Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

оналов открывателей, а для сухопутных это много..."

   На пароходе написано грустно-ироническое стихотворение "Мелкая философия на глубоких местах", не совсем обычное для Маяковского стихотворение. "Годы - чайки" - сравнение в конце, оно напоминает о скоротечности жизни: "Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички?" И концовка:

  

   Я родился,

  

  

  

  рос,

  

  

  

  

  кормили соскою, -

   жил,

  

   работал,

  

  

  

   стал староват...

   Вот и жизнь пройдет,

  

  

  

  

  

   как прошли Азорские

   острова.

  

   Ироническое про соску как будто снимает налет грусти. Да и название - "Мелкая философия..." - тоже. И все же искренность интонации заставляет поверить, что Маяковскому действительно "взгрустнулось" (и конечно, не в первый раз). Чувствуя это, поэт дал несколько исправленный вариант стихотворения. Но интерес представляет примечание: "Этот стих - скелет, который может и должен обрастать при моей помощи и вашей, товарищи поэты, мясом злободневных строк".

   О чем это говорит? Не вмешался ли снова со своим советом О. Брик?

   Однако в собрание сочинений Маяковский включил первый вариант, без всяких примечаний.

   На длинном морском пути - Гавана. Сутки около земли. Заправлялись углем. Веселое оживление. Даже тропический дождь - "сплошная вода с прослойками воздуха" - не может испортить повышенного настроения. Гуляя по Гаване, уже по чисто внешним признакам Маяковский почувствовал "владычество Соединенных Штатов над всеми тремя - над Северной, Южной и Центральной Америкой". Гавана запечатлелась в стихотворении "Блэк энд уайт" {В 1947 году в Берлине был издан сборник Маяковского со стихотворением "Блэк энд уайт". Верховный комиссар США в Германии в это время - генерал Люшьес Клей, сын сигарного короля Энри Клея, который упоминается в стихотворении Маяковского, - приказал уничтожить все экземпляры сборника в американской зоне оккупации}.

   Порт Вера-Круц, куда прибыл пароход "Эспань", стал началом "открытия" Мексики. Жиденький бережок с маленькими низкими домишками. Круглая беседка для встречающих рожками музыкантов. Сотни небольшого роста людей в огромных шляпах, с номерами носильщиков, чуть ли не вырывают у пассажиров чемоданы, отталкивая друг друга.

   Дорога до Мехико-Сити, столицы страны, очень красива. Она вздымается на высоту почти три тысячи метров между скал и тропических лесов. "В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм - совсем длинноволосые богемцы-художники". Утром с площадки вагона Маяковский увидел мексиканскую землю другой, увидел как художник-пейзажист.

   "На фоне красного восхода, сами окропленные красным, стояли кактусы. Одни кактусы. Огромными ушами в бородавках вслушивался нопаль, любимый деликатес ослов. Длинными кухонными ножами, начинающимися из одного места, вырастал могей. Его перегоняют в полупиво-полуводку - "пульке", спаивая голодных индейцев. А за нопалем и могеем, в пять человеческих ростов, еще какой-то сросшийся трубами, как орган консерватории, только темно-зеленый, в иголках и шишках".

   По этой дороге он въехал в Мехико-Сити.

   Город, расположенный в долине с поэтическим названием "край безоблачной ясности", не привлек особого внимания поэта. Тогда еще не было над ним гигантского ядовитого облака, образуемого совместной "деятельностью" трех миллионов автомобилей и 130 тысяч промышленных предприятий, тогда еще смог не отравлял жизнь, как он сегодня отравляет ее семнадцати миллионам жителей столицы.

   На вокзале Маяковского встретили представитель советского полпредства вместе со знаменитым художником Диего Ривера, который оказался интереснейшим рассказчиком.

   Главным предметом их бесед была живопись - первое, с чем Маяковский познакомился в Мехико-Сити. Живой интерес и любовь к живописи он сохранил на всю жизнь. И неудивительно, что уже с вокзала, забросив вещи в гостиницу, направились в мексиканский музей. Маяковского восхитила роспись здания мексиканского министерства народного просвещения, в которой Диего де-Ривера попытался "поженить" грубую характерную древность индейского искусства с французским модерном. На десятках стен в росписи предстает история Мексики от древности до настоящего и даже будущего. Идея росписи - освобождение народа, обновление жизни, "коммуна - расцвет искусства и знаний".

   Приезд советского поэта в Мексику не остался незамеченным. Одна из газет, называя Маяковского известнейшим из современных русских поэтов, поместила интервью с ним. Интервьюер застал поэта беседующим с художником Диего де-Ривера - в советском полпредстве, куда Маяковский перебрался из гостиницы, очевидно, из экономии. В интервью зафиксированы протокольные слова об интересе к Мексике, а также о желании написать книгу о ней - без каких-либо политических тенденций, исключительно о традициях мексиканцев, о национальном духе народа.

   Возможно, это был тактический ход, чтобы успокоить мексиканские власти, полицию, возможно, Маяковский действительно имел такой замысел, но в очерках о Мексике он, конечно, не обошелся без политики. По своей привычке воспринимать жизнь объемно, стереоскопически, он не мог обойти вниманием и социальные контрасты в самой стране,- и дирижирование Соединенных Штатов броненосцами и пушками перед лицом Мексики, и кое-что другое.

   Пребывание в Мексике не было столь радужным, как это выглядит в интервью. Маяковский вел себя с той любезностью, с какой и должен воспитанный и благодарный гость, но - устремленный на поездку в Штаты, он нервничал в ожидании визы, не мог полностью сосредоточиться на мексиканских делах и даже хлопотал одновременно об обратной визе во Францию, чтобы вернуться домой.

   К этому были причины. Хлопоты - хлопотами, а Маяковский знал, как к нему относятся чиновные люди в Штатах, которые решают вопрос о визе. Еще весной в "Тихоокеанской правде" были помещены "Письма из современной Америки" Давида Бурлюка, жившего в то время в эмиграции, где он касался предыдущих попыток поэта получить визу в США. Вот что писал Бурлюк:

   "Тщетно Маяковский добивался разрешения на въезд в "страну свобод". По этому поводу автор этих строк имел беседу с юрисконсультом по делам СССР Чарльзом Рехтом. Адвокат на мой вопрос - могут ли Маяковского пустить в Америку - ответил, покачав головой:

   - Не думаю. Очень уж выражены в нем стихийная революционность и наклонность к широчайшей агитации".

   Такое сообщение не обнадеживало.

   И все-таки он ждал, надеялся и потому томился ожиданием.

   Ни поэзия, ни театр Мексики не привлекли особого внимания Маяковского. Его потрясло зрелище боя быков. Гигантская арена - на сорок тысяч зрителей, - тореадоры, матадоры и пикадоры. Народное празднество. Маяковский стал свидетелем трагического случая, когда человек из толпы, доведенный страстью до умопомрачения, выскочил на арену, выхватил красную тряпку у тореадора и стал исполнять его роль, а бык воткнул ему рога между ребер. Человека вынесли, публика не обратила на это внимания.

   "Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце", - пишет Маяковский. А потом добавляет: "Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя устанавливать на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять". И обычная ироническая, снижающая патетику гнева фраза: "Единственное, что примиряет меня с боем быков, это - то, что и король Альфонс испанский против него".

   Главка в очерках "Капля политики" - не такая уж капля. Маяковский сумел здесь разобраться во многом, нашел объяснение эксцентричности политики страны в калейдоскопической смене президентов (37 президентов за 30 лет!), в огромном количестве партий (около 200), в решающем слове кольта, который носят все от 15 до 75-летнего возраста, рассказал о коммунистах, один из которых, товарищ Морено, был убит правительственными наемниками, когда поэт находился в Нью-Йорке. За резкими поворотами политики, перестановкой президентов (которые появляются, чтобы спешно провести какой-либо закон, к выгоде американских промышленников), Маяковский видит направляющую руку США. Мексиканцев же, несмотря на внутренние распри и калейдоскопичность идей и движений, объединяет ненависть к "гринго", к американцам. Полный сочувствия к народу этой страны покидает Мексику советский поэт.

   "- Москва - это в Польше? - спросили его в американском консульстве.

   - Нет, это в СССР".

   Никакого впечатления. Лишь позднее Маяковский узнает, что если американец заостряет только кончики, то он может ничего не слыхать про игольи ушки. Зато кончики он заостряет лучше всех на свете.

   Визу Маяковский получил как рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста, чтобы выставить свои работы - плакаты и материалы, пригодные для журнальной рекламы. Его долго держали на таможенном пункте в пограничном Ларедо. Попытка изъясняться с таможенными властями на французском языке окончилась провалом. Нашли русского. Пришлось отвечать на множество вопросов: девичья фамилия матери, происхождение дедушки, адрес гимназии...

   Впустили в США на шесть месяцев под залог в 500 долларов. Разрешение гласило: "Маяковский Владимир, 30 лет, мужчина, художник, ростом 6 футов, крепкой комплекции, обладающий коричневыми волосами и карими глазами, принадлежащий к русской расе, родившийся в Багдаде (Россия), проживающий постоянно в Москве (Россия), грамотный, говорящий на русском и французском языках (французский все-таки зачли, несмотря на провал. - А. М.), внесший залог 500 долларов и имеющий при себе 637 долларов для жизни на 6 месяцев, - может 27 июля 1925 года въехать в USA".

   По пути от Ларедо до Нью-Йорка, поездом, Маяковский проехал американскую Волгу - Миссисипи, ощутил современный урбанизм через вокзал в Сан-Луисе и двадцатиэтажные небоскребы Филадельфии, рекламное сияние городов.

   И все равно удивил Нью-Йорк. ("Я в восторге от Нью-Йорка города".) Удивил индустриальной мощью, "своей навороченной стройкой и техникой", Пенсильванским (на который прибыл) и другими вокзалами, Бруклинским мостом.

   В Нью-Йорке, только ввалившись в гостиницу, позвонил Бурлюку:

   - Говорит Маяковский.

   - Здравствуй, Володя. Как ты поживаешь? - ответил Бурлюк.

   Невозмутимость Бурлюка с первой же фразы возбудила недремлющее ни секунды остроумие Маяковского.

   - Спасибо. За последние десять лет у меня был как-то насморк...

   Приезд Маяковского в Нью-Йорк одна из газет отметила заранее. По прибытии репортеры проявили к поэту живой интерес.

   - Зачем вы, собственно, приехали в Америку? - спросил один из них.

   - Заработать побольше, чтобы построить советский самолет имени Лефа... - ответил Маяковский.

   Любящая сенсации американская пресса писала о Маяковском с изумлением и в общем доброжелательно, пока дело не касалось политики, тут тональность менялась, появлялось немало выдумки, "чепухи", как сказал сам поэт. У одного репортера он даже спросил:

   - Почему вы не написали, что я, например, убил тетку?

   - И правда, почему? - удивился тот.

   Маяковский вел себя вполне непринужденно, в любом случае сохранял чувство юмора и этим подкупал не только публику на его вечерах, но и видавших виды репортеров. Их развязность, иногда даже цинизм отскакивали от него, наталкиваясь на убийственно-спокойную иронию, обезоруживавшую любого, кто пытался уязвить Маяковского. Он был неуязвим.

   Лекции, выступления поэта устраивали "Новый мир" и "Фрэйгайт" - русская и еврейская газеты рабочей партии Америки (50 процентов доходов от его выступлений шло в пользу газеты "Новый мир" и отчасти в пользу газеты "Фрейгайт"). В Нью-Йорке еще издавалась газета "Русский голос".

   Эти газеты встретили Маяковского с большим дружелюбием. А газета "Новый мир" отвела ему целую полосу, опубликовав некоторые стихотворения и отрывок из поэмы о Ленине "Партия". В приветствии, обращенном к Маяковскому от редакции, говорилось:

   "Товарищ Маяковский! В продолжение веков борьбы с самодержавием лучшие русские писатели и поэты будили русский народ и звали его в бой... Вместе с русскими рабочими и крестьянами вы прошли тяжелый путь революции, блокад и вторжений. Вместе с русскими рабочими вы участвовали в строительстве нового строя... Вы прониклись идеалами строителей новой жизни, вы близко подошли к ним, поняли, что "единица - вздор, единица - ноль; один, даже если очень важный, не подымет простое пятивершковое бревно". В каждый фибр вашей души проникло, что "партия - это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго". Прижатые туго и борющиеся за счастье, за мир, за равенство, за свободу... Редакция "Нового мира", идущего по стопам нашего общего великого учителя Ленина и вносящего в русские массы Америки новые слова и песни, приветствует вас, товарищ Маяковский, а в вашем лице всех пролетарских писателей и поэтов СССР".

   С приветствием поэту обратился также кружок пролетарских писателей "Резец". А корреспондент "Русского голоса" писал: "У Маяковского мне не о чем было спрашивать. Он виден весь; он - живая программа, "левый", живой плакат СССРовского Сегодня".

   В Чикаго, в день приезда туда Маяковского, в "Дейли уоркер" был напечатан "Наш марш" и приветствие поэту.

   "Из далекой красной России, сквозь кордоны лжи и дезинформации является к нам луч света из нового мира, строящегося под руководством компартии в Союзе Советских Социалистических Республик...

   - Добро пожаловать в наш город, товарищ Маяковский !"

   Прогрессивная Америка встречала Маяковского как выдающегося поэта и посланца Советской России. Газета "Новый мир", приглашая читателей на вечер Маяковского в Нью-Йорке, писала:

   "Сегодня вечером все нью-йоркские маяки потухнут. Будет светить только один, но зато громадный СССРовский маяк - Владимир Владимирович Маяковский. Сходите посмотреть и послушать его в Сентрал Опера Хауз".

   Это приглашение на второе выступление Маяковского в огромном зале Сентрал Опера Хауз, устроенное по многочисленным просьбам тех, кто хотел, но не смог быть на первом вечере. Но уже первый вечер вызвал небывалый интерес. Огромный зал Сентрал Опера Хауз переполнен. Публика - в основной массе демократическая, рабочая - бурлит в ожидании встречи с живым свидетелем и участником великих революционных событий в России, она жаждет видеть и слышать его.

   Вечер открывает председатель русской секции рабочей партии и редактор "Нового мира". Затем слово произносит редактор газеты "Фрейгайт". Председательствующий на вечере хочет предоставить слово Маяковскому, но... его нет ни на сцене, ни за кулисами. Где же он?

   Стоит в толпе, слушает, что говорят о нем со сцены.

   Отсюда поднимается на эстраду.

   Сама его фигура, рост, разворот плеч, гордая посадка головы производят сильное впечатление. Его встречают бурной овацией и долго не дают начать говорить. Зрители стоя приветствуют поэта, машут платками, в воздух летят шляпы.

   Наконец зал утихает, в чуткой, прислушивающейся тишине звучит голос Маяковского - звучит на роскошных низах, но, может быть, чуть больше обычного выдает волнение поэта. Еще бы - это его первое выступление в Америке, в огромном зале, перед совершенно незнакомой публикой! Тем не менее репортер напишет, что в раскатах его голоса "чудилась та великая страна, которая породила одного большого и много-много малых Маяковских, значение которых растет вместе с ростом величия единственной в мире пролетарской Социалистической Республики".

   Маяковский рассказывает о литературе и искусстве в Стране Советов, затем читает стихи. Его мастерское чтение и, конечно, сами стихи покоряют публику, и это чтение длится до полуночи, а публика готова слушать и дальше, щедро награждая поэта аплодисментами. Маяковский неутомим, хотя и его мощный голос уже стал слабеть:

   - Три гремящих "трейна" {"Трейн" - поезд городской надземной железной дороги, которая проходит над зданием Сентрал Опера Хауз.} я уже перекричал. А вот уже и четвертый катит, черт! - под смех аудитории замечает поэт.

   Заканчивая вечер, Маяковский говорит:

   - Я - первый посланец новой страны. Америка отделена от России 9000 миль и огромным океаном. Океан можно переплыть за пять дней. Но море лжи и клеветы за короткий срок преодолеть нельзя. Придется работать долго и упорно, прежде чем могучая рука новой России сможет пожать могучую руку Новой Америки!

   "Историческим" в жизни русской колонии Нью-Йорка (русских насчитывалось в то время 300 000) назвала газета первое выступление Маяковского. Он выступил как "живой свидетель великих исторических событий, потрясших мир", ему удалось "рассеять искусственный туман лжи и наветов, которым окутали белобеженцы нашу революционную родину".

   Семь раз выступал Маяковский в больших аудиториях Нью-Йорка, выступал в городах Чикаго, Филадельфия, Детройт, в рабочем лагере "Кемп Нит гедайге", что в переводе означает "Не унывай".

   В одном из выступлений - и это чрезвычайно важно для понимания взглядов Маяковского на литературу и искусство - он развивал три основных тезиса, или, как сказано в газетном отчете, три принципа, характеризующих советскую поэзию. Первый принцип - место художника в мире, его участие в созидании новых, лучших форм социальной жизни; второй - художник в своем творчестве должен отражать чаяния настоящего момента, быть теснейшим образом связанным с современностью; третий - каждый революционный художник должен связать себя с классовой борьбой рабочих, бросить вызов буржуазии.

   Маяковский выступал в защиту реалистического искусства, утверждая, что мещанство и буржуазия боятся реализма. Он ссылался на опыт советской поэзии, но совершенно ясно, что излагал свой взгляд на поэзию, на искусство, взгляд более четкий, если иметь в виду лефовские установки.

   "На этот раз, - сказано в газетном отчете, - вступление Маяковского к чтению стихов носило политически-литературный и полемический характер..." А чтением поэмы о Ленине двухтысячная аудитория была в "буквальном смысле слова загипнотизирована".

   "Нит гедайге" - это рабочий лагерь, где Маяковский неоднократно бывал в конце недели, читал стихи у костра, и его голос звучал над Гудзоном; слушал, как комсомольцы лагеря пели "Смело мы в бой пойдем за власть Советов...". Об этом он и написал в стихотворении "Кемп Нит гедайге", где, снова и снова размышляя о ценностях жизни, противопоставил ценностям материальным, созданным в мире капитализма, "сотням этажишек" - ценности духовные, завоеванные советским народом: "Нами через пропасть прямо к коммунизму перекинут мост, длиною - во сто лет".

   В цикле стихотворений об Америке нет ни одного, в котором бы так или иначе не возник образ революционной России, не прозвучал бы социальный мотив. Так и в "Кемп Нит гедайге", где комсомольцы революционной песней "заставляют плыть в Москву Гудзон".

   В стихотворении "Бруклинский мост", этом гимне индустрии, замечательному творению ума и рук человеческих ("На хорошее и мне не жалко слов"), уже в первой строфе, как бы и косвенное, а очень заметное напоминание возвращает нашу мысль к революционной России: "От похвал красней, как флага нашего материйка". И в контрасте с величием и великолепием моста: "Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой".

   Маяковский увидел, как над американским бытом и бытием, над всей Америкой -

  

   Обирая,

  

  

   лапя,

  

  

  

  

  хапая,

   выступает,

  

  

  

  порфирой надев Бродвей,

   капитал -

  

  

   его препохабие.

  

   Образ, подытоживающий наблюдения. Вместительный, емкий и социально четкий образ.

   Маяковский понимал, что стихами и очерками об Америке он должен в какой-то мере ответить на тот большой интерес, который проявлялся к ней в нашей стране, и сознавал свою ответственность, которую при этом брал на себя. Конструктивисты выбросили лозунг: "Советское западничество", - лозунг, сориентированный на Америку и американизм, представлявшийся им в идеализированном свете, как бы вне социальных противоречий. И Маяковский, еще в Германии и Франции обнаруживавший длинные щупальца американского доллара, проникшие сюда отнюдь не с благотворительными целями, хорошо зная природу капитализма как социальной системы (он уже написал его "портрет родовой" в русском варианте), пристальнейшим образом вглядывается в черты капиталистической Америки.

   Как человек с ярко выраженным урбанистическим мировоззрением, видевший в мечтах Россию социалистической, высоко индустриальной страной, с большими городами, промышленными центрами, он тем не менее не поддался идеям американизма, которые проповедовали конструктивисты и на которые клевали некоторые лефовцы.

   Маяковский и прежде, до поездки в США, не идеализировал эту страну, хотя в "150 000 000" по его же собственному признанию, нашла отражение "идеализация усовершенствованной бесконечной техники" Америки, представление ее в "головокружительном, карусельном масштабе".

   В стихах и очерках взгляд поэта на технику, на индустрию проницателен и аналитичен, он не застывает на созерцании внешней, декоративной ее стороны, ему важна система взаимоотношений техники с жизнью человека: кому и что она дает, эта великолепная прекрасная техника, как здесь живут люди - в эпоху "после пара", в эпоху "радио", в эпоху "аэро"? И если Маяковский в стихах сказал: "Здесь жизнь была одним - беззаботная, другим - голодный протяжный вой", - то он видел это.

   Поэма "150 000 000" и Америка в этой поэме - продукт газетно-книжной информации и воображения, а образ Америки в стихах и очерках, написанных во время и после поездки за океан, - результат личных наблюдений. Поэт стремился к правде и только к правде, реалистическому, соответствующему истинной сущности вещей изображению увиденного.

   Не надо думать, что Маяковский ехал в Соединенные Штаты Америки с предубеждением, с заранее поставленной целью что-то разоблачать, за что-то кого-то критиковать, высмеивать. Нет, конечно. Он ехал туда "без очков и шор", но, естественно, страна эта не была для него "белым пятном" на карте. "Открытие" означало личное знакомство и повышало ответственность Маяковского-писателя (поэта, очеркиста) за каждое сказанное им слово об Америке.

   Еще не ступив на берег Американского континента, он как бы нащупывает почву для реалистического восприятия и изображения того, что ему предстоит увидеть. Прежде всего он снимает романтический флер с истории открытия Америки, с образа Христофора Колумба. В стихотворении "Христофор Коломб" (предложенное Маяковским написание "Коломб" вместо общепринятого у нас "Колумб" происходит от американского произношения этого имени), которое было написано еще на борту парохода "Эспань", он рассказывает эту историю в нарочито сниженном, прозаическом варианте. Коломб и его сподвижники предстают не романтическими героями, а живыми людьми - с недостатками, даже с пороками. Команда каравелл Коломба - это забубённые головушки, которые не в поисках героических деяний и не от хорошей жизни пустились в опасное плаванье. И Коломб тоже предстает не в романтическом ореоле, а как человек с разной начинкой, но способный на подвиг.

   Маяковский явно не хочет, чтобы ему мешали старые, устойчивые представления, он настраивается на то, чтобы "открывать" Америку и не с фасада, поэтому он везде - и непременно! - заглядывает за парадную дверь или даже стремится проникнуть с черного хода.

   Сказанное им еще по пути вперед: "я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл - вторично", - не надо расценивать как предубеждение, как шоры, это вписывается в контекст пропаганды 20-х годов насчет "мировой революции" и относится к социальному устройству США.

   Близкое знакомство не поколебало убежденности Маяковского в том, что это несправедливое социальное устройство, основанное на эксплуатации рабочего класса, трудящихся, на социальном, классовом неравенстве. Оно привело его к догадке, что, возможно, "Соединенные Штаты... станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела", а нищие на берегу Гавра (по возвращении из Америки) показались ему "символом грядущей Европы, если она не бросит пресмыкаться перед американской и всякой другой деньгой".

   "Открывая" Америку, Маяковский прежде всего обращает взгляд на человека. И он убеждается, что афишируемые "равные возможности" в США оказываются далеко не равными, что социальное неравенство здесь резко разделило общество между полюсами неслыханного богатства и ужасающей нищеты, что человек, обладающий миллионами долларов (неважно, каким путем они добыты), может позволить себе практически все, а бедный человек полностью бесправен.

   А разрекламированный "стопроцентный американец", по наблюдениям Маяковского, превратился в мещанина, жиреющего "в своей квартирной норке"("100%"). В "геологическом разрезе" небоскреба он увидел слепок с быта и нравов "винницкой глуши", подводя тем самым читателя к мысли о провинциализме американской жизни, о ее духовном застое.

   В своих выступлениях во время пребывания в Америке Маяковский позволял себе острые критические высказывания и читал стихи, сатирически изображающие различные стороны жизни этой страны, но, судя по газетным отчетам, почти не касался впрямую социального устройства общества, это могло обернуться немедленной высылкой из Штатов. Он нашел другую форму критики, косвенную - занимался, как сообщали недружественные газеты, тем, что "хвалил Советскую власть", "занимался пропагандированием советского строя и прелестей советской жизни" и т. д.

   Репутация Маяковского как выдающегося революционного поэта обгоняла его в поездке по Америке. Об этом позаботилась прогрессивная и коммунистическая пресса. Приглашение на вечер Маяковского в Кливленде гласило:

   "Эй, кливлендец, послушай! Театр не уедет, мувис не уедет, знакомые не уедут, а Маяковский уезжает в СССР. Но до отъезда он посетит Кливленд. Поэтому все идем 29 сентября с. г. в Карпентер-Холл. 2226 Ист., 55 стрит, видеть его и слушать лекцию и декламацию Вл. Маяковского".

   Это объявление дается после того, как газета уже познакомила читателей с Маяковским. А вот какой информацией подготавливала встречу с Маяковским в Чикаго "Дейли уоркер".

   "Владимир Владимирович Маяковский, один из самых выдающихся поэтов русской революции, приедет в Чикаго в пятницу, 2 октября. Он будет здесь рассказывать в Темпл-Холл о новой русской литературе и поэзии. Те, которые оплакивали "разрушение цивилизации" большевиками, получат возможность увидеть воочию новую цивилизацию, новую культуру, создаваемую революцией. Могучий поэт и исключительно сильная личность, товарищ Маяковский прочтет некоторые из своих собственных произведений и будет выступать от имени новой России, России Советов".

   Выступая в любой аудитории, Маяковский ни на минуту не забывал, что он - посланец России Советов. Он гордился своей страной, гордился тем, чего за короткий срок существования достигла Советская Республика - теперь уже Союз республик - в области культуры, литературы. Рабочая пресса готовила Маяковскому аудиторию (в Темпл-Холле его встречали пением "Интернационала"), Маяковский своими выступлениями, лекциями, стихами, ответами на вопросы, на записки - покорял аудиторию.

   "Одно из самых бурных собраний, бывших когда-либо в русской колонии в Чикаго, произошло в пятницу вечером 2 октября, когда 1500 человек набилось в Темпл-Холл, чтобы послушать знаменитого русского поэта Владимира Маяковского... С начала и до самого конца он держал аудиторию под своим обаянием... Публика едва не сорвала крышу криками восторга от его стихов, посвященных Америке..." - сообщала "Дейли уоркер".

   Удовлетворяя интерес американской интеллигенции (не только русской), чикагская буржуазная газета "Дейли ньюс" напечатала характеристику Маяковского. И, кстати, в Чикаго Маяковский встретился с известным американским поэтом Карлом Сэндбергом. Но встреча была очень короткой. "Пожали друг другу руки..." - сказал, вспоминая о ней в 1959 году, в Москве, Сэндберг.

   Более продолжительной была встреча Маяковского с американскими прогрессивными писателями - сотрудниками журнала "Нью-Мессез". Они устроили вечер в честь Маяковского в частном доме. Как вспоминает один из ее участников, Д. Фримен, "это была типичная вечеринка веселых двадцатых годов - патефон с джазовыми пластинками... танцы без пиджаков... Маяковский танцевал с грацией и силой медведя..." Потом, по просьбе собравшихся, читал стихи.

   Маяковский спросил Фримена:

   - Как это вышло, что у так называемых революционных писателей Америки нет своей организации?

   - Мы основали журнал, - ответил Фримен.

   - Этого мало, - настаивал Маяковский. - Вам надо организовать союз пролетарских писателей. У нас в стране несколько писательских организаций, германские товарищи тоже организованы, во многих странах писатели объединены.

   - А зачем организовывать специальные группы? - возражал Фримен. - Если писатель верит в коммунизм, пусть вступает в партию.

   - Но не каждый писатель, верящий в коммунизм, годен для вступления в партию, - ответил Маяковский. - Кроме того, многие писатели - против капитализма, но еще не понимают коммунизма. Разве вы не думаете, что им следовало бы объединиться в одну организацию?

   - Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Американские писатели не привыкли работать в группах, в организациях. Это одиночки-индивидуалисты, которые работают замкнуто, в тиши своих кабинетов.

   - Выйдет, даже у вас здесь выйдет, - сказал Маяковский. - Как только писатели поймут, что они на самом деле вовсе не свободные люди, что они целиком зависят от издательств и от редакций журналов, поймут, что рабочий класс откроет новые пути к культуре, - они обязательно объединятся.

   "Подрывная" работа Маяковского в США в этом направлении не имела успеха, но Джозеф Фримен перевел на английский язык два стихотворения поэта: "Наш марш" и "Приказ по армии искусств". "Приказ", по признанию Фримена, имел значение для него и для тех его коллег, "кто решал проблему искусства и революции". Эти стихотворения, напечатанные в журнале "Нейшен", были первыми переводами Маяковского в Америке.

   Тогда же примерно состоялся разговор Маяковского с проезжавшим через Нью-Йорк русским критиком Осинским, разговор, носивший, судя по отчету в газете, характер публичной дискуссии. "Из этого разговора мы впервые почувствовали, как мы отстали здесь, в Америке, от России, как провинциальны, - пишет в газете "Фрейгайт" Ш. Эпштейн. - Все те вопросы искусства и литературы, которые интересуют нас здесь, показались нам такими маленькими и ничтожными по сравнению с теми, что волнуют умы России. Интересен был в упомянутом разговоре не столько критик, сколько Маяковский... Он показал себя при этом во весь свой рост мыслителя и человека, хорошо ориентирующегося в научной литературе и обосновывающего свои аргументы с чисто марксистской точки зрения. Труды В. И. Ленина он знает чуть ли не назубок... С каким красноречием, с каким полемическим задором отстаивает он свою точку зрения!"

   По откликам газет можно судить, какое впечатление производили на слушателей (и зрителей!) выступления Маяковского. Вот один из них:

   "Чувствуется вера, что там, на том русском свете, действительно работа кипит, раз эта действительность создает Маяковских. Каждое его слово проникнуто любовью к родной стране, к той поистине гигантской работе, которая там сделана и которая там производится... Кто видел Маяковского, кто слышал его, тот не может не поверить, что наша родина не погибла; она работает, идет к поставленной цели, и эта цель с каждым годом придвигается все ближе".

   Это "Русский голос".

   Успех вечеров Маяковского и восторженные отклики о них в русской и американской коммунистической прессе привлекли внимание общественности. Уже после первого выступления поэта "Нью-Йорк тайме" опубликовала письмо в редакцию, в котором содержался косвенный упрек остальной американской прессе, игнорирующей "пребывание выдающегося иностранного гостя" в Штатах, что неплохо было бы перевести его стихи, из которых, как и от общения с Маяковским, американские писатели могли бы получить для себя "много новых мотивов и ощущений".

   "Нью-Йорк таймс" своеобразно "откликнулась" на этот призыв-упрек, она поместила в литературном приложении большую статью с разного рода небылицами о Маяковском. Но некоторые серьезные высказывания поэта приводились в ней близко к сути. Приводилось, например, заявление Маяковского о том, что гегемония во всех областях искусств перешла к России, что литература и искусство в нашей стране после революции переживают процесс демократизации, что положение людей искусства неизмеримо улучшилось, что ни один писатель больше не зависит от воли невежественного издателя...

   Реакционные, белоэмигрантские газеты, такие, как "Русский вестник", "Рассвет", не могли замолчать выступлений Маяковского в США, их отклики, как правило, изобиловали инсинуациями и откровенной бранью по адресу поэта и страны, которую он представляет. Даже манера чтения Маяковского, восхищавшая буквально всех, слушавших его, раздражила репортера газеты "Рассвет". "Так и я умею декламировать", - самоуверенно-хвастливо заявил он. Публика, посещавшая вечера Маяковского, как уже говорилось, в основном представляла собою старую, дореволюционную эмиграцию. Белоэмигрантская публика, как правило, составляла лишь малую часть аудитории, и она, эта часть, тоже была неоднородной, поэтому общая атмосфера всех вечеров была необыкновенно теплой и дружественной.

   Но отмечались и недружественные выходки. Об одном из таких случаев Маяковский рассказал грузинским друзьям-поэтам:

   - В Чикаго, где я выступал с докладом, какой-то белогвардеец решил надо мной поиздеваться. Зная, что я не владею английским, он произнес речь, направленную против меня, на английском языке. Весь зал напряженно уставился на меня, ожидая, какой я найду выход из неловкого положения. Я поднялся и ответил моему оппоненту на... грузинском языке. Все были поражены. А на галерке, оказывается, сидел один грузин, эмигрировавший из России еще до революции, и, услышав мою грузинскую речь, не удержался, закричал: "Кацо, вин хар, ан саидан харо?" (Эй, человек, кто ты и откуда?) Я поднял голову и крикнул в ответ: "Кутатури вар, кутатури!" (Кутаисец я, кутаисец!) После вечера этот человек повидал меня, и мы очень подружились. Он оказался рабочим.

   Люди, привлеченные в Америку легендами о ее сказочных богатствах и легкой наживе и не нашедшие там всего этого, с жадностью ловили каждое слово правды о далекой своей родине, где произошла революция, где пришли к власти рабочие и крестьяне. Буржуазная печать искаженно представляла жизнь в Советском Союзе, а тут приехал живой человек, от которого можно услышать слово правды, которого можно обо всем расспросить! Такой случай выпадает не часто.

   Маяковский умел находить контакт с любой аудиторией. В той же аудитории, которая заранее была к нему настроена доброжелательно, он воодушевлялся особенно, и тогда непринужденная манера рассказчика, дружеская фамильярность в обращении с залом, едкая ирония по отношению к тому, что поэт отрицал, его рокочущий на низах, покоряющий своей силой и красотой звучания голос приводили вечер к триумфальному финалу.

   - Это, брат, свой парень, - сказал один рабочий председателю вечера в Шенхофен-Холл, в Чикаго. - Недаром местная шваль его ненавидит.

   На одном из последних выступлений Маяковского в Нью-Йорке он отвечал на, видимо, заранее согласованный с устроителями вечера вопрос: Америка в воображении русского. Интригующий вопрос. Вначале Маяковский сослался на свою поэму "150 000 000", сказав, что это, конечно, сатирическое, преднамеренное преувеличение, поэтическая "работа красок" в отличие от "работы слова" в путеводителе... Это представление далеко не соответствует действительности, с которой столкнулся Маяковский. Америка, по Маяковскому, - не единое целое совершенство техники, "не один винт, а много", - "капиталистический хаос".

   - Мы приезжаем сюда, - говорил Маяковский, - не учить, но учиться тому, что нужно, и так, как нужно для России. В Америке, конечно, есть много интересного, удивительного. Но Америка в целом непригодна для Советского Союза как образец...

   Живя в отелях, находясь в дороге, в вагоне поезда, в каюте парохода, в метро, в автобусе или легковом автомобиле, Маяковский по всегдашней привычке работал над стихами. Но, кроме этого, он непременно должен был, передвигаясь, меняя места, видеть, наблюдать, сравнивать, встречаться с людьми. В Нью-Йорке он ходил на собрания рабочих, которые вели борьбу с профбюрократами, выступал перед ними, правда, на литературные темы, читал стихи, так как политические выступления могли вызвать скандал.

   За время пребывания в Штатах он издал книжки на русском языке "Солнце", "Открытие Америки". Тогда же здесь было положено начало переводу его стихов на английский язык.

   Вообще-то Маяковский несколько скептически расценивал эффект своих стихов на другом языке. Однажды он высказался об этом:

   "Я всегда склонялся к мысли, что корни моей поэзии неотделимы от русской почвы и, значит, мои стихи на всей обитаемой части земли непереводимы".

   И дальше развивая эту мысль, говорил человеку, который вознамерился перевести его на немецкий язык: "Как же сможете мой растрепанный ритм, мои сталкивающиеся слова, разбегающиеся фразы, мою ругань и проклятия, марши и уличные песни, весь мой разговорный и революционный русский язык, - как это можно вырядить в чужую одежду?"

   Но когда Гуго Гупперт, австрийский поэт, впоследствии многие десятилетия переводивший Маяковского (это к нему были обращены слова поэта), через некоторое время прочитал ему по-немецки "Левый марш", Маяковский высказал свое суждение - деликатно и прямо:

   - Кроме "линкс" (левой!) и "антанты" я ни единого слова не понял! Но вы не верьте никому на свете, если вам скажут, что мои стихи нельзя переводить, - даже мне самому не верьте!

   И после встречал Гупперта громким приветствием:

   - А-а, Гупперт - мой немецкий рупор-т! Ну как, земля и небо еще держатся? У вас есть еще охота ломать об меня зубы? Ваша уверенность, товарищ, делает мне честь!..

   Жаждавший общения с как можно большим количеством людей, поэт страдал от незнания английского языка. Страдал и иронизировал над собой:

   - Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, - сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:

   - Гив ми плиз сэм ти! {Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю!}

   Ладно. Дают. Подожду - и опять:

   - Гив ми плиз...

   Опять дают.

   А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:

   - Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так вечерок и проходит.

   Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: "Вон оно, русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север.".

   Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.

   Не придет ему в голову, что я - ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:

   - Ее уайт плиз файф добль арм стронг...

   И кажется мне, что очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.

   Но леди отодвигаются, прослышав в сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

   - Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я пов