Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

жизни. И заметил еще одно достоинство: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, это они и делают, правда, очень уродливо, но это простить можно.

   Наконец о Маяковском: "Он молод, ему всего 20 лет, он криклив, необуздан, но у него несомненно где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами".

   Разумеется, нападки на Горького, на Маяковского и его соратников не прекратились. Даже наоборот, Леонид Андреев, откликаясь на выступление Горького, призывал "резко отграничиться" от футуристов; критик Н. Абрамович упрекал Горького в том, что он вводит в заблуждение публику относительно нескольких футуристов; сатириконец А. Бухов запальчиво кричал, что после горьковского "благословения" над футуристами надо не только смеяться, но надо жестоко, злобно и неотступно бороться с ними.

   Негодование реакционной прессы доходило до личных оскорблений Горького.

   Одна из главных причин столь враждебного отношения к Маяковскому и некоторым футуристам таилась в их уже определившейся к тому времени антивоенной позиции. А это не могло не импонировать Горькому. Его мнение о Маяковском совершенно определилось, когда, помимо нескольких стихотворений, Горький познакомился с поэмой "Облако в штанах". Об этом говорят строки из автобиографии поэта: "Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части "Облака". Расчувствовавшийся Горький обплакал весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился". Ироническое добавление: "Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете", - вроде бы ставит под сомнение серьезность отношения Горького к "Облаку", но автобиография писалась позднее, когда в отношениях между Горьким и Маяковским произошло охлаждение, что нельзя не принять во внимание. В это же время, в 1915 году, явно наметилось взаимное влечение.

   Мария Федоровна Андреева, жена Алексея Максимовича, рассказала о первой встрече Горького с Маяковским в Мустамяках. Она произошла летом 1915 года. Маяковский приехал по приглашению Горького, приехал в то время, когда Алексей Максимович работал. Мария Федоровна попыталась занять гостя, Маяковский поначалу от смущения ерничал, спросил даже, когда она выходила из комнаты: "А вы не боитесь, что я у вас серебряные ложки украду?" Потом хозяйка позвала гостя в лес, по грибы. И уж тогда "с него слезла вся эта шелуха. Он стал рассказывать, как был он маленьким, как жил на Кавказе". Читал свои стихи.

   "За обедом, - продолжает свои воспоминания Андреева, - говорил больше Алексей Максимович, а Маяковский больше слушал, и по тому, как он смотрел на Алексея Максимовича, и по тому, как Алексей Максимович на него посматривал, я твердо знала, что мое предположение о том, что они друг в друга влюбятся, правильно, - весьма ближайшее будущее показало, что это так и было. Алексей Максимович сильно увлекся Владимиром Владимировичем, а Владимир Владимирович, несомненно, чувствовал то, что большинство настоящих талантливых людей по отношению к Алексею Максимовичу - огромное уважение и благодарность".

   М. Ф. Андреева рассказала, что Горький восторгался Маяковским, но его беспокоила "зычность" его поэзии. "...Как-то он ему даже сказал: "Посмотрите, - вышли вы на заре и сразу заорали что есть силы-мочи. А хватит ли вас? День-то велик, времени много?" А Горький, вспоминая о встрече в Мустамяках, писал И. Груздеву, что Маяковский читал "Облако в штанах", поэму "Флейта-позвоночник", лирические стихи, "Стихи очень понравились мне, и читал он отлично..." Горький цитировал стихи из "Облака" и говорил Тихонову, что такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова, и что господу богу от Маяковского здорово влетело.

   Взаимная симпатия выразилась и в том, что Горький подарил Маяковскому книгу "Детство" с надписью: "Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому М. Горький". Несколько позже был сделан ответный подарок на отдельном издании "Облака в штанах": "Алексею Максимовичу с любовью"; на поэме "Флейта-позвоночник": "Алексею Максимовичу с нежной любовью - Маяковский".

   Символично, что Горький одним из первых крупных писателей увидел и оценил талант юного Маяковского, уже тогда сравнивал его с Уитменом, добавляя при этом: "Маяковский гораздо трагичнее, и, поднимая вопросы общественной совести, социальной ответственности, несет в себе ярко выраженное русское национальное начало".

   С публикацией поэмы "Облако в штанах" сразу же возникли необычайные трудности. Издательства ее не брали, их отпугивал бунтарский, революционный дух произведения. Опубликованные отрывки не давали полного представления о поэме. Наконец, в сентябре 1915 года поэма была издана на средства О. М. Брика, с которым, как и его супругой, Л. Ю. Брик, Маяковский познакомился летом этого же года. Поэма вышла с большим количеством цензурных изъятий.

   О том, как поэма проходила цензуру, поэт рассказал в одном из самых последних выступлений - в марте 1930 года - в Доме комсомола Красной Пресни. Поэма сначала называлась "Тринадцатый апостол". "Когда я пришел с этим названием в цензуру, то меня спросили: "Что вы, на каторгу захотели?" Я сказал, что ни в коем случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это - вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили - как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: "Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите - буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах". Во вступлении к "Облаку" эти слова звучат несколько иначе, звучат как прекрасные стихи.

   В 1918 году, когда поэма вышла полностью, без цензурных изъятий, Маяковский не стал восстанавливать первое название. "Свыкся", - заметил он по этому поводу. "Облако в штанах" как метафора, вошедшая в поэтический контекст произведения, настолько многомерна, что теперь уже действительно трудно представить какое-либо другое название, в том числе и "Тринадцатый апостол".

   Сам Маяковский в предисловии к полному изданию назвал "Облако в штанах" "катехизисом сегодняшнего искусства", этим произведением он сразу выделился в среде футуристов как поэт огромной мощи. К Маяковскому стали ревниво приглядываться поэты из лагеря символистов и акмеистов.

   Следующим крупным произведением Маяковского стала поэма "Флейта-позвоночник", написанная осенью того же года и опубликованная в альманахе "Взял" с несколькими цензурными изъятиями. Это - поэма о любви. Она как продолжение той части "Облака в штанах", которую Маяковский охарактеризовал "криком": "долой вашу любовь". Трагический зачин: "Я сегодня буду играть на флейте. На собственном - позвоночнике", - предвещает необыкновенный накал страсти.

   Во "Флейте", как справедливо отмечала критика, даже в большей степени, чем в "Облаке", нашли отражение автобиографические моменты. И хотя, естественно, нельзя отождествлять "персонажей" лирической поэмы с реальными лицами, но надо все-таки знать, что в ее сюжете заложено зерно той драмы (любви), которая наложила отпечаток на всю последующую жизнь поэта.

   Маяковский познакомился с Бриками в июле 1915 года. "Радостнейшая дата", - говорит он в автобиографии. Осип Максимович Брик и его жена, Лиля Юрьевна, - выходцы из буржуазной среды, люди в то время достаточно обеспеченные, проявили сочувственное внимание к Маяковскому, угадали в нем большой поэтический талант. Но познакомила их младшая сестра Лили Юрьевны - Эльза, впоследствии французская писательница Эльза Триоле. Ведь это за ней, еще до знакомства с Бриками, начал ухаживать Маяковский, бывать у нее дома, пугая добропорядочных родителей Эльзы своим футуризмом. Когда мама, приготовившись ко сну, входила в комнату Эльзы и напоминала гостю, что время позднее, он нехотя собирался и уходил. Но на следующий день с изысканной вежливостью подразнивал хозяйку: "А я вчера только дождался, чтобы вы легли, и вернулся в окно по веревочной лестнице".

   После смерти отца - в июле 1915 года - Эльза приехала в Петроград к Брикам. Маяковский навестил ее. Читал "Облако". Дальше предоставляем слово Л. Ю. Брик:

   "Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил - не стихами, прозой - негромким, с тех пор незабываемым голосом:

   - Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

   Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда, Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями..."

   Именно в тот вечер, как утверждает Эльза Триоле, все и случилось. Брики отнеслись к стихам восторженно, Маяковский полюбил Лилю Юрьевну - "ослепительную царицу Сиона евреева", по-женски безусловно человека незаурядного.

   "Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно", - писал про Л. Брик Виктор Шкловский. Несколькими годами позднее искусствовед Н. Пунин записал в дневнике: "Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками... Муж оставил на ней сухую самоуверевность, Маяковский забитость, но эта "самая обаятельная женщина" много знает о человеческой любви и любви чувственной".

   Такой в то время виделась Лиля Юрьевна современникам, близко знавшим ее.

   Родилась Л. Ю. Брик в Москве, в 1891 году, в семье гориста, Урия Александровича Кагана и Елены Юльевны (урожденной Берман). Как и младшая дочь Каганов, Эльза, она дома опекалась гувернанткой француженкой, училась в частной гимназии, начинала учиться на Высших женских курсах, в архитектурном институте - на отделении живописи и лепки...

   Осип Максимович Брик выходец из богатой купеческой семьи. Окончив юридический факультет, он не стал юристом, а помогал отцу в коммерческих делах, приобщая к ним и молодую жену.

   В начале войны Брик с помощью знакомых устроился в автомобильную роту в Петрограде, поселился там сначала в большой квартире на улице Жуковского, 7. Родительские негоции, видимо, приносили доходы, если у отца была возможность в таких условиях содержать семью сына, отбывавшего воинскую повинность.

   Квартира Бриков стала своеобразным маленьким салоном, где бывали футуристы, филологи, танцовщицы, деловые люди... Осип Брик, по словам Шкловского, "держал в доме славу Маяковского". Актом меценатства и расположения его к Маяковскому и стало издание поэмы "Облако в штанах".

   На поэме, которая родилась из одной драмы любви, появилось имя (посвящение: "Тебе, Лиля") персонажа другой любовной драмы, гораздо более длительной, напряженной и испепеляющей по своему внутреннему содержанию. Этому же персонажу была посвящена - уже самым прямым образом - поэма "Флейта-позвоночник".

   Страсть поэта, действительно необыкновенная, испепеляющая, безмерная, выплеснулась в поэме, потрясла воображение пылающими метафорами.

  

   И небо,

   в дымах забывшее, что голубо,

   и тучи, ободранные беженцы точно,

   вызарю в мою последнюю любовь,

   яркую, как румянец у чахоточного.

  

   И еще:

  

   Я душу над пропастью натянул канатом,

   жонглируя словами, закачался над ней.

  

   Героиня поэмы опутана сетями мещанского благополучия, она их раба, ее, как Джиоконду, купили и могут украсть, перекупить, и поэт с едкой иронией советует обладателю "Джиоконды": "Тряпок нашей ей, робкие крылья в шелках зажирели б. Смотри, не уплыла б. Камнем на шее навесь жене жемчуга ожерелий!" Женщина, героиня поэмы, - предмет сделки.

   Смысл необычного, даже странно звучащего названия поэмы прекрасно уловил Горький, сказав, что "это позвоночная струна, самый смысл мировой лирики, лирики спинного мозга". Безоглядным обнажением любви в любовном романе, что и составляет вечный порыв и вечную тему мировой лирики, был более всего восхищен Горький.

   Любовь романтическая, возвышенная, всепоглощающая, но отвергнутая, испепелившая сердце героя, - трагическая плата за творчество ("Видите - гвоздями слов прибит к бумаге я").

   Вся поэма - от первого до последнего стиха - движется любовной страстью: ею диктуется "прощальный концерт", от ее драматических коллизий поэт и "крики в строчки выравнивал", от нее он, богохульствовавший в "Облаке", готов ухватиться за соломинку: "Если правда, что есть ты, боже..." - и призывает "Всевышнего инквизитора" вздернуть его на "виселице" Млечного Пути... Поэма Маяковского - это "крик" любви, жест любви и - продолжение любви даже в трагически безвыходной ситуации.

  

   Любовь мою,

   как апостол во время оно,

   по тысяче тысяч разнесу дорог.

  

   Маяковский носил кольцо с инициалами, подаренное Лилей Юрьевной. Он, в свою очередь, подарил ей кольцо с выгравированными на нем по внешней стороне инициалами "Л. Ю. Б.", и эта монограмма читалась как слово "люблю".

   Чрезвычайно впечатлительный, легко ранимый, постоянно подвергавшийся нападкам прессы, только у матери и сестер находивший приют и ласку, Маяковский с распахнутой душой откликнулся на то сочувствие и внимание, которое проявили к нему Брики. Будучи человеком по-рыцарски благородным, он, несмотря ни на какие личные обстоятельства, до конца жизни сохранил пиетет по отношению к тем, кто когда-то обласкал и помог ему, а в предсмертном письме назвал Л. Ю. Брик в составе своей семьи.

   Возможно, что именно знакомство с Маяковским подвигнуло О. М. Брика заняться литературой, так как рецензия на "Облако в штанах" была, кажется, его первым сочинением. Л. Ю. Брик признавалась, что до Маяковского у них к литературе был пассивный интерес. Но в 1915 году Брики помогли Маяковскому издать "Облако", проявили к нему сочувственное внимание, и жизнь надолго связала с ними поэта.

   В Петрограде, на улице Жуковского, 7, у Бриков Маяковский бывал постоянно. Он приехал в столицу в начале войны, жил там некоторое время, возвращался в Москву и потом снова приехал в Петроград и уже остался на постоянное жительство.

   Общественная и литературная жизнь столицы, в сравнении с Москвой, казалась более насыщенной событиями. Она еще более оживилась с возвращением из эмиграции Горького. Именно Горький, один из немногих русских писателей, трезвым взглядом смотрел на события мирового значения. В то время, как Л. Андреев, Сологуб, Мережковский, бывшие знаньевцы Шмелев и Чириков и другие прославляли войну, открыто и даже навязчиво выражали верноподданнические чувства, Горький пишет статью "Несвоевременное" (статья была запрещена цензурой), в которой разоблачает унизительный для культурного человека, писателя шовинизм, умножающий ненависть между народами.

   "Защитник справедливости, правды, свободы, проповедник уважения к человеку, русский писатель должен был взять на себя роль силы, сдерживающей бунт унизительных и позорных чувств", - писал в этой статье Горький. И Маяковский, которому претило верноподданническое стихотворное словоблудие, потянулся душой к Горькому.

   Возможно предположить, что в беседах с Маяковским он высказывал свое отношение к войне, к литературе, которая потеряла себя в "путанице событий"... Горький ищет союзников в борьбе против реакционных, шовинистических, охранительных по своей сущности идей среди демократически настроенных писателей и деятелей культуры. С этой целью он образует издательство "Парус", ежемесячный журнал "Летопись". Несмотря на то, что в "Летописи", в отделе публицистики нашли приют меньшевики и впередовцы, что часть материалов, как правило, снимала цензура, выступления самого Горького носили антивоенный характер.

   В беллетристическом отделе "Летописи" наряду с другими демократически настроенными писателями появляется и имя Владимира Маяковского. Вначале здесь была напечатана рецензия Н. Венгрова на поэму "Облако в штанах", где автор пытается понять трагическую природу произведения Маяковского. Затем в "Летописи" были опубликованы отрывки из его поэмы "Война и мир". А в издательстве "Парус" вышел сборник стихов Маяковского "Простое как мычание" (1916), в составлении которого принимал участие Алексей Максимович.

   Маяковский к тому времени постоянно встречался с Горьким, бывал в его квартире на Кронверкском проспекте. В дневнике Б. Юрковского, близкого к семье Алексея Максимовича человека, осталась такая запись: "...Алексей Максимович за последнее время носится с Вл. Маяковским. Он его считает талантливейшим, крупнейшим поэтом. Восхищается его стихотворением "Флейта-позвоночник". Говорит о чудовищном размахе Маяковского, о том, что у него - свое лицо. "Собственно говоря, никакого футуризма нет, а есть только Вл. Маяковский. Поэт. Большой поэт..."

   И снова - нет футуризма. И уже - один Маяковский.

   Вот почему - сотрудничество в "Летописи", книга - в "Парусе".

   А историк литературы П. Щеголев не унимается: "Совсем было поставили крест на "творчестве" Маяковского (это после "Облака в штанах"! - А. М.), но вдруг его стихи издает издательство, девиз которого: "Сейте разумное, доброе, вечное". Издательство, возникшее при "Летописи". Большой грех на душе издателей Маяковского!".

   Теперь уже Горький знал подлинную цену и подлинный масштаб таланта молодого поэта и его тем более не могли смутить такие выпады.

   А после Февральской революции, когда, по предложению Горького, в "Парусе" начали делать лубки агитационного содержания, привлекая к этому делу известных художников, в том числе и Маяковского, Владимир Владимирович обнаружил недюжинные способности плакатиста. Он так впоследствии и назвал одну из своих статей "От лубка к плакату", ведя родословную ростинской деятельности от "Паруса". Маяковский отдался изготовлению лубков с большим энтузиазмом, но из-за отсутствия бумаги их издание было прекращено.

   Империалистическая война была кризисным моментом и в российской истории, и в культуре России. Еще в канун более значительного мирового события - революции - интеллигенция во множестве своем поддалась ложно понятому чувству патриотизма. И встреча Маяковского с Горьким в это время оказалась необычайно важной для обоих, в особенности же - для младшего из них.

   В Петрограде, до призыва на военную службу, Маяковский ищет себе работу, чтобы как-то обеспечить существование. Как он жил в это время - видно из писем родным: "Милая Люда, ты в письме спрашивала, не нужны ли мне деньги. К сожалению, сейчас нужны очень (...) пришли мне рублей 25-30. Если такую сумму тебе трудно, то сколько можешь. Извиняюсь за просьбу страшно, но ничего не поделаешь". "Дорогая мамочка, у меня к Вам большущая просьба. Выкупите и пришлите мне зимнее пальто и, если можно, одну смену теплого белья и несколько платков. Если это Вам не очень трудно, то, пожалуйста, сделайте".

   Владимир Владимирович просит Чуковского познакомить его с Власом Дорошевичем, "королем фельетона", человеком "всемогущим" в печати, чтобы получить какой-то заработок. Дорошевич, видимо, под влиянием молвы о футуристах, ответил Чуковскому телеграммой: "Если приведете ко мне вашу желтую кофту, позову околоточного..."

   26 февраля 1915 года Маяковский напечатал первое стихотворение в журнале "Новый сатирикон". К его редактору, Аркадию Аверченко, Владимира Владимировича привел художник А. Радаков. Аверченко не любил Маяковского, но признавал его талант, увидел в нем приманку для читателей, сказал: "Вы пишите, как хотите, это ничего, что звучит странно, у нас журнал юмористический". Он даже не взял в расчет то, что был охаян футуристами в "Пощечине общественному вкусу".

   Роман Маяковского с "Новым сатириконом" возник вроде бы случайно, ведь футуристы считали этот журнал эпигонским придатком старой культуры, а Аркадий Аверченко был для них вообще персоной нежелательной в литературе.

   - Как же так? - ломали голову соратники Маяковского. - "...У него не душа, а футуристический оркестр, где приводимые в ход электричеством молотки колотят в кастрюли!" (А. Крученых), - а он идет сотрудничать в еженедельник, упирающийся в корыто быта...

   В. Шершеневич упрекал поэта за недостаточную "футуристичность" и высказывал надежду на ее углубление, на профессиональную завершенность футуризма, а тут Маяковский уходит в "Новый сатирикон"...

   Впрочем, с объяснением он не стал медлить. Шершеневич верно подметил недостаточную футуристичность стихов Маяковского. А в "Новом сатириконе" поэт открыто заявил (в статье "Капля дегтя"), что "футуризм умер как особенная группа", что он уже не нужен.

   Хорошо. Но почему именно "Новый сатирикон"? Не было ли в этом еженедельнике чего-то такого, что сблизило с ним Маяковского?

   Ответ на этот вопрос не прост, тут не ограничишься иронической строкой из автобиографии, где сказано: "В рассуждении чего б покушать", стал писать в "Новом сатириконе". Двухлетнее сотрудничество поэта в журнале все же выходит за рамки этой иронической формулы, даже если прибавить к ней слова поэта, сказанные С. Спасскому: "Печататься можно везде, если заставишь редакцию считаться с собой".

   Журнал "Новый сатирикон" возник в соперничестве и на руинах своего предшественника - "Сатирикона". Возник в 1913 году как еженедельник, который адресовался самой различной читательской аудитории. Это был популярнейший сатирический журнал в России, журнал, который поначалу не ограничивался критикой нравов и позволял себе элементы политической сатиры. В годы войны, однако, сатирический пафос журнала заметно увял, и он переживал период упадка. Надо было что-то предпринимать, чтобы поднять интерес к журналу. Так возникла идея приглашения к сотрудничеству Маяковского, хотя не все сатириконцы ее поддерживали.

   В старом "Сатириконе", кроме Аверченко, Потемкина, Горянского и других, активно сотрудничал Саша Черный - поэт острый, наносивший чувствительные уколы столпам общества. Некоторыми сторонами своего творчества он был близок Маяковскому. В "Новом сатириконе" таких значительных сотрудников не было, но эстетические установки на демократизм, нарочитую сниженность поэтики и жизненную "похожесть", разговорность, смешанную с многослойностью языка улицы, выдерживались. В этих элементах поэтики у Маяковского были моменты близости с сатириконцами. В понимании событий, в отношении к ним, во взглядах на литературу, особенно к 1917 году, Маяковский был для них чужим человеком. Да и к началу сотрудничества у него уже выявилось отрицательное отношение к войне, в то время как "Новый сатириков" печатал на своих страницах матерьяльчики ура-патриотического содержания.

   Тем не менее Маяковский опубликовал в "Новом сатириконе" 25 из 31 написанных за это время стихотворений, отрывки из "Облака в штанах".

   Реплику: "В рассуждении чего б покушать" - тоже нельзя скидывать со счета. Но в "Новый сатириков" его подтолкнула возможность выхода к широкой читательской аудитории (журнал имел большой тираж). А сатира в ее условных формах открывала кое-какие возможности критики общественного и социального порядка.

   Само присутствие Маяковского, его приходы в редакцию, шумные дискуссии, которыми они сопровождались, остроумные и отнюдь не всегда безобидные пикировки с сотрудниками журнала, с начальством вносили в редакционную жизнь разнообразие и беспокойство. Маяковский не давал скучать, а его "вмешательство" иногда шло на пользу журналу.

   В. Князев, сотрудничавший в это время в "Новом сатириконе", так выразил впечатление от прихода Маяковского в журнал: "Маяковский - это огромный утес, обрушившийся в тихий пруд. Он в короткое время поставил на голову весь "Сатирикон"... можно было негодовать, улюлюкать, злобствовать, но в глубине души чуткие (не я, конечно) сознавали - это биологически необходимо, чтоб бегемот пришел в посудную лавку "Сатирикона" и натворил там мессинских бесчинств".

   Художник А. Радаков бился над иллюстрациями к стихотворениям Маяковского "Гимн судье", "Гимн взятке", "Гимн здоровью", "Гимн ученому", понимая, что Маяковского надо иллюстрировать не так, как других поэтов. Ему не удавался рисунок к стихотворению "Гимн ученому", он получался каким-то неубедительным. Маяковский долго смотрел на рисунок и сказал: "А вы спрячьте голову ученого в книгу, пусть с головой уйдет в книгу". Радаков так и сделал. И рисунок тематически выиграл.

   А первым в "Новом сатириконе" было опубликовано стихотворение "Судья" (впоследствии названо "Гимн судье"). В феврале 1915 года. Затем - остальные "гимны", такие стихотворения, как "Чудовищные похороны", "Мое к этому отношение", "Издевательства", "Дешевая распродажа", "Братья писатели", и другие. В них нетрудно разглядеть позицию, заметно отличавшуюся от общей беззубо-либеральной линии журнала.

   В гимнах Маяковский давал волю воображению, достигая огромной силы обличения средствами гротеска, гиперболы. Но и в "прямой", не "гимновой", не "восхваляющей" сатире он не очень связывал воображение, обличая пороки буржуазного общества.

   Маяковский в сатире гораздо ближе к Горькому, беспощадному критику мещанства, критику буржуазного миропорядка, чем к сатириконцам. Сатира Маяковского военных лет оттеняет трагическое мироощущение поэта, нашедшее яркое выражение в его поэмах. Сатирические стихи, гротеск, гипербола - это горький, очень горький смех поэта над социальным уродством мира. Не все это понимали в то время. В "подлинности" боли сомневался К. Чуковский. Н. Венгров считал, что трагизм Маяковского должен освободиться от "гримас и буффонады"... А ведь стоило вспомнить хотя бы искусство скоморохов, чтобы понять, как близко, иногда нераздельно, уже в самых истоках, смыкаются трагическое и комическое в искусстве. Антивоенная позиция Маяковского должна была привести и привела к разрыву с "Новым сатириконом".

   Между тем, мировая война, развязанная империалистическими державами, уносила тысячи и тысячи жизней, требовала все больше и больше средств для ее ведения и уже не сулила России ожидаемых успехов. После первых наступательных операций русская армия одно за другим терпела поражения. Промышленность и сельское хозяйство приходили в упадок, не хватало хлеба, основных продуктов. В то время как буржуазия наживалась на военных поставках, народные массы переживали неслыханные трудности. Недовольство войной, недовольство политикой царского самодержавия привело к развертыванию стачечной борьбы, к столкновениям рабочих с полицией. Все это не находит прямого отражения в творчестве, но в Маяковском крепнет понимание происходящего, понимание характера и целей войны.

   В начале сентября 1915 года Маяковский был призван на военную службу и зачислен ратником 2-го разряда в Военно-автомобильную школу.

   "Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают" ("Я сам").

   И в другой главке:

   "Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты. В голове разворачивается "Война и мир", в сердце - "Человек".

   Две будущие поэмы.

   Родных Маяковский успокаивает, пишет им в Москву, что в жизни его мало что изменилось, что после армейских занятий он может делать все то же, что делал раньше, хотя работать приходится много, и он действительно, не без трудностей, конечно, преодолевал эту "дистанцию" - от воинских обязанностей до письменного стола. Этой осенью он написал поэму "Флейта-позвоночник", начал "Войну и мир", которую закончил в 1916 году. Поэма "Человек" была завершена осенью 1917 года.

   "Ратника" Маяковского навестил молодой поэт С. Спасский, его почитатель с гимназических лет в Тифлисе. В феврале 1916 года он специально приехал из Москвы в Петроград, приехал "негласным делегатом от всех почитателей Маяковского", чтобы повидаться с ним.

   Маяковский жил тогда на Надеждинской, 52, в комнате, которую он снимал у стенографистки М. В. Масленниковой. Комната имела вид временного пристанища. Необходимая мебель: диван, в простенке между окнами письменный стол. Ни книг, ни разложенных рукописей - "никаких признаков оседлого писательства" не увидел в ней московский гость.

   С приходом Спасского Владимир Владимирович не прервал работы. А делал он в это время свое "ратное" дело: стоял перед наколотым на стену листом плотной бумаги и раскрашивал какой-то ветвистый чертеж. Вглядываясь в рисунок и прикасаясь кистью к листу, Маяковский вел разговор.

   Для гостя, который не видел его несколько лет, Маяковский выглядел возмужавшим и суровым. "Одет он был на штатский лад - серая рубашка без пиджака... Но волосы сняты под машинку, и выступила крепкая лепка лица. Он разжевывал папиросу за папиросой, перекатывая их в углу рта". Интересовался, что делается в Москве, появилась ли способная молодежь. По просьбе Спасского читал отрывки из "Войны и мира". Рассказывал о встречах с Горьким.

   По улицам ходил в мягкой шляпе, в темном демисезонном пальто (прислала из Москвы мама), "опасаясь,- как приметил Спасский, - встретить военное начальство шагал, чуть сутулясь, не смотря ни на прохожих, ни на дома. Он шел как во враждебном лагере, где все недоброжелательно и опасно. Глядел исподлобья на город, наполненный офицерскими шинелями, тусклым блеском чиновничьих пуговиц".

   Служба в автошколе, где было "больше писателей, чем солдат", оказалась не слишком обременительной. И не случайно Спасский вынес вдохновляющее впечатление от встреч с Маяковским. Он показался ему намного выше доморощенных московских метров, следящих один за другим из-за угла и сообща обвиняющих Маяковского в отступничестве:

   "Помилуйте, "Новый сатирикон", стишки вроде сатириконца Горянского. А какая тяжелая рифма: ведет река торги - каторги.

   - Все они сосут молоко из моей груди", - шутливо отбивался Маяковский. И, сознавая уже свою значительность, он оставался человеком бескорыстным, простым, доступным, умел радоваться успехам других, помогал молодым, если чувствовал в них дарование.

   Обосновавшись в Петрограде, Маяковский, однако, скучал по Москве. Во-первых, там жили мама и сестры, к которым он был нежно привязан, а, во-вторых, в этом городе прошла его юность, здесь он прошел начальную школу революционной борьбы. В-третьих, с Москвою связаны первые шаги в живописи, в литературе, первые успехи и огорчения, шумные вечера...

   И когда в конце мая 1916 года Маяковский получил двадцатидневный отпуск по службе, он, конечно же, поехал в Москву - навестить родных, друзей.

   Знакомый зал Политехнического.

   Маяковский читает "Облако в штанах".

   В первом ряду сидит известный в Москве полицейский пристав Строев, известный тем, что на его мундире красуется университетский значок - редкостное украшение для полицейского чина. Присутствующие видят в руках пристава книгу, в которую он - во время чтения поэмы Маяковским - смотрит, не отрываясь. И вдруг в середине чтения пристав встает:

   - Дальше чтение не разрешается.

   Дело объяснилось просто: страж закона следил за текстом, который читал Маяковский, и как только поэт попробовал прочесть строки, изъятые цензурой, он проявил свою образованность и власть.

   В зале раздалась буря, послышались свистки, крики: "Вон!"

   Тогда пристав, обращаясь не к публике, а к поэту, сказал:

   - Попрошу очистить зал.

   Так неожиданно комично и одновременно грустно закончилась встреча Маяковского с московской аудиторией. Не получились, по-видимому, и встречи с московскими поэтами, уже по другим причинам. Об этом говорят фразы из записной книжки Блока: "Звонил Маяковский. Он жаловался на московских поэтов..." Разговор, судя по продолжению записи, не был чисто ритуальным, ибо Маяковский еще "говорил, что очень уже много страшного написал про войну...".

   Блок и Маяковский - две вершины в русской поэзии начала века и на стыке двух эпох. Один из них представлял эпоху, уходящую в историю, но услышал музыку революции и душой, сердцем отозвался на нее. Другой прямо называл себя предтечей новой эпохи, предтечей революции, и стал ее первым поэтом.

   Несмотря на всю враждебность к символизму как литературному течению, к которому принадлежал и Блок, несмотря на всю угрожающую риторику по отношению к многим его представителям, Маяковский на всю жизнь сохранил чувство глубочайшего уважения к Блоку. Не говоря уже о том, что он прекрасно знал его стихи, часто читал их наизусть - на вечерах и своим знакомым, - он видел в нем великого художника, оказавшего огромное влияние на всю современную ему поэзию. Недаром на книге, подаренной им Блоку, написано: "А. Блоку. В. Маяковский расписка всегдашней любви к его слову".

   Блок, в свою очередь, подарил Маяковскому книгу стихов с такой надписью: "Владимиру Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю, Александр Блок". В библиотеке Блока сохранились еще две книги с дарственными надписями Маяковского.

   Мы уже знаем, что Блок одним из первых крупных поэтов выделил Маяковского среди футуристов как автора нескольких грубых и сильных стихотворений. Это была высокая похвала метра начинающему поэту. Известно также, что в декабре 1913 года он был на одном из представлений трагедии "Владимир Маяковский" и проявил при этом большой интерес к автору.

   Обратив внимание на это взаимное притяжение, футуристические соратники Маяковского немало постарались, чтобы разрушить возможный нежелательный для них союз двух поэтов. Д. Бурлюк сам признался:

   "С Ал. Блоком я встретился один раз у (покойного теперь) Кульбина. Я знал, что он в восторге от Маяковского, что он преподнес ему полное собрание своих произведений, и я также вспоминал начало моего знакомства с Маяковским, когда я все усилия свои расходовал на то, чтобы поселить в душе своего талантливого молодого друга высокомерную насмешку над старым творчеством Блока.

   - Вы знаете, Александр Александрович, что Маяковский вас очень любил и высоко ставил как поэта, ежеминутно декламируя ваши стихи, и что он теперь вас уже не любит, и что, я, главным образом, старался об этом?

   - Зачем же это вы делали?

   - Потому что поклонение вам, чужому для нас человеку, нашему поколению ненужному, мешало Маяковскому самому начать писать, стать великим поэтом,

   - Но разве для того, чтобы начать творить Маяковскому, надо было унизить мое творчество?!

   - Да, надо стать смелым. Смелым постольку, поскольку творчество футуристов отличается от вашего".

   Фактическая неправда здесь то, что Маяковский "теперь вас уже не любит". В статье "Умер Александр Блок", написанной сразу же после смерти поэта, Маяковский прямо и искренне выразил свою любовь к "славнейшему мастеру-символисту", который "честно и восторженно подошел к нашей великой революции". Маяковский не оставил никаких сомнений насчет своего истинного отношения к Блоку.

   Б. Пастернак рассказал такой случай, который произошел незадолго до кончины Блока. Блок приезжал в Москву и в один вечер выступал с чтением своих стихов в трех местах. На вечере в Политехническом был Маяковский. В середине вечера он сказал Пастернаку, что в Доме печати Блоку под видом критической неподкупности готовят бенефис, разнос и кошачий концерт. Он предложил вдвоем отправиться туда, чтобы предотвратить задуманную низость. Скандал все-таки произошел, так как Маяковский и Пастернак отправились на Никитский бульвар пешком, а Блока привезли на машине, и он успел выступить до их прихода...

   Встречи двух поэтов были эпизодическими и не привели, да, по-видимому, и не могли привести к дружбе или хотя бы постоянству отношений, слишком они были разными людьми - и по характеру и по образу жизни, привычкам, возрасту, воспитанию. Но были такие встречи, которые запомнились и трактовались Маяковским как символические. Об одной из них, в 17-м, перед Зимним дворцом, мы еще расскажем.

   Проще было поэтам из окружения Маяковского, выходцам из демократической среды, как и ему было проще с ними завязывать знакомства, налаживать отношения, которые не прошли бесследно для поэта и для тех, с кем они возникли. Еще в самом начале пути, будучи автором всего нескольких стихотворений, он познакомился с Николаем Асеевым.

   А познакомились они, по воспоминаниям Асеева, так: Асеев увидел и узнал Маяковского по непохожести на всех, идущих по Тверскому бульвару. И подошел, как он говорит, предчувствуя угадывание.

   - Вы Маяковский?

   - Да, деточка.

   "Деточка" был хоть и ниже ростом, но постарше почти на четыре года. Тем не менее в этом снисходительном обращении не почувствовал ни насмешки, ни барства. Низкий бархатный голос обладал добродушием и важностью тембра.

   Асеев представился как поэт и сказал, что стихи Маяковского ему очень по сердцу. Дальнейший разговор Асееву запомнился таким:

   - Про что вы пишете?

   - То есть как про что? Про все самое важное.

   - А что вы считаете важным?

   - Ну, природу, чувства, мир.

   - Что же это - про птичек и зайчиков?

   - Нет, не про зайчиков.

   - Бросьте про птичек, пишите как я!

   Асеев, естественно, усмотрел в этом требовании попытку ущемить его творческий суверенитет и, как он признается, только много позднее понял, что в словах: "пишите как я!" - речь шла не о рифмах и ритмах, а об отношении поэта к действительности.

   Тогда же, в начале знакомства, Асеева поразило удивительное простодушие и доверчивость, казалось бы, на первый взгляд, несовместимые с грозным обликом молодого поэта. Однажды Асеев, тогда бедный студент, выиграл на бетах много денег. В азарте они с Маяковским не уступали друг другу, а бега остались страстью Николая Николаевича до конца жизни.

   Выиграв деньги, Асеев переселился из какого-то закоулка, где он жил, в большой номер "Софийского подворья", украсил его предметами туалета, духами и одеколонами, выставил на стол вино, фрукты, соответственно приоделся, словом, решил показать себя этаким мотом, процветающим денди, чтобы поразить Маяковского.

   Войдя в номер и оценив полностью метаморфозу в положении своего друга, Маяковский полюбопытствовал:

   - Бабушка умерла?

   У Асеева действительно была бабушка, от которой он мог получить небольшое наследство, и в разговорах с Маяковским они проектировали на эти деньги издание своих стихов.

   В это время также произошло дерзкое ограбление харьковского банка, сумма там была внушительная, и Асеев воспользовался этим, чтобы задурить голову Маяковскому. Он ответил, что бабушка в полном порядке, и предложил Владимиру Владимировичу выпить вина.

   Маяковский, естественно, стал допытываться, откуда деньги, сердился, видя уклончивость Асеева, и когда тот, под "честное дворянское слово", намекнул ему на харьковский банк, в растерянности пробормотал:

   - Колядка, неужели вы...

   - Вот вам и неужели...

   - Что? В пользу рабочей кассы?!

   - Конечно!

   Маяковский отпил вина, долго смотрел на Асеева изучающим взглядом. Потом громовым голосом:

   - Почему же вы меня не предупредили?

   Он безраздельно поверил выдумке Асеева, и когда тот открылся в надувательстве, Маяковский решил, что все-таки от него хотят скрыть ограбление, подсовывая ему вульгарный вариант с бегами.

   "Площадь у Никитских ворот содрогалась от его громового рыка:

   - Асеев! Проходимец! Ace-ев! Со-бачье у-хо!!"

   Маяковский и Асеев.

   Нельзя не вспомнить, что среди двух-трех доброжелательных откликов в печати на поэму "Облако в штанах" была рецензия Асеева. Он назвал это произведение трагедией. Он бросил вызов критикам, потерявшим язык при появлении "Облака": "Что же, господа критики! Может быть, кто-нибудь попробует силенку на этом силомере?"

   В жизни они стали друзьями.

   Как поэт, Асеев увидел в Маяковском, в его нежелании распространяться о прошлом, об участии в революционной деятельности то, что он "дисциплинировал себя в немногословии" и что этим чувством "он был руководим при дальнейшей выработке своего литературного языка".

   Асеев верно заметил, что строй фразы, синтаксис Маяковского близок к народному, разговорному. Маяковский оценил в Асееве его интерес к словам, к оттенкам речи, к звучанию речи. Маяковский, справедливо считал Асеев, "был носителем... "странного просторечия" (выражение Пушкина. - А. М.), коробившего вкусы и привычки охранителей литературных традиций".

   Но то же просторечие увлекало и питало музу молодого Асеева. Он был убежд