Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

аться, есть и пить давай держась минуты сказанной. Друг друга можно не любить, но аккуратным быть обязаны".

   Радостно возбужденный привез Маяковский в Ялту из Севастополя свою спутницу. Он поселил ее в той же гостинице "Россия", где жил сам. Трогательно ухаживая за нею, Владимир Владимирович тем не менее следовал установленному им распорядку жизни. Утром, до завтрака, ходил за газетами, папиросами и фруктами. Потом в его комнате и непременно с кем-нибудь из его же знакомых завтракали. После завтрака (по рассказам Н. Брюханенко) и до обеда, когда все шли к морю, на пляж, у Владимира Владимировича начинался рабочий день. Это была работа за столом, чтение рукописей, которые ему присылали. Приезжал из Ленинграда режиссер Смолич - обсуждали постановку "Октябрьской поэмы". Постоянными гостями были сотрудники редакции и издательств.

   Обедали в ресторане-поплавке. Здесь открывался прекрасный вид, с одной стороны - на море, с другой - на горы. Маяковский располагался по-хозяйски и в ожидании обеда непременно что-нибудь рисовал на бумажной салфетке, чаще всего лошадок, у которых валил пар из ноздрей. И лишь после обеда - перед почти ежедневными вечерними выступлениями - у него бывали свободные часы для отдыха, для прогулок, для игры на бильярде: эту страсть Владимир Владимирович утолял как только мог, везде и всюду.

   Чтобы не огорчать свою молодую спутницу, но и не желая отпускать от себя, он приводил ее в бильярдную, накупив предварительно персиков, винограда, снабдив какой-нибудь газетой. И когда Маяковский входил в азарт - это было зрелище! Обыграв однажды маркера, он торжествовал:

   - Обыграть маркера на бильярде - это все равно что в музыке переиграть Шопена.

   Но в Ялте бильярд выпадал не часто, ведь почти каждый вечер приходилось выступать: Лавут стоял на страже. Он появлялся в дверях бильярдной, тихий и неумолимый усмиритель игорных страстей.

   Курортная публика отличается от обычной клубной аудитории, которая приходила на вечера Маяковского. Она иначе настроена, она - на отдыхе, она развлекается. Поэтому и вопросы и ответы здесь звучат иначе. Правда, вопросы по существу те же, что и на других вечерах.

   Маяковский не поддается соблазну устроить из своего вечера курортное шоу. Шутки, остроты, как и всегда, вносят оживление, однако разговор все время идет о серьезном, об этом говорят афиши. И Маяковский старается не отличать курортную публику от обычной.

   "- Ведь сюда съезжаются со всего Советского Союза, - говорит он Лавуту. - Тебя слушают одновременно и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты. Приходят люди из таких мест, куда ты в жизни не попадешь... Вот для них я и выступаю, и думаю, что делаю неплохое дело".

   Стихи читал те же, что и на других вечерах в это время, самые что ни есть публицистически острые, - "Сергею Есенину", "Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому", "Пиво и социализм", "За что боролись", "Канцелярские привычки" и другие. И - главы из "Хорошо!"

   Не изменил своей обычной программы он и тогда, когда выступал в санатории перед крестьянами, ибо хотел - и Маяковский сказал об этом, - чтобы его понимали все. Все те, для кого он пишет, к кому обращает свое слово.

   "Лирические взаимоотношения" Маяковского с Натальей Брюханенко продолжались примерно с год. Скромная сотрудница Госиздата, она была хороша собой, непритязательна, громкоголоса. Владимир Владимирович даже увещевал: "Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый. Ну почему вы так орете? Я больше вас, я знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо".

   Ухаживая за "Наталочкой", Маяковский проявлял исключительное внимание и интеллигентность. В день именин, с утра, принес такой огромный букет роз, который мог поместиться только в ведро. Выйдя с именинницей на набережную Ялты, повел ее по всем магазинам и стал покупать самые дорогие духи. Затем у цветочного киоска начал скупать цветы, приговаривая:

   - Один букет - это мелочь. Мне хочется, чтобы вы вспоминали, как вам подарили не один букет, а один киоск цветов и все духи города Ялты.

   И в мелочах быта он умел быть не мелочным. Вернее, не умел, не мог быть наравне с мелочами. И тут все должно было быть в его рост, в его размах. Кто-то из современников сказал: нет такой пылинки, которой он не превратил бы в Арарат.

   "Товарищ-девушка" искренне восхищалась Маяковским, любила его стихи, но иногда, как сама призналась, "не совсем понимала". Владимир Владимирович познакомил ее с Бриками, с семьей Катаняна. Скоро их "лирические взаимоотношения... порвались". Остались отношения доброго знакомства. Маяковский бывал с Натальей Брюханенко в театре, в кино, приглашал ее на свои вечера и иногда к себе, в Лубянский проезд, бывали они вместе и в Гендриковом переулке. Но прежней близости не было. Почему?

   Сама Брюханенко не раскрывает причин охлаждения. Остается предположить, что взаимное увлечение не было достаточно глубоким. А кроме того, возможного формального завершения этого романа не хотела Л. Ю. Брик, которая по-прежнему имела большую власть над Маяковским. Лиля Юрьевна, по крайней мере, в эти годы, легко относилась к увлечениям Маяковского, но меняла отношение, если чувствовала, что дело заходит далеко. Еще в августе, когда Владимир Владимирович был вместе с Брюханенко в Ялте, она писала ему: "Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься!"

   Легко догадаться, что женитьба Маяковского "всерьез" означала бы для Бриков конец совместной жизни. И тут неизбежно придется коснуться деликатного вопроса не матримониальных, а материальных отношений между ними. Маяковский нес все основные расходы по обеспечению их совместной жизни.

   Подтверждение этому легко находится в письмах Бриков к Маяковскому и его письмах к Лиле Юрьевне. Переписка только 1927 года пестрит просьбами Лили Юрьевны к Маяковскому о деньгах. Включается в это и Осип Брик. "Киса просит денег", - телеграфирует он в Самару Маяковскому. И Маяковский заботливо выполняет все просьбы ("Получила ли ты деньги? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли их прямо в кровать"; "Получил ли Осик белье из Берлина?.. Какой номер его рубашек?") В его телеграммах и письмах мелькает: перевел, переведу, получи гонорар там-то и там-то... Он оплачивает ее заграничные поездки, выполняет бесконечные заказы - от дамских туалетов до - "Очень хочется автомобильчик! Привези, пожалуйста!" Да еще "непременно Форд, последнего выпуска...".

   Обратили на это внимание и хорошо знавший Бриков Р. Якобсон, шведский исследователь Бенгт Янгфельд, указавшие на роль Маяковского как "кормильца семьи", роль, которую, по их мнению, нельзя недооценивать в отношении Бриков к возможности женитьбы Маяковского.

   Как истинный джентльмен, человек широкой души, Маяковский даже в стесненных обстоятельствах не оставлял без внимания ни одной просьбы Бриков. Им же это обеспечивало комфортное существование. Просьба: "Пожалуйста, не женись всерьез..." - как видно, вызвана беспокойством в связи с возможными переменами.

   Судьба не дала Маяковскому счастья семейной жизни. Трудно согласиться с Н. Асеевым, который утверждал, что Владимир Владимирович "не был семейственным человеком". Он стремился создать свою семью, хотя и терпел неудачи и, в конце концов, эти неудачи оказались одной из причин последнего, рокового шага поэта.

   Не хочется соглашаться и с другим утверждением Асеева, писавшего об отчужденности в отношениях Маяковского с матерью и сестрами. Он бывал в их семье всего лишь два-три раза и разве не естественно, что мать и сестры Владимира Владимировича при Асееве, человеке из того круга, близкого к той семье, в отношениях с которой у них не было, да и вряд ли могла быть родственная близость, оставались сдержанны. Василий Каменский, в отличие от Асеева, часто бывавший в квартире на Пресне, где жили Маяковские, пишет: "Меня удивляло и то, что дома, при матери и сестрах, Володя становился совершенно другим: тихим, кротким, застенчивым, нежным, обаятельным сыном и братом". Об этом же говорят и другие люди, близко знавшие семью Маяковских.

   Переписка Маяковских тоже говорит о прочности семейных связей, об уважительном и заботливом отношении друг к другу. Младшие унаследовали эти черты от старших. Так было всю жизнь - с детских, гимназических лет, и когда Людмила училась в Москве, когда Володя находился под арестом, когда он жил в Петрограде и мама заботилась о теплой одежде для него.

   С переселением в Гендриков переулок быт Маяковского был так же неустроен и так же не располагал к сидению на месте, к обживанию домашнего угла, как и быт многих миллионов людей, сорванных со своих мест войнами, голодом, разрухой, разворачивающейся стройкой. Радости, которые выпадали на его долю, были скоропреходящи. Постоянной, неизменной была радость творчества. Творчество давало выход страсти и созидательной энергии поэта. В поэме "Хорошо!" - ее концентрированное выражение. А завязь - в самом зачине:

  

   Это время гудит

  

  

  

  

   телеграфной струной,

   это

  

  сердце

  

  

  

  с правдой вдвоем.

   Это было

  

  

   с бойцами,

  

  

  

  

  

   или страной,

   или

  

   в сердце

  

  

  

   было

  

  

  

  

  

  в моем.

  

   Не хроника событий революции привлекает поэта, не летописное сказанье об Октябре он хочет представить читателю. Он выступает здесь как свидетель великого события, хочет передать атмосферу Октября, энтузиазм революционных масс, как их тогда ощутил сам.

   Главным героем поэмы Маяковского выступает революционный народ. Отдельные исторические (или вымышленные) персонажи не сталкиваются в конфликте, они противостоят друг другу как две социально-исторические силы, персонифицируют их. Народ показан в поэме и как масса, и она сразу обнаруживает черты социальной принадлежности, обнаруживает себя в основном пока как крестьянство, переодетое в шинели, доведенное до отчаяния изнурительной войной, разуверившееся в лозунгах Временного правительства, буржуазных партий, поворачивающееся в сторону большевиков.

   Не зря Маяковский хотел пожить в деревне, замыслив написать поэму об Октябре, он понимал, какую роль сыграло крестьянство в революции и - человек городской - хотел глубже узнать его жизнь.

   Со времени поэмы "150 000 000", где народ Страны Советов представлял предельно обобщенный образ, Маяковский на практике, в жизни прошел науку социальной дифференциации народной массы, его политическое (и поэтическое) сознание обогатилось новыми представлениями, это взгляд на недавнюю историю стал различать не только свет и тени, но и цветовую гамму, полутона, оттенки. Внимание к характерным частностям не просто украшало всю картину - организованное идеей Октябрьской победы и победоносного движения революции в России, - оно укладывалось в фундамент нового метода, который скоро, в преддверии Первого съезда советских писателей, будет назван социалистическим реализмом. Именно в поэме "Хорошо!" Маяковский ближе всего подошел к овладению новым методом.

   Внимательно прочитывая "Хорошо!", надо иметь в виду, что Маяковский ориентировался на возможность будущего сценического воплощения поэмы, имея договор с ленинградскими театрами. От этого в начальных главах - помимо общей массы - много персонажей, как исторически конкретных, так и вымышленных. Опыт "Мистерии-буфф" - в менее условной и в более реалистически и исторически осмысленной форме - очень пригодился Маяковскому в поэме "Хорошо!".

   Ориентация на театр, на сценическое воплощение первых глав не исказила общего замысла произведения. Революция - в представлении Маяковского - это восстание масс, событие всемирно-исторического значения, от которого "бледнели звезды небес в карауле". Разрушая им же провозглашенный лефовский принцип следования только хронике, "факту", Маяковский создает эпическую картину движения масс народа в революции, картину обобщенную, художественно переосмысливающую события. Ему важна не правда "факта" как такового, а более высокая, поднимающая искусство до художественного обобщения.

   Уже во второй главе поэмы, в картине уличных митингов из отдельных энергичных реплик, выражающих настроение и мысли тысяч, миллионов, возникает образ массы, преимущественно крестьянской, начинающей проявлять социальное лицо, ибо она, эта масса, прозревает насчет войны, насчет политики Временного правительства. В этом художественное открытие Маяковского - в искусстве создания "портрета" обретающей революционное сознание народной массы, в умении показать динамику революции, ее движущих сил.

   Керенский, этот "вертлявый пострел", с его бонапартистскими замашками, как и другие деятели буржуазного лагеря, развенчивается настолько остроумно и зло, ситуации, в которые он поставлен, его реплики, жесты столь красноречиво выдают в нем ничтожного чванливого временщика, что становится ясно: дни правления этого человека и возглавляемого им правительства сочтены.

   В ином плане изображается нарастающая революционная сила, самой историей призванная изменить ее ход, взамен старого, буржуазного, построить новое общество на основах социальной справедливости. В пятой, предоктябрьской главе, появляется персонаж, не названный именем. Потому, может быть, и не названный, чтобы представлять массу, но на этот раз организованную революционную массу. Это человек убежденный, решительный, знающий, к чему он готовится и что должен совершить. Это, конечно, и организатор.

   Большевистская сила концентрируется вокруг Ленина. Его появление в поэме столь же логично, сколь неожиданно ("Сам приехал, в пальтишке рваном, - ходит, никем не опознан"). Ленин - вождь масс. Внешним обликом, незаметностью поэт показывает его демократизм. И он - тактик, политический деятель революционного склада, точно определяющий срок восстания ("Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра - поздно. Завтра, значит").

   Как и в поэме о Ленине, Маяковский перефразирует и вводит в текст ленинские высказывания, укрепляя и углубляя таким образом реальную основу произведения, ничуть, однако, не сковывая себя документом, хроникой в образном воплощении того или иного эпизода, но и не нарушая принципа историзма.

   По шестой главе поэмы, как по киносценарию, можно ставить фильм о событиях Октябрьского вооруженного восстания, настолько выразительны и закончены ее отдельные эпизоды, настолько они динамичны.

   И в этом движении, в сценарии развертывающегося сражения за власть - глаз поэта выхватывает такой чрезвычайно необходимый в общей картине кадр:

  

   А в Смольном,

  

  

  

   в думах

  

  

  

  

  

  

  о битве и войске,

   Ильич

  

  

  гримированный

  

  

  

  

  

  

  мечет шажки,

   да перед картой

  

  

  

  

  Антонов с Подвойским

   втыкают

  

  

   в места атак

  

  

  

  

  

   флажки.

  

   Штаб революции. Здесь внешне все обыденно. Но чувствуется нетерпение ожидания и вместе с тем основательность, уверенность, неотвратимость того, что должно произойти в результате действий этих людей и тех, кто идет за ними.

   И - другой "штаб". В Зимнем. Министры Временного правительства. Здесь атмосфера подавленности. Говорят знаками, шепотом. Они обречены. На них, "из-за Николаевского чугунного моста, как смерть, глядит неласковая Аврорьих башен сталь".

   С этого момента идет возрастание темпа - с момента, когда "из трехдюймовок шарахнули форты Петропавловки", когда "бабахнула шестидюймовка Авророва". Начинается штурм Зимнего, восставшие рабочие, матросы, солдаты ворвались во дворец, "каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров". Темп передает ход восстания и нарастает до момента низвержения Временного правительства. Здесь - черта, рубеж. Первая остановка. Отсюда начинается отсчет новой эпохи. Она заявляет о себе голосом человека, от которого исходит непоколебимая уверенность в правоте революционного действия, им совершаемого, и глубокое удовлетворение от того, что оно совершается.

  

   И в эту

  

  

  тишину

  

  

  

  

  раскатившийся всласть

   бас,

  

   окрепший

  

  

  

  

  над реями рея:

   "Которые тут временные?

  

  

  

  

  

  

   Слазь!

   Кончилось ваше время".

  

   Так совершился поворот не только российской, но и мировой истории. Маяковский увидел и показал его в соединении героического, величественного и обыденного. Он увидел и показал историческую предопределенность победы Октябрьской революции.

   Событие такого гигантского размаха, как Октябрьская революция, вовлекло в активное действие миллионы людей. Это, естественно, была неоднородная масса. И если ядро ее составляли сознательные рабочие и крестьяне, то, как в любом массовом движении, немалое место занимали стихийные элементы. Проявление стихийных сил, особенно в первые дни революции, можно было встретить чуть ли не на каждом шагу.

   Что такое, например, калейдоскопически промелькнувший, но запоминающийся эпизод во время штурма Зимнего: "смущенный сукин сын" и "путиловец - нежней папаши": "Ты, парнишка, выкладай ворованные часы - часы теперича наши!"?

   Он взят Маяковским из воспоминаний участника событий в одной из хрестоматий, которыми поэт пользовался, работая над поэмой, и художественно переосмыслен. Более подробно он описан в книге Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".

   Это как раз и есть конкретный пример проявления стихийности и усмирения ее, приведения к сознательному, организованному началу. Об этом же, но уже в более общем плане идет спор с Блоком, с его "Двенадцатью".

   Показывая в новой поэме встречу и разговор с Блоком, Маяковский дает развернутую картину шествия революции по стране. И вот тут, в стремительных и рваных ритмах, возникают мотивы, с одной стороны, организованного, маршевого, триумфального ее движения в глубину России, с другой - стихийных страстей. Аргументом же в споре с Блоком должна послужить побеждающая стихию, организующая ее идея социализма. Революционный "вихрь" означает "и постройку, и пожара дым", созидание и разрушение. Все это "прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды".

   Литературный спор перерастает в спор идейный. Свое восприятие революции Маяковский противопоставляет блоковскому. Не нарушая пиетета по отношению к великому старшему современнику, он пользуется преимуществом художника, которому революция полнее открылась во времени.

   Факты, кроме книжных источников, кроме собственного знания и опыта, отбирались в поэму и от участников и свидетелей событий. Шестнадцатая глава начинается со ссылки: "Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут..." Поэт не видел, как белые бежали из Крыма, однако в поэме дана развернутая картина их бегства. Это Лавут рассказал Маяковскому, как, готовясь к эвакуации, интервенты и белогвардейцы занимались спекуляцией, как шныряли в поисках выгодных сделок офицеры и маклеры, какую панику на них навело известие о формировании Перекопа Красной Армией. Лавут видел, как во время бегства с боем брались места в транспорте, как солдат сбил с трапа в море офицера, как картинно, перекрестившись, поцеловав пирс, отбыл на яхте "Алмаз" Врангель...

   Н. Брюханенко вспоминает, как по дороге из Пушкина в Москву, в вагоне пригородного поезда, Владимир Владимирович негромко, но выразительно чеканил одни и те же строчки:

  

   И над белым тленом,

   как от пули падающий,

   на оба

  

  

  колена

   упал главнокомандующий...

  

   Он как бы примеривал их на слух и только после записывал в книжечку.

   Многими штрихами и подробностями эти рассказы вошли в картину бегства интервентов и белогвардейцев, созданную Маяковским. Читая шестнадцатую главу перед аудиторией, поэт объяснял:

   - Этот рассказ моего знакомого, - говорил он, - проверялся мной несколько раз - на случай ошибок или увлечений рассказчика - и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным.

   Коммунистические субботники, гражданская война и нашествие на Советскую Россию интервентов с Юга, Севера и Запада, когда "На первую республику рабочих и крестьян, сверкая выстрелами, штыками блестя, гнали армии, флоты катили богатые мира, и эти и те...", стягивая вокруг нее железное кольцо блокады, когда:

  

   Посреди

  

  

   винтовок

  

  

  

  

   и орудий голосища

   Москва -

  

  

   островком,

  

  

  

  

  

   и мы на островке.

   Мы -

  

   голодные,

  

  

  

  

  мы -

  

  

  

  

  

   нищие,

   с Лениным в башке

  

  

  

  

  

  и с наганом в руке, -

  

   вот что такое исторический "сюжет" революции, ее победы в России, а также и сюжет поэмы. И публицистические вторжения в изображение этих событий, и это "мы" в цитируемых стихах и, наконец, эмоциональность, экспрессия сюжетных частей поэмы - все говорит о том, что Маяковский вкладывал в это произведение (как, впрочем, и в другие) частицу самого себя. Публицистика, лирические монологи, рассказ о событиях - все это, как и заявлено во вступлении, идет "от свидетеля счастливого", Маяковский уже как бы обращается к потомкам, к людям будущих поколений, которые про Октябрь смогут узнать только из книг.

   Суровый колорит отличает в поэме годы разрухи, военного коммунизма, быт нэпа. Но именно в этих главах звучат самые проникновенные слова о теплоте человеческих отношений, о любви и дружбе, о том, что "нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку". В этот колорит вторгается трогательное воспоминание и звучат слова любви и нежности, слова благодарности любимой - ее "глаза-небеса" послужили "виной" всему, что написано поэтом, ей заболевшей, а "не домой, не на суп", несет поэт "две морковинки... за зеленый хвостик". И другая, не менее трогательная деталь - щепотка отсыревшей соли - подарок сестре на Новый год...

   Истинная человечность всегда нагляднее раскрывается в исключительных условиях, когда жизнь как бы нарочно испытывает прочность нравственных устоев каждого, дает возможность оценить - кто есть кто. Так испытывается нравственная крепость всего общества, в данном случае - нового, советского общества.

   И вот тут одной нотой, не высказанным, но подразумеваемым словом благодарности поэта своему пристанищу в эти суровые годы, "комнатенке-лодочке", в которой "проплыл три тыщи дней", возникает важнейший для поэмы лейтмотив. Потом уж, в концовке тринадцатой главы, где показан быт промерзшей Москвы, он зазвучит более мощно, тема его обозначится как патриотическая: "...но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить нельзя". И дальше, после эпизодов с морковниками и щепоткой соли, - новое признание: "Я землю эту люблю". И - вывод: "...землю, с которой вдвоем голодал, - нельзя никогда забыть!"

   Шаг поэта, становясь все уверенней, сливается с шествием Советской власти, и голос его (уже не как "свидетеля", а как участника революционных преобразований) сливается с голосом народа:

  

   ...землю,

  

  

   которую

  

  

  

  

   завоевал

   и полуживую

  

  

  

   вынянчил,

   где с пулей встань,

  

  

  

  

  

  с винтовкой ложись,

   где каплей

  

  

  

  льешься с массами, -

   с такою

  

  

   землею

   пойдешь

  

  

   на жизнь,

   на труд,

  

  

   на праздник

  

  

  

  

  

   и на смерть!

  

   Один из исследователей творчества Маяковского, А. Метченко, сделал точный вывод: "Центральная тема всего пооктябрьского творчества Маяковского - "Моя революция" - в поэме "Хорошо!" повернута к читателю новой стороной: "Мое отечество".

   Это обновление, обогащение патриотического чувства. Это не только русский, но и советский патриотизм, когда национальное, генетически заложенное в Маяковском чувство обогащается чувством интернационального братства советских народов и гордости за революционное первородство Страны Советов, это то, о чем было сказано еще в поэме "Пятый интернационал":

  

   Вот

   она,

   Россия,

   моя любимая страна.

   Красная,

   только что из революции горнила.

  

   В поэме о Ленине высшей точкой причащения "великому чувству по имени - класс!" были "общие" слезы в день похорон вождя революции. В поэме "Хорошо!" Маяковский заявляет: "Я с теми, кто вышел строить и месть..." Даже при поверхностном взгляде на его жизнь и деятельность в предшествующие годы можно сказать, что это не декларация. Опыт борца за новую жизнь дал ему право на это заявление.

   В оду новой жизни слагаются и строки о "громадье" планов государственных, и строки, славящие Отечество, которое есть и которое будет, и радость от ритма ("марша") движения страны навстречу пятилеткам, и оттого еще, что "поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца". Будущее, несмотря на "нищенства тормоз", ясно вырисовывается даже там, где простым глазом его не увидишь. Поэту дано иное зрение, он видит - "где сор сегодня гниет, где только земля простая", - видит, как "из-под нее коммуны дома прорастают".

   Оптимистично звучит финал поэмы в девятнадцатой главе: "Жизнь прекрасна и удивительна". И, конечно, не удовлетворение только достигнутым к десятой годовщине Октября создает оптимистический настрой произведению, ибо успехи были еще не настолько велики, чтобы упиваться ими, пребывать в самодовольстве. Этот настрой создает вера в будущее, основывающаяся на теперь уже прочном фундаменте Октября, фундаменте настоящего.

   Поэмой "Хорошо!" Маяковский возрождал одическую традицию русской поэзии, традицию Державина. Возрождал и обновлял ее как поэт нового времени. Он воспевал революцию, Советскую Родину ("Пою мое отечество, республику мою!"), но при этом видел не только героику, не только величье целей, но и будничный облик страны, в котором свет и тени смешались с далеко не всегда уловимой последовательностью. Одический стиль Маяковского рождался из гула, ритма, музыки как героическая песня, "великолепная фанфара" (Луначарский) во славу Отечества, "которое будет...". Он рождался, вбирал в себя не только свет, но и тени, пронизывая тени светом веры. Оптимизм веры становился органической составной одического стиля Маяковского, в этом его принципиальная новизна.

   В поэме "Хорошо!" Маяковский проявляет черты государственного мышления и ощущения себя хозяином страны. В поэме о Ленине наивысшей точкой гражданского самосознания было ощущение себя "частицей" великой силы - рабочего класса. В поэме "Хорошо!" "я" - не только гражданин Страны Советов, ее плоть и кровь, здесь лирический герой с большим достоинством представляет страну как ее хозяин: "Улица - моя. Дома - мои". Все здесь - "мое", "моя страна", жизнь в которой "прекрасна и удивительна".

   Что интересно, при первом же чтении поэма была воспринята по-разному. В отличие от Луначарского, Фадеев, например, усмотрел в "Хорошо!" забегание вперед! Впоследствии он признался, что не сразу понял все величие и значение этого произведения, подошел к нему с узколитературной точки зрения.

   Первое чтение поэмы Маяковский устроил по возвращении с юга в Москву у себя, в Гендриковом переулке. Приглашены были А. В. Луначарский, рапповцы А. Фадеев и Л. Авербах - человек тридцать. Маяковский читал, рассказывает Катанян, стоя у двери в свою комнату, читал, скупо жестикулируя, скорее подчеркивая не смысл, а ритмический шаг стиха. В левой руке держал блокнот, хотя почти не заглядывал в него.

   Закончил. Как-то сразу расслабился, достал из пачки папиросу, закурил. Тут же поднялся Луначарский, заговорил горячо, приподнято, видно было, что поэма его глубоко взволновала. Вскоре же после прослушивания он, выступая на юбилейной сессии ЦИК СССР с докладом о культурном строительстве за 10 лет, сказал:

   "Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять как великолепную фанфару в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты, и которая в рабочей аудитории стяжает аплодисменты".

   Тогда, на квартире у Маяковского, Анатолий Васильевич обращался ко всем сидящим в комнате, словно хотел разделить с ними радость, которую он испытал, словно призывал всех в свидетели праздника революционного искусства.

   Однако не все разделяли праздничное настроение Луначарского. В столовой, после чтения, пошел общий разговор, который - слово за слово - обернулся горячим спором.

   С пулеметной быстротой, хотя и не стараясь задираться (с Маяковским это было опасно!) повел атаку на поэму Авербах, один из вождей РАППа. Продолжил спор Фадеев (у него, кроме критического взгляда на поэму, были еще свои счеты с лефовцами: Брик опубликовал в их журнале разнузданную статью о романе "Разгром"). Им возражали лефовцы, поэты и критики. Кричали, перебивали друг друга, горячились. Дипломатичный Авербах уже пытался погасить дискуссию, перевести разговор на другую тему, уже Н. А. Розенель торопила Луначарского, ибо опаздывала на репетицию, а он, поглощенный дискуссией, не хотел уезжать...

   Что и говорить, лефовцы спорить умели, "школа" Маяковского не прошла даром, Фадееву пришлось совсем туго, и он с нажимом сказал:

   - Когда во Владивостоке мы из подполья приходили, так сказать, переодетые, в "Балаганчик", мы видели там поэтов... Сегодня эти поэты пишут революционные стихи. {В юношеские годы Фадеев был не только влюблен в стихи Маяковского, но и великолепно их читал в молодежных кружках.}

   Это был некорректный выпад. Намек был слишком прозрачен.

   Маяковский оказался на высоте.

   - Когда это было? - спросил он, словно бы не заметив иронической интонации.

   - В 1920 году.

   - Хуже, если бы они в двадцатом году писали революционные стихи, а теперь засели бы в "Балаганчик". А так все правильно. Они растут в нужном направлении.

   Спор таким образом иссяк. Иссяк в столовой, чтобы возобновиться за ее пределами, возобновиться в резких формах.

   По завершении работы над поэмой Владимир Владимирович несколько раз прочитал ее в больших аудиториях. Прочитал рабочим Путиловского завода в Ленинграде. Он заявил перед чтением, что пришел отчитаться о своей новой работе. По воспоминаниям очевидцев, он вел себя в этой аудитории несколько иначе, чем обычно, держался мягче, больше прислушивался к тому, что происходит в зале... И только библиотекаршу (опять библиотекаршу!), кричавшую: "Вас не любят, в библиотеке не спрашивают!" - разделал так, что весь зал покатывался со смеху.

   Об этом случае Маяковский сам рассказал в статье "Вас не понимают рабочие и крестьяне". В ней же он приводит такую, написанную в духе времени, справку:

   "Дана сия от заводского комитета Закавказского металлического завода имени "Лейтенанта Шмидта" тов. Маяковскому Владимиру Владимировичу в том, что сего числа он выступил в цеху перед рабочей аудиторией со своими произведениями.

   По окончании читки тов. Маяковский обратился к рабочим с просьбой высказать свои впечатления и степень усвояемости, для чего предложено было голосование, показавшее полное их понимание, так как "за" голосовали все, за исключением одного, который заявил, что, слушая самого автора, ему яснее становятся его произведения, чем когда он читал их сам.

   Присутствовало - 800 человек".

   Этот один, уточняет Маяковский - бухгалтер.

   Читать такую справку любопытно, но и - горько. Горько потому, что такому поэту, как Маяковский, приходилось подобным способом доказывать свое право на существование в литературе, отбиваться от косных или откровенно враждебных людей, донимавших его постоянными обвинениями в непонятности.

   С чтением "Хорошо!" поэт выступил в Тифлисе.

   Газета "Рабочая правда" писала об этом вечере:

   "Тяжелые годы критических и литературных гонений... не сломили" поэта. "Они, наоборот, вдохновили Маяковского на новый взрыв творчества, родивший такое блестящее монументальное произведение, как героическая поэма "Хорошо!". Газета высказывала уверенность, что даже "противники Маяковского должны будут признать, что "Хорошо!" - ценнейший вклад в революционную поэзию".

   Насчет противников Маяковского оптимистический прогноз тифлисской газеты не оправдался, их ожесточение к поэту возрастало в обратно пропорциональной зависимости от его творческих достижений. В собственной оценке значения поэмы "Рабочая правда" была права.

   Ответственнейшим для Маяковского было выступление с поэмой "Хорошо!" перед партийным активом, перед "агитпропщиками" Москвы 18 октября 1927 года в Красном зале МК.

   Маяковскому чрезвычайно важно было "пройти" с поэмой через эту аудиторию, так как еще до выхода отдельным изданием обнаружилась критическая разноголосица в ее оценке.

   "В течение полутора часов аудитория с неослабным вниманием слушала новое произведение даровитого поэта, - писала в своем отчете "Рабочая Москва". - Иногда чтение прерывалось одобрительными возгласами и аплодисментами". В обсуждении, состоявшемся после чтения, в ходе которого поэт хотел получить ответ на вопрос: понятна ли поэма? - никто отрицательной точки зрения не высказал. Собрание приняло резолюцию, в которой поэма Маяковского "Хорошо!" - в ряду других произведений советской литературы - рассматривается как шаг вперед и заслуживает использования ее в практической работе как средства художественной агитации.

   Интерес к поэме был большой. На вечера с ее чтением, как правило, приходило много народу. Через два дня, 20 октября, Маяковский выступил в Большом зале Политехнического. Зал был переполнен, публика теснилась в проходах, на эстраде, в вестибюле. С улицы Политехнический имел вид осажденной крепости.

   Значило ли это, что поэма проходила на "ура", что публика - вся! - принимала ее безоговорочно? Нет, отнюдь не все чтения поэмы заканчивались триумфально. Особенно в больших городах, в Москве и Ленинграде, где в аудитории непременно находилась какая-то часть литературной и окололитературной публики, уже соответственно своим групповым привязанностям настроенная против Маяковского. Она-то главным образом и являлась возмутителем порядка на этих чтениях.

   Так, к примеру, чтение поэмы в Политехническом закончилось скандалом. "Вечерняя Москва" писала: "Какая-то группа литературных противников Маяковского воспользовалась и этим вечером, и этой многочисленной публикой, чтобы свести свои счеты с поэтом, снова и снова предъявив ему обвинение в... присвоении рукописей покойного Хлебникова". Дело закончилось вмешательством милиции.

   Как видим, тухлыми яйцами дело не ограничивалось, учинялись провокации покрупнее.

   А. В. Луначарский совершенно не случайно, оценивая поэму "Хорошо!", обронил такие слова: в ней "нет ни одной фальшивой ноты...". С чего бы Луначарский стал об этом говорить, если бы не возникла необходимость защищать произведение Маяковского от обвинений в фальши, неискренности! Они были. Подлые, злые, оскорблявшие самые святые чувства поэта.

   Не где-нибудь, а в ленинградском Доме печати, Маяковскому во время чтения поэмы "Хорошо". Подавались записки о гонораре, о том, что мол-де поэма написана неискренне...

   Газеты того времени оставили свидетельства о разгуле обывательск