Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина, Страница 12 - Книги

нанием дела, объяснили бы историю нашей письменности в таких наклонностях, которые или мало, или косеем не замечены журнальной оценкой. Книжная торговля была важным делом для Пушкина: он никогда не упускал ее из вида и с нее начинал даже многие литературные свои предприятия. Кто несколько ближе мог вникнуть в характер Пушкина, того не удивит мнение, которое с особенною настойчивостью долго старался он укоренить в друзьях и знакомых, что он пишет и печатает единственно для денег. Это уверение, расточаемое упорно и с какой-то претензией, уже показывало тем самым нетвердость своего основания. Дело в том, что оно поясняется, с одной стороны, теорией творчества про самого себя, о которой недавно говорили, а с другой - жизненным противоречием, в котором долго находился наш поэт. Известно, что он всего более опасался, в виду света, своего настоящего призвания и титла поэта. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Уверением, что он пишет из расчета, как другой заводит фабрику или занимается агрономией, старался он перед светом закрыть свое достоинство писателя, в котором никак не хотел явиться перед ними, хотя доброй частью своих успехов обязан был именно блеску, сопровождающему необыкновенный талант. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. Важные труды, принятые им на себя, и знаменитость самого имени освобождают его от предубеждения, отличавшего его молодые года. В эпоху, которой занимаемся, всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. С одушевлением читал он свои произведения людям, занимающимся литературой, но когда в одном и весьма любимом им доме высшего круга просили его прочесть что-нибудь, он с жаром и негодованием прочел только что написанное стихотворение "Чернь", и говорил потом: "В другой раз не будут просить у меня стишков"4. Это двойственное положение в обществе превосходно выражено им самим в том отрывке, который, со многими другими, предшествовал созданию "Египетских ночей". Художественно передана там в лице Чарского борьба различных направлений в одном человеке, и образ Чарского как произведение искусства гораздо лучше объяснит читателю лицо поэта, чем все наши разборы и описания. Такое значение имеют постоянные уверения Пушкина, что он пишет для себя, печатает для денег и не думает о славе или известности. У нас есть продолжение неизданного и утерянного стихотворения поэта, написанное им на одной стороне печатного объявления, оторванного, вероятно, от какого-нибудь французского романа.

На это скажут мне с улыбкою неверной:

- "Смотрите! Вы поэт; уклонкой лицемерной

Вы нас морочите. - Вам слава не нужна:

Смешной и суетной вам кажется она;

Зачем же пишете?" - Я? для себя! - "За что же

Печатаете вы?" - Для денег! - "Ах мой боже!

Как стыдно!" - Почему ж?..5

На другой стороне листка, где набросаны эти стихи, не лишенные, как кажется, некоторого иронического оттенка, напечатано объявление французского книгопродавца: Ouvra-ges sous presse: Contes Noires, I Volume in 8¹. - Aloiise ou le testament de Robert [Печатаются: Темные истории, 1 том in 8¹-_Алоиз, или Завещание

Ровера (франц.). - Ред.], и проч. и проч. [В 1824 году, в то время как книгопродавец Смирдин только что купая за 3000 р. ас. все издание "Бахчисарайского фонтана", напечатанного кн. Вяземским, Пушкин получает известие в Одессе, что поэма его уже читается в рукописях почти всем Петербургом. Пушкин пришел в неописанное волнение и начертил два сильных выговора брату и друзьям своим. Вот первый: "Вот что пишет ко мне Вяз(емск)ий:

"В "Благонамеренном" читал я, что в каком-то ученом обществе читали твой "Фонтан" еще до напечатания (на что это похоже?) и что в П(етер)бурге ходят тысячи списков с него. Кто ж после будет покупать? Я на совести грека не имею и проч.".

Ни я. Но мне скажут: а какое тебе дело? Ведь ты взял свои 3000 р., а там хоть трава не расти. Все так, но жаль, если книгопродавцы, в первый pas поступившие по-европейски, обдернутся и останутся внакладе; да вперед невозможно и мне будет продавать себя с барышом. Таким образом, обязан я про все, друзьям моей славы - ч(ерт) их возьми и с нею! Тут смотри как бы (с голоду не околеть), а они кричат слава] Видишь, душа моя, мне на всех вас досадно. Требую от тебя одного - напиши мне, как "Фонтан" расходится, или запишусь в гр(афы) Х(востов)ы и сам раскуплю половину издания"6. - Вот второй выговор: "... были бы деньги, а где мне их взять? Что до славы, то ею мудрено довольствоваться... Слава льстить может какомунибудь В. К(озло)ву, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех, и других. Mais pourquoi chantais-tu? (Но почему ты пел? (франц.). - Ред.) На сей вопрос Ламартина отвечаю: я пел, как булочник печет, портной шьет, К(озло)в пишет, лекарь морит - за деньги!.. Пл(етне)в пишет мне, что "Бахчисарайский фонтан" у всех в руках. Благодарю вас, друзья мои, за ваше милостивое попечение о моей славе!.. Остается узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи, но это безделица. Поэт не должен думать о своем пропитании, а должен, как Кор(нилови)ч, писать, с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола!.."7 Та же, впрочем, история повто рилась и с "Цыганами", со 11-й главой "Онегина" и со многими другими произведениями поэта и опять вызвала словесные и письменные укоры его. Пушкин никак не мог понять, что мудрено было удержать в секрете новинку, вышедшую из-под пера его, как только попадалась она в чьи-либо руки].

Вместе с письмами к Погодину мы имеем еще из Михайловского и одно любопытное письмо Пушкина к Дельвигу (от 31 июля 1827 г.)- Посылая ему пьесу "Под небом голубым страны своей родной..." для "Северных цветов", Пушкин написал:

"Вот тебе обещанная элегия, душа моя. Теперь у тебя отрывок из "Онегина", отрывок из "Бориса", да эта пьеса - постараюсь прислать еще что-нибудь. Вспомни, что у меня на руках "Московский вестник" и что я не могу его оставить на произвол судьбы. Если кончу послание к тебе о черепе твоего деда, то мы и его тиснем8. Я в деревне и надеюсь много писать; к концу осени буду у вас - вдохновения еще нет, покамест принялся за прозу. Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную музу? Кстати: С(омов) говорил мне о "Вечере у Карамзина"...9 Не печатай его в своих "Цветах"... Наше молчание о Карамзине и так неприлично: не (Булга-рину) прерывать его. Это было бы неприличнее. Что твоя жена? Помогло ли ей море? Няня ее целует, а я ей кланяюсь. Пиши же. 31 июля. Михайловское".

Стихотворение, приложенное к этому письму, наводит мысль нашу на два другие стихотворения Пушкина, именно: на пьесу "Для берегов отчизны дальной..." и на "Заклинание", которые, будучи взяты все вместе, представляют одну трехчленную лирическую песнь, обращенную к какому-то неизвестному лицу или, может быть, к двум неизвестным лицам, умершим за границей. Это одни из всех песен Пушкина, жизненного источника которых отыскать весьма трудно, но что они не принадлежат к области чистого вымысла, свидетельствуют его рукописи. Там, над первою из них, "Под небом голубым страны своей родной...", поставлено было у Пушкина число: "29 июля 1826 года", а внизу ее начертаны следующие загадочные слова:

"Усл....о. см. 25. У.о.с.Р.И.М.К.Б.: 24"10.

В обеих строчках первые слова мы читаем: "услышал о смерти", но буквы Р. И. М. К. Б. и цифры остаются тайной, которую объяснить теперь с достоверностью весьма затруднительно [Темный намек на нее заключает одно стихотворение В. Туманского, которое мы нашли а альманахе "Северная лира" на 1827 (г.), изд. гг. Раича и Ознобишина. Стихотворение имеет такое оглавление: "На кончину Р.... Сонет. Посвящ. А. С. Пушкину". Выписываем первые стихи сонета:

Ты на земле была любва подруга:

Твои уста дышали слаще роз,

В живых очах, не созданных для слез,

Горела страсть, блистало небо Юга. В конце сонета является пометка: "Одесса, Июль, 1825"11]. Пьеса замечательна и тем, что первый стих ее читается в рукописи: "Под небом сладостным Италии своей,,." Это был, так сказать, настоящий стих, ближе выражавший самую мысль поэта, но он не имел рифмы в соответствующем ему третьем стихе, почему и переменен на тот, который теперь стоит в начале пьесы. Гораздо труднее объяснить перемену, сделанную Пушкиным во втором стихотворении. Он начинал его так:

Для берегов чужбины дальней Ты покидала край родной - и почти тотчас же сделал поправку на рукописи:

Для берегов отчизны, дальной

Ты покидала край чужой, -

сохранившуюся в печати. Трудно теперь решить, которая из двух редакций ближе к исторической истине. Всего более свидетельствует, что стихотворения эти связаны какой-либо стороной с действительностью, одна помарка в третьем из ник - "Заклинании". Там Пушкин просто зачеркнул всю вторую превосходную строфу, начиная со стиха "Явись, возлюбленная тень..л. Подобным уничтожениям подвергались у Пушкина или действительно слабые места пьес, или такие, которые содержанием своим уже слишком резко и очевидно выражали задушевные мысли его самого. К счастию, зачеркнутое место восстановлено было издателями Пушкина. Для образца, как лирический поэт наш умел соединять и необычайную искренность, и необычайную осторожность в своих произведениях, можем рассказать историю создания чудной ньесы его "Воспоминание" ("Когда для смертного умолкнет шумный день..."). Кто не помнит ее?

Эта уединенная исповедь, открывающая читателю, по-видимому, все душевные тайны поэта, останавливается там, где вместо общего выражения чувства человеческого должно явиться выражение чувства отдельного лица. Пьеса принадлежит к 1828 году. Семена, брошенные суетой света и собственными погрешностями, вырастают часами томительного бдения в ночи, муками и слезами раскаяния. С чудным двоестишием:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю, -

кончается исповедь для света, но Пушкин еще продолжает ее, уже не из потребности творчества, а из потребности еы-сказаться и полнее определить себя. Несколько замечательных строф посвящает он еще разбору своей жизни, но эти строфы, как представляющие частные подробности, уже выпускаются из печати.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы!

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды,

И сердцу вновь наносит хладный свет

Неотразимые обиды.

И нет отрады мне - и тихо предо мной

Встают два призрака младые,

Две тени милые - два данные судьбой

Мне ангела во дни былые!

Но оба с крыльями и с пламенным мечом.

И стерегут... и мстят мне оба.

И o6е говорят мне мертвым языком

О тайнах вечности и гроба!

19 мая 1828.

Так пьеса эта представляет нам образец художнического очищения произведений и вместе их родства с душой поэта, чем и объясняется тайна их теплоты и неотразимого влияния на читателя.

Возвращаясь к письму, остановимся на словах автора "...вдохновения еще нет; покамест принялся за прозу". Он точно принялся за прозу, и это была первая проза, выражаясь его словами, которую представил он публике на другой год в форме "Мыслей и замечаний", напечатанных в "Северных цветах" на 1828 год12. Отрывочные наметки эти пройдены были публикой без особенного внимания, но сколько в них живого ума и способности брать новую сторону всякого предмета, теперь нетрудно заметить. Довольно странно, что беглые мысли Пушкина, набросанные с твердостию руки, обличающей мастера, и драгоценные по отношению к нему самому, пропущены были последним, посмертным изданием его сочинений, которое не обратило даже внимания на стихи егс, помещенные между ними. В то же лето и началом осени 1827 года Пушкин написал уже большую часть исторической повести "Арап Петра Великого", которая задумана была еще в 1826 году. Романом этим Пушкин положил основание простому, безыскусственному, но точному и живописному языку, который остался его достоянием и не имел подражателей. Должно сознаться, что сам поэт наш виноват несколько в тех смутных мыслях, которые рождались в публике при каждом новом его произведении. Он выдавал их не последовательно, с перескоками, скрывавшими связь и зависимость их один от другого. Так, "Полтава" двумя годами явилась ранее "Бориса Годунова", между тем как она написана три года спустя после хроники13. Стих "Полтавы", доведенный до изумительной простоты и выразительности, может быть, скорее нашел бы сочувствие в читателях, если бы они были приготовлены хроникой к его появлению. Добродушный и тонкий юмор "Повестей Белкина", написанных два года спустя после "Арапа"14, может статься, был бы замечен ранее, если бы читатели могли сперва познакомиться вообще со слогом автора посредством романа "Арап Петра Великого". Один отрывок его помещен был в "Северных цветах" на 1829 г., а другой в "Литературной газете" (1830, 13). Первый носил заглавие "IV глава из исторического романа", второй - "Ассамблея при Петре Первом" и содержал указание на источники - Голикова и "Русскую старину"15. По бумагам видно, что роман писался с строфами VII главы "Онегина", который еще прежде, в III главе, содержал известное предвещание:

...Выть может, волею небес, Я перестану быть поэтом, В меня вселится новый бес, И, Фебовы презрев угрозы, Унижусь до смиренной прозы: Тогда роман на старый лад Займет веселый мой закат. Не муки тайные злодейства Я грозно в нем изображу, Но просто вам перескажу Преданья русского семейства, Любви пленительные сны Да нравы нашей старины...

Пушкин не перестал быть поэтом, и еще далеко ему было до заката, но мысль о романе, которым хотел он завершить свою литературную деятельность, уже не оставляла его с 1827 года. Много начатков повестей и рассказов осталось в его бумагах, но исторический роман из русской жизни был в это время его любимым предположением. Он говорил друзьям: "Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются". И никто более его не был способен к созданию такого романа: его ровный, невозмутимо-спокойный рассказ, в котором без всякого усилия являются на сцену лица и происшествия, вполне живые и доконченные; твердые стопы, какими ведет он происшествие, не замазывая пустых мест, не изукрашая и не пестря подробностей, что уже стало ныне необходимым условием успеха, - все это упрочивало за Пушкиным возможность полного достижения задуманной им цели. Даже теперь, после мощных произведений Гоголя, рассказ Пушкина, светлый и мерно льющийся, как прозрачная струя, имеет обаятельную прелесть для чувства, эстетически развитого. Поэт любил предания родной старины с детской любовью; известно, что он заслушивался рассказов о старом житье-бытье, о нравах, ближайших к Петру Первому и появившихся за ним. Однажды, со слов приятеля своего, передававшего ему предания собственного своего семейства, составил он записку, помещенную в посмертном издании и у нас под названием "Отрывки из биографии Н(ащокина)"16. Несомненно, что по тону рассказа "Арап Петра Великого" и "Капитанская дочка" так схожи, как будто написаны вместе, хотя их разделяют целые 9 лет. Так с первого раза нашел Пушкин свой оригинальный стиль, чего другие не находят всю жизнь, несмотря на множество усилий. Однако ж, если мы имеем право заключить, что последний период жизни пушкинской, по всем вероятиям, был бы занят романом, то, с другой стороны, уже нельзя утвердительно сказать, какого рода мог быть роман. Наравне с историческим и роман современный с яркими, характерными чертами общества имел в нем, как и во всем другом, мощного представителя. Образец последнего, так много обещающий, дан был Пушкиным в 1832 году известной повестью "Дубровский".

ГЛАВА XVI

Зима 1827 - 1828 г. и "Полтава": Зима 1827 - 28г. - Стихи "То Dawe". - Существование Пушкина порывисто и беспокойно. - Просьба участвовать в открывшейся тогда Турецкой кампании. - Мысли его тревожны и смутны, упреки самому себе, стихотворения "Воспоминание", "Дар напрасный...", "Снова тучи надо мною..."-.

Отъезд в деревню летом 1828 г. и внезапное возвращение осенью в Петербург. - "Полтава". - История создания "Полтавы" в октябре 1828 г. - Личность Матрены - Марии Кочубей. - Стихи "Рифма, звучная подруга...". - Два пропуска в "Полтаве": "Убитый ею, к ней одной..." и монолог Марии "Ей-Богу, - говорит она...". - Значение последнего, появление "Полтавы". - Впечатление, произведенное ею, замечания журналов. - Критика "Полтавы" в "Вестнике Европы" 1829 г. - Эпиграммы на Каченовского, "Отрывок из литературных летописей". - Дух, тон и манера Надоумки. - Замечания его на "Графа Нулина" и "Бал". - Подробности его разбора "Полтавы". - Суждение Надоумки о Пушкине при разборе VII главы "Онегина". - Суждение "Северной пчелы" 1830 г. о VII главе "Онегина". - Положение Пушкина в отношении к критикам и публике. - Отрывки из писем его по этому предмету. - Предисловие к "Полтаве", суждение альманаха "Денница" 1831 г. о поэме и двойственность ее плана, им указанная.

В начале зимы Александр Сергеевич покинул Михайлов-ское, но мы уже лишены данных, чтобы хронологически следить за его переездами из столицы в столицу в конце 1827 и зимой 1828 г.: следы людей пропадают скоро, если не помечены особенными обстоятельствами. По бумагам Пушкина и, преимущественно, по собственноручным числовым заметкам его на стихотворениях, которые нам служат руководствующей нитью, мы знаем только с достоверностью, что в мае месяце 1828 года был он в Петербурге и провожал тогда одного из своих приятелей за границу. На самом пароходе написано было стихотворение "То Dawe, Esq-r" [Господину Дау (англ.). - Ред.] и в тетрадях Пушкина помечено: "9-го мая 1828 года. Море". В это время существование Пушкина делается порывистым и беспокойным. Месяц тому назад Пушкин, вероятно утомленный столичной жизнью, просил позволения участвовать в открывшейся тогда кампании против турок, но, разумеется, желание его не могло исполниться. Без сведений и необходимого приготовления к военному поприщу нельзя было разделять и славу войны. Мысли его становятся тревожны и смутны в это время, и часто возвращается он к самому себе с грустью, упреком и мрачным настроением духа. Стихотворение "Воспоминание" написано 19 мая, "Дар напрасный..." - 26 мая1, а за ними следовало "Снова тучи надо мною...".

На лето он, по обыкновению, уезжает в Михайловское, но, против всех привычек, мы его снова уже находим в Петербурге в первых числах октября. Этот месяц всегда заставал его в деревне; теперь было наоборот: Пушкин является в Петербург и, в шуме дел, с неописанным жаром принимается за создание новой поэмы. В один октябрь месяц оканчивает он ее, не выезжая из города. Поэма эта была "Полтава"2.

Чрезвычайно быстро писалось новое творческое произведение под действием постоянного, неизменного вдохновения, в котором Пушкин нашел, как и всегда, отдохновение и целительную силу для нравственного своего существа. Как велико было напряжение его поэтического гения при создании "Полтавы", можно судить по цифрам, выставленным в конце каждой из песен ее и сохранившимся на клочках черновой рукописи. Там мы видим, что первая песнь кончена 3-го октября, вторая - 9-го, третья - 16-го; другими словами, две песни "Полтавы" написаны были в 13 дней, исполненных еще, как видно по тем же бумажкам, обычных дел для Пушкина: посещения гостей и приемов. Со всем тем другой черновой оригинал ее, находящийся в тетрадях Пушкина, опять обнаруживает всегдашний труд поэта и нам уже известную манеру его: ставить указательные знаки своему вдохновению. Так, в первой песни, перед изображением Мазепы, мы встречаем коротенькие строчки: "Портрет Мазепы, его ненависть, его замыслы, его сношения с П. и К. (с Петром и Карлом), пиры, ночи" и вслед за ними стихи. Кто снидет в глубину морскую, Покрытую недвижно льдом? Кто испытующим умом Проникнет бездну роковую Души коварной? и проч.

В той же песни, последним ее страницам, именно путешествию казака с доносом на Мазепу (казак называется в заметках Пушкина по имени - Зуйкевич), описанию переговоров Мазепы с иезуитом и наконец первой вести о доносе [Но как он вздрогнул, как воспрянул,

Когда пред ним внезапно грянул

Упадший гром! и проч.] - всему этому предшествуют строки: "Зуйкевич едет, между тем сношения с иезуитом, известие о доносе". Такая же программа является у Пушкина и для Марии, и для подробностей, предшествующих Полтавской битве: "Мария, Зуйкевич, донос, ночь перед казнью, мать Марии, казнь, сумасшедшая, измена, Полтава". Тут обозначен весь ход поэмы, которого автор держался уже неизменно, со строгости") и властию над собственной фантазией, свойственными ему. Чрезвычайно любопытно следующее обстоятельство. В самом начале поэмы описание красоты Марии стоило, как видно, некоторых усилий Пушкину. Надо было обрисовать личность и поэтический образ Марии с простотой народного рассказа, но не входя в подделку сказочной речи. Пушкин марал свои стихи, возвращался к ним и снова заменял их другими. Как будто удивленный этой досадной остановкой на одном лице, он вдруг покидает его и под стихами о Марии начинает писать совсем другое:

Рифма - звучная подруга

Вдохновенного досуга,

Вдохновенного труда,

Ты умолкла, улетела,

Изменила навсегда!

Твой привычный, звучный лепет

Усмирял сердечный трепет,

Усыплял мою печаль!

Ты ласкалась, ты манила

И от мира уводила

В очарованную даль!

Ты, бывало, мне внимала:

За мечтой моей бежала,

Как послушное дитя;

То - свободна и ревнива,

Своенравна и ленива -

С нею спорила шутя.

.................................

[Точки заменяют и не дописанные Пушкиным, и не разобранные нами стихи].

Сколько раз повиновался

Резвой прихоти твоей,

Как любовник добродушный,

Снисходительно послушный

О, когда бы ты явилась

В дни, как еще толпилась

Олимпийская семья!

Ты бы с ними обитала,

И как пышно бы блистала

Родословная твоя!

Взяв божественную лиру,

Так поведали бы миру

Гезиод или Омир:

"Феб однажды у Адмета,

Близ тенистого Тайгета,

Стадо пас, угрюм и сир.

Он бродил во мраке леса

И никто, страшась Зевеса,

Из богинь или богов

Навещать его не смели -

Бога лиры и свирели,

Бога света и стихов!

Помня первые свиданья

Утолить его страданья

Мнемозина лишь одна ....... .притекла

Далее следуют бессвязные строки, которые, вероятно, хорошо понимал автор их, но из которых теперь мы можем только извлечь приблизительную догадку о конце стихотворения: Диана сокрыла от гневного Зевеса, ночью и в чаще леса, дочь, рожденную Мнемозиной от Аполлона: дочь эта и была Рифма [Мысль этого стихотворения воспроизведена была потом в антологической пьесе "Рифма", принадлежащей уже к 1830 году.]. Набросав свое стихотворение, Пушкин возвращается к Марии и продолжает ее портрет: -

Но не единая краса

(Мгновенный цвет!) молвою шумной

В младой Марии почтена... и проч.

Так-то, по богатству фантазии, с первого стиха, написанного почти из шалости, представилась автору полная пьеса, которую он и докончил, и так-то справедливы были его жалобы на непокорность рифмы!

Критический осмотр произведения, неразлучный у Пушкина с самим созданием, выразился в двух замечательных пропусках, тогда как уже поэма, переписанная набело, готова была поступить в типографию. К характеристике казака, тайно любившего Марию (первая песнь), принадлежали еще следующие стихи, которые сообщали ему романический, несколько ложный оттенок, замеченный проницательным взглядом автора:

Убитый ею, к ней одной Строжил он страстные желанья, И горький ропот, и мечтанья Души кипящей и больной. Еще хоть раз ее увидеть Безумной жаждой он горел: Ни презирать, ни ненавидеть Ее не мог и не хотел.

Второе выпущенное место принадлежит к сцене сумасшествия Марии, т. е. концу третьей песни. После стихов:

С горестью глубокой Любовник ей внимал жестокий, Но, вихрю мыслей предана... - следовал монолог Марии, здесь прилагаемый:

"Ей-богу, - говорит она, - Старуха лжет. Седой проказник Там в башне спрятался. Пойдем, Не будем горевать о нем, Пойдем... Какой сегодня праздник? Народ бежит, народ поет - Пойду за ними; я на воле, Меня никто не стережет... Алтарь готов; в веселом поле Не кровь... О нет, вино течет! Сегодня праздник. Разрешили... Жених - не крестный мой отец, Отец и мать меня простили: Идет невеста под венец!"

Но вдруг, потупя взор безумный, Виденья страшного полна; "Однако ж, - говорит она...

Далее сохранено все окончание песни, но это место четырежды зачеркнуто Пушкиным, и собственной рукой своей написал он сбоку его для типографии: "Не набирать этого". Чуткий слух его, вероятно, был поражен театральным, отчасти мелодраматическим тоном монолога, и тотчас же отсек он неправильный нарост, случайно, в недосмотре создания, привившийся к произведению. Так внимательно должен следить за собой всякий писатель. Сам Пушкин иногда не мог избегнуть, при всей своей зоркости, уклонений от прямого пути, нечаянных пятен в создании!

Поэма явилась в 1829 году, и мы скажем правду, если скажем, что за ней последовало всеобщее недоумение: почти никто не узнал в ней Пушкина! Блестящий, огненный стих его, который так справедливо сравнивали с красавицей,

уступил место сжатому и многовесному стиху, поражавшему своей определенности!(C). Трудно было осмотреться и проникнуться величием этих стихов после сладких и задушевных строф "Бахчисарайского фонтана" и "Цыган".

Как барельеф великолепного памятника, создана была вся историческая часть поэмы, и непривычному глазу трудно было обнять его содержание, насладиться его спокойствием, его художническим распределением частей, особливо если еще вспомним, что в большинстве публики с названием "поэма" связывалось понятие о страсти, движении, живописи сердца.

Склад поэтической речи, употребленный для описания и связи исторических событий, был тоже непонятным явлением. Сильно окрашенный эпическим тоном народного рассказа, он был нов не только для массы читателей, но и для критиков. Так, самые яростные противники Пушкина находили в ответе Кочубея перед пыткой:

Так, не ошиблись вы: три клада

В сей жизни были мне отрада... и проч.-

проблеск самостоятельного вдохновения (См. "Вестник Европы", 1829, 9, Изящн(ая) словес(ность), стр. 30)3, между тем как один из приверженцев его осуждал это место под предлогом, что Кочубей в страшную минуту жизни не мог говорить каламбурами и загадками (См. "Северные цветы" на 1830, "Обозр(ение) словес(ности)")4. Но ответ Кочубея, как и другие места, идут параллельно с фигуральным выражением народных эпопей и порождены их духом и приемами. Правда, один журнал ("Московский телеграф", часть XXVII, стр. 219)5 утверждал за поэмой качество русской поэмы по преимуществу, но до такой степени неопределенно, что из слов его заметно скорее предчувствие дела, чем настоящее понимание его. "В "Полтаве", - говорит он, - господствует спокойствие совершенно шекспировское, и сквозь мерное течение всей поэмы чувствуется только невидимая сила духа русского, которою поэт оживил каждое положение, каждую речь действующих лиц". Так, по этому определению, и Карл XII, и Мазепа награждены силою духа русского, которая действительно еще могла назваться невидимкой как в отношении этих лиц, так и в отношении многих рецензентов поэмы.

Но как полный образец той чудной и весьма обыкновенной, к сожалению, критической слепоты, какая часто отличает современников, можно представить статью о "Полтаве", напечатанную в "Вестнике Европы" (1829, 8 и 9) и тем более заслуживающую упоминовения, что она имела силу волновать Пушкина, возражавшего на многие из ее обвинений6. "Вестник Европы", умерший в 1830 г., как будто собрал к концу своего поприща все негодование, накопленное в нем долгими годами насмешек и оскорблений, нанесенных ему тогдашним молодым поколением писателей, и отвечал им в последний раз с удвоенным жаром и энергией... Прежде всего следует здесь отстранить лицо редактора7, о котором мы можем судить теперь беспристрастнее и находить, преимущественно в ученых его трудах, многие права на уважение и почетное место в истории литературы [Известны эпиграммы Пушкина на "Вестник Европы", которыми утешал он самого себя и людей, задетых суждением журнала8, но это еще не полный пример страстного увлечения в споре. Сам "Вестник Европы" великодушно перепечатал из "Сына отечества" (1820, 2) послание к себе, где первые два стиха содержат резкое обращение в лицу, едва прикрытое литературным оборотом9. Послание принадлежало перу одного из почетнейших наших писателей и остается примером полемических уклонений. Мы уже об нем упоминали. Кроме стихов, Пушкин написал еще целую довольно большую статью в прозе против направления журнала, напечатанную в "Северных цветах" на 1830 год под названием "Отрывок из литературных летописей". Она не вошла в последнее посмертное собрание его сочинений 1838 - 41 (гг.) по правилу, принятому тогда, исключать все полемические статьи, рожденные современными спорами, правилу, которого и настоящее издание придерживается. Замечательно, однако ж, что посмертное издание, собрав эпиграммы Пушкина, касавшиеся "Вестника Европы", откинуло все, к нему не относившиеся, каковы две напечатанные в альманахе "Денница" (1831)10, одна в журнале "Московский наблюдатель" (1836, том VII) под названием "Синоним: Гостиная, Салон11, одна в "Антологии" М. Яковлева 1828 года под названием "Русскому Икару" и проч.1? Этим нарушалась верность принятой системе.]. С 1828 года является другой деятельный сотрудник на помощь журналу и дает старым жалобам его на легкость современной литературы, на самонадеянность ее, неуважение к старым образцам, на безначалие и отсутствие торжественности в ее произведениях новую силу, едкость и переменяет оборонительное положение журнала на смелое, наступательное движение13. Он пишет не заметки, а большие статьи в странной драматической форме, где одно лицо обязано говорить вздор, а другое быть постоянно умником. Место действия этих критических пословиц происходит в каморках, косморамах, на буйных вечерах, на прогулках. Все это обличало отсутствие вкуса в авторе, который, с другой стороны, владел несомненными признаками критической способности, мыслящего ума, начитанности и ловкого анализа. Один только существенный недостаток для критика изящных произведений - недостаток эстетического чувства - уничтожал все его качества и приводил к неимоверным странностям как в форме статей, так и в содержании их. Всю деятельность молодых писателей, под которыми всегда подразумевался только Пушкин, определял он этими бойкими словами, показывавшими заносчивость без оглядки: "Главнейшими из пружин, приводящими в движение весь пиитический машинизм их (новейших поэтов. ( - прим. Анненкова)), обыкновенно бывают: пунш, аи, бордо, дамские ножки, будуарное удальство, площадное подвижничество. Самую любимую сцену действия составляют муромские леса, подвижные бессарабские наметы, магическое уединение овинов и бань, спаленные закоулки и фер-мопилы. Оригинальные костюмы их:

Копыта, хоботы кривые, Хвосты хохлатые, клыки, Усы, кровавы языки, Рога и пальцы костяные!

(IV глава "Онегина", стр(офау XIX)

Торжественный оркестр их:

Визг, хохот, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ...

(IV глава "Онегина", стр(офаУ XVIII )"и

("Вестник Европы", 1828, 21 и 22, статья "Литературные опасения за будущий год").

Не продолжаем выписок, но таков был взгляд критика на Пушкина, и когда после вздоров Тленского (лица, обязанного говорить вздор) он пишет несколько дельных страниц о необходимости изучения как самой природы, так и великих произведений духа человеческого для укрепления и развития творческой способности в себе, то совсем и не предполагает, что Пушкин посвящал им многие и лучшие часы своей жизни.

Известен разбор того же критика повестей "Бал" и "Граф Нулин" ("Вестник Европы", 1829, 2 и 3). Шутка нашего поэта, само собой разумеется, не могла найти пощады у строгого судьи, который и вообще в поэзии искал, кажется, громких слов и внешнего эффекта, но разбор написан был чрезвычайно живо и до сих пор вызывает улыбку, если не остроумием, то ловкой пародией содержания и стихов пьесы. Это самая удачная вещь критика. Но разбор "Полтавы", явившийся в том же 1829 году ( 8 и 9), лишен уже и последнего качества - веселости: он сухо-странен, чтоб не сказать более. Действие его происходит в космораме, где муяшчок показывает народу самые лучшие фонтаны бахчисарайские, а фигуру мудрости представляет отставной корректор университетской типографии Пахом Силыч Правдин. На вопрос: "Что "Полтава"?" - Пахом отвечает: "И ничего!" Затем сравнивает он Мазепу Байрона15 - "олицетворенный идеал буйной независимости, посмеивающейся всем ударам и козням враждебной жизни" с Мазепой Пушкина, который "есть не что иное, как лицемерный, бездушный старичишка", нисколько не схожий с известным историческим лицом. Матрена Кочубей также искажена в характере, как и в имени, по мнелию критика. Любовь ее к Мазепе-старику - невозможность, любовь старика Мазепы - фарс. Происхождение Полтавской битвы объяснено в поэме, по словам Правдина, только пострадавшими усами Мазепы. "Аи да усы! Это был бы клад для покойного выворачивателя "Энеиды" наизнанку"16, - прибавляет Пахом Силыч. Казнь Кочубея написана с хладнокровным самоуслаждением, по толкованию Правдина; Карл неприлично назван бойким мальчишкой и притом он еще по-бурлацки кричит над ухом гетмана:

"...ого! Пора!

Вставай, Мазепа"; -

сумасшествие Марии и визг ее непристойны: "эдак говорят только об обваренных собаках", и в заключение Пахом Силыч определяет музу Пушкина [Правописание журнала сохранено в выписках наших]: "Ето есть, по моему мнению, резвая шалунья, для которой весь мир ни в копейку; ея стихия пересмехать все худое и хорошее... не из злости или презрения, а просто из охоты позубоскалить. Ето то сообщает особую физиономию поэтическому направлению Пушкина, отличающему оное решительно от Байроновой мизактро-фии и от Жан-Полева юморизма. Поэзия Пушкина есть просто пародия..л и проч. и проч. Как будто устыдясь приговора своего, критик на следующий год, при разборе 7 главы "Онегина" ("Вестник Европы", 1830, 7) смягчает его, уделяя Пушкину славу Скаррона, Пиррона, Верни, Аретина и находя, что из-под его кисти выпадают нередко если не картины, то картинки, на которые нельзя не насмотреться. Он сызнова переделывает мнение о музе Пушкина и переходит только к другой странности: "В одном "Онегине" только, - говорит он, - после "Руслана и Людмилы" вижу я талант Пушкина на своем месте... в своей тарелке. Ему не дано видеть и изображать природу поэтически, с лицевой ее стороны, под прямым углом зрения: он может только мастерски выворачивать ее наизнанку. Следовательно, он не может нигде блистать, как только в арабесках. "Руслан и Людмила" представляет прекрасную галерею физических арабесков; "Е. Онегин" есть арабеск мира нравственного". И вся эта непрерывная цепь заблуждений, все это изворотливое, хотя и не совсем ловкое искание дела, произошло от недостатка художнического чувства и от мысли заменить живую поэзию представлениями философско-эфического рода!

Таковы были статьи "Вестн(ика) Европы", резкий тон которых был нов для слуха и оскорбителен вообще для поэта. Вскоре нашлись и подражатели молодому критику. Спустя несколько времени одна газета представила разбор VII главы "Онегина", написанный как будто под влиянием решимости, оказанной "Вестником Европы". Разбор ("Северная пчела", 1830, 35 и 39) объявлял совершенное падение Творца "Руслана", новую главу романа - пустословием, предметы описаний - низкими, стихи - прозаическими и непонятно модными, но этот разбор уже не заслуживает подробного изложения17. Образец его выражал литературное мнение и ошибочную теорию творчества (вот почему мы и остановились на нем); подражание выражает только произвол и уже не имеет корня ни в каком вопросе науки или искусства. Долго не мог Пушкин вполне постигнуть свое положение в литературном мире. Как человек, открывавший новый и обширный горизонт искусства на Руси, он должен был поднять против себя много возражений и вражды и считать их естественным следствием, необходимостию своего призвания; но они волновали и сердили его. Только с 1832 года видит он свое место и назначение, умолкает для всех толков и распрей; но уже от горького чувства, оставленного ему журналистикой и пересудами публики, избавиться не может. Чувство это таится в нем, несмотря на молчание и наружное спокойствие, которым он обрек себя. Часто является оно невольно в дружеской переписке. Так, в 1831 году, на уведомление одного из своих приятелей о новом появившемся разборе его "Годунова", он отвечает: "Ты пишешь мне о каком-то критическом разговоре, которого я еще не читал. Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называется у нас критикой, одинаково (глупо и) смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьезно невозможно, а плясать перед публикою не намерен... 21 июля 1831"18. Три года спустя, именно в апреле 1834 (г.), он повторяет ту же мысль в другом письме: "Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег: охота являться перед людьми, которые вас не понимают, чтобы... ругали вас потом шесть месяцев в журналах. Было время - литература была благородное, аристократическое поприще. Нынче это иначе. Быть так"19.

При выходе в свет "Полтава" снабжена была замечательным предисловием, сохраненным в нашем издании, и красовалась эпиграфом из Байрона, напечатанным, однако ж, с ошибкой во втором стихе, что лишило его смысла (см. примечания к "Полтаве") [Настоящий недостаток поэмы состоял в двойственности ее плана, и это было замечено тогда же критиком, написавшим "Обозрение литературы" в альманахе "Денница" на 1831 год20. Всю историю любви Марии считал он отдельной поэмой, которая вредит впечатлению, оставляемому настоящей исторической поэмой. К этому можно прибавить, что в подобных случаях недостаток чувствуется тем сильнее, чем ярче и превосходнее краски эпизода, поднятого на высоту, ему не свойственную. Пушкин сам показал в "Медном всаднике" пример, как должно вводить в историческую раму частное лицо и событие].

ГЛАВА XVII

Осень 1828 г., зима1829г. и отъезд на Кавказ: Отъезд из С.-Петербурга в Маленники, деревню гг. Вульфов тотчас пo окончании "Полтавы". - Посвящение поэмы, неизданные стихи "Я думал, сердце позабыт...". - В ноябре 1828 г. кончена последняя строфа, Юнегина", тогда же "Анчар". - Мысли Пушкина становятся светлее и покойнее. - "Ответ Катенину", "Ответ Готов-цевой", "Послание к Великопольскому", значение всех этих стихотворений. - Письмо к Дельвигу с анекдотом о сахарном Пушкине. - Письмо о деревенской жизни. - Возвращение в Петербург, утомление и нравственная усталость овладевают Пушкиным снова. - Мысль о "Годунове" и предисловии к нему.

Окончив "Полтаву", Пушкин тотчас же уехал из Петербурга, и притом в ясном состоянии духа, а 27 октября был уже в Тверской губернии, в деревне Маленники, принадлежавшей соседям Пушкина по Михайловскому - владетелям Тригорского. В этот день написано там посвящение поэмы:

Тебе... но голос музы тайной Коснется ль слуха твоего? и проч. - с эпиграфом: "I love this sweet name" (люблю это нежное имя) [Может быть, к этому времени относятся следующее неизданное восьмистишие Пушкина:

Я думал, сердце аоаабыло Способность легкую страдать. Я говорил: "Тому, что было. Уж не бывать, уж не бывать!

* * *

Прошли любовные печали,

Смирились легкие мечты..."

Но вот опять затрепетали

Пред мощной властью красоты!.].

4 ноября 1828 г. окончена там же последняя Шуточная строфа VII главы "Онегина"; 9 ноября каписан "Анчар"; за ним (10 ноября) "Ответ Катенину", о котором уже говорили; лотом "Ответ Готовцевой", в весьма милых стихах упрекавшей Пушкина (см. "Северные цветы" на 1829 г.) в непонимании женского достоинства, поводам к чему послужил, вероятно, отрывок из "Ев(гения) Онегина", напечатанный в "Московском вестнике" (1827, XX) под названием "Женщины"2, а может быть, и несколько строк в "Мыслях и заметках" Пушкина 1828 г. Ранее "Ответа Катенину" написано и веселое "Послание к В(еликопольскому), сочинителю "Сатиры на игроков", послание, не попавшее в полное собрание сочинений нашего автора, но напечатанное в "Северной пчеле" (1828 г., 9)3, с выноской издателей: "Имени сочинителя сих стихов не подписываем: ex ungue leonem" [по когтям узнают льва (лат.). - Ред.

Выписываем здесь эту шутку, которая, впрочем, относится к началу 1828 года, а не к концу его, в котором мы находимся. Любопытно, как добродушно высказывалось веселое расположение духа в поэте.

Послание к В(еликопольскому), сочинителю "Сатиры на игроков".

Так элегическую лиру

Ты променял, наш моралист,

На благочинную сатиру?

Хвалю поэта - дельно миру!

Ему полезен розги свист.

Мне жалок очень твой Арист.

С каким усердьем он (молился)

И как несчастливо играл!

Вот молодежь: погорячился,

Продулся весь и так пропал!

Дамон твой человек ужасный.