Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

орачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...

   И добросовестный Бурлюк переводит:

   - Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.

   Незнание английского языка стесняло возможности общения и обедняло содержанием пребывание Маяковского в Америке, и это, по-видимому, было одной из причин, что к исходу трех месяцев он начинает торопиться домой. "Здесь отвратительно", "Страшно соскучился" - эти характерные для поэта жалобы в письмах и телеграммах из Нью-Йорка точно передают его настроение.

   28 октября, на пароходе "Рошамбо", Маяковский выехал из Нью-Йорка в Гавр. Вместо разрешенных шести он пробыл в Соединенных Штатах три месяца.

   "Отплывал машущий платками, поражающий при въезде Нью-Йорк... Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез".

   Восемь суток океана на "Рошамбо" - время для обдумывания, подытоживания американских впечатлений.

   "Отчет" о поездке в США представляют собой стихи и очерки "Мое открытие Америки".

   "Цель моих очерков, - заключает свои размышления уже в написанном виде Маяковский, - заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки".

   "Домой!" - итоговое стихотворение, оно завершает "американский" цикл. Кроме начала, нескольких подробностей пароходного быта во время путешествия на "Рошамбо", стихотворение всем пафосом устремлено к домашним - не заграничным, не американским - делам и заботам.

   Но он оглядывается назад, впечатления от Америки слишком свежи. Маяковский полюбил Нью-Йорк - в величии, в торжестве урбанизма, полюбил трудовой Нью-Йорк, но любовь его оказалась столь требовательной, столь придирчивой, что нередко превращалась в свою противоположность. Критический пафос в некоторые моменты затмевает любовь.

   Маяковского встречали в Нью-Йорке как апостола индустриального века, которому, без сомнения, должен был понравиться город. И вдруг такое:

   "Нет, Нью-Йорк не современный город. Нью-Йорк не организован. Машины, метро, небоскребы и прочее - это еще не настоящая индустриальная культура. Это только внешние ее приметы".

   Это говорит человек, приехавший из разоренной, доведенной войнами до полной разрухи России, народ которой, по представлениям американцев, "еще наполовину живет в средневековье, еще остался азиатом". А Маяковский?

  

   Я стремился

  

  

  

   за 7000 верст вперед,

   а приехал

  

  

   на 7 лет назад.

  

   И увидел совсем "дооктябрьский Елец аль Конотоп".

   Маяковский бросает вызов:

   "- Америка прошла путь колоссального развития материальных ценностей, изменивший облик этого мира, - говорит он писателю Майклу Голду. - Но люди еще не доросли до этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. По своему интеллекту нью-йоркцы остались провинциалами. Их умы еще не восприняли огромное значение индустриального века. Вот почему я называю Нью-Йорк неорганизованным - это гигант, случайно созданный детьми, а не зрелое, законченное произведение людей, понимавших, чего они хотят, творивших по плану, как художники..." Достается "архитекторам, построившим прекрасные небоскребы, но разукрасившим их устарелыми, безвкусными орнаментами в готическом или византийском стиле.

   ...Это все равно, что перевязать экскаватор розовыми бантиками или посадить на паровоз целлулоидных куколок, - язвит Маяковский. - ...Это не искусство индустриального века... Искусство должно быть жизненным".

   Его собеседник обескуражен, он видит, что Маяковский определенно недоволен Нью-Йорком. А тот, все больше воодушевляясь, обрушивает на него лавину слов:

   "- Ничего лишнего! Вот основа индустриального искусства... Никакого позерства, кривлянья, никакой красивости, тоски по прошлому, никакой мистики. Мы у себя, в России, уже выбрасываем выжатые лимоны и обглоданные цыплячьи косточки узкого мирка либерально-мистической интеллигенции... Искусство загнивает, если оно слишком респектабельно, слишком рафинированно. Оно должно выйти из комнат с бархатными портьерами, из захламленных мастерских, оно должно столкнуться с жизнью". Оно не должно иметь ничего лишнего, ничего бездействующего. В поэзии - "все слова должны работать".

   - В Америке те либерально-интеллектуальные мистики, о которых вы упоминали, - спросил Маяковского Майкл Голд, - бегут от машины. Они считают, что машина разрушает человеческую душу. Разве вы, русские, не боитесь стать слишком механизированными?

   - Нет, - решительно отрезал поэт. - Мы - хозяева машин, поэтому нам нечего их бояться... Зачем бояться... что человек превратится в машину? Это невозможно! Машины внушают смелые мысли.

   Мог ли иначе говорить Маяковский, приехавший из страны, где чуть ли не фантастической мечтой выглядело желание иметь сто тысяч тракторов!

   Это интервью было напечатано в газете "Уордл" и сопровождалось словами Майкла Голда, прогрессивного американского писателя, - словами о том, что Маяковский хотел увидеть в Америке индустриальный век. Про Маяковского он писал: "Ему тридцать лет, вес - около 215 фунтов, смелое, резко очерченное лицо и мускулатура футболиста. Он топал все время взад и вперед по комнате, пыхтя папиросами, привезенными из | Москвы..."

   И тут же газета дала портрет Маяковского, нарисованный художником Геллертом во время беседы поэта с Майклом Голдом. Маяковский, кстати, в долгу не остался. Заметив, что Геллерт набрасывает его портрет, он взял записную книжку и, в свою очередь, набросал портрет Геллерта. Тот удивился профессиональной зрелости изображения и приписал к нему по-английски: "Ей-богу, вы не только большой поэт, но и художник".

   Как бы продолжая беседу с Майклом Голдом, Маяковский писал в очерке:

   "Я ненавижу Нью-Йорк в воскресенье" - и развернул перед читателем картину бездумной праздности, тщеславия, корысти, разъедающих американское общество. Остроумие Маяковского играет всеми красками, когда он показывает быт американцев.

   Пишет, например, о том, кто и где обедает в воскресенье. "Победнее едят дома свежекупленную еду, едят при электричестве, точно давая себе отчет в проглачиваемом.

   Побогаче - едят в дорогих ресторанах... едят в полутьме, потому что любят не электричество, а свечи.

   Эти свечи меня смешат.

   Все электричество принадлежит буржуазии, а она ест при огарках.

   Она неосознанно боится своего электричества".

   Не утратила актуальности такая оценка веры (религии) в жизни американцев:

   "Бог - доллар, доллар - отец, доллар - дух святой".

   Доллар - единственная сила в Штатах, это чуть ли не с пеленок знает каждый американец, и это сразу подметил Маяковский.

   При встрече американец не скажет вам безразличное:

   - Доброе утро.

   Он сочувственно крикнет:

   - Мек моней? (Делаешь деньги?) - и пройдет дальше.

   Американец не скажет расплывчато:

   - Вы сегодня плохо (или хорошо) выглядите.

   Американец определит точно:

   - Вы смотрите сегодня на два цента.

   Или:

   - Вы выглядите на миллион долларов...

   Путь, каким вы добыли ваши миллионы, безразличен в Америке... К бизнесу приучают с детских лет. Богатые родители радуются, когда их десятилетний сын, забросив книжки, приволакивает домой первый доллар, вырученный от продажи газет.

   - Он будет настоящим американцем. Доллар всему голова.

   "Если даже косвенным давлением долларов можно победить должность, славу, бессмертие, то, непосредственно положив деньги на бочку, купишь все".

   Когда, по возвращении в Москву, Маяковский выступил в Политехническом с рассказом о поездке и прочел "американские" стихи, московский корреспондент "Нью-Йорк таймс" с обидой писал в своей газете: "Красный поэт рисует нас, как людей, помешанных на долларе". Более всего его раздражило утверждение Маяковского, что в Америке "деньги определяют искусство, мораль и правосудие".

   Впечатление об американской печати:

   "Газеты в целом проданы так прочно и дорого, что американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже запроданного журналиста".

   В очерке "Мое открытие Америки" Маяковский рассказал, как некий старый уже человек, некий миллионер Браунинг, под видом удочерения купил себе шестнадцатилетнюю наложницу. Рассказал о том, каким ханжеством оборачивается американский сухой закон "прогибишен".

   "Ни одна страна не городит столько моральной, возвышенной, идеалистической ханжеской чуши, как Соединенные Штаты", - замечает Маяковский.

   Очерки Маяковский написал по возвращении из Америки, под свежим впечатлением от увиденного, прочувствованного, пережитого. Но и находясь в США, выступая на вечерах, он со всей откровенностью делился своими наблюдениями, высказывал самые смелые критические суждения. Примерно через месяц пребывания в Штатах Маяковский написал стихотворение "Вызов", и, зная характер поэта, его полемическое бесстрашие, можно с уверенностью сказать, что читал "Вызов" американской публике.

   А ведь этот "вызов" не кому-нибудь, а самой Америке. Вызов миру капитализма: "Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав". Вызов ханжеской морали, которая насаждается в Америке власть имущими, вызов "его препохабию" - капиталу.

   В интервью газете "Фрейгайт" Маяковский говорил:

   "...Вот мы - "отсталый", "варварский" народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас - целое событие. Еще одна молотилка - важное приобретение. Новая электростанция - чудо из чудес. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же - здесь скучно, а у нас - весело. Здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас во всю бурлит жизнь, за нами будущее. До чего тут только не додумались! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества для освещения, что даже солнце не может с ним конкурировать, и все же темно. Такой богатый язык, с тысячами всевозможных газет и журналов, и такое удивительное косноязычие, такое безмолвие. Рокфеллеры, Морганы, - вся Европа у них в долгу, тресты над трестами, и такая бедность".

   Но и это еще не все.

   "Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира - с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, а мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые разбиты, многие дома разрушены, а трамваи переполнены и заезжены донельзя? Ответ простой: потому, что там бурлит жизнь, кипит энергия всего освобожденного народа - коллектива. Каждый новый камень, каждая новая доска на стройке есть результат коллективной инициативы...

   Наши сто пятьдесят миллионов - вот кто создает индустрию, вооружает жизнь техникой. Всего восемь лет прошло, восемь лет борьбы со всем старым. А какой переворот в умах, какой взлет культуры во всех областях жизни!"

   Маяковский не упустил случая поиронизировать по поводу "открытия" Америки в прошлом и поиронизировать над любым будущим "открывателем". Он напоминает, как тридцать лет назад В. Г. Короленко писал, увидев Нью-Йорк:

   "Сквозь дымку на берегу виднелись огромные дома в шесть и семь этажей..."

   Напоминает, как лет пятнадцать назад Горький писал в подобной ситуации (в 1906 году):

   "Сквозь косой дождь на берегу были видны дома в пятнадцать и двадцать этажей",

   "Я должен был, - продолжает Маяковский, - чтобы не выходить из рамок, очевидно, принятых писателями приличий, повествовать так:

   "Сквозь косой дым можно видеть ничего себе дома в сорок и пятьдесят этажей..."

   А будущий поэт после такого путешествия запишет:

   "Сквозь прямые дома в неисследованное количество этажей, вставшие на нью-йоркском берегу, не были видны ни дымы, ни косые дожди, ни, тем более, какие-то дымки".

   Главный итог пребывания Маяковского в США состоит в том, что оно (и конечно, предыдущие поездки в страны Европы) обострило социальное чутье поэта. Это было замечено по возвращении его в Москву после первого большого выступления в Политехническом. Одна из газет писала в отчете об этом вечере: "Американские наблюдения пробудили в поэте качества социолога, экономиста и политика. Маяковский хочет не только показывать, но и доказывать. Убеждать не только художественными средствами, но и отвлеченно-теоретическими". И ведь не случайно именно по дороге из Штатов родились проникновенные строки стихотворения "Домой!".

   Не случайно и то, что в этом же стихотворении поэт как бы возбуждает, готовит себя к новой, более трудной и более насыщенной по душевной отдаче работе: "Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье".

   Выезжая в конце мая из Москвы, Маяковский намеревался совершить путешествие вокруг земли.

   "Вокруг" не вышло, - пишет он в автобиографии. - Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР... Результат - книги: публицистика-проза - "Мое открытие Америки" и стихи - "Испания", "Атлантический океан", "Гаванна", "Мексика", "Америка".

   Первые устные отчеты о поездке за океан состоялись в Париже. Сначала Маяковский выступил с чтением стихов на официальном приеме в полпредстве СССР по случаю восьмой годовщины Октябрьской революции. 12 ноября был его вечер, организованный студентами СССР во Франции. Поскольку на вечере, как всегда, кроме советских студентов, находились и французы, то Маяковский, из вежливости к Франции, выдавшей ему визу и запрещающей говорить о политике, поначалу следовал этому правилу, но как-то само собой с литературных тем перешел на социально-экономическо-политические. Американские впечатления требовали выхода...

   Через два дня газета "Парижский вестник" писала, восхищаясь Маяковским-оратором, что трудно себе представить лучшего рассказчика для широких масс. "Маяковский - создание новой России. В его могучей, широкой, подвижной фигуре, в его товарищеской фамильярности с слушателями, в его непринужденной манере, в его едкой иронии, - во всем его существе сказывается нечто, что роднит его с русским рабочим, с человеком из народа".

   Демократизм Маяковского, его умение быть своим в любой аудитории, яркий, несравненный талант оратора, рассказчика, полемиста признавались всеми, кто хоть раз слышал поэта. Вот он расхаживает по сцене Океанографического института в Париже и рассказывает об Америке, делится своими впечатлениями, а затем читает стихи - они как бы иллюстрируют только что сказанное, но как иллюстрируют! Они дают новый, гораздо более глубокий смысл сказанному. И время летит незаметно, уже час ночи, а публика словно завороженная, слушает поэта...

   В интервью "Новой вечерней газете" (Ленинград) сказал:

   "- Я выехал из Америки в октябре. Должен сознаться, что со мной не случилось там ни одного чисто американского приключения, ибо за "приключения", вроде приключений О. Генри, надо платить, а я не расходовался на этот вид развлечений, поэтому ничего необыкновенного со мной не случилось.

   Зато слухи о моих успехах в Америке нисколько не преувеличены. Я нахожу, что иметь аудиторию в полторы тысячи человек в течение ряда недель - это, конечно, успех. Думаю, что, кроме литературного, мои лекции имели некоторое значение еще и в смысле революционном".

   Можно добавить, что Маяковский тоже ничего не преувеличил. Не сказал лишь, что и стихи его (не только лекции) оказывали революционизирующее воздействие па публику.

   А 6 декабря в Политехническом музее состоялось первое большое выступление Маяковского по возвращении из Америки, с отчетом о поездке. В программе вечера - доклад, который так и назван: "Мое открытие Америки", и в котором явно проглядывают контуры его очерков, и чтение стихов, написанных во время поездки и сразу по возвращении в Москву. Через два дня он выступил в Доме печати. Интерес к этим выступлениям был проявлен огромный.

   В Политехнический даже с билетами попасть было трудно. Большой зал был битком набит, люди сидели на эстраде, на ступеньках.

   С таким же успехом проходят другие вечера. В Киеве в зал Домкомпроса тоже невозможно было пробиться. Коридоры, фойе, лестницы - все забито билетным и безбилетным народом. В зале сидят по двое на одном стуле, друг у друга на коленях. В записках Маяковскому - требование впустить в зал безбилетников. И Владимир Владимирович находит выход - впустить всех, сколько возможно вместить...

   В январе-феврале - поездки по городам страны с докладом "Мое открытие Америки" и чтение стихов из заграничного цикла: Ленинград, Харьков, Киев, Ростов, Краснодар, Баку, Тифлис... В каждом из этих городов по нескольку выступлений. Это уже "отчет" перед массовой аудиторией. А в это время "Стихи об Америке", отрывки из книги очерков публикуются в периодической печати.

   История советской литературы, пожалуй, не знает другого примера, когда бы писатель с такой оперативностью и с такой ответственностью перед читателем представлял бы творческий отчет о заграничной поездке.

   Вряд ли также найдется много примеров, когда бы литературно-критическая оценка стихов и прозы вступала в такое противоречие с читательским восприятием. Уже значительное время спустя молодой теоретик конструктивизма К. Зелинский, резко менявший свое отношение к Маяковскому, писал в журнале "На литературном посту", ссылаясь на "записки о заграничных путешествиях": "Безвкусным, опустошенным и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского... Как поверхностно, как неволнующе скользит Маяковский по зеленым меридианам!" Статья Зелинского называлась "Идти ли нам с Маяковским?" - и конечно, давала недвусмысленный отрицательный ответ.

   Очерки и стихи об Америке "прокатывались" на вечерах, на выступлениях поэта. Их восприятие было совершенно другим. Вот что писала ростовская газета "Молот" о первом выступлении Маяковского в этом городе, в частности, о лекции, с которой начинался вечер:

   "Это не была лекция, по крайней мере в том смысле, в каком привыкли мы понимать это слово. Скорей беседа поэта с публикой, - беседа, пересыпанная блестками неподражаемого... Маяковского остроумия. Об Америке т. Маяковский сказал не много, но немногое, сказанное им, давало большее представление о заатлантической стране, чем многословные речи патентованных лекторов".

   Значит, выступления Маяковского в эти годы были не просто вечерами поэзии, но и приобрели пропагандистский характер.

   Пожалуй, это началось еще в Америке, где после второго выступления поэта в Нью-Йорке газета "Русский голос" писала:

   "Отрывок из поэмы "Ленин" приковал всеобщее внимание. Поэт говорил о смерти Ленина, о роковом известии, когда не стало пролетарского вождя, и о похоронах. Двухтысячная масса была, в буквальном смысле слова, загипнотизирована.

   В заключение поэт отвечал на вопросы по запискам. Эти вопросы носили преимущественно политический, а не литературный характер".

   И об этом, политическом характере его выступлений, говорилось в других отчетах.

   Вечера Маяковского теперь действительно не походили на обычные поэтические вечера, они, как правило, имели целевую установку. Тут непременно бывал доклад (или беседа), стихи, разговор с аудиторией. Это были своеобразные спектакли, где режиссером (и актером - тоже) выступал Маяковский, он вовлекал в действие слушателей-зрителей. Драматургия подобных спектаклей всякий раз рождалась заново как импровизация. На этот раз сама действительность, общение с аудиторией пробудили в Маяковском партийного пропагандиста, он почувствовал вкус к разговорам на политические темы.

   Если прежде не поэтическая часть вечеров, как правило, представляла собой очный или заочный литературный диспут, отражала перипетии литературной борьбы, то американские впечатления оказались в этот момент важнее, они захватили воображение поэта, потеснив даже литературные заботы.

   Успех вечеров-отчетов воодушевил Маяковского, он был доволен их результатами. Когда переполнившая киевский цирк публика на протяжении трех часов слушала поэта, он сказал:

   - Между прочим, товарищи, та страна, где добрый час слушают серьезные стихи, достойна уважения... - И, подумавши, добавил: - Да, хороша наша страна... И я, наверное, неплохой поэт, если сумел заставить вас столько времени слушать себя...

  

   "Я должен писать на эту тему". Такой фразой Маяковский начинает статью "Как делать стихи?". Статьею он не ограничился. В середине двадцатых годов (особенно в 1926-м) им написано несколько стихотворений о поэзии, о поэтическом труде, "о месте поэта в рабочем строю". Юбилей Пушкина (125 лет со дня рождения), трагическая смерть Есенина, литературные распри, постоянные нападки критики... Все это вызывало горячий отклик и становилось предметом дискуссионных выступлений Маяковского на вечерах поэзии, многое вошло в стихи.

   Необходимость высказаться оказалась столь настоятельной, в душе так накипело, что он, чтобы дать выход страстям, задумал написать роман, в котором хотел изобразить литературную жизнь и быт, борьбу школ и т. д. в середине двадцатых годов. Маяковский заключил с ГИЗом договор на этот роман, но увы, так и не написал его. Слишком рискованным было вторжение в собственную и своих друзей и недругов настоящую жизнь, чтобы не обжечься. Метафорическая стихотворная форма высказывания была ему способнее для воплощения этого серьезного замысла.

   Пришла человеческая и творческая зрелость. Складывались в тезисы, в формулы взгляды на поэзию, на поэтику, на более широкие проблемы литературной жизни. И в то же время отбирали силы посторонние литературе групповая возня, неустроенный быт.

   Правда, свой домашний быт Маяковский постепенно налаживал. Быт в чисто внешнем представлении. В конце апреля 1926 года он переехал в Гендриков переулок (ныне переулок Маяковского), где получил квартиру в доме 15 - четыре небольших комнатки.

   И поскольку в эту же квартиру вселились Брики, комната в Лубянском проезде осталась за Маяковским как его рабочий кабинет. Оставить ее за собой удалось с превеликим трудом, с помощью Луначарского, писавшего соответствующие обращения в разные инстанции.

   В четырехкомнатной квартире поэту принадлежала одна комната - с широкой тахтой и письменным столом. Смежная с нею была общей столовой или гостиной. Две остальные занимали Брики. Даже по тем временам условия жизни Маяковского не были роскошными. Но квартира 5 в доме 15 по Гендрикову переулку стала своеобразным клубом для многих писателей, журналистов, художников.

   Однако работалось Маяковскому лучше у старой пристани - в Лубянском проезде. Человек общественный, умевший мобилизовать себя, сосредоточиться для работы над стихами в любых условиях, даже в окружении множества людей, он, конечно, нуждался и в покое, в одиночестве, и, наверное, чаще, чем это ему удавалось.

   Там, в этой тихой и не очень уютной, но дающей возможность отвлечься от всех внешних раздражителей и неурядиц комнатке, в коммунальной квартире, рождались прекрасные поэтические строки. Там родилось стихотворение "Разговор с товарищем Лениным".

  

   Грудой дел,

  

  

  

  суматохой явлений

   день отошел,

  

  

  

   постепенно стемнев.

   Двое в комнате.

  

  

  

  

  Я

  

  

  

  

   и Ленин -

   фотографией

  

  

  

   на белой стене.

  

   Вот эта фотография над письменным столом, стоит только чуть поднять голову. Он всматривается в фотопортрет, и ленинские черты словно оживают: "Рот открыт в напряженной речи, усов щетинка вздернулась ввысь..." Этот фотопортрет, наверное, один из самых живых, удивительно удачно схвативших момент, уловивших динамику ленинского жеста, лаконично, уже в словесном варианте, воспроизведен Маяковским. И теперь, глядя на него, мы видим и ощущаем то, что увидел и ощутил поэт: "...в складках лба зажата человечья, в огромный лоб огромная мысль".

   Маяковский увидел проходящие "под ним" тысячи людей, лес флагов, вздетые кверху руки... И вот самое личное: "Я встал со стула, радостью высвечен, хочется - идти, приветствовать, рапортовать!"

   Удивительно: несмотря на столь, казалось бы, казенное слово - "рапортовать", несмотря на содержание этого "рапорта", целиком посвященного трудным будничным делам государства - добыче угля и руды, борьбы с нищетой, с кулаками, волокитчиками, подхалимами, сектантами и пьяницами, - стихотворение звучит на высокой лирической ноте. Оно покоряет своею душевной открытостью, очень достойно, без прямых признаний, но и с обезоруживающей искренностью выраженной любовью к Ленину.

   ...В коммунальной квартире на Лубянке, где проживало, кроме него, пять семей, Владимир Владимирович быстро подружился с соседями. Соседи примирились с его громким голосом и частыми телефонными звонками, шумными разговорами в его комнате и табачным дымом, валившим из раскрытой настежь двери. Он быстро приручил к себе детей, а школьницу Люсю надоумил учиться печатать на машинке. Люся и стала впоследствии профессиональной машинисткой, а пока училась, перепечатывала Владимиру Владимировичу стихи. "Клопа", "Баню".

   А литературные обстоятельства между тем складывались так, что Маяковский почувствовал необходимость выступить со статьей "Как делать стихи?", написать стихотворения - страстные, полемически острые, - "Сергею Есенину", "Разговор с фининспектором о поэзии", "Послание пролетарским поэтам" и некоторые другие.

   В статье "А что вы пишете?", опубликованной 28 мая 1926 года в "Красной газете", Маяковский резко ополчился на халтуру. "Качество писательской продукции... чрезвычайно пошатнулось, понизилось, дискредитировалось", - пишет он, жалуясь на скверную постановку литературного дела вообще, на издательскую практику, на потерю связи с читателями. Он напоминает о _к_в_а_л_и_ф_и_к_а_ц_и_и_ писателя, поэта и что именно этому посвящена его статья "Как делать стихи?". Вспоминает П. Лавут:

   "- Меня приводит в бешенство "литературное поповство", "вдохновение", - говорил Маяковский, выступая перед большой аудиторией, - длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев. От поэтов не продохнуть. Среднее мясо их стихов ужасно. Стихотворное наводнение выходит далеко за пределы литературных интересов. Эти стихи уже не стихи, а "стихийные бедствия". Они вредны для организации молодого сознания. В результате в магазинах ни одной книжки стихов не берут..."

   Так что стихи о стихах появились совсем не случайно.

   Был и внешний повод. Стихотворение "Марксизм - оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот!" - написано как прямой отклик на дискуссию в журнале "Журналист" - "Наша критика и библиография" (1926).

   Конечно, стихотворение "Четырехэтажная халтура" написано в 1926 году, когда "ствол" литературы уже начал пускать мощные побеги в поэзии, ведь ее прежде всего имел в виду Маяковский. Но на книжный рынок вместе с этим хлынул огромный поток стихотворной серятины, хотя издательское дело было еще как следует не налажено. А Маяковскому да и другим серьезным поэтам издать книги было совсем не просто. И в издательской политике эстетический критерий нередко подменялся вульгарно-социологическим.

   Социологический схематизм (вульгарный социологизм) В. Переверзева, В. Фриче, получил распространение в подходе к текущей литературе и еще не имел должного осуждения. Наоборот, даже в более поздних работах, например, в статье Ц. Вольпе "Теория литературного быта" (1929) подвергается резкому разделению классовая и профессиональная культура: "Вопрос о личной культуре писателя, - говорится в статье, - в наше время есть вопрос о классовой культуре, а не о профессиональной".

   Вряд ли надо специально напоминать о том, что классовые позиции Маяковского не только были четко заявлены, но они исповедовались как один из принципов веры.

   Тем не менее, и в статье "Как делать стихи?", и в нескольких стихотворениях 1926 года он акцентировал внимание на поэтике, на мастерстве, на профессиональном подходе к литературе, к поэзии, страстно доказывая, что работа эта требует огромной затраты сил и энергии.

   Самым ярким документом в борьбе за качество является стихотворение "Разговор с фининспектором о поэзии". Этот "деловой" разговор превратился в поэтический трактат о призвании, о мастерстве, о труде поэта. Замечательно здесь соединение чисто деловой, даже утилитарной сущности некоторых фрагментов стихотворения с высоким строем души поэта, которое находит выражение в нем как в целом.

   Сначала о деловой стороне.

   Поездки Маяковского по стране требовали больших расходов, на его полном или неполном иждивении находились Брики, он помогал матери и сестрам и поэтому часто нуждался в деньгах. И, естественно, всякие незаконные вычеты и взимания с гонораров вызывали протест. К тому же он был щедр, даже расточителен, мог швыряться деньгами, когда они у него были.

   Бестактные люди нередко в записках или устно спрашивали его о заработках, распространяли всяческие небылицы о фантастических гонорарах за книги и выступления.

   П. И. Лавут, организатор вечеров и выступлений Маяковского, ведавший денежными делами по этой части, утверждает, что иногда во время поездок по городам поэт не только ничего не "зарабатывал" на выступлениях, но и вкладывал свои деньги. Зато Маяковский настаивал на гонораре в тех случаях, когда считал это справедливым. Он воевал с теми людьми, которые не считали поэтический труд профессией. Сами же деньги имели для него условную ценность. Когда они были, поэт помогал товарищам, щедро оплачивал услуги, словом, проявлял необычайную широту натуры. Во ВХУТЕМАСе постоянно помогал двум-трем нуждающимся студентам.

   Отвечая на вопросы о заработках, он говорил:

   - Я получаю меньше, чем... следовало бы. Расходы все съедают. Учтите: болезни, срывы... переносы, отсутствие сборов - тогда почти убыток... Почему я люблю получать деньги? Деньги существуют, пока они представляют собой какое-то мерило. Меня никто на службе не держит, не премирует, у меня свободная профессия. Чем дороже оплачивается мой труд, тем приятнее: значит, больше ценят то дело, которым я занят... Я работаю не меньше любого рабочего. Отпуском ни разу в жизни не пользовался. Брать с тех, кто может платить, - правильно. А то перестанут ценить. Я получаю гонорар, как за любой литературный труд. Кстати, не везде я его получаю. Очень часто я выступаю бесплатно: например, в Москве... на заводах и фабриках, в воинских частях, иногда в вузах.

   Не один, по-видимому, разговор с фининспектором состоялся у поэта, прежде чем появилась потребность высказаться и о гонорарах и удержаниях, а также и о "месте поэта в рабочем строю".

   Вслед за стихотворением "Разговор с фининспектором о поэзии" было написано "заявление" Маяковского "В Мосфинотдел фининспектору 17-го участка" (а затем "дополнение" к этому заявлению), где поэт в строго деловой форме, с цифровыми выкладками объясняет, почему сумма налога, об уплате которого он получил извещение, несправедлива, завышена (перед этим фининспектор посетил Маяковского на дому и осмотрел его "имущество").

   По пунктам, с исключительной педантичностью Маяковский объясняет, почему он не подал декларации о заработках, каких расходов требуют поездки за границу, поездки по городу, оплата работы машинисток, бумага, материалы для живописи и т. д. и т. п. Со скрупулезной точностью подсчитываются все расходы, вплоть до телефона и взноса в профсоюз.

   Написанное по канонам канцелярской стилистики, это, заявление заканчивается так: "Прошу принять во внимание указанное мной в заявлении и снизить обложение до норм, просимых и доказываемых мною". И добавляет: "Всякое иное решение в корне подорвет мою работу".

   Но самое замечательное то, что Маяковский, в конце, ссылается на свои "работы": "Как делать стихи?", "В мастерской стиха", "Разговор с фининспектором о поэзии". Дескать, читайте, дорогие товарищи, финансовые работники, вникайте, постарайтесь понять, что такое поэтический труд, сколько на него тратится "сердца и души", что не учитывается никакими обложениями и скидками, и что он значит в жизни общества.

  

   Поэзия -

  

  

   та же добыча радия.

   В грамм добыча,

  

  

  

  

   в год труды.

   Изводишь

  

  

  

  единого слова ради

   тысячи тонн

  

  

  

   словесной руды.

   Но как

  

  

  испепеляюще

  

  

  

  

  

  слов этих жжение

   рядом

  

   с тлением

  

  

  

  

  слова-сырца.

   Эти слова

  

  

   приводят в движение

   тысячи лет

  

  

  

  миллионов сердца.

  

   Стихотворение ли произвело неотразимое впечатление на финансистов, статья ли "Как делать стихи?" или логические выводы и цифровые выкладки заявления Маяковского, но районная налоговая комиссия согласилась, что "заработок плательщика связан с большими производственными расходами", и несколько снизила сумму, подлежащую обложению налогом.

   Он не обожествлял поэзию и поэтический труд. "Поэзия любит в мистику облекаться, говорить о вещах едва касаемо". Этому Маяковский грубо противопоставлял агитацию в стихах за покупку облигаций выигрышного займа. Он не придавал поэзии значения некого таинства, не накидывал на нее флер романтической загадочности, но в то же время сознавал: "- Поэзия - вся! - езда в незнаемое". И опять: "Труд мой любому труду родствен". И показывает, как тяжек этот труд, беря в сравнение деловые, каждому понятные производственные термины (вексель, тариф, накладные расходы, баланс, проценты, пени), даже цифры ("тысячи тонн словесной руды", "рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль"). Поэт нарочито огрубляет свой "Разговор", ведет его как бы на сугубо деловой, утилитарной основе, ведь его собеседник (и оппонент) - фининспектор.

   Однако так кажется лишь поверхностному взгляду. Деловая лексика не должна вводить в заблуждение относительно взгляда Маяковского на поэзию, не должна и не может принизить значительности, высокого общественного и поэтического смысла стихотворения.

   Деликатно разъясняя фининспектору "явление рифмы", поэт не забывает сказать, что его цель - не какое-нибудь "лампа-дрица-ца" к слову "отца", а "рифмы, чтоб враз убивали нацелясь", рифмы, которых и осталось-то, может быть, "пяток" и которые находятся с великими усилиями.

   "Труд мой любому труду родствен", - утверждает Маяковский. Но вместе с тем он отнюдь не склонен преуменьшать значение и результаты этого труда, он сознает себя не только "слугой" народа, но и его "водителем". Ни больше ни меньше.

   И вот эта роль - выразителя силы и воли класса, "слуги" его и "водителя", "двигателя пера" - эта роль необычайно трудна. "Машину души с годами изнашиваешь", - уже внешне спокойно объясняет Маяковский, продолжая свой диалог не как поэт с фининспектором, а как человек с человеком. "Все меньше любится, все меньше дерзается..." - и дальше с еще большей проникновенностью - насчет "амортизации сердца и души".

   Деловой разговор о налогах, заработках и расходах переместился в такую личную сферу, когда делаются самые сокровенные признания. Признания, естественно, не только фининспектору, ведь это уже разговор человека с человеком, поэта - с читателем. И только просьба поэта подвести его "посмертный баланс" снова возвращает нас к начальной теме разговора. Отсюда начинается патетическая концовка стихотворения, замечательные строки о поэте, как "должнике вселенной", которые часто цитируются, о личных "долгах" Маяковского перед "Бродвейской лампионией", перед "небесами" грузинского села Багдады, перед Красной Армией и "перед вишнями Японии" - словом, "перед всем, про что не успел написать".

   А в обращении к фининспектору интонация убеждения сменяется интонацией повелительной, интонацией требовательной: "...высчитав действие стихов, разложите заработок мой на триста лет!" Патетика финала достигает высшей точки в страстном утверждении: "И сегодня рифма поэта - ласка и лозунг, и штык, и кнут".

   Не слишком ли высокая нота для концовки стихотворения, где шел деловой разговор, разговор о налогах, тарифах, балансах и т. д.? Пожалуй - да. И Маяковский снова вводит стихотворение в полемическое русло, он - последнею строфой - выпускает жало иронии: если вы считаете поэзию несерьезным делом, игрой, пользованием "чужими словесами", то - "вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!"

   "Товарищи" - это не к одним фининспекторам, это и к тем, кто прочтет в стихотворении только о налогах и тарифах, о заработках и расходах и больше ничего. Мол, вам это кажется недостойным поэта, слишком бытовым, меркантильным делом? Так, может, и поэзия - явление такое же заурядное? И если кто так думает, то, пожалуйста, попробуйте сами, я не возражаю.

   Маяковский считал, что стихотворение "Разговор с фининспектором о поэзии" посвящено "ощущению квалификации", но содержание его выходит за эти рамки. Однако "ощущение квалификации" нашло выражение в ярких пластических, навсегда запоминающихся образах.

   "Разговор с фининспектором о поэзии" "технологической" сутью смыкается со статьей "Как делать стихи?". В начале ее Маяковский говорит о том, что ему не раз приходилось на различных диспутах "если не разбивать, то хотя бы дискредитировать старую поэтику". Это вызывало недоумение и критику:

   - Вы только разрушаете и ничего не создаете! Старые учебники плохи, а где новые? Дайте нам правила вашей поэтики! Дайте учебники!

   Понимая, что халтурщиков, дельцов и пролаз никакими учебниками не сделаешь поэтами, что "наставления" по писанию стихов и прозы - полная чушь, Маяковский решил поделиться своим опытом "делания" стихов как практик.

   Его возмущала книга Г. Шенгели "Как писать статьи, стихи и рассказы": это все равно, как если бы ЦК швейников издал трактат о том, как вышивать аксельбанты лейб-гвардии его величества полка.

   - Зачем нужна такая затхлая книга?