Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

поэмы, и просил прислать ему копию или корректуру произведения, так как непременно хотел написать этюд, не дожидаясь появления ее в печати. И Луначарский неоднократно воздавал хвалу Маяковскому за поэму "Про это" как произведение глубоко лирическое и революционное.

   Из суждений Луначарского о поэме в человеческом, интимном плане очень проницательно суждение насчет "обездоленности" Маяковского, его одиночества.

   Поэмой "Про это", двухмесячным испытанием, которое в значительной мере меньше коснулось второго персонажа любовного сюжета, нежели Маяковского, ибо Лиля Юрьевна ни в чем не переменила образа жизни за эти два месяца, напряжение было все-таки снято. После этого была совместная поездка в Ленинград, потом - вместе с О. Бриком - за границу. Но... уже в июне 1924 года были написаны строки: "Я теперь свободен от любви и от плакатов".

   Что же произошло? Л. Ю. Брик признается Маяковскому, что не испытывает больше прежних чувств к нему. Факты указывают на вполне вероятную причину - очередное увлечение Лили Юрьевны. Подслащивая пилюлю, она добавляет: "Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь".

   Так буднично и, по-видимому, совсем не внезапно для обоих (Маяковский знал о новом романе Л. Ю., который начался еще летом 1922 года) произошла перемена во взаимоотношениях между ними. А в быту внешне мало что изменилось. "Семья" Бриков по-прежнему опекалась Маяковским, и с 1926 года, с переезда в общую квартиру, в Гендриков переулок, фактически им целиком обеспечивалась.

   А как в это время поживает "Леф"? "Леф" - журнал? Леф без кавычек - Левый фронт искусств? Кроме литераторов - Н. Асеева, С. Третьякова, В. Каменского, Б. Пастернака, А. Крученых, П. Незнамова, Н. Чужака, Б. Арватова, Б. Кушнера, О. Брика, С. Кирсанова, В.Шкловского, - к Лефу примыкали, Лефу сочувствовали уже упоминавшиеся здесь Лавинские, художники А. Родченко, В. Степанова, кинорежиссеры С. Эйзенштейн, Л. Кулешов, Дзига Вертов.

   Среди других литературных группировок Леф выделялся своим утилитаризмом, рассматривая искусство как "жизнестроение". Это означало полную зависимость литературы и искусства от факта, документа, подчинение их чисто агитационным и производственным задачам. Однако теории лефовцев - теории "литературы факта", "производственного искусства" - расходились с практикой таких поэтов, как Маяковский, Асеев, Пастернак, хотя и проявлялись в деятельности двух первых, например, в стремлении Маяковского целиком переключиться на газетную работу.

   Журнал "Леф" отражает и теорию и практику Лефа как группировки со всеми ее противоречиями. Несмотря на сближение с идейной платформой партии, Леф и "Леф" имели уязвимую для критики программу, что и повлекло за собой внутренние противоречия. А они обнаружились на обсуждении первого же номера журнала. В редколлегию входили: Маяковский (ответственный редактор), Арватов, Асеев, Брик, Кушнер, Третьяков, Чужак. На этом заседании возникло резкое непонимание. Чужак покинул его. Вслед ему летит письмо Маяковского:

   "Письмо это пишу немедля после Вашего ухода, пошлю Вам с первой возможностью... Я еще раз сегодня с полнейшим дружелюбием буду находить у нас в редакции пути для уговора Вас. Но я... совершенно не могу понять подоплеки Вашей аргументации. Приведите, пожалуйста, в порядок Ваши возражения и давайте их просто - конкретными требованиями. Но помните, что цель нашего объединения - коммунистическое искусство (часть комкультуры и ком. вообще!) - область еще смутная, не поддающаяся еще точному учету и теоретизированию, область, где практика, интуиция обгоняют часто головитейшего теоретика. Давайте работать над этим, ничего не навязывая друг другу, возможно шлифуя друг друга: вы - знанием, мы - вкусом. Нельзя понять Вашего ухода не только до каких бы то ни было разногласий, но даже до первой работы!"

   Само по себе письмо Маяковского примечательно признанием того, что теоретическая (и стало быть, идейная) база коммунистического искусства (а именно коммунистическое искусство собирались создавать лефы) для него и его товарищей оставалась во многом смутной, неясной, что здесь он полагался на интуицию, на практику.

   Ответственный редактор испытывает огромное желание понять своих соратников и сотрудников, ради общего дела он готов терпеливо, с полнейшим доброжелательством выслушивать все аргументы во внутреннем споре. А противоречия улаживались, по крайней мере поначалу, с большим трудом и только благодаря усилиям Маяковского. Когда они достигли наивысшей точки, когда для улаживания их надо было поступаться коренными убеждениями, тогда он занял иную позицию.

   Редакция "Лефа" расположилась в одной из комнат Дома печати. Секретарем редакции был поэт Петр Незнамов. Обложку сделал Александр Михайлович Родченко. Вспомним также, что он оформлял издание поэмы "Про это". С Родченко Маяковского связывала не только общность взглядов на искусство, но и дружеские отношения. Еще учась в школе живописи в Казани до личного знакомства в 1920 году, Александр Михайлович, который был всего лишь двумя годами старше Маяковского, прекрасно знал поэта, увлекался им. Художник, оформист, один из создателей советского дизайна, мастер-фотограф, Родченко был профессором ВХУТЕМАСа, вместе со своими учениками придумывал оформление Красной площади 1 Мая 1921 года. Великий мечтатель, он, как и Маяковский, торопил время, думал о домах-помощниках, о дворцах труда, о городах-садах...

   И конечно, они сошлись, сблизились с Маяковским, их объединяла общая страсть к новому, общее стремление приблизить будущее. Родченко стал победителем в конкурсе на оформление журнала "Леф", он же оформлял потом все номера этого журнала и под измененным названием - "Новый Леф".

   Сам Маяковский не так часто бывал в редакции. Обычно по всем важным делам Незнамов ехал к нему в Лубянский, но, как человек, в высшей степени организованный, порою даже педантичный, Владимир Владимирович не упускал из виду никаких мелочей в редакционной работе и от сотрудников неукоснительно требовал исполнения их обязанностей. Незнамову за нерасторопность шутливо выговаривал: "Не верю я, что вы сибиряк: напора нет! Вы, наверное, мамин сибиряк? Мамочкин?"

   Дисциплина и организованность, умение работать не за страх, а за совесть, с полной отдачей были у Маяковского в крови, и поэтому он не терпел несобранности, разгильдяйства у тех, кто работал вместе с ним, умел заставить работать. Нужны были - срочно! - клише для первых номеров "Лефа" (а их делал гравер-частник на Усачевке, он был завален работой), и Незнамов получает задание:

   - В свежем, соленом или маринованном виде, но вы должны их привезти сегодня же...

   В половине первого ночи клише были доставлены, а Незнамов со словами сочувствия усажен за ужин.

   В редакцию Маяковский приводил поэтов, прозаиков, иногда заказывал стихи, например, к 1 Мая. Как редактор, проявлял определенную широту, предоставляя страницы журнала талантливым, но далеким от линии "Лефа" писателям. Так в "Лефе" появился Бабель с некоторыми рассказами, Артем Веселый с главами из романа "Россия, кровью умытая". Печатались Дм. Петровский, Валентин Катаев, "Высокая болезнь" Пастернака, теоретик конструктивизма К. Зелинский, молодой С. Кирсанов.

   Маяковский хотел привлечь к сотрудничеству в журнале Есенина и даже, как рассказывал Асеев, вел с ним переговоры на эту тему. Есенин запросил вхождения группой. Маяковский сказал, что "это сниматься, оканчивая школу, хорошо группой". Есенину это не идет.

   Тогда Есенин запросил в полное распоряжение отдел.

   - Что вы там один будете делать и чем распоряжаться?

   - А вот тем, что хотя бы название у него будет мое!

   - Какое же оно будет?

   - А вот будет отдел называться "Россиянин"!

   - А почему не "Советянин"?

   - Ну, это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!

   - А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не "Лефом" называть, а - "Росукразгруз".

   Маяковский убеждал Есенина:

   - Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?

   - Я глину, а вы - чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?

   - А из чугуна памятники!

   ...Разговор происходил незадолго до смерти Есенину.

   А появление в "Лефе" статей Зелинского и даже публикация "Декларации конструктивистов" (1925), подписанной Сельвинским, Зелинским, Инбер, Агаповым, Габриловичем и Туманным, объясняется тем, что на первых порах Маяковский проявил интерес к эстетике конструктивизма, усматривал ее истоки в футуризме. Его привлекала идея технического эстетизма ("борьба за конструкции вместо стилей"). Однако вскоре Маяковский вступил в борьбу с группой ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), этого открыто "организационно-рационалистического течения в литературе", противопоставившего национальной стихии в искусстве идею "усвоения технической оснастки европейской культуры".

   Конструктивисты также противопоставили агитационности, а говоря еще определеннее - партийности Маяковского нечто из прошлого, нечто формально-изощренное и сугубо рационалистическое, и Маяковский был прав, когда позднее, уже в 1930 году, характеризовал их позицию как "голое преклонение перед техникой", он говорил, что "это есть закурчавливание волосиков на старой, облысевшей голове старой поэзии". Несмотря на шумные претензии и даже причастность к нему талантливых Э. Багрицкого, В. Луговского, В. Инбер (руководителем ЛЦК был И. Сельвинский), конструктивизм не оставил в истории советской литературы следа, кроме своего звучного имени.

   Первый номер журнала "Леф" вышел в конце марта 1923 года. Программные статьи были написаны Маяковским. Их было три: "За что борется Леф?", "В кого вгрызается Леф?", "Кого предостерегает Леф?"

   В первом и ближайших номерах - в статьях и выступлениях лефовцев, в основном бывших футуристов, излагавших программу левого искусства на новом этапе, выявилось и отсутствие единомыслия между ними. Слишком далеко развела их жизнь, слишком различны были уровни понимания искусства.

   Статьи Маяковского, открывавшие первый номер, развивали программу, которая была изложена в его письме Агитотдел ЦК. "В работе над укреплением завоеваний Октябрьской революции, укрепляя левое искусство, ЛЕФ БУДЕТ АГИТИРОВАТЬ ИСКУССТВО ИДЕЯМИ КОММУНЫ открывая искусству дорогу в завтра". Витиеватая запутанность фразы не мешает, однако, понять (помня при этом о программе), в каком идеологическом направлении собирается действовать Леф.

   Подкрепляет это направление и ясно выраженное желание "растворить маленькое "мы" искусства в огромном "мы" коммунизма".

   В статьях Маяковского есть и другое. Признав, что футуристическое движение до революции "расцвечивалось иногда цветами анархии", автор все-таки рассматривает его как предшественника - через "Искусство коммуны" - Лефа. И отсюда - амбициозный вывод: "ЛЕФ ОБЯЗАН ПРОДЕМОНСТРИРОВАТЬ ПАНОРАМУ ИСКУССТВА РСФСР, установить перспективу и занять подобающее нам место".

   Была поставлена задача собирания воедино левых сил в искусстве, задача создать фронт "для взрыва старья, для драки за охват новой культуры".

   И наконец, вот это:

   "ЛЕФ БУДЕТ БОРОТЬСЯ ЗА ИСКУССТВО - СТРОЕНИЕ ЖИЗНИ".

   Строение жизни - производственное искусство - гвоздь программы Лефа.

   Классикам была объявлена амнистия. Они уже не сбрасывались с "парохода современности". На книгах классиков разрешено было учиться безграмотным. И тем не менее со стороны некоторых авторов нападки на классиков, иногда косвенно, а иногда и прямо, продолжались. О. Брик, например, отвергавший всякую творческую индивидуальность, уже в первом номере выдвигал такой тезис: "Не будь Пушкина, "Евгений Онегин" все равно был бы написан". Во втором номере В. Блюм сводил счеты с Островским ("Кумир, сотворенный себе обывателем...").

   Объявляя войну искусству, О. Брик в 1924 году (N 6) писал: "Укрепляется убеждение, что картина умирает, что она неразрывно связана с формами капиталистического строя, его культурной идеологией, что в центр творческого внимания становится ситец, - что ситец и работа на ситец являются вершинами художественного труда". Он зовет молодежь на этот "единственно верный" путь.

   И программные статьи Маяковского содержали ряд положений, дававших повод для различных трактовок. Что означал, скажем, лозунг борьбы против тех, кто "неизбежную диктатуру вкуса заменяет учредиловским лозунгом общей элементарной понятности"? Чью диктатуру вкуса имел в виду Маяковский, объявляя справедливую войну лозунгу элементарной понятности? Чужака, Брика, самого себя? Но почему она должна приниматься как неизбежная? Да к тому же если учесть, что Чужак, Брик, Третьяков вообще отрицали искусство в его эстетическом качестве...

   И началось это не с "Лефа". Вот документ 1921 года - объявление в читинской газете: "Редактор журнала Дальбюро РКП "Творчество" Н. Ф. Насимович-Чужак, приступая к работе, приглашает авторов срочно представить свои рукописи. В отделе искусства участвуют все..." Все. Ничего удивительного, если "Евгения Онегина" может написать кто-то и кроме Пушкина. Возможно, кто-то из "всех".

   С какой горечью в воспоминаниях художницы Е. А. Лавинской говорится о том, что О. Брик - теоретик Лефа и один из его лидеров, на долгие годы, а порою и навсегда отвратил от искусства нескольких талантливых художников и скульпторов, входивших в Леф! Искусство трактовалось как буржуазный пережиток, в этом они были едины с Третьяковым. Скульптор Лавинский, художник Родченко более чем на десятилетие бросили заниматься любимым искусством. Талантливые молодые люди целиком подчиняли себя оформительству, чисто "функциональной" деятельности. Николай Асеев писал стихи про "стального соловья", убивая в себе ощущение прекрасного. Искусству наносился чувствительный урон.

   Нельзя, разумеется, отождествлять деятельность Маяковского с идеями Брика, который даже в 1927 году писал, что "от задачи своей футуристы не отказались и завещали ее Лефу", - он хоть и испытывал влияние лефовского теоретика, разделял и даже пропагандировал некоторые его идеи, но в поэзии оставался самим собой. Брик даже жаловался Лавинской, что он "накачивает" Маяковского перед выступлениями, а тот несет "сплошную отсебятину!".

   Пестрота во взглядах на искусство у лефовцев была удручающей. Ведь Леф включал в себя, по подсчетам Маяковского, двенадцать различных "групп работников слова". Создавались ячейки Лефа на местах - в Закавказье, в Одессе (Юго-Леф), на Украине (Аспанфут) и т. д.

   Выступивший в "Лефе" С. Третьяков без всяких экивоков превозносил футуризм, отождествляя его с творчеством Маяковского и ставя знак равенства между футуризмом и "коммунистическим искусством". Б. Арватов, не разделявший с Третьяковым оценки прежнего футуризма, выдвигал уже чисто лефовскую теорию "производственного искусства", а социальную значимость поэзии Маяковского выводил из формальных элементов. Н. Чужак, претендовавший на роль марксистского идеолога в футуристическо-лефовском движении, утверждал идею "слияния искусства с производством".

   Что это такое?

   Пожалуйста.

   Новое искусство, писал Чужак, "упирается в непосредственное земляное строение вещи". Он утверждал далее, что "самый процесс искусства здесь совершенно отождествляется с процессом производства и труда" и что "продукт" этого процесса "мыслится, как некая товарная, т. е. обменная и регулируемая спросом - предложением, ценность...".

   Товар - деньги - товар. Не так ли?

   Какие тут могут быть разговоры о тайнах искусства, о прекрасном, о человеческой душе, способной раскрыться в слове, способной воспарить вместе с читателем или сгореть дотла в огне страсти!

   И разумеется, с таких позиций Чужаку не могла понравиться поэма "Про это", как и другие вещи Маяковского этих лет, кроме агиток. А поэму критиковали с разных сторон. Г. Лелевич (журнал "На посту") громил ее с позиций "пролетарского" охранительства. Имажинисты в журнале "Гостиница для путешествующих в прекрасном", не размениваясь на мелочи, объявили "Про это" "малограмотной халтурой". А Чужак охарактеризовал ее как "чувствительный роман" ("Его слезами обольют гимназистки..."). Да и другие лефовцы были недовольны, пеняли Маяковскому, что он пишет о любви "по личным мотивам"...

   Маяковский, переживавший сложный, но и весьма плодотворный период в жизни и творчестве, написавший "Прозаседавшихся", ряд других острейших сатирических и лирико-публицистических стихотворений, поэмы "Пятый Интернационал", "Про это", объявляется этаким парнасцем, загнавшим себя в тупик безысходности. Не зря он предупреждал своих соратников по "Лефу": "Бойтесь стать очередной эстетической школкой".

   Если Маяковский в своей творческой, поэтической, статейно-рецензионной, лекционной и в редакторской практике отстаивал заявленные принципы "тенденциозного реализма", то некоторые лефовцы не смогли преодолеть наследия формально-футуристических концепций. Б. Арватов, Н. Чужак, считавшие себя истинными марксистами среди лефовцев, на самом деле повторяли зады формалистической эстетики, и потому крученыховская заумь принималась ими за откровение.

   С. Третьяков упрямо твердил, что нужно "бросить писать стихи и поэмы, нужно фиксировать факты" (Е. Лавинская), давать хронику. Это они с Бриком к концу жизни Маяковского стали поговаривать, что его поэмы "устарели". "И все же Брик продолжал пользоваться именем Маяковского, разговаривая с художниками, молодежью, студентами, - пишет Лавинская, - он говорил "мы лефы". За этим подразумевалось "мы с Маяковским" - кто бы пошел за одним Бриком?" На место Брика здесь можно поставить имя любого из "теоретников" Лефа.

   Поскольку в редколлегии журнала "Леф" не было единства ("Кто в Леф, кто по дрова"), то и содержание его иногда оказывалось противоречащим заявленной линии, с уклоном к формализму. Тезис "растворения искусства в жизни" был нелеп и вреден. Нелепы и вредны были выступления, направленные на дискредитацию классического наследия. И конечно, по этим позициям "Леф" стал подвергаться критике, в частности, со стороны Луначарского, который призывал молодежь не увлекаться лефовскими идеями, а в открытом письме Асееву упрекал лефовцев в том, что они только и думают, "как бы поставить слово на четвереньки, как бы принудить ритм к противоестественным прыжкам", из чего получается "вымученное оригинальничанье". Маяковский сам в 1928 году охарактеризовал формальное мастерство Лефа как "замкнутое пределами отвлеченного изобретательства в слове".

   Но и в период издания "Лефа", в 1923-1925 годах, Маяковский не был особенно близок заумникам и убежденным формалистам левого крыла, и хотя отдавал дань "фактографии", "производственному искусству", но он - поэт, публицист, деятель нового типа - прокладывал магистральную линию современного искусства, выступая конструктором, творцом литературы социалистического реализма. О серьезном осознании плодотворности реалистического метода искусства говорит и перемена в отношении к классике и то, что он стал называть себя "некрасовцем".

   Журнал "Леф" в программных установках оставлял лазейки для спекуляции и на новаторстве, и на формотворчестве. Находилось место также и для демагогии вульгарно-социологического толка, и для пропаганды разного рода рационалистических и утилитаристских идей.

   Сам Маяковский в этом смысле не был безгрешен. Ведь что такое, скажем, торговая реклама?

   "Производственное искусство". Попытки заменить литературу "фактографией", "функциональностью", производственным искусством в двадцатые годы предпринимались всерьез.

   И - не надо скрывать - данью этой тенденции была работа Маяковского для торговой рекламы. В статье "Агитация и реклама" он призывает поднять рекламу на такой уровень, "чтобы калеки немедленно исцелялись и бежали покупать, торговать, смотреть!". Торговая реклама при нэпе - в представлении Маяковского - это важное оружие Советской власти, реклама должна "работать на пролетарское благо".

   В одном из выступлений он так объяснял эту свою работу:

   - Спрашивают, почему я пишу для Моссельпрома. Да кто вам сказал, что я пишу для него? Я для вас пишу. Разве вы не хотите, чтобы советская промышленность и торговля развивались? Ну, кто не хочет?

   Таких, конечно, не находилось.

   Маяковский высмеивает некоторые образцы нашей "рекламы" за их сухость и "канцелярщину", которая скорее отталкивает покупателя, чем привлекает, и прямо призывает учиться этому у буржуазии. Приводит даже в пример рекламу резины для подтяжек: "В Ганновере человек торопился на берлинский поезд и не заметил, как в вокзальной уборной зацепился за гвоздь подтяжками. Доехал до Берлина, вылез, - бац, и он опять в Ганновере, его притянули обратно подтяжки".

   "Вот это реклама! Такую не забудешь", - внушает Маяковский.

   Поразительна его способность откладывать в памяти все нужное, все то, что можно обратить на общее благо, использовать как аргумент в полемике, включить в систему доказательств.

   Рекламные тексты Маяковского стали появляться не только на плакатах, но и в объявлениях, на вывесках киосков и магазинов, на обертках печенья, на конфетных этикетках, даже на заборах - в качестве фигурной рекламы...

   Работа на рекламу приобретала характер производства. Маяковский предлагал себя и художников учреждениям, принимал заказы, сдавал их, иногда устраивал плакаты в печать. "Хозяйственная агитка" находила спрос, пользовалась успехом.

   Но - какое отношение это имеет к поэзии?

   Весьма далекое.

   Нес ли он от этого потери?

   Нес - и немалые. Как остроумно заметил А. Альфонсов: "Маяковский повернул искусство к жизни так круто, что вступил в конфликт с искусством..." Нужную, полезную стране в этот момент рекламу Моссельпрома, как и стихи или, может быть, фельетоны о дурной мостовой на Мясницкой, наверное, кто-то должен был сочинять. Но: "Лирик" - сказал он о себе, и это полностью соответствует характеру его дарования, Маяковский - лирик, воспользуемся строкой его друга Асеева, "по складу своей души, по самой строчечной сути". А он расходовал себя без оглядки, хотя сознавал: приходит "страшнейшая из амортизации - амортизация сердца и души", - расходовал на плакаты, агитки, рекламу - на самую черновую работу, на "производство", утверждая, что именно это на сегодняшний день и есть самое главное, что этим и надлежит заниматься искусству.

   Несколько позднее, в статье "Как делать стихи?", он со всей откровенностью скажет:

   "Все стихи, которые я писал на немедленную тему при самом большом душевном подъеме, нравившиеся самому при выполнении, все же через день казались мне мелкими, несделанными, однобокими. Всегда что-нибудь ужасно хочется переделать".

   Здесь впервые Маяковский заговорил о дистанции времени, о ее роли в творчестве поэта. И хотя тут же снова подтвердил необходимость писать вещи "именно своевременные", уверяя, что "агитки на самом деле требуют самого напряженного труда и различнейших ухищрений, возмещающих недостаток времени", - на это признание необходимо обратить внимание.

   Умевший подчинять свою роль железной необходимости понимаемой по-лефовски, он все же признался в своей неудовлетворенности результатами "производственной" поденщины.

   Не с подобной ли точки зрения надо посмотреть на агитлубки "Про Тита и Ваньку. Случай, показывающий, что безбожнику много лучше", "Вон самогон!", "Прошения на имя бога - в засуху не подмога", "Крестить - это только попам рубли скрести"?.. Их можно рассматривать как продолжение "Окон сатиры", но уже на новом этапе, в более сложном жанре. Сохраняя стиль плакатного стиха, сатирического обличения, поэт стремится усилить агитационный эффект, он развертывает "простенький" лубочный сюжет, который и без картинки видится как картинка, но, конечно, пишется с расчетом на иллюстрации.

   Маяковский не выдает свои лубки за высокую поэзию, он знает им цену, знает, для чего их пишет. Потому и пишет. Вряд ли можно согласиться с Ю. Тыняновым, что Маяковский лукавил, считая рекламу участием в производстве, что на самом деле это был "отход за подкреплением", чтобы преодолеть канон.

   Создание агитлубов, рекламы было формой прямого участия поэта в агитационной, политико-воспитательной работе партии на первом этапе социалистического строительства, работе архиважной, ибо мелкобуржуазное сознание в тот период находило питательную почву в нэпе, и бороться с ним, преодолевать его приходилось с большим напряжением сил. К работе этой поэт относился честно. Однако полемическое заявление Маяковского о том, что он считает "Нигде кроме как в Моссельпроме" поэзией самой высокой квалификации, и надо расценивать как полемическое и как относящееся к ремесленной стороне искусства, имеющего прикладной характер. Если Маяковский говорил: "Поэзия - та же добыча радия", - и если он при этом уточнял, что "единого слова ради" приходится изводить "тысячи тонн словесной руды", то он имел в виду не рекламные тексты, об этом говорят такие стихи:

  

   Но как

  

  

  испепеляюще

  

  

  

  

  

   слов этих жжение

   рядом

  

  

  с тлением

  

  

  

  

   слова-сырца.

   Эти слова

  

  

   приводят в движение

   тысячи лет

  

  

  

  миллионов сердца.

  

   Про тексты рекламных плакатов такого не скажешь. Истинная поэзия не вызывает представлений о квалификации, тут идет речь, повторим еще раз, об "амортизации сердца и души". Прежде, в девятнадцатом веке, говорила более возвышенно: "Там человек сгорел".

   Конечно же, рекламные тексты и вся эта работа Маяковского, поощрявшаяся Чужаком, Бриком, стали предметом критических уколов, насмешек, иронических обыгрываний с разных сторон. Есенин, например, удостоил его звания "главный штабс-маляр", а уж нечего говорить о явных и скрытых противниках поэта, для которых представился такой подходящий случай не просто позлословить, а и поиздеваться над ним.

   Маяковский же был искренне убежден, что рекламой он делает нужное дело для страны, для народа, для Советской власти. Этого убеждения ему было достаточно, чтобы "с небес поэзии" опускаться на грешную землю, туда, "где сор сегодня гниет", и засучив рукава, браться за любое дело, приближающее будущее. "Надо в каждой пылинке будить уметь большевистского пафоса медь", - вот его принцип.

   В предисловии к сборнику для издательства "Накануне" в Берлине Маяковский просто объяснил характер и цели своей деятельности в этот период:

   "Эти 12 месяцев работал больше, чем когда-либо. Для нас, мастеров слова России Советов, маленькие задачки чистого стиходелания отступают перед широкими целями помощи словом строительству коммуны. В этот же год мною написаны многие агитлубки: "Вон самогон!", "Ни бог, ни ангелы бога - человеку не подмога", а также многочисленные вещи в городских и деревенских бюллетенях ЦК".

   Однако, перечисляя, над чем сейчас работает, не назвал ни лубков, ни рекламы. Названы были роман (в прозе), пьеса, эпопея о Красной Армии, стихи, повесть... То, что считал главным.

   Открытость и искренность Маяковского, которые ставились под сомнение его противниками, а лефовцами и вовсе отрицались, считались необязательными, - отметил едва ли не единственный (кроме Луначарского) из критиков - Н. Горелов.

   "Маяковский не притворяется, - писал он. - Не только в своих первых вещах, где он еще не осознал своей связи с пролетариатом, но и в позднейших, написанных после революции, он не старается замаскироваться под пролетария (как это делают сейчас многие поэты...). Он всегда пишет о своих личных переживаниях, но это - переживания человека-борца, человека, который "сердце флагом поднял". И поэтому его индивидуальные переживания в существе своем глубоко социальны. Он не боится, что его, пишущего о себе, говорящего Я, а не МЫ, не поймет пролетарий. Слово Я, созвучное миллионам, повторяясь в каждом эхом, само превращается в МЫ..."

   Важно также и то, что критик продолжает Маяковским такой ряд поэтов, как Пушкин, Кольцов, Никитин, Некрасов, вписывает его демократическую традицию русской поэзии.

   Н. Горелов - близкий к Лефу критик. Лефовская критика в тех случаях, когда она возвышала Маяковского, его творческие достижения, подавала их под флагом Лефа. "Успехи" и "победы" Лефа также связывались с Маяковским. А он то и дело шел вопреки. И "Про это" было вопреки. И "Владимир Ильич Ленин" - тоже.

   Журнал "Леф" с самого появления вызвал полемику в печати. Многочисленные группировки, исповедуя различные взгляды на литературу, не стеснялись в нападках друг на друга. "Лефу" доставалось, может быть, больше других, так как сам он вел себя с рождения весьма задиристо. Рапповский журнал "На посту" (название заключало в себе весьма амбициозный смысл: "на посту ясной и твердой коммунистической идеологии в пролетарской литературе") в первом же номере нанес сокрушительный удар по "Лефу". Достаточно сказать, что статья, где критиковались первые номера журнала, называлась "Клеветники". Журнал допустил грубые и несправедливые нападки на Маяковского, Асеева.

   По "Лефу" и, разумеется, по Маяковскому палили из пушек большого и малого калибров как с огневых позиций журнала "На посту", так и с позиций его антипода, находившегося на "правом" фланге литературы - журнала "Красная новь", который возглавлял А. К. Воронский. Напостовцы объявили решительный поход за проведение твердой, выдержанной пролетарской линии в литературе, скатываясь при этом на путь вульгарно-социологической критики. Они проявляли абсолютную нетерпимость в отношении всех инакомыслящих и инакопишущих. "Попутчиков" безапелляционно записывали в лагерь буржуазии, отлучали от пролетарской литературы Горького... Их претензия на монопольное владение марксистской методологией не оправдывалась на практике.

   В ряде выступлений напостовцев "Леф" критиковался вполне справедливо. И Маяковский, отбросив в сторону личные обиды, нанесенные ему этим журналом, все-таки пошел в МАПП (Московскую ассоциацию пролетарских писателей), чьим органом фактически был журнал "На посту", поскольку она выдвигала лозунг борьбы за революционное искусство, свободное от всяких уклонов и извращений. Более близких союзников он не видел.

   Между Лефом и МАПП было заключено соглашение (1923), чему во многом способствовал Д. А. Фурманов, высоко ценивший Маяковского. В N 4 "Лефа" Маяковский так объяснил смысл соглашения. "Мы видим, что пролетарской литературе грозит опасность со стороны слишком скоро уставших, слишком быстро успокоившихся, слишком безоговорочно принявших в свои объятья кающихся заграничников, мастеров на сладкие речи и вкрадчивые слова. Мы дадим организованный отпор тяге "назад!", в прошлое, в поминки. Мы утверждаем, что литература не зеркало, отражающее историческую борьбу, а оружие этой борьбы".

   Маяковский здесь явно солидаризировался с напостовцами и в их отношении к "попутчикам", "кающимся заграничникам". Но все же отметил: "Леф не затушевывает этим соглашением разницу наших профессиональных и производственных принципов. Леф неуклонно развивает намеченную им работу. Леф рад, что с его маршем совпал марш передового отряда пролетарской молодежи".

   Соглашение предусматривало воздержание от взаимной полемики, что не исключало дискуссий, деловой критики. Однако в критических выступлениях напостовцев этот пункт соглашения трактовался вольно. Они позволяли себе по отношению к Лефу снисходительно-учительский тон, квалифицировали Маяковского как "деклассированного интеллигента, заядлого индивидуалиста", по сути дела того же попутчика, с которыми, вместе с ними, и не очень разбираясь в оттенках, готов был воевать Маяковский.

   Интересно, что напостовцы (Лелевич) противопоставляли Маяковскому - Безыменского, по содержанию своего творчества он оценивался чрезвычайно высоко, и как титулованный пролетарский поэт, снисходительно приглядывался к Маяковскому, высказывая надежду на его отход от "попутничества".

   "Было всякое..." - скажем словами Маяковского.

   Несмотря на многие неверные, иногда анекдотические истолкования Маяковского (критик В. Правдухин сравнил его с "обезумевшим до гениальности Епиходовым", а И. Насонов - с гоголевским Поприщиным), критика все чаще приходила к признанию значительности его творчества. Без таких признаний, иногда взвешенных, по-своему аргументированных, а иногда отписочных, казенных, в это время не обходилась ни одна серьезная статья. Что еще существенно: практически все более или менее серьезные критики отделяли Маяковского, Асеева, иногда Третьякова от остального лефовского окружения, отделяли как наиболее талантливых и революционно настроенных. Неоднократно это делал Луначарский.

   С позиций "Красной нови", журнала, который стал утрачивать роль организатора, объединителя литературных сил и приобретать оттенок попутничества, сдвинулся вправо, прицельное внимание на Маяковского обратил такой известный критик, как А. К. Воронский. Первоначально Воронский - в противовес напостовцам - высоко и в основном верно оценил поэму "Про это" (потом его отношение к поэме существенно изменилось). В его статье "Маяковский" есть ряд положений, которые сегодня легко отметаются, но Воронский не расходился с правдой, когда писал о стремлении Маяковского "слиться с победным революционным потоком", о том, что после Октября произошел перелом в его творчестве - и в содержании и в поэтике. Воронский также отделяет Маяковского от футуризма и Лефа, вернее, отводит этим течениям роль отживших, оставшихся в прошлом, в то врема как Маяковский для него "весь... в настоящем, и может быть, в будущем".

   Однако соглашение с МАПП было направлено против Воронского и "Красной нови". В тайном (по всем правилам групповой борьбы) дополнении к соглашению было обусловлено, что "договаривающиеся стороны" обязуются не участвовать в артели писателей "Круг", не печататься в "Красной нови". Маяковский выполнял эти пункты до появления резолюции ЦК ВКП(б) 1925 года о политике партии в области художественной литературы.

   Заключив соглашение с МАПП, Маяковский ужесточил свою позицию по отношению к Вороненому. Естественно, его задевал тот приговор, который дал ему Воронский: "...Народным поэтом, поэтом миллионов Маяковский не будет". Ведь именно об этом мечтал поэт, этого хотел, к этому стремился. Маяковский не мог также согласиться с утверждением Вороненого, что выходцы из других классов способны выразить чувства и мысли лишь своего класса, но все их попытки написать произведение с коммунистических позиций не будут искренними и, стало быть, художественными.

   И как бы ни пытался Воронений более гибко подходить к оценке творчества Маяковского, но недоверие к классовой позиции поэта все дальше отталкивало от него Маяковского, и в разгар борьбы РАПП с Воронским он встал на сторону РАПП.

   "Леф" остался плацдармом, с которого Маяковский вел ответный огонь, пытаясь утвердить свой взгляд на литературу.

   Он предпринимает большие усилия, чтобы распространить влияние Лефа, расширить и укрепить его литературные и организационные связи. Для этого едет на Украину - в Киев, Харьков, Одессу. Особенно хорошо его принимали в Киеве. Украинские газеты сообщали о бурных овациях, которыми молодежь приветствовала Маяковского, отзывалась на его стихи.

   Кроме чтения стихов, он выступал как представитель Лефа, говорил о состоянии "Левого фронта искусств", связывая его с состоянием искусства вообще. Именно в Киеве, в журнале "Бiльшовик", напечатана беседа с Маяковским "Положение Лефа в РСФСР".

   Выступил Маяковский и в клубе рабкоров. Клуб представлял собой комнату в редакции, куда по воскресеньям вносили некрашеные скамейки, где над столом президиума красовался лихой плакат:

  

   И если над рабочей новью

   нависнет тень чужой руки,

   чернила мы заменим кровью

   и перья превратим в штыки!

  

   Узнав о приезде в Киев Маяковского, руководители клуба пригласили его через объявление в газете, дважды повторенное: "Товарищ Маяковский! Рабочие корреспонденты газеты "Пролетарская правда" ждут вас в своем клубе (улица Ленина, 19, помещение редакции) 13 января, к 1 часу дня".

   И к 1 часу дня комната была битком набита. Ждали. Волновались: придет или не придет?..

   Пришел вовремя.

   Начал без всяких предисловий - и с конкретным знанием корреспондентской, редакционной работы, направив острие критики против тех, кто приглаживает статьи и корреспонденции под общий стандарт, лишая их свежести, образности, призывал писать понятным, жизненным словом.

   В среде, близкой ему по духу, Маяковский держался свободно и непринужденно, как свой, и этим окончательно покорил молодую аудиторию, которая, под аплодисменты, зачислила его почетным рабкором "Пролетарской правды".

   Читал стихи. Заключительным аккордом - "Левый марш".

   Из корреспонденции об этой встрече:

   "- Левой, левой, левой! - звучит убедительно, как сама революция.

   ...Уходит. Ловят на лестнице. Молодые поэты читают стихи.

   А в клубе рабкоров буря.

   Спорят в кровь:

   - Талантище!

   - Мастер!

   - Певец революции!

   - Обличитель..."

   На одном из выступлений в Киеве доклад был назван совсем по-лефовски: "Долой искусство, да здравствует жизнь!" По кратким газетным отчетам и воспоминаниям, даже по той дискуссии, которая развернулась на страницах "Пролетарской правды", трудно судить о содержании доклада, но некоторые тезисы программы (например: "от классиков-монахов к ударной агитации"), фрагменты воспоминаний ("Доказывал необходимость агитационного стиха... Читал свои рекламы для Резинотреста") дают основание считать, что и здесь в достаточно острой полемической форме Маяковский внедрял в сознание своих слушателей лефовские установки.

   А дискуссия была вызвана отчетом в "Пролетарской правде", написанным Б. Розенцвейгом весьма критически и в развязной манере. Ему возражали. Итоговый вывод газеты был за Маяковского, он признавал агитационный и организационный эффект его выступлений в Киеве, в результате чего безработные поэты и художники потянулись на биржу труда с требованием работы.

   Но главный вызов своим противникам, критикам Лефа, Маяковский бросил в Москве 13 февраля 1924 года выступлением в Большом зале консерватории. Вечер проходил под названием: "Леф вызывает своих критиков". Доклад Маяковского назывался "Анализ бесконечно малых". В самом названии звучит издевка, ведь Маяковский подвергает "анализу" критиков Лефа, приравнивая их к бесконечно малым величинам...

   Стоит ли после этого удивляться, что хорошо знающие полемические способности Маяковского, неотразимое действие его злой иронии, насмешки, реплик на аудиторию, - вызванные на дискуссию не пришли. Не пришли приглашенные специально Брюсов, Коган, Оренбург...

   Зато публика буквально осаждала Большой зал консерватории, желая попасть на этот вечер, послушать Маяковского. Он все больше и больше завоевывал молодежную аудиторию, рабфаковцев и комсомольцев, которые бурно приветствовали поэта, устраивали ему овацию в конце вечеров.

   Громя своих противников, Маяковский пользовался приемом деперсонификации, обезличивания. Так он поступал не однажды с Коганом, на этой дискуссии - с Гиммельфарбом.

   - Лефов печатают, с лефами считаются, но вот Гиммельфарб нас не признает, - говорил Маяковский, имея в виду статью Гиммельфарба в "Известиях". - Гиммельфарб не персонально, а Гиммельфарб как собирательное. Это критики типа Шебуева, Когана и других.

   Однажды после доклада Айхенвальда Маяковский выступил с возражениями и начал так:

   - Вот Коган говорит...

   Айхенвальд возразил:

   - Я не Коган.

   - Нет, вы все коганы, - парировал Маяковский.

   Об этом рассказал Шкловский, добавив, что Маяковский в то время, если человек был не Коган, хорошо к нему отно