Маяковский Владимир Владимирович - Ал. Михайлов. Маяковский

их страстей на некоторых вечерах Маяковского. "Вечерняя Москва" о вечере в Политехническом, состоявшемся 15 ноября, писала:

   "...Никогда еще не проявилось так отчетливо, как вчера, отношение к поэту обывателя, который за свой целковый считает вправе с высоты своего обывательского величия и в отдельных выкриках и, тем более, в анонимных записках самым вызывающим образом глумиться над поэтом". Сейчас это кажется почти невероятным, а ведь Маяковскому действительно, как перед судом, приходилось убеждать публику на вечерах, отвечая своим оппонентам, что он искренне выразил свое отношение к революции, к Советскому социалистическому Отечеству.

   Не во всех случаях, разумеется, поэт отвечал на вопросы, реплики и записки такого рода в тоне убеждения. Когда он выпускал жало иронии, насмешки, то, как писала "Вятская правда", "прилизанным мещанам не по вкусу пришлись его резкие ответы. Они не могли слышать хлесткость его острот", а анонимные записки были такого тона и содержания, что надо было или с достоинством пренебречь ими, стать выше, ответить спокойно, или принять вызов и ударить втройне больно, ударить так, чтобы укрывшийся в убежище анонима противник уже не смог больше поднять головы. А если он все-таки пытался поднять голову?

   - Маяковский! - с вызовом отчаяния кричит он, разоблачая свою анонимность. - Вы что, полагаете, что мы все идиоты?

   - Ну что вы! - кротко удивляется поэт. - Почему все? Пока я вижу перед собой только одного...

   После этого вновь возникать было уже невозможно.

   Придавая огромное значение поэме "Хорошо!" как произведению этапному, Маяковский в это время ищет встреч с большой аудиторией не только в Москве и Ленинграде, он едет по городам СССР. "Хорошо!" его отчет о творческой работе к десятой годовщине Октября. Более тридцати раз он выступал в это время с чтением поэмы в разных городах и аудиториях. Основная масса слушателей принимала поэму восторженно. Большая часть газетных откликов о вечерах, оценивавших также и саму поэму, тоже была выдержана в духе понимания и доброжелательства.

   Поддержала поэму "Правда". Положительные отклики были в "Комсомольской правде", ленинградской "Красной газете". Однако в литературной печати вокруг "Хорошо!" стала нагнетаться атмосфера неприятия.

   Начало было положено не в Москве и не в Ленинграде, а в Ростове. Здесь после выступления Маяковского с чтением поэмы "Хорошо!" в двух газетах появились две рецензии. Одна, как ныне говорят, положительная, другая - в газете "Советский юг" (27 ноября 1927 года)... Впрочем, о ее характере красноречиво говорит название, рецензии: "Картонная поэма".

   "Ни одна искра октябрьского пожара не попала в октябрьский переворот Маяковского", - писал критик. Он увидел в поэме "картонный парад", не более. Далее критик пишет: "Это не творчество. Это имитация. Это - незатейливая работа переводчика, не дерзающего на творческий акт". И еще: "Тот же протокол о взятии Таврического (?) дворца". В назидание добавляет: "Перечисления событий нам не надо. Их каждый пионер знает наизусть".

   Лишь в некоторых местах поэмы критику видится "старый добрый Маяковский" времен футуризма. И в заключение он выносит приговор: жить этой "картонной" поэме-"арке" - месяц-другой.

   Для рапповцев, для Авербаха эта статейка неизвестного ростовского журналиста (а впоследствии известного театрального критика) Ю. Юзовского была подлинной находкой. Она была, как "отзыв читателя" (?), перепечатана в журнале "На литературном посту" и прозвучала как аргумент в дискуссии о Маяковском, развернувшейся на его страницах.

   Начало дискуссии положила другая статья. Ее автор - И. Дукор. В этой статье противопоставлялась газетная работа Маяковского его поэме, в которой автор не обнаружил больших достоинств, зато упрекнул поэта в "снижении подлинно газетного и искреннего жанра в сторону... дешевой "юбилейной эпики"...

   Трудно сказать, чего больше в этой статье, - непонимания или догматического, содержащего в себе ядовитые намеки неприятия. Догматического с лефовских позиций: Л. Авербаху куда как на руку было критическое выступление по поэме Маяковского, прикрытое похвалой его газетной деятельности и именем критика, стоящего на лефовских позициях.

   А затем выступил критик М. Беккер со статьей "Хорошо ли "Хорошо!"?". В его оценке тоже ощущалась двойственность. Положительно оценивая поэму в целом, он - в полном противоречии со статьей "Маяковский-газетчик", начавшей дискуссию в журнале, - упрекал поэта в том, что тот "не освободился от влияния газеты".

   Кроме того, Беккер в характерном напостовском (рапповском) стиле безапелляционного приговора утверждал, что во всех произведениях о революции "Маяковский был далек от понимания Октября, его содержания, его сущности".

   Дискуссия явно запутывала Маяковского. Свою лепту внес и А. Фадеев, на Первом съезде пролетарских писателей (май 1928-го) он резко отозвался о поэме "Хорошо!", охарактеризовав некоторые образы ее "фальшивыми, напыщенно-плакатными". Фадеев говорил о том, что Маяковский "не смог в поэме "Хорошо!" дать борьбу противоречивых тенденций у крестьян, потому что не заглянул в психику крестьянина, и его красноармейцы, лихо сбрасывающие в море Врангеля, получились фальшивыми...".

   Надо сказать, рапповцы тактически умело изолировали Маяковского, разобщая с ним литературную молодежь. К. Зелинский, привлеченный в "Леф", - яркий тому пример. В статье "Идти ли нам с Маяковским?" и он нанес удар: "Как много напора и темперамента при какой-то пустоте внутри!"

   Неискренность, фальшь, душевная пустота... Какие еще более оскорбляющие, унижающие человеческое достоинство характеристики можно было пустить в оборот, чтобы нанести удар в самое сердце поэта! Ведь не случайно тоже по поводу поэмы было брошено словечко "хорошо-с" - подлый намек на якобы прислужничество Маяковского Советской власти.

   В литературной борьбе вокруг поэмы "Хорошо!", произведения этапного не только в творчестве Маяковского, но и во всей советской литературе, проявили себя групповые пристрастия. Но в оценках поэмы "Хорошо!" отчетливо различимы и политические оттенки. Борьба шла за генеральное направление в развитии советской литературы, которое явственно обозначила поэма и которое не сразу и не всеми принималось в этом качестве.

   Еще в связи со стихотворением "Последняя петербургская сказка" (1916) было замечено, что оно "наследует державную тему Пушкина и предвещает государственный, державный пафос Маяковского" (Ст. Лесневский). В поэме "Хорошо!" это предвестие воплотилось могуче, широко, звонко.

   "Хорошо!" - сказал Маяковский революции, ее победоносному шествию, успехам в строительстве новой жизни, нового, социалистического государства. "Плохо!" - это он собирался сказать в другой поэме. Легко догадаться, что будь она написана, поэма "Плохо!" стала бы сатирой на отрицательные явления советской действительности двадцатых годов. Впрочем, эту задачу выполнили сатирические стихи Маяковского, его пьесы "Клоп" и "Баня".

  

   1928 год, как и предыдущий, начался для Маяковского с поездки по городам (Казань, Свердловск, Пермь, Вятка). В газетных отчетах мелькает лестная для него квалификация: публицист и агитатор, а Владимир Владимирович озабочен судьбой поэмы "Хорошо!". Ее неуспех означал бы крушение творческих принципов Маяковского.

   Слишком велика была ставка: поэма задумывалась и была написана как произведение программное, ее программность, разумеется, не сводилась к чисто формальным элементам. Маяковский понимал, что поэмой "Хорошо!" он прокладывает путь новой поэзии, поэзии революционного действия. И поскольку в критике начинало преобладать отрицательное отношение к поэме, Маяковский снова и снова читает "Хорошо!" перед большой аудиторией. Газеты Свердловска, Перми, Казани, Вятки, украинских городов почти единодушны в своих отчетах о вечерах Маяковского, они отмечают безусловный успех поэмы в массовой аудитории. "Красная Татария" приводит в своем отчете отзыв рабочих, к которому она присоединяется: "Маяковский понятен каждому рабочему и мужику, потому что он вселяет бодрость, силу и веру в победу. Пожелаем почаще выступать поэту на рабочих и крестьянских собраниях".

   Владимир Владимирович хлопочет о втором издании поэмы, настаивает на удешевлении книги, соглашаясь на минимальный гонорар. Он хочет, чтобы книга попала "в рабочую и вузовскую читательскую массу". Он понимает: одних вечеров, выступлений с чтением поэмы, стихов, с докладами - мало. Нужны книги. В стране происходит культурная революция, люди тянутся к газете, слушают радио. В Днепропетровске он узнал, что рабочие заводов принимают участие в зарождении оперы, радовался этому, подсказывал культработникам, чтобы они использовали в своей деятельности литературу.

   Здесь же, на заводе имени Петровского, он выступил как представитель "Комсомольской правды" и говорил о роли комсомола в культурной революции. Маяковский с каждым годом все теснее сотрудничал с комсомолом, с "Комсомольской правдой". Ему был по душе энтузиазм молодежи, запал в любом деле, в любой кампании, а их проводилось в то время много, и комсомол непременно включался в эти кампании. Маяковский очень быстро нашел общий язык и подружился с Тарасом Костровым, редактором "Комсомолки", а затем журнала "Молодая гвардия", встречался с Александром Косаревым, секретарем МК, а затем генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ.

   Удостоверение сотрудника "Комсомольской правды" за N 387 Владимир Владимирович носил не формально. Он был своим человеком в молодежной газете, тираж которой из года в год увеличивался и влияние в политической жизни общества росло. Стихи Маяковского в "Комсомолке" печатались, как правило, не на литературной странице, а в подборке с редакционной статьей (передовицей), фельетоном, письмом читателя, рабкоровской заметкой. Такой подборке обычно давалась общая "шапка".

   Стихотворение "Без руля и без ветрил", первое в 1928 году, было напечатано в "Комсомолке" под "шапкой": "Головотяпы забрались в эфир. Бюрократы дезорганизуют радиовещание". Газета решительно включалась в борьбу с недостатками на любом участке общественной жизни, социалистического строительства. Два года назад она громила троцкистскую оппозицию, которая кое-где в комсомоле пустила свои отравленные ростки. Теперь, с неменьшим пылом, "Комсомолка" вступала в войну "Против буржуазно-бульварной литературы в рабочей печати" или против бюрократизма в комсомоле, против алкоголизма, делячества, против зажимщиков критики...

   Боевой дух молодости пронизывал деятельность комсомола, и Маяковский оказался самым близким и самым нужным для комсомольской печати поэтом. Только в 1928 году он опубликовал в "Комсомольской правде" 46 стихотворений, написанных и по собственной инициативе, и по заказу редакции. Многие "шапки" к подборкам материалов, лозунги к очередным кампаниям тоже придумывались Маяковским.

   Стихотворение "Без руля и без ветрил" было заказано поэту редакцией. Это было резкое выступление газеты по поводу плохой работы радиовещания. Нарком почт и телеграфа, в чьем ведении находилось радиовещание, вынужден был выступить в газете с объяснениями.

   Кампании, которые проводил комсомол и которые широко пропагандировались молодежной печатью (а к началу 1928 года в стране насчитывалось 60 молодежных газет), отражали трудности в жизни страны. Когда, например, создавалась напряженность в сельском хозяйстве страны, комсомол резко активизировал работу на селе. "Комсомолка" в январе 1928 года выступила с передовой: "На хлебозаготовительный фронт!" Через три дня в газете появилось стихотворение Маяковского "Даешь хлеб!". В стихотворении жирным шрифтом выделены лозунговые строки: "Работу удвой на селе, комсомол! Буди, помогай, раскачивай!"

   Уже не кампанией, хотя и здесь комсомол выделял некоторые конкретные задачи и сосредоточивал на них особое внимание, а целью общегосударственного значения была культурная революция в стране. Она включала в себя многие важнейшие вопросы дальнейшего упрочения Советской власти, развития народного хозяйства, обороноспособности и вопрос вопросов - подготовку квалифицированных кадров во всех областях жизни.

   Первоосновой культурной революции была ликвидация неграмотности, и комсомол со всем пылом молодости включился в эту работу, начиная со своих ячеек, где в середине двадцатых годов был большой процент неграмотных. Создаются школы ликбеза, и даже проводится "месячник ликбеза" в 1928 году. Комсомольские культармейцы, число которых к середине 1930 года достигло одного миллиона, проникают в самые отдаленные уголки страны. Создаются школы рабочей молодежи и сельской молодежи, рабфаки, вузы, библиотеки, трамы (театры рабочей молодежи). На селе возникает движение "красных рубах", в городе активно работают группы "синеблузников" - это новые самодеятельные формы агитации и художественного творчества. По инициативе комсомола возникло движение под лозунгом: "Гармонь на службу комсомола!" Надо было отвлекать молодежь от церкви, от пьянства, от застойного быта, от влияния нэпа.

   Партия ставит задачу сделать культуру достоянием масс. И первым помощником партии в этом государственно важном деле был комсомол. Вот почему Маяковский с таким огромным желанием сотрудничает в эти годы с комсомолом, как никогда много выступает в комсомольской печати. От имени "Комсомольской правды" он говорил и на заводе имени Петровского. Маяковский видел, что возможности литературы в культурной работе не используются, и это его огорчало. Он дает советы культработникам, как можно и нужно использовать литературу в работе с молодежью, он, как мы уже знаем, проявляет огромную энергию в улучшении торговли книгой и сам занимается пропагандой книги, мечтая наводнить читателя "дождем брошюр".

   1928 год буквально омолодил Маяковского. Бросим взгляд хотя бы на название стихотворений, написанных в этом году: "Десятилетняя песня", "Солнечный флаг", "Легкая кавалерия", "Марш-оборона", "Готовься! Стой! Строй!", "Товарищи, поспорьте о красном спорте!", "Привет, КИМ!", "Всесоюзный поход", "Вперед, комсомольцы!", "Счастье искусств", "Даешь автомобиль!", "Непобедимое оружие" и т. п. И вот еще одно - "Секрет молодости" - резкое осуждение тех молодых, "кто, забившись в лужайку да в лодку, начинает под визг и галдеж прополаскивать водкой глотку", и горячее одобрение истинной молодости, тем, "кто влит в боевой КИМ, тем, кто бьется, чтоб дни труда были радостны и легки!".

   Даже по тем немногим названиям стихотворений, которые здесь приведены, видно, как живо Маяковский откликался на события внутренней жизни страны. И во всех этих событиях застрельщиком выступал комсомол.

   Почти каждый день в полутемном коридоре редакции "Комсомолки", вспоминает ее бывший сотрудник М. К. Розенфельд, среди множества посетителей, появлялся высокий человек с массивной тростью, с папиросой в зубах, шел, прислушивался к разговорам людей, иногда останавливался, что-то выспрашивал, уточнял, слушал про мытарства изобретателя, знакомился с секретарем комсомольской организации с дальнего Севера, беседовал с пионерами о лагерях и советовал им, кем лучше быть, когда станут взрослыми. Это был Маяковский. Временами Владимир Владимирович просил извинения и на минуту уходил. В закоулке, у вешалки, или выйдя на площадку лестницы, он незаметно вынимал из кармана блокнот, что-то записывал и торопливо возвращался назад. С тростью под мышкой, в шляпе, сдвинутой на затылок, он долго ходил по коридору с интересовавшим его собеседником.

   Секретариат помещался в конце коридора. Но по дороге Владимир Владимирович еще заходил в комнату репортеров - тут можно было узнать новейшую интересную информацию. В отделе комсомольской жизни его привлекали письма с мест. Минуя отдел литературы, где всегда бывали молодые писатели, Маяковский добирался наконец до секретариата, заходил к главному редактору, чтобы предложить новые стихи или получить задание. "Дело" для него всегда находилось.

   В "Комсомольской правде" печатались стихи Маяковского разного достоинства. Лефовский догмат привязывал поэта к "факту". "Писатель берет факт, живой и трепещущий". Более того: "Если герой - даешь имя! Если гнус - пиши адреса!" Такой чисто газетный подход ограничивал возможности поэтического обобщения. Как-то в редакции Маяковский разбушевался по поводу одного газетного отчета, и, когда репортеры вступились за него и кто-то из них сказал, мол, попробуйте в стихах написать отчет, а заведующий отделом информации предложил тему: спортивный парад, - поэт тут же согласился. На следующий день после открытия Международного спортивного праздника в "Комсомолке" появился "Рифмованный отчет. Так и надо - крой, Спартакиада". Однако поигрывание рифмами на репортерском уровне отвлекало творческие силы Маяковского от поэзии.

   Нет оснований все газетные стихи поэта "возводить в коммунистический сан". Могучее воображение Маяковского упиралось иногда в расцветку и прочность мужских носков ("Поиски носков") или во что-нибудь еще более утилитарное, газетно-фельетонное. Он звал всех писателей: "В газеты!" - предлагая сдать "чистое искусство - в М. К. X., в отдел садоводства".

   Но не все же, что не о носках, что не идет в газетную колонку, - "чистое искусство". И Маяковский-художник продолжает свой спор с Маяковским-лефовцем, то отступая на позиции Лефа и упираясь в практическую суть факта, извлекая из него утилитарный вывод, или довольствуясь репортажем, лозунгом, агиткой, то возвышаясь над обыденностью, извлекая из нее поэтические обобщения большого значения, и тогда в стихах обретал силу истинный, не зашоренный лефовскими догматами Маяковский, тогда голос его, слово его обретали набатное звучание. И даже стихи, привязанные к какому-либо событию, например, к награждению комсомола первым орденом, стихи лозунговые, патетические, звучали взволнованно, страстно:

  

   Рабочая

  

  

   родина родин -

   трудом

  

  

   непокорным

  

  

  

  

  

   гуди!

   Мы здесь,

  

  

   мы на страже,

  

  

  

  

  

  

  и орден

   привинчен

  

  

  

  к мильонной груди.

   Стой,

  

   миллионный,

   незыблемый мол -

   краснознаменный

   гранит-комсомол.

  

   У Маяковского и стихотворный фельетон получается хлестким, бьющим в цель. Однако цель бывала мелковата для большого калибра. Вот и приходилось поэту делать то, что поэт не должен делать - после чтения стихов "раскрывать имена и события, мало знакомые читателю". То есть комментировать прочитанное, как о том писала пермская "Звезда" после выступления Маяковского 31 января 1928 года.

   Последние год-два в поездках по городам Маяковский особо выделял агитационно-культурные вопросы, и печать обратила внимание на то, что выступления поэта являются своеобразным оселком проверки "культурности масс" ("Вятская правда"), выявляют большой интерес к революционному искусству. 13 февраля он выступает на "Юбилейной выставке художников" и говорит, что "сейчас лозунг культурной революции становится одним из основных наших лозунгов", ратует за новые пути развития живописи.

   В стране в эти годы разворачивались стройки, требующие большого количества рабочей силы. Деревня двинулась в город. И Маяковскому тоже не сидится дома, ему необходима смена впечатлений. Не только газеты, но и сама жизнь - в поездках - подбрасывает сюжеты для стихов, для стихотворных фельетонов. Для написания поэмы "Плохо!".

   Поэма под таким названием не появилась, но если собрать все сатирические стихи Маяковского воедино, то это будет большой силы сатирический эпос, который действительно можно объединить названием "Плохо!". Для книги сатирических стихов поэт предпочел название "Маяковский издевается".

   В комсомоле, массовой молодежной организации, которая еще только нащупывала формы организационной и пропагандистской работы, недостатков тоже было хоть отбавляй, и сатирическое перо Маяковского не дремало. Он высмеивает комсомольского деятеля, который так отягощен нагрузками, что ему некогда работать ("Нагрузка по макушку"), невежественного "докладчика", спешащего на диспут "Культурная революция" ("Кто он?"), предлагает убивающее издевательской иронией "Общее руководство для начинающих подхалим", клеймит пьяниц и матерщинников...

   Чистота человеческих отношений - во всем! - была идеалом поэта. Ему претили ложь, лицемерие, пошлость, чванство - все, что искажало эти отношения. Он любил, чтобы вокруг него было чисто. Даже чтобы просто сора не было. Он носил в кармане маленькую мыльницу, постоянно мыл руки, а за ручку двери брался через носовой платок. Это не причуда, скорее опрятность, брезгливость ко всякой нечистоплотности.

   Один из товарищей как-то застал его в комнате на Лубянке за уборкой. Владимир Владимирович очень тщательно подметал пол. Выпрямился, объяснил:

   - Не выношу сора в комнате, когда пишу. В особенности теперь. Вы знаете, что я пишу сейчас?

   Маяковский в это время работал над поэмой о Ленине.

   Личный быт может показаться мелочью.

   Но вот не мелочь. Спектакль в театре Корша по пьесе Б. Пушмина "Проходная комната". Когда опустился занавес после первого действия, Маяковский, протестуя против пошлости на сцене, начал громко свистеть. В зале зашикали. Тогда он встал во весь рост и "пересвистел" аплодисменты зала. После третьего действия, не досмотрев спектакль до конца, сердито сказал своей спутнице: "Теперь я им напишу об этом..."

   Через несколько дней в газете "Рабочая Москва", среди других возмущенных откликов на спектакль и на пьесу "Проходная комната", появился, правда, только конец стихотворения Маяковского "Товарищи, где свистки? (Вместо рецензии)". Полностью напечатано под названием "Даешь тухлые яйца! (Рецензия N 1)".

   "Мелочи" не закрывают взгляд поэта на нечто куда более существенное. С гневом обращает он свое слово "к товарищам хозяйственникам": "Вы на ерунду миллионы ухлопываете, а на изобретателя смотрите кривенько". И в стихотворении с длинным названием "Товарищи хозяйственники! Ответьте на вопрос вы - что сделано, чтоб выросли Казанцевы и Матросовы?" - поэт резко клеймит бюрократическую волокиту вокруг изобретений и разбазаривания денег попусту.

   Сатира Маяковского в такого рода стихотворениях смыкается с пропагандой, сатирическое стихотворение заканчивается или прямым призывом, или моралью, напоминающей басенную, подсказывающей тот самый "выход в действие", который увидела в поэзии Маяковского Цветаева.

   За нею брезжил идеал, та, как говорил Толстой, путеводная звезда, без которой нет твердого направления, без которой сатира превращается в обывательское брюзжание. Твердое направление и поддерживало дух Маяковского в борьбе с аномалиями общественного бытия, в борьбе с литературными противниками.

   Ситуации и типы сатирических стихов часто подсказывались газетными фактами, особенно "Комсомольской правдой", порою даже являлись поэтической иллюстрацией этих фактов, но идейно-нравственный пафос исходил из личности Маяковского, от его убеждений, его нетерпеливого желания как можно скорее избавиться от всех - больших и малых - помех на пути к прекрасному будущему.

   Он утверждал форму боевого, актуального, наступательного искусства через газету, он хотел, "чтоб резала пресса", он шел в атаку и не боялся ответного удара, ждал, чтобы в него "в окно целил враг из обреза". Это было бы лучшим показателем действенности его сатиры.

   Но душа художника нет-нет да и бунтовала в нем, требуя большей свободы самовыражения, не мирясь с нормативами социального заказа в лефовском понимании. Помните, он хотел написать роман? Разумеется, все лучшие произведения Маяковского написаны "по мандату" личного, внутренне осознанного, прочувствованного долга: "Голосует сердце..." Он отвергал тот "заказ", то "заданье", к которому не был готов внутренне.

   Летом 1928 года "Комсомольская правда" организовала первую поездку писателей в колхозы. Газета посвятила этому событию большую подборку материалов с характеристиками писателей, участников поездки, со статьей Луначарского. В подборке напечатано стихотворение Маяковского. "Работникам стиха и прозы, на лето едущим в колхозы", где поэт предостерегает против приукрашивания деревенской жизни: "Колхозца серого и сирого не надо идеализировать". Тут же не упустил случая выпустить критическую стрелу в Ф. Гладкова, написавшего очерк о коммуне "Авангард", где сообщалось, что здесь крестьяне могут за 10 копеек получить в столовой обед с какао на третье. Гладкова критиковала "Комсомольская правда", а Маяковский прокатился по нему такими строчками: "...прочесть, что написал пока он, так все колхозцы пьют какао".

   Нетерпеливый в стремлении приблизить будущее, Маяковский брал на себя черновую работу по расчистке почвы для него ("Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...") и хотел, чтобы этим занимались другие, а не заслоняли факты "фантазией рьяной...". Напоминал писателям, что "не только бывает "пьяное солнце" (так называлась повесть Ф. Гладкова. - А. М.), но... и крестьяне бывают пьяные".

   На собрании литературной группы "Молодая гвардия" в Нижнем Новгороде Маяковского спросили:

   - Почему вы все пишете о недостатках, о грязи, а не пишете о прекрасном, о розах?

   - Я не могу не писать о грязи, об отрицательном, - убежденно ответил Владимир Владимирович, - потому что в жизни еще очень много дряни, оставшейся от старого. Я помогаю выметать эту дрянь. Уберем дрянь, расцветут розы, напишу о них...

   Во время обсуждения пьесы "Клоп" в театре Мейерхольда он выразился еще более резко и определенно: "Пока сволочь есть в жизни, я ее в художественном произведении не амнистирую".

   А уже подводя итоги и обращаясь к потомкам, поэт скажет:

  

   Для вас,

  

  

  которые

  

  

  

  

  здоровы и ловки,

   поэт

  

   вылизывал

  

  

  

  

  чахоткины плевки

   шершавым языком плаката.

  

   Работа в газете была внутренней потребностью для Маяковского, и она не сводилась к выполнению редакционных заданий, написанию фельетонов и агиток. Поэт писал о том, чем жил, и нередко его общественный темперамент опережал планы газетчиков.

   Как-то утром на летучке, рассказывает один из тогдашних сотрудников "Комсомолки" Н. М. Потапов, Тарас Костров высказал пожелание:

   - Хорошо бы нам выступить с боевыми, злободневными стихами.

   - Правильно, - поддержал кто-то с места. - А заказать их надо Маяковскому.

   - Вы опоздали! - эти слова неожиданно прозвучали откуда-то из-за двери.

   Все оглянулись.

   В дверях стоял Маяковский.

   - Извините, товарищи, что я врываюсь без стука, - продолжал поэт. - Но стихи уже готовы, и я могу их сейчас прочесть.

   - Читайте! - воскликнуло сразу несколько голосов.

  

   Раскрыл я

  

  

  

  с тихим шорохом

   глаза страниц...

   И потянуло

  

  

  

  порохом

   от всех границ.

  

   Предстояла "Неделя обороны" (10-17 июля 1927 года). Стихи были единодушно одобрены и тут же отправлены в набор. А первое стихотворение Маяковского в "Комсомолке" ("Четырехэтажная халтура") было опубликовано 5 мая 1926 года.

   Теперь уже сотрудники редакции, в случае срочной надобности, бежали на Лубянский к Маяковскому (благо редакция была в пяти минутах, в Черкасском переулке), просили Владимира Владимировича написать стихи, вооружая его письмами и различными материалами, как штатного корреспондента.

   Спешил жить Маяковский, очень спешил.

   И все время торопил себя, "быстроногого", торопил других, торопил всех.

   Начала победное движение первая пятилетка, и гул ее шагов отдается в стихах Маяковского. Ему не терпится поскорее увидеть будущее.

  

   Шагай, страна, быстрей, моя -

   коммуна у ворот.

   Вперед, время!

   Время, вперед!

  

   Но у времени свой счет. И свой счет у литературы. Свои "сюжеты".

   28 мая 1928 года вернулся в Москву из Италии Горький. Его приезд стал волнующим событием литературной и общественной жизни. Горький, живя в Италии, куда он уехал по совету В. И. Ленина лечиться, все эти годы вел активную переписку с многими писателями, выступал со статьями в советских газетах, был в курсе основных направлений развития Советской страны.

   Алексей Максимович сразу включился в литературную и общественную жизнь своего народа, с энтузиазмом затевал, возглавлял и поддерживал многие начинания - журналы "Наши достижения", "СССР на стройке", "Литературная учеба", серии книг "Жизнь замечательных людей", "История фабрик и заводов", "Библиотека поэта"... К Горькому потянулась литературная молодежь, видя в нем великий пример подвижнического служения литературе.

   Казалось бы, вот оно, свершилось то, чего хотел Маяковский, - ведь он в своем "Письме" хотел видеть Горького "на стройке наших дней". Теперь-то и объединить бы усилия, сотрудничать в общем деле строительства социалистической культуры, к чему оба стремились... Этого, однако, не произошло. Глубока была обида Алексея Максимовича от некоторых несдержанных пассажей "Письма", горька была отрава, которой недобрые люди отравили их отношения. А у лефов и кроме этого образовалась натянутость в отношениях с Горьким. Что было - то было. Утешение в том, что - разными путями, но Горький и Маяковский шли к одной общей цели, что их общественная деятельность служила социалистическому отечеству.

   А Маяковский в это время выступает перед читателями "Комсомольской правды". На вечере в Колонном зале Дома союзов от Федерации советских писателей приветствует Госиздат по поводу его десятилетия, на празднике детской книги читает только что написанное "Кем быть?", хлопочет о заграничной поездке в качестве корреспондента "Комсомолки" для кругосветных корреспонденции и для освещения в газете быта и жизни молодежи. Маршрут: Сибирь - Япония - Аргентина - САСШ - Германия - Франция - Турция.

   Много сил и времени отнимали "игры в литературные группировки". Путы Лефа сдерживают шаг поэта, затрудняют дыхание. Человек долга, он начинает тяготиться обязанностями редактора и отказывается от них совсем с августа 1928 года, передав журнал С. Третьякову. Разногласия внутри Лефа, все более резкие расхождения Маяковского с его теоретиками, Чужаком, Третьяковым, толкают поэта в сторону РАПП, объединившего основную массу пролетарских писателей и открыто объявившего о соблюдении принципа партийности литературы.

   26 сентября Маяковский выступил в Политехническом с докладом: "Левей Лефа!", где он призывал к отказу от литературного сектантства и где ратовал за сплочение литературных объединений вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных праздников. "Комсомольская правда" в отчете о выступлении Маяковского так передавала содержание доклада, в котором он с лефовской точки зрения излагал свою позицию: "Из древней истории мы знаем случай, когда 300 греков засели в знаменитое Фермопильское ущелье и успешно отбивались от наседавшей армии персов. Мы, лефы, были в 1918-25 гг. такими вот фермопильцами, героически отбивающимися от наседающих полчищ эстетов, и прочих правых флангов искусства. По примеру лефовской группы, литераторы начади устраивать свои фермопилы и фермопильчики и обосновывались в них прочно и надолго. Борьба с "персами" приняла другие формы, сами "персы" стали другими, а мы еще сидим у себя по ущельям... Закисание в группах засасывало и Леф. Я сейчас борюсь против того, чтобы каждый лозунг, правильный на каждом данном отрезке времени, не превращать в догму, в сухую формулу и не бить ею живую жизнь..."

   Речь, конечно, идет о "лозунгах", а точнее говоря, о теориях Лефа, которые приходили в противоречие с "живой жизнью", с развитием искусства, которыми правоверные лефовцы побивали отступника Маяковского. Он еще не совсем отступник, нельзя еще сказать, что Маяковский порвал с лефовской догмой, в том же докладе он говорит о работе писателей на заказ не только для газет и журналов, "но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове".

   А самому ему тесно в газетно-производственном секторе действия, он уже заговорил "о разнице вкусов", что среди лефовского окружения было просто невероятным кощунством. Какие вкусы, когда все оценивается с точки зрения целесообразности и пользы! А Маяковский - в стихах! - рассказывает грустный анекдот про лошадь, которая, взглянув на верблюда, сказала: "Какая гигантская лошадь-ублюдок", и про верблюда, который "вскричал" в ответ: "Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто - верблюд недоразвитый".

  

   И знал лишь

  

  

  

  бог седобородый,

   что это -

  

  

   животные

  

  

  

  

  

  разной породы.

  

   "Стихи о разнице вкусов" - это стихи в защиту художника, его творческого лица от лефовского "производственного" стандарта.

   Выступая в зале Академической капеллы в Ленинграде, Маяковский уже говорит о необходимости "раскрепостить писателя от литературных группировок и высосанных из пальца деклараций". Он говорит о недостаточности газетной работы писателя, о том, что нельзя превращать ее в фетиш. "Левей Лефа" (все-таки Лефа!) - это, по Маяковскому, "диалектически включать свою тенденцию... и в большие формы литературы...". "Лефы пойдут на приступ книги, внося в нее принципы, отвоеванные на опыте газетного листа". Драматургия "отступничества" лефовца Маяковского находит отражение в его творчестве, где несомненную победу одерживали принципы реалистического искусства.

   Собираясь в кругосветное путешествие, Маяковский вместе с "Комсомольской правдой" устраивает вечер в Красном зале МК ВКП(б): "Заграница. (Разговор перед отъездом за границу)". В отчете о вечере ("Комсомольская правда", 12 сентября 1928-го) говорится, что открыл его редактор Тарас Костров, он сказал, что "Маяковский хочет побеседовать со своими читателями о том, что и как ему писать о загранице, хочет получить задание... "наказ" от своей аудитории...".

   У этой встречи, кроме естественного желания поэта встретиться с молодой аудиторией, есть и другая причина, которую Маяковский не держал в секрете. В августовской книжке "Красной нови" появилась статья критика Тальникова, подвергнувшая грубому разносу стихи и очерки Маяковского об Америке с эстетских позиций. Поэт порвал отношения с "Красной новью", направив в редакцию короткое письмо:

   "Изумлен развязным тоном малограмотных людей, пишущих в "Красной нови" под псевдонимом "Тальников". Дальнейшее мое сотрудничество считаю лишним".

   Встреча с молодыми читателями ему нужна была и чтобы дать ответ Тальникову (он прочитал стихотворение "Галопщик по писателям", в котором разгромил своего оппонента) и получить их поддержку. Собрание единогласно приняло резолюцию "командировать тов. Маяковского за границу".

   Кругосветное путешествие совершить не удалось, за границу Маяковский поехал через месяц, но до этого произошло событие, имевшее далекие и важные последствия.

   Еще в начале мая 1928 года Владимир Владимирович получил от Мейерхольда из Свердловска телеграмму с просьбой срочно ответить, может ли он, Мейерхольд, рассчитывать получить пьесу от Маяковского в течение лета. Театр "погибает" без пьес, жаловался он в телеграмме.

   По природе своего таланта Маяковский должен был обратиться к театру, ведь он постоянно общался с массовой аудиторией. Ему необходим был живой отклик на слово. Провал постановки юношеской трагедии "Владимир Маяковский" не охладил его пыл. Не остыла память о "Мистерии-буфф". И Маяковский откликнулся на предложение Мейерхольда: "Если договориться, обсудить тобой предварительно, думаю, хорошая пьеса выйдет. Привет. Маяковский".

   А 26 декабря этого же года, вернувшись из заграничной поездки, где он продолжал работу над пьесой, Маяковский читал ее дома друзьям, 28-го пьеса была прочитана труппе театра в репетиционном зале верхнего этажа здания, где ныне Концертный зал имени Чайковского. Через несколько дней театр приступил к репетициям.

   С 15 октября Маяковский был во Франции. Здесь, в Париже, и произошло его знакомство с Татьяной Алексеевной Яковлевой. И с первого дня знакомства возник новый "пожар сердца", и засветилась "лирики лента" новой любви. Это сразу увидели и поняли те, кто был близок Маяковскому и кто был прямым свидетелем этого события.

   Виктор Шкловский: "Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь". "Могла быть".

   Художник В. И. Шухаев и его жена В. Ф. Шухаева:

   "Маяковский сразу влюбился в Татьяну".

   И дальше:

   "...Когда Маяковский бывал в Париже, мы всегда видели их вместе. Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица - высокая, стройная, под стать ему. Маяковский производил впечатление тихого, влюбленного. Она восхищалась и явно любовалась им, гордилась его талантом".

   О том, что они внешне составляли хорошую пару, говорили и другие. Глядя на них, люди в кафе благодарно улыбались, на улице - оборачивались вслед им. Маяковского восхищала ее память на стихи, ее "абсолютный слух" и то, что она не парижанка, а русская парижской чеканки... элегантная и воспитанная, способная постоять за себя.

   Вот что рассказывает о знакомстве с Маяковским Яковлева в письме к матери:

   "Познакомились мы так. Ему здесь, на Монпарнасе (где я нередко бываю), Эренбург и др. знакомые бесконечно про меня рассказывали, и я получала от него приветы, когда он меня еще не видел. Потом пригласили в один дом специально, чтобы познакомить. Это было 25 октября. И до 2 ноября (дня его отъезда) {Очевидно, не ноября, а декабря, так как Маяковский выехал из Парижа 3 декабря.} я видела его ежедневно и очень с ним подружилась. Если я когда-либо хорошо относилась к моим "поклонникам", то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще в большей из-за изумительного и буквально трогательного ко мне отношения... Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью "светские", без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул, заставил (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспомнить Россию...

   Он всколыхнул во мне тоску по России и по всем вам буквально, я чуть не вернулась. И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след".

   Очень важное для понимания их взаимоотношений: "Ты не