Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

ен: "...начиная с летописей, через всю нашу письменность проходит это живое стремление обновить литературу, вводя в нее современность, ее живую, горячую жизненность, при помощи современных средств выразительности, рождающихся прежде всего в речениях устных, разговорных, а не книжных". Этим он позднее объяснял лозунг Маяковского: "Ищем речи точной и нагой", - считая, что он целиком совпадает с пушкинским определением поэзии как "прелести нагой простоты".

   Асеевская тяга к славянщине, к летописям, к истории слова сказалась уже в первых его стихах. Слова из летописей молодой поэт старался обновить, заставить звучать современно. А после знакомства с Маяковским мы обнаруживаем у Асеева элементы поэтики, сближающие их еще больше. Но Асеев, испытавший огромное революционизирующее влияние Маяковского, щедро одаренный его дружбой, вниманием, оставался в двадцатые годы поэтом самобытным, развивался в русле близкой и тем не менее иной, чем у Маяковского, стилевой традиции.

   Когда Маяковский сказал в похвалу Асееву: "...хватка у него моя", - то он, конечно же, имел в виду его поэтический темперамент, его работу со словом, его вкус к метафоре, свежему звучанию строки, рифмы, стиха. Но - не похожесть на себя.

   Если Асеев "освобождался" от Маяковского, сближаясь с ним в одинаковом понимании задач поэзии, в кардинальных принципах творчества, то отношение Пастернака к поэту и его творчеству складывалось иначе.

   Знакомство их, по воспоминаниям Пастернака, началось с полемической встречи двух враждовавших между собой футуристических групп, к одной из которых принадлежал он, а к другой - Маяковский. По мысли устроителей встречи, должна была произойти некоторая потасовка, но, однако, ссоре помешало с первых слов обнаружившееся взаимопонимание обоих главных оппонентов. Взаимопонимание не привело к близости. Пастернак опровергал распространенное мнение об их близости, настойчиво повторяя, что между ним и Маяковским никогда не было короткости.

   А встреча произошла в кофейне на Арбате, летом 1914 года. Увидев Маяковского, Пастернак припомнил его по внешности как ученика Пятой гимназии, где он учился двумя классами ниже, и по кулуарам симфонических, где он попадался ему на глаза в антрактах. Попадалась ему и одна из "первинок" Маяковского в печати, которая понравилась "до чрезвычайности". "Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник "Простое как мычание", - вспоминает Пастернак.

   В кофейне на Арбате автор этих стихов понравился ему не меньше. Перед ним сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.

   Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, - это на главное в нем, а главное - железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.

   Первое впечатление потом вылилось в проницательный набросок характера, в котором у Пастернака, по крайней мере, в одном пункте, есть перекличка с Асеевым. Там, где он увидел "железную внутреннюю выдержку", Асеев, может быть, в несколько более локальной характеристике говорил о том, что Маяковский "дисциплинировал себя в немногословии".

   Природные внешние данные, по мнению Пастернака, он чудесно дополнял художественным беспорядком, который напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.

   Характеризуя раннюю лирику Маяковского, Пастернак говорит, что на фоне тогдашнего паясничания ее серьезность, тяжелая, грозная, жалующаяся, была необычна, что это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая...

   И вот это особенно важно: Пастернак заметил в его и своих стихах "непредвиденные технические совпадения, сходное построение образов, сходство рифмовки", и, судя по всему, признав в этих элементах поэтики первенство или, точнее, преобладающую силу Маяковского, он открыто признается в том, как стал уходить от этого сходства и даже стал "подавлять в себе... героический тон..." - тоже из-за сходства с Маяковским.

   И все-таки... Поэмы "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт", заметные произведения двадцатых годов, трудно представить вне поэтического контекста времени, в котором главное место по праву занимают стихи и поэмы Маяковского о революции. "Я считаю, что эпос внушен временем..." - писал тогда Пастернак. Нечто сходное не раз говорил и утверждал в творческой практике Маяковский.

   Пастернак вопреки молве пишет, что Маяковский не любил этих поэм, что ему нравились книги "Поверх барьеров" и "Сестра моя - жизнь". Это как раз говорит о широте взглядов Маяковского на поэзию, о безусловной искренности его желания видеть поэтов "разными". Может быть, также и потому, что о революции Маяковский мог писать лучше, и он это прекрасно понимал.

   Однажды у Асеева во время обострения разногласий с Пастернаком Маяковский так объяснил несходство между ними: "Ну что ж. Мы действительно разные. Вы любите молнию в небе, а я - в электрическом утюге". Из этой разности складывался и "сюжет" взаимоотношений двух поэтов, и он был сложным и противоречивым. И мы еще найдем подтверждение этому. И все же факты дают некоторое основание предположить, что до конца жизни витал над Пастернаком, тревожил его, порой увлекал, порой раздражал могучий дух Маяковского, в котором с нарастающим героическим крещендо звучала музыка революции, музыка новой жизни...

   Впереди у Маяковского будет много новых встреч и знакомств. Те, о которых уже рассказано, случились до Октября, они оставили тот или иной след в жизни поэта. В годы войны, несмотря на бытовые и служебные тяготы Маяковский не прекращает творческой работы.

   Запись в автобиографии. "16-й год": "Окончена "Война и мир"- Немного позднее - "Человек".

   Два важнейших для творческой и гражданской эволюции Маяковского произведения. Назвав поэму "Война и мир", Маяковский не имел намерения вступать в полемику с Львом Толстым. Название подсказывалось состоянием мира и человечества в тот момент жизни. Однако Маяковский не упустил возможности шутливо заметить своему другу по автошколе композитору В. Щербачеву:

   - Теперь, чего доброго, Толстого будут рисовать в желтой кофте, а меня в толстовке и босиком!

   Увы, "Войну и мир" не только не удалось напечатать (в горьковской "Летописи" ее не пропустила цензура), но даже и прочесть публично тоже было невозможно. Поэма увидела свет в 1917 году в издательстве "Парус".

   Во время работы над поэмой Маяковский постоянно бывал у Горького, советовался с ним, приносил ему готовые куски, главы. И конечно, не без влияния Горького в ней так открыто и страстно выражен протест против империалистической бойни. Рисуя картины ужасов войны, поэт вскрывал ее бесчеловечный, антинародный характер. Его поэтика нарочито груба ("Телеграфным столбом по нервам", - сказал Горький): "Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать!"

   Война в поэме Маяковского показана как всемирная человеческая трагедия. Поэма написана кровью сердца человека, который мучительно, с великой болью переживал эту трагедию и готов был идти на заклание, чтобы предотвратить новые жертвы.

  

   Единственный человечий,

   средь воя,

   средь визга,

   голос

   подъемлю днесь.

  

   А там

   расстреливайте,

   вяжите к столбу!

  

   Поэт указал конкретных виновников мировой бойни, не щадя при этом ни "чужих", ни "своих", ни германский милитаризм, ни "союзную" Францию, ни захватнические амбиции русской буржуазии. Поэмой "Война и мир" Маяковский поставил на международный империализм клеймо вины, клеймо предательства интересов своих народов.

   Но все-таки сквозь кроваво-дымные видения войны, картины смерти и ужасов в поэме пробивается мотив жизни. Маяковский верит: "Вселенная расцветет еще, радостна, нова". Он верит и призывает всех верить, что придет сбывать землю свободный человек.

   И недаром другая поэма названа "Человек". И хотя в этой поэме тоже звучат трагические ноты, они исторгнуты из сердца от сознания задавленности человека в буржуазном обществе. Контрастом им выступает естественная исходная мощь человека, сила разума, духа.

  

   Это я

   сердце флагом поднял.

   Небывалое чудо двадцатого века!

  

   И отхлынули паломники от гроба господня.

   Опустела правоверными древняя Мекка.

  

   Человек - выше бога, его могущество беспредельно, если он поверит в себя, в свои силы. "Есть ли, чего б не мог я!"

   Поэма "Человек" как бы доформировывает образ лирического героя дооктябрьской поэзии. Он возникает перед нами как молодой человек, потрясенный социальной несправедливостью жизни и оттого страдающий, одинокий, жаждущий перемен, возвещающий в "Облаке" приход революции, называющий себя ее "предтечей". Потому и стихи максимально экспрессивны, здесь все - на пределе, лексика, эпитет, сравнение, метафора, интонация... И потому - чуть ли не каждое слово - строка. И чуть ли не каждое слово звучит интонационно подчеркнуто - то яростно и возмущенно, то скорбно, то издевательски, то пронзительно печально, то вызывающе, грубо...

   И - паузы, почти в любом отрывке, стихотворении, поэме, играют такую же содержательную роль, как и интонация, недаром стихи Маяковского достигают особого эффекта в устном чтении. Его поэтика выражает различные состояния лирического героя, она подчинена им, она рождалась для того, чтобы выразить эти состояния, чтобы выразить "громаду любовь", и "громаду ненависть". Поэтика Маяковского как "целостная система речи" отвечает тому комплексу чувств, переживаний и отношению к действительности, которые нес в себе молодой Маяковский. Октябрь стал тем событием внешнего и внутреннего порядка, который ускорил переход Маяковского от "интонации боли в интонацию воли" (Л. Тимофеев).

   В лирическом герое дореволюционных поэм Маяковского сходятся, объединяются, с одной стороны - романтически обобщенный "чудо"-человек, с другой - вполне конкретный, часто называющийся своим именем Маяковский. Один показан в борьбе с мировым злом, другой - в жизненных конфликтах. Объединяет их общий пафос самоутверждения человека в его равновеликости с миром. Маяковский завершил поэму "Человек" когда народ невероятно устал от войны и все громче поднимал голос против ее продолжения. Заявлял свои права ч_е_л_о_в_е_к. Это естественно отразилось в мировоззрении Маяковского, и его поэма могла восприниматься как гимн во славу человека.

   Служа в армии, он не отрывался от литературной жизни. В автошколе в это время оказалось несколько людей искусства или близких к искусству. Это уже упоминавшийся выше композитор Щербачев, а также сатириконцы Радаков, Реми. Сослуживцы, по большей части люди инженерных специальностей, были снисходительны к Маяковскому как военнослужащему, они принимали его, живого и остроумного человека, как незаурядную личность, позволяя поэту отвлекаться для творческой работы, для встреч и даже выступлений. Дважды Маяковскому предоставлялся кратковременный отпуск, и дважды он ездил в Москву. Совершенно парадоксальным фактом биографии Маяковского представляется его награждение в числе 190 нижних чинов медалью "За усердие" на Станиславской ленте "за отлично ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами текущей войны". Это случилось менее чем за месяц до свержения самодержавия - в январе 1917 года.

   Парадокс состоял в том, что Маяковский в это время уже выступал как яростный противник войны, но закон бюрократии не считался с этим, по закону полагалась всем чинам "со старшинством 16 декабря 1916 г." медаль "За усердие".

   Маяковский пользовался своей относительной свободой, чтобы бывать в редакции "Нового сатирикона", позднее - в редакции "Летописи", подготовил и издал в горьковском издательстве "Парус" первый по-настоящему самостоятельный сборник "Простое как мычание". В "Парусе" сотрудники, за исключением Горького и Н. Сереброва, не очень его привечали, наоборот, были против привлечения этого "хулигана в желтой кофте", но Маяковский отвечал им великолепным презрением.

   - Против буржуев - я хоть с чертом! Ненавижу эту масть!

   Теперь уже нет сомнений - Маяковский готов к событиям 1917 года. Он созрел для них граждански и творчески.

   Произошла Февральская.

   "Пошел с автомобилями к Думе, - пишет в автобиографии. - Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно - за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику "Революция". Читаю лекции - "Большевики искусства".

   О лекциях еще будет сказано особо. В событиях же первых дней Февральской революции, судя даже по этой краткой записи, он принимал деятельное участие. Современники, встречавшие его в эти дни, абсолютно единодушны: Маяковский переживал исключительный подъем духа. Н. Серебров, который по заданию Петросовета 27 февраля, вместе с другими товарищами, подготовил и отпечатал в типографии "Копейка" первый номер "Известий" и на рассвете с сырыми еще оттисками вышел на улицу, чуть ли не первым встретил Маяковского - в расстегнутой шинели, без шапки: "...он что-то кричал, кого-то звал, махал руками:

   - Сюда! Сюда! Газеты!

   Я стоял перед ним, как дерево под ураганом.

   Около вокзала послышалась перестрелка. Маяковский бросился в ту сторону.

   - Куда вы?

   - Там же стреляют! - закричал он в упоении.

   - У вас нет оружия!

   - Я всю ночь бегаю туда, где стреляют.

   - Зачем?

   - Не знаю! Бежим!

   Он выхватил у меня пачку газет и, размахивая ими, как знаменем, убежал туда, где стреляли".

   В эти же дни он как-то вихрем влетел в мастерскую художника Радакова, где было еще несколько человек, том числе искусствовед М. Бебенчиков. Перешагнув порог и не здороваясь ни с кем, возбужденно спросил:

   - Слышите? Шарик-то вертится? Да еще как, в ту сторону, куда надо.

   "Он был небрит, - продолжает свои воспоминания А. Н. Тихонов (Н. Серебров). - Но карие глаза его весело улыбались, а сам он буквально ликовал... Говорил Маяковский осипшим голосом человека, которому пришлось много выступать на воздухе, а в тоне его речи и порывистости движений чувствовалось, что нервы напряжены до последнего предела.

   Походив беспокойно по комнате, Маяковский на минуту присел на край стола, устало вытянул длинные ноги. И, жадно вдыхая папиросный дым, не без некоторого, как мне показалось, задора, добавил: "У нас в автошколе основное ядро большевиков. Н-да. А вы думали..."

   И шумно спрыгнув со стола, не прощаясь, уже в дверях весело крикнул:

   - Буржуям крышка!

   Это внезапное вторжение Маяковского еще раз показало, что Владимир Владимирович не только захвачен происходящими событиями, но и сам "сеет бурю". И жаждет действий. По сообщениям газеты "Речь", в ночь на 17 марта Маяковский принес в редакцию 109 рублей 70 копеек, собранные им "за прочтение стихотворения в "Привале комедиантов" в пользу семейств павших в борьбе за свободу".

   В "Привале комедиантов" его встретил Шкловский. Волосы у Маяковского были острижены коротко и показались ему черными, он весь был как мальчик. Он вбежал и притащил с собою в темный подвал как будто бы целую полосу весны.

   В. Десницкий, живший в то время у Горького, куда заходил Маяковский, тоже говорит, что он был очень оживлен. Улица пьянила Маяковского. Чувствовалось, что его целиком захватил пафос ожившей улицы, что атмосфера революции - это тот здоровый воздух, который нужен ему как поэту.

   Нельзя, разумеется, сказать, что Маяковский сразу понял характер буржуазно-демократической революции, сущность ее "свобод". На первом этапе многие заблуждались относительно истинной сущности Временного правительства. Отсюда и взрыв эмоций, энтузиазм, даже вера: "...днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь!" Более того, Маяковский даже какое-то время разделяет оборонческие настроения, владевшие значительной частью "левой" интеллигенции.

   Действия же начались с автошколы. Маяковский, сатириконец Радаков и пятеро солдат арестовали начальника автошколы генерала Секретова, держиморду и взяточника. "...Решили, - говорит Радаков, - что раз министров свезли в Думу, надо, значит, и этого господина туда представить... Ну, посадили генерала в его прекрасный автомобиль. Он стал так заикаться, что ничего сказать не мог". Маяковский с удовольствием и не без гордости рассказывал об этом эпизоде Горькому.

   Февральская революция внесла оживление в жизнь художественной интеллигенции. Иначе и не могло быть, потому что события между Февралем и Октябрем развивались с нарастающей быстротой, они готовили коренной переворот в мировой истории. Шло резкое размежевание сил во всех слоях общества. Большевики вели активную борьбу за массы в период двоевластия. Время диктовало необходимость четкого политического самоопределения. Этот вопрос стоял и перед интеллигенцией.

   Демократическая и либерально настроенная часть интеллигенции тянулась к Горькому. 4(17) марта у него на квартире состоялось совещание художников, литераторов, деятелей театра и музыки, избравшее "Комиссию по делам искусств", которую Горький сам и возглавил. На этом совещании обсуждался также вопрос об охране памятников и произведений искусства, которые находились в государственных и частных собраниях. Во время революции некоторые из них пострадали, находились под угрозой продажи за границу. Горький от имени группы писателей, художников, артистов обратился с воззванием, в котором писал, что огромное культурное наследство теперь принадлежит всему народу, он призывал беречь это наследство.

   Через несколько дней состоялось совещание в Академии художеств, куда были приглашены представители художественных учреждений, обществ и групп. Но ему предшествовало событие, о котором нельзя умолчать. В кадетской "Народной свободе" появилось следующее сообщение: "Временное правительство вполне согласилось с необходимостью принять меры к охране художественных ценностей и образовало Комиссариат по охране художественных ценностей в составе: Н. Ф. Неклюдова, Ф. И. Шаляпина, М. Горького, А. Н. Бенуа, К. С. Петрова-Водкина, М. В. Добужинского, Н. К. Рериха и А. И. Фомина. В художественных кругах возник вопрос об образовании вместо Министерства императорского двора - Министерства изящных искусств".

   Общественность увидела в этом акте попытку подчинить искусство власти. Такая попытка вызвала решительный протест, особенно со стороны "левых" художников и писателей. Поэтому на совещании был избран Временный комитет уполномоченных, куда от секции литературы вошел Маяковский. Комитет был противопоставлен комиссариату.

   О его направлении говорит следующий документ - обращение Союза художественных, артистических, музыкальных и поэтических обществ, издательств, журналов и газет "Свобода искусству", принятый в конце марта на его организационном собрании: "Признавая, что вопрос о нормальных общеправовых условиях художественной жизни в России может быть решен лишь Учредительным собранием всех деятелей искусств и что созыв такого собрания возможен лишь после войны, союз "Свобода искусству" решительно протестует против всяких недемократических попыток некоторых групп захватить заведование искусством в свои руки путем учреждения Министерства искусств и призывает всех сочувствующих деятелей искусств идти сегодня к двум часам на художественный митинг в Михайловский театр и голосовать за следующих лиц, отстаивающих принципы свободы художественной жизни..." Маяковский был назван в числе тех, за кого обращение призывало голосовать.

   Деятели искусства, объединявшиеся на довольно расплывчатой организационной платформе, протестовали против подчинения их буржуазному правительству, министерству, в котором законодателями и распорядителями стали бы представители консервативной части интеллигенции. Маяковский особенно предостерегал от главенства в художественной жизни представителей "Мира искусств" (группа художников), отделяя от них "русское самобытное искусство, которое является выражением стремления к демократизации...".

   В это время "левые" обрушились с нападками на Горького, обвиняя его в сотрудничестве с Временным правительством. Дело в том, что Горький не только вошел в состав Особого совещания по делам искусств при комиссариате над бывшим Министерством двора и уделов, но был даже его председателем. Однако скоро он отказался от этой обязанности.

   В день опубликования обращения Союза, 25 марта, состоялся митинг в Михайловском театре, собравший невиданное по тем временам количество деятелей искусств - 1403 человека. На митинге среди других ораторов выступил и Маяковский, здесь была принята резолюция в создании Союза деятелей искусств, о созыве Всероссийского учредительного собора для этой цели, с протестом против учреждения министерства искусств и захвата власти отдельными группами до Учредительного собора.

   Маяковский прямо-таки излучал из себя деятельную энергию. Появившись в эти дни на квартире Л. Жевержеева, где по пятницам собирались художники и артисты, он произвел на хозяина огромное впечатление.

   Владимир Владимирович появился в разгар вечера, в военной форме, без погон, был весел, возбужден и сразу поднял общее настроение. Разговоры шли вокруг митинга в Михайловском театре. С приходом Маяковского разгорелись споры о том, какую позицию должны занять "левые" художники в переживаемое время. Жевержеев утверждает, что именно присутствие Маяковского помогло осознать необходимость создания тесного объединения "левых" из Союза деятелей искусств, чтобы противопоставить себя захватившим власть мирискусникам (представителям "Мира искусства").

   Вскоре это объединение "левых" оформилось в "Левый блок Союза деятелей искусства", представители которого - в подавляющем большинстве - сразу же после Октября пошли за Советской властью. Среди них первым был Маяковский.

   Но произошло это не так просто. Дело в том, что "левые" не получили поддержки большинства в Михайловском театре, и они решили провести свой митинг 3 апреля в Троицком театре. Один из активных левых деятелей искусствовед Н. Пунин жаловался, что Маяковский разбил левый фронт своим поведением. На митинге в Троицком театре было в основном правоэсеровское настроение, и Маяковский выступил против митинга, заявив, что "не признает никаких левых, кроме себя, Бурлюка и Ларионова, что все это футуристическая болтовня, а надо действовать" (Н. Пунин).

   Из газетных сообщений видно, что Маяковский высказался против федерации и настаивал на необходимости идейной борьбы, создании особого органа и нового синдиката футуристов, во главе которых должен быть поставлен он.

   Раскол все-таки пока не произошел. Вполне вероятно также, что Маяковский называл себя в качестве руководителя нового синдиката футуристов, так как старый футуризм трещал по всем швам и расхождения с ним у Маяковского действительно наметились и по творческой и по идейной линии.

   В культурной жизни этого периода двадцатитрехлетний Маяковский играет все более значительную роль. С ним вынуждены считаться не только "левые" всех оттенков, иногда яростно не принимавшие поэта, но даже и "правые". Не случайно Маяковский представительствует во всех почти выборных органах, выступает на всех собраниях и митингах.

   Хроникальные данные говорят о насыщенной деятельности Маяковского в первые месяцы после Февральской революции. Он выступает на многочисленных митингах и собраниях деятелей искусств, "неистовый и непримиримый" (по характеристике газеты "Русская воля"), он требует революционных выступлений. Едет в Москву, выступает на совете организаций художников Москвы и вместе с К. Коровиным избирается представителем художников Москвы в Петроградский союз деятелей искусств. Выступает на вечерах. На одном из них, организованном Каменским в театре "Эрмитаж", читает отрывки из поэмы "Война и мир".

   Это был и поэтический вечер и митинг - одновременно. Выступали на нем Каменский, Бурлюк, художники Лентулов, Татлин, Малевич, Якулов... Все говорили о необходимости вынести мастерство на улицу, дать искусство массам трудящихся.

   Маяковский посещает выставку финского искусства. На банкете по этому поводу он сидел рядом с Горьким.

   Стремительное развитие событий сводит Маяковского с разными людьми из мира искусства, завязываются новые знакомства, прерываются старые. Из новых знакомств самое примечательное - с А. В. Луначарским, в мае - июне в редакции созданной Горьким газеты "Новая жизнь", куда Маяковский был приглашен сотрудничать. Первое впечатление Луначарского о Маяковском: "преталантливый, молодой полувеликан, заряженный кипучей энергией, на глазах идущий в гору и влево...".

   К Союзу деятелей искусств Маяковский вскоре охладевает. По-видимому, пестрота и идейно-творческая несовместимость, замешанные на бесконечном словоизвержении, стали претить ему. И даже не только потому, что в союзе имели большой вес "правые" силы, - ему изрядно надоели "левые" со своей революционной фразеологией. Он все чаще держался от них в стороне.

   "Помню различные вечера, на которых бывали левые художники и где я встречалась с Маяковским, - пишет художница Н. Удальцова. - И всегда у меня было такое ощущение, что вот люди собираются, между ними идет какое-то общение, а Маяковский держится среди них как-то обособленно".

   Огромное влияние на Маяковского оказали июльские события 1917 года, когда закончился этап мирного развития революции, который хотели придать ей большевики, а меньшевики и эсеры окончательно пошли на сговор с буржуазией, и Советы стали придатком буржуазного правительства. Начались массовые репрессии против большевиков, участников демонстраций, разоружение полков, участвовавших в них. Ситуация в стране резко изменилась. Вера во Временное правительство у Маяковского была окончательно подорвана.

   Именно тогда, 9 августа, в газете "Новая жизнь" появилось стихотворение "К ответу!", вызвавшее резкое недовольство меньшевистского "Единства", стихотворение, в котором видна политическая позиция поэта, близкая большевикам.

  

   Гремит и гремит войны барабан.

   Зовет железо в живых втыкать.

   Из каждой страны

   за рабом раба

   бросают на сталь штыка...

   Когда же встанешь во весь свой рост

   ты,

   отдающий жизнь свою им?

   Когда же в лицо им бросишь вопрос:

   за что воюем?

  

   Главным пунктом политических разногласий между партиями был вопрос об отношении к войне, и в этом вопросе Маяковский без колебаний стал на сторону большевиков.

   В самом крупном произведении этого периода, поэтохронике "Революция" (закончена 17 апреля), Маяковкий уже достаточно далеко отошел от "левых", многие из которых были заражены идеей "революционного оборончества". Не говоря уже о таких поэтах, как Бальмонт или Сологуб, связавших "весну" революции с победой над "врагом" и "знаменем интернационала", прикрывавшим империалистическую политику войны до победного конца.

   Истинное интернациональное братство ("Мы все на земле солдаты одной, жизнь созидающей рати") - вот, по Маяковскому, закономерный противовес войне, и отсюда вывод, звучащий в поэтохронике отлично от призывов эсеро-меньшевистских бардов:

  

   И мы никогда,

   никогда!

   никому,

   никому не позволим!

   землю нашу ядрами рвать,

   воздух наш раздирать остриями отточенных копий.

  

   Буржуазный характер Февральской революции более не устраивал Маяковского. Он прекращает свое сотрудничество и с "Новой жизнью", из которой по постановлению ЦК РСДРП (большевиков) вышли все большевики. Этот факт говорит о близости поэта к партии Ленина.

   "Россия понемногу откеренщивается, - пишет он в автобиографии. - Потеряли уважение. Ухожу из "Новой жизни". Задумываю "Мистерию-Буфф".

   А к 1 августа Маяковский фактически заканчивает и свою военную службу. Она всегда его тяготила, какими бы "льготами" благодаря друзьям и сослуживцам поэт ни пользовался. Свидетельство о полном освобождении от военной службы он получил 6 ноября 1917 года.

   Навстречу Октябрю Владимир Маяковский шел с открытой душой, он не был, как значительная часть русской интеллигенции, отягощен ошибками и заблуждениями периода двоевластия, не был заражен вредными иллюзиями сотрудничества с буржуазным правительством, поэтому, когда свершилась Октябрьская революция, он мог со всей искренностью сказать:

  

   "Моя революция" - искренняя и точная формула внутренней готовности поэта к ее приятию. Воспитанием, обстоятельствами жизни, средой, опытом партийной работы и направлением поэтического развития Маяковский был подготовлен к тому, чтобы принять Октябрь, чтобы стать поэтом революции.

   Эти слова сейчас легко и привычно произносятся - поэт революции. Жизненный и творческий подвиг Маяковского состоит в том, как он стал поэтом революции.

   Россия - на протяжении XIX и начала XX века - переживала значительные исторические события, вносившие перемены в социальную структуру общества, оказывавшие влияние на общественные и эстетические идеалы, но ни одно из них не может сравниться с Великой Октябрьской социалистической революцией, ни одно из них не вызвало такой решительной перемены во всем строе жизни и такой поляризации литературных сил, такой неготовности большинства писателей воспринять новые идеалы.

   Великие революционные потрясения, как показывает опыт, могут на некоторое время нарушить и задержать развитие искусства, так случилось в России. Задержка была кратковременной и предшествовала периоду его бурных поисков в совершенно новых условиях, искусство переживало свою революцию, оставаясь искусством, но радикально меняясь и обновляясь, выражая готовность воспринять идеалы социальной революции и служить народу.

   Литература, несмотря на большие потери, уход многих писателей в эмиграцию, прежде других искусств повернулась лицом к революции. Не сразу, не вдруг она улавливала ее созидательные идеи, не сразу и не вдруг находила способы их отражения, но развитие ее должно было пойти и пошло, в русло революционного обновления жизни, литература должна была стать и становилась частью общего революционного процесса. В этой общности, однако, не было похожих судеб, не было похожих путей и не было похожих трудностей.

   Горький с его огромным запасом жизненного и революционного опыта, преодолевший свои расхождения с большевиками и Лениным дооктябрьского периода, и тот далеко не всегда верно ориентировался в сотрудничестве с Советской властью. Приходилось преодолевать многие сомнения, силу инерции, привычки.

   Радовался переменам Блок, но он увидел в революции прежде всего разрушительную стихию. В первые дни революции произошла их встреча с Маяковским. О ней рассказано в статье "Умер Александр Блок". Эпизод встречи вошел в поэму "Хорошо!".

   В статье Маяковского встреча описана так:

   "Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: "Нравится?" - "Хорошо", - сказал Блок, а потом прибавил: "У меня в деревне библиотеку сожгли".

   Вот это "хорошо" и это "библиотеку сожгли" - было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме "Двенадцать". Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие - славу ей".

   Встреча эта символична, Маяковский очень эффектно претворил ее символику в 7-й главе поэмы "Хорошо!". Пустынный ночной Петроград, по-осеннему сумрачный, "виденьем кита туша Авророва", пулеметные очереди, костры в сумерках - и эта встреча.

   И вот - с одной стороны, - "Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом". С другой тоже "Очень хорошо". Но - "Кругом тонула Россия Блока... Незнакомки, дымки севера шли на дно, как идут обломки и жестянки консервов". Но - "мрачнее, чем смерть на свадьбе" - про библиотеку. Маяковский в поэме заострил сюжет с библиотекой, придал ему более жесткий оттенок отчуждения, чем в статье.

   При всем уважении к личности Блока, при всей любви к его поэзии, Маяковский оставался максималистом, когда стоял вопрос об отношении к революции. Тут он мерил своей меркой: "Принимать или не принимать". Но эта мерка была слишком жесткой для многих других. Блок и так совершил жизненный и поэтический подвиг, провозгласив свое "хорошо" во славу революции.

   Чтобы утвердить себя как поэта нового времени, мало было одного сочувствия революции или даже попыток как-то практически, делом помочь ей. Такие попытки, кроме Блока, были и у Клюева, и у Белого, и даже у Вячеслава Иванова. Никто из них не создал ничего подобного или близкого по духу поэме "Двенадцать". Масштаб личности, провидческая мощь таланта вывели Блока на путь революционного действия.

   Несмотря на искреннее желание "быть настоящим", а не "сводным сыном - в великих штатах СССР", - мучительно переживал дуализм в своем сознании Сергей Есенин.

  

   Я человек не новый!

   Что скрывать?

   Остался в прошлом я одной ногою,

   Стремясь догнать стальную рать,

   Скольжу и падаю другою.

  

   Есенин искал возможности быть полезным новой революционной власти. Со всем пылом, например, он, совместно с Клычковым, Герасимовым и Н. Павлович, работал над сценарием революционного содержания "Зовущие зори". Совместно с Клычковым и Герасимовым написал "Кантату", которая была специально приурочена к открытию мемориальной доски в честь павших героев революции работы С. Коненкова и исполнялась 7 ноября 1918 года в присутствии В. И. Ленина. Однако вживание Есенина в революционную действительность шло мучительно, со срывами.

   Перед поэзией, как и перед искусством вообще, революция открыла неизведанное поле деятельности. Куда и на что направить свои силы? Маяковский решил сразу.

   "Пошел в Смольный". Он и в день Октябрьского восстания был в Смольном. Не случайно, конечно. Видел Ленина. Сам факт биографии говорит о многом. Всероссийский ЦИК, через объявления в газетах, попытался собрать в Смольном деятелей литературы и искусства Петрограда, чтобы предложить провести ряд мероприятий, необходимых для молодой, только что возникшей Советской власти, но откликнулось на этот призыв всего несколько человек - и среди них Блок и Маяковский" Это было через неделю после Октябрьского восстания.

   Революция оказала решающее влияние и на других поэтов, принявших ее не всегда сразу. "Переворот 1917 года был глубочайшим переворотом для меня лично", - признавался В. Брюсов. Подобные признания позднее делали и А. Ахматова и Н. Тихонов и другие поэты.

   Однако это еще не означало, что каждый из них быстро находил формы сотрудничества с Советской властью. В том числе и наиболее динамичный, наиболее деятельный - Маяковский. Поиски форм сотрудничества шли и со стороны Советской власти.

   Идейное и творческое размежевание интеллигенции в ходе революции обозначилось так резко, что объединить ее не удавалось даже на, казалось бы, такой бесспорно общей платформе, как охрана памятников культуры.

   "Ярость непонимания доходила до пределов, - это характеристика самого Маяковского. - Не помню повода, но явилось чье-то предположение, что я могу с какой-то организационной комиссией влезть в академию {В академию художеств}. Тогда один бородач встал и заявил:

   - Только через мой труп Маяковский войдет в академию, а если он все-таки пойдет, я буду стрелять.

   - Вот оно, внеклассовое искусство!" - замечает по этому поводу Маяковский. Он же приводит другие примеры.

   На многочисленных собраниях, совещаниях царит полный разнобой.

   "Кто-то просит прислать охрану в разрушаемую помещичью усадьбу: тоже-де памятник и тоже старина.

   И сейчас же О. Брик:

   - Помещики были богаты, от этого их усадьбы - памятники искусства. Помещики существуют давно, поэтому их искусство старо. Защищать памятники старины - защищать помещиков. Долой!"

   По-детски наивен Ф. Сологуб:

   "Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить революции в городах, богатых памятниками, как, например, Петербург. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город".

   Футуристы заявляют свои амбиции на создание нового искусства.

   Попробуй сразу определиться в этом разброде, когда одни требуют создания комиссии по охране памятников старины, а другие - по планомерному разрушению...

   И так случилось, что всем сердцем принимая революцию, приветствуя новую власть и призывая вступить с ней в контакт, Маяковский первое время оказывается не у дел.

   В середине декабря он приехал в Москву, поселился в номерах "Сан-Ремо" и прожил в Москве всю первую половину 1918 года. Выступил здесь в Политехническом на "Елке футуристов", затем с чтением поэмы "Человек", читал стихи в цирке, на открытии кафе "Питтореск", участвовал в турнире на "Избрание короля поэтов" - тоже в Политехническом.

   В конце января состоялся вечер "встречи двух поколений поэтов", он проходил на квартире поэта В. Амари. На вечере присутствовали К. Бальмонт, Вяч. Иванов, Андрей Белый, Ю. Балтрушайтис, Д. Бурлюк, В. Каменский, И. Эренбург, В. Ходасевич, М. Цветаева, Б. Пастернак, А. Толстой, П. Антокольский, В. Инбер, индусский поэт Сура-варди и другие.

   Какой ковчег!

   Но соединение крайностей - представителей состарившихся уже течений и "дерзателей" - привело к неожиданным результатам - к признанию "стариками" футуриста Маяковского крупным талантом.

   В интервью, данном Асееву, Бурлюк вспоминаем: "Начался вечер речью Вяч. Иванова, призывавшего к выявлению тех реальных ценностей, которые, очевидно, были скоплены футуристами помимо их программных... выступлений, столь ожесточенных и привлекавших в то же время критику и публику.

   Далее краткое слово произнес Д. Бурлюк, указавший на то, что вечер этот явился важным и интересным именно потому, что на нем впервые встречаются два литературных поколения, причем здесь, несомненно, происходит исторический турнир, на котором хотя и подняты дружественно забрала, но вечные соперники впервые лицом к лицу видят друг друга...

   После этих выступлений последовало чтение стихов. Владимир Маяковский читал свое новое произведение "Человек"...

   Едва кончил Маяковский - с места встал побледневший от переживаемого А. Белый и заявил, что он даже представить себе не мог, что в России в это время могла быть написана поэма, столь могучая по глубине замысла и вынолнению, что вещью этой двинута на громадную дистанции" вся мировая литература и т. д."

   Хвалебное слово, обращенное знаменитым символистом к Маяковскому, произвело на присутствующих настолько сильное впечатление, что после окончания этого сплошного дифирамба почти все обратились с аплодисментами не к оратору, а к Маяковскому.

   "Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи", - писал об этом Б. Пастернак.

   Со многими подробностями запечатлелся этот вечер в памяти молодого тогда поэта Павла Антокольского.

   Он, например, утверждает, что Маяковский, Каменский и Бурлюк пришли с опозданием, объяснив его тем, что добирались с другого конца города с какого-то выступления.

   Маяковский читал после Каменского.

   "Он встал, застегнул пиджак", протянул левую