно-политического совета театра Мейерхольда, выступает перед спектаклем "Клоп" в день закрытия сезона, на вечере в Радиотеатре, работает над пьесой "Баня", которая была закончена в середине сентября.

   Вообще 1929 год поначалу, казалось бы, не предвещал трагедии. Маяковский был влюблен и строил планы семейной жизни, напряженно работал. Писал пьесу, стихи, ездил, выступал, спорил, вел яростные схватки с оппонентами на вечерах и диспутах. Хотя симптомы усталости от постоянных драк, от литературных и посторонних литературе интриг, неустройства личной жизни давали себя знать, но Владимир Владимирович был неостановим в энергии действия, он, как могучий корабль в штормующем море, на ходу заделывал пробоины, шел вперед, прокладывал маршрут в "незнаемое".

   Пришлось заделывать пробоины и в лефовском корабле. Их не раз приходилось заделывать и в прошлом. Ведь бывало так, что дело доходило чуть ли не до разрыва. Об этом напоминает карикатура Кукрыниксов. В гигантском шаге, в кепи и с палкой в руке (другая в кармане), с развевающимися полами пальто и парящем сзади шарфе мчится Маяковский. Текст Скорпиона гласит ("Баллада о Рефе"):

  

   По каменным плитам Софийки,

   Ведущей к Рождественке вниз,

   Поэт одинокий несется,

   Несется стремительно в ГИЗ.

  

   А дальше - четыре фигуры, тоже в движении, перечеркнутые крест-накрест:

  

   Не видно при нем Третьякова,

   Не видно и Брика при нем.

   Но Тальников, Жиц и Полонский,

   И Коган - ему нипочем.

  

   Прямой намек на лефовско-рефовские неурядицы. Но... Маяковский все же пока не покидал мостика. Приходилось менять название "Леф" - на "Новый Леф". Приходилось, хотя бы частично, обновлять команду. А корабль то и дело давал течь.

   О. Брик подбрасывал идеи, тасовал, жонглировал ими, не обладая способностью ввести их в русло науки. В команде корабля царил разнобой. И, как мы знаем, дело дошло до того, что последние номера "Нового Лефа" редактировал С. Третьяков, а к рулевому управлению лефовской группой устремилась Л. Ю. Брик. Она стала председательствовать на лефовских собраниях.

   Чем это кончилось, рассказала Е. Лавинская, и поскольку один из главных персонажей эпизода, В. Шкловский, ее воспоминаний не опровергал, то эпизод этот можно считать вполне достоверным. Да и В. Катанян его в общих чертах воспроизвел.

   На очередном заседании, где председательствовала Лиля Юрьевна, Осип Брик начал отчитывать Пастернака за то, что тот напечатал стихотворение не в "Лефе", а в каком-то другом журнале. "Пастернак имел весьма жалкий вид, страшно волнуясь, оправдывался совершенно по-детски, неубедительно, и, казалось, вот-вот расплачется. Маяковский... просил Пастернака не нервничать, успокоиться: "Ну, нехорошо получилось, ну, не подумал, у каждого ошибки бывают..." И вдруг раздался резкий голос Лили Юрьевны. Перебив Маяковского, она начала просто орать на Пастернака. Все растерянно молчали, только Шкловский не выдержал и крикнул ей то, что, по всей вероятности, думали многие:

   - Замолчи! Знай свое место. Помни, что здесь ты только домашняя хозяйка!

   Немедленно последовал вопль Лили:

   - Володя! Выведи Шкловского!

   Что сделалось с Маяковским! Он стоял, опустив голову, беспомощно висели руки, вся фигура выражала стыд, унижение. Он молчал. Шкловский встал и уже тихим голосом произнес:

   - Ты, Володечка, не беспокойся, я сам уйду и больше никогда сюда не приду.

   Шкловский ушел, а Маяковский все так же молчал..."

   "Никогда, - заканчивает воспоминание об этом вечере Е. Лавинская, - так наглядно не доходила до моего сознания стена, стоявшая между Маяковским и Бриками".

   Но в том-то и дело, что стены не было: возникали перегородки, которые быстро рушились. Что делал бы О. Брик, если бы, ликвидируя Леф, а затем и Новый Леф, Маяковский бы не пустил в плавание это разбитое, сильно потрепанное судно еще под одним названием - Реф. И всего-то для этого понадобилось убрать из команды ненадежных людей, подкрасить слегка обшивку, залатать паруса...

   Так в мае - июне 1929 года образовалась группа Реф, в сентябре она оформилась организационно. В высокой риторике по этому поводу недостатка не было. Реф громогласно заявил о своей революционности. Вновь Маяковский выходит на эстраду, чтобы убедить слушателей в обновляющей искусство сегодняшнего дня миссии Рефа. Однако прежнего напора и энтузиазма в его выступлениях не чувствуется. Корабль неуверенно держится на волнах даже при легком ветерке...

   Весь пыл бойца Маяковский отдает в это время сатире, ибо приходилось отстаивать ее правовое положение в молодой советской литературе. Находились люди, которые считали, что сатира не может существовать при диктатуре пролетариата, так как ей "придется поражать свое государство и свою общественность" (В. И. Блюм). Маяковский по этому поводу сказал, что один из Блюмов (Блюм здесь используется как имя нарицательное) не хотел печатать "Прозаседавшихся"...

   Вопрос - "Нужна ли нам сатира?" - обсуждался всерьез. На одном из диспутов в Политехническом выступили Кольцов, Маяковский, Ефим Зозуля, Рыклин и другие. В первом же номере "Литературной газеты", которая начала выходить с 22 апреля 1929 года, была начата дискуссия о сатире под таким углом зрения: "Возродится ли сатира?" И пойдет ли она на пользу или во вред, поскольку наносит удар по нашему государству, дает оружие врагу? Позднее, на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, Кольцов рассказал забавную историю, как в эти именно годы к одному почтенному московскому редактору принесли сатирический рассказ. Он посмотрел и сказал: "Это нам не подходит. Пролетариату смеяться еще рано: пускай смеются наши классовые враги". А Маяковский вступал в споры стихами, в стихах призывал "вытравливать" критикой (и стало быть - сатирой) всю "дурь" жизни, убежденно считая, что "наша критика - рычаг и жизни и хозяйства" ("Вонзай самокритику!").

   Он был недоволен состоянием сатиры. Недоволен тем, что нынешний "сатирик измельчал и обеззубел". Писания "про свои мозоли", выдаваемые за сатиру, вызывали саркастический смех и издевку со стороны Маяковского.

   В замечательном, доверительном по тону стихотворении "Разговор с товарищем Лениным", "докладывая" Ильичу "не по службе, а по душе", - о том, что "ширится добыча угля и руды...", Маяковский тут же со всею откровенностью заявляет: "Очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг". Борьбу с ними - волокитчиками, бюрократами, подхалимами и перерожденцами с партийным билетом в кармане - Маяковский считал своим наипервейшим долгом.

   "Мы их всех, конечно, скрутим..." - в этих словах слышится уверенность человека, идущего прямиком к правде. Но он понимает, как труден этот путь, и уже в доверительном тоне добавляет, что "всех скрутить ужасно трудно".

   Когда в 1929 году проводилась чистка партии и советского аппарата, Маяковский в стихах вывел на свет божий несколько типов перерожденцев и приспособленцев, позорящих звание члена партии ("Что такое?", "Который из них?", "Смена убеждений", "Любители затруднений"). Одно из стихотворений он так прямо и назвал - "Кандидат из партии". Его "герой" - "Вышел из бойцов с годами..." и теперь: "Служит и играет в прятки с партией, с самим собой". Стихи говорят о том, что поэт поддерживал идею очищения партийных рядов от балласта.

   Так было в большом и малом. Поэт, который нетерпеливо подстегивал жизнь в стремлении ускорить ее движение к прекрасному будущему, который не за далью веков, а совсем близко видел коммуну во весь горизонт,- останавливается чуть ли не у каждого ухаба на большом пути, считая своим непременным долгом принять личное участие в "ремонтных" работах. И в этом он был последователен.

   Один только пример (их - великое множество): в Москве объявляется "антиалкогольная неделя" с 15 по 22 сентября 1922 года - стихотворение Маяковского "Два опиума" напечатано в подборке "Рабочей газеты"; а через неделю после окончания "антиалкогольной недели" на страницах той же "Рабочей газеты" появляется его стихотворение "Пример, не достойный подражания. Тем, кто поговорили и бросили", где поэт снова возвращается к той же теме, клеймя за непоследовательность "водкоборцев", до хрипоты кричащих о вреде алкоголя, поддерживая "антиалкогольную" кампанию, и вернувшихся на круги своя после ее окончания...

   Владимир Владимирович и в жизни с отвращением относился к любителям зеленого змия. Пьяный человек, заплетающимся языком выясняющий отношения, вызывал у него брезгливое чувство. Они с Асеевым встретили однажды пьяную компанию писателей на извозчике. Владимир Владимирович посмотрел и сказал: "Полный воз дерьма повезли!" Сам он мог выпить сухого вина или шампанского, о водке с презрением говорил, что ее пьют только чеховские чиновники...

   Пересматривая лефовские установки насчет производственного искусства, Маяковский не остыл к газетной работе. Поэт верил в действенность газеты как пропагандиста и организатора масс.

   "Слово - дело великое", - считал Лев Толстой.

   "Я знаю силу слов..." - утверждал Маяковский. Он хорошо понимал, каким способом в двадцатые годы острое, злободневное поэтическое слово могло дойти до народа. Через газеты! Сейчас он нацеливался на крупные произведения, но газета по-прежнему привлекала его возможностью скорой встречи с массовым читателем.

   Иногда газетные материалы как бы сами собой втягивали Маяковского в дискуссию. И он писал, откликаясь на конкретные факты жизни. Конечно, многие газетные стихи Маяковского уязвимы с позиций высокого искусства и дают повод квалифицировать их как "агитки", но он и писал их на злобу дня. Чистоплюйству Тальниковых, Полонских, Коганов и Блюмов он противопоставлял открытую позицию партийного агитатора, не рассчитывая на века и приобретая в действенности поэтического слова.

   В конце концов время решает, что остается надолго, может быть, на века и что умирает, сослужив свою службу моменту, эпизоду истории. Прав был кто-то из древних, сказав, что истинно велик тот человек, который сумел овладеть своим временем. Далеко не всегда амбиции на продолжение в веках имеют под собой основание, и не всегда то же стихотворение к событию, к факту повседневной жизни оказывается забытым. Дорожному эпизоду посвящены "Стихи о советском паспорте", однако патриотическое чувство длит их существование во времени. Раскройте книги Маяковского на любой странице: там - пульсирует кровь, кипят страсти, идет борьба. Борьба за жизнь: "Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!"

   "Мертвечину" в жизнь молодого Советского государства вносило не только мещанство, но и "новая" подкрашенная под кумач бюрократия - злейший враг Маяковского. Воюя с этим врагом, поэт вводил в бой стихи, публицистику, гневное слово с эстрады, драматургию. Последним, огромной разрушительной силы залпом по бюрократии стала пьеса "Баня", одно из самых блистательных созданий Маяковского, из-за которого в последние месяцы жизни ему пришлось выдержать немало тяжелейших ударов. Но в его жизни происходят и другие события, которые накладывают на нее драматический оттенок, которые - в конечном, посмертном, счете - воспринимаются как слагаемые трагедии.

   Мы уже знаем, что Маяковский снова предпринял поездку в Париж. В Париже - знакомая, обжитая им гостиница "Истрия". Темноватая, с вишнево-красными обоями и коричневой мебелью небольшая комната. На столе книги, блокноты, на постели горка чистого белья. Здесь он отдыхает и работает над пьесой "Баня". Вечером меряет шаги по парижским бульварам, выкидывая вперед или волоча за робой бамбуковую трость, провожаемый взглядами любопытных парижан. Не обратить внимания на этого человека богатырского роста с красиво посаженной головой было просто нельзя. Но и он - все видит, все примечает. Иногда бормочет что-то про себя. Рифмы, строчки? Может быть, вот эти: "Париж, как сковородку желток, заливал электрический ток"? Может быть, другие?..

   Особенно любит знакомить с Парижем своих соотечественников, впервые оказавшихся в этом городе. Водит их по Монпарнасу, по бульвару Капуцинов, показывает площадь Согласия, Елисейские поля, приглашает в кафе. Ему важны не только свои впечатления, но и чужие.

   Но большую часть времени вечерами он проводит с Татьяной Алексеевной. Изменилось ли что-нибудь в его отношениях с Яковлевой?

   Помимо тех людей, чьи воспоминания о встречах Маяковского с нею уже приводились, есть еще одна свидетельница - Эльза Триоле. И она говорит, что Маяковский с первого взгляда "жестоко влюбился" в Татьяну, которая была им "поражена и испугана". Однако, молодая, красивая, спортивная, уверенная в своей неотразимости, она вела счет поклонникам, и ее самолюбию льстила любовь Маяковского. Так считает Эльза Триоле. В этом есть своя правда. И еще пишет она о том, что Маяковский во время этой второй встречи понял, узнал, что с ним ведется какая-то интрига, разыгрывается пошлый водевиль, так как Татьяна продолжает поддерживать отношения с другим своим поклонником, что Маяковский был разочарован и уже как бы по инерции и из чувства порядочности продолжал "роман с красивой девушкой".

   Так ли это или не так, помогает понять переписка, возобновившаяся после отъезда Маяковского в Москву. Уезжая из Парижа, он устроил свои проводы в ресторане "Гранд Шомье". Были Арагон, Эльза Триоле, Яковлева, еще один парижский знакомый Маяковского и бывший тогда в Париже Лев Никулин. Никулину запомнилось, что все за столом веселились, вели себя так, будто расстаются, чтобы скоро встретиться. Уезжая из Парижа, Маяковский оставил деньги в цветочном магазине, и Татьяне Алексеевне еженедельно приносили цветы "от него". Для каждого букета была оставлена записка в стихах, как визитная карточка, с шутливой подписью - Маркиз WM. В письмах из Москвы снова звучат слова, полные нетерпения и надежды.

   "Дальше октября (назначенного нами) мне совсем никак без тебя не представляется. С сентября начну себе приделывать крылышки для налета на тебя". В телеграммах: "Тоскую стараюсь увидать скорее"; "тоскую по тебе совсем неизбывно"; "не может быть такого, чтобы мы с тобой не оказались во все времена вместе".

   Он даже зовет (в письмах) Яковлеву поехать с ним куда-нибудь на Алтай - жить, работать...

   Возможно, что в разговорах (во время пребывания в Париже), а скорее всего в письмах Яковлевой были какие-то упреки с ее стороны, потому что однажды промелькнуло у Маяковского такое: "Пожалуйста, не ропщи на меня и не крой - столько было неприятностей от самых мушиных до слонячьих размеров, что, право, на меня нельзя злобиться".

   Яковлева пишет матери в Россию: "С большой радостью жду его приезда осенью. Здесь нет людей его масштаба".

   Из писем к матери видно, что Татьяна Алексеевна по-прежнему увлечена Маяковским. Ее поражал масштаб личности этого необыкновенного человека, его абсолютное джентльменство, заботливо-трогательное отношение к ней, так выделявшее Владимира Владимировича из среды "поклонников" и тех, кто окружал молодую русскую девушку в Париже. Ей, конечно, льстило и то, что Маяковский был поэт. Льстило и было интересно: "Надо любить стихи, как я, и уж одно его вечное бормотание мне интересно. Ты помнишь мою любовь к стихам? - пишет она матери. - Теперь она, конечно, разрослась вдвое".

   Вот еще некоторые отрывки из писем к матери.

   "Я совсем не решила ехать или, как ты говоришь, "броситься" за М. и он совсем не за мной едет, а ко мне ненадолго". Пишет, что ей ужасно тяжело "недоверие" к ним с Маяковским со стороны Л. Брик. "Вообще все стихи (до моих), были посвящены только ей. Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса..." И вот это: "Замуж же вообще сейчас мне не хочется. Я слишком втянулась в свою свободу и самостоятельность... Хотят еще меня везти в разные страны, но все другое ничто рядом с М. Я, конечно, скорее всего его выбрала бы. Как он умен!.."