Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина

нем заключающиеся, не были перемешаны с низкими сравнениями, безобразным волшебством, сладострастными картинами и такими выражениями, которые оскорбляют хороший вкус".]

  Восторг публики и особенно той части ее, которая увлеклась нежными или роскошными описаниями, заключающимися в поэме, должен был с избытком вознаградить автора за несколько придирчивых замечаний. Публика готова была всюду следовать за певцом своим по этой легкой и цветистой дороге; но поэт, которому суждено было сделаться воспитателем эстетического чувства в нашем отечестве, вскоре избрал другой путь. Можно сказать без преувеличения, что учитель изящного, данный в нем публике, был не ниже своих обязанностей. Его неистощимая сила, разнообразие его таланта, овладевшего образами как своей народной, так и чужестранной поэзии с одинаковой мощью, наконец, истина и глубина чувства давали призванию его вид законности, которую тщетно хотели оспорить его противники. Заслуги Пушкина как воспитателя художественного чувства в обществе еще не оценены вполне, но с этой точки зрения литературное его поприще приобретает особенную важность.

  ГЛАВА V

  Екатерин ославль, Кавказ, Крым. 18 2 0 г.: Поводы к удалению Пушкина из С.-Петербурга в 1820 г. - Пушкин в Екатериноелавле, болезнь, Инзов, Раевский. - Записка доктора Ру-дыковского о встрече с Пушкиным. - Отъезд на Кавказские воды, эпилог к "Руслану". - Пушкин выбривает голову и носит оригинальный костюм. - Строфа из "Онегина" о наряде: "Носил он русскую рубашку...". - О Кавказе из "Путешествия в Арзрум". - Обратный путь с Кавказа, Кубань, Тамань, Крым. - Важный переворот в нравственном состоянии. - Стихотворение "Погасло дневное светило...". - Антологические стихотворения как следы сближения с А. Шенье. - Керчь, письмо к Дельвигу о южном, береге. - Пребывание на южном берегу, подробное изложение всего путешествия на юг в письме Пушкина к брату из Кишинева от 24 сентября 1820 г. - Черта личного характера.

  Одно событие в жизни, удалившее Пушкина из Петербурга на другой конец империи, ускорило развитие его как поэта. В промежуток времени с 1820 по 1826 год, проведенный им сперва в Кишиневе, потом в Одессе и наконец в псковской своей деревне, он понял как важность своего призвания, так и размеры собственного таланта. В это время положено было основание многим произведениям творческого его гения, которые и доселе еще не оценены вполне отечественной нашей критикой. Поводом к удалению Пушкина из Петербурга были его собственная неосмотрительность, заносчивость в мнениях и поступках, которые вовсе не лежали в сущности его характера, но привились к нему по легкомыслию молодости и потому, что проходили тогда почти без осуждения1. Этот недостаток общества, нам уже, к счастию, неизвестный, должен был проявиться сильнее в натуре восприимчивой и пламенной, какова была Пушкина. Не раз переступал он черту, у которой остановился бы всякий более рассудительный человек, и скоро дошел до края той пропасти, в которую бы упал непременно, если б его не удержали снисходительность и попечительность самого начальства. Говорят, что наказание, ожидавшее Пушкина за грехи его молодости, было смягчено ходатайством и порукой Н. М. Карамзина. Пушкин был переведен на службу из министерства иностранных дел в канцелярию главного попечителя колонистов Южного края генерал-лейтенанта Ивана Никитича Инзова, благороднейшего старца, прямодушие, честность и доброта которого остались в памяти всех его знавших. 5-го мая 1820 года Пушкин получил из места своего прежнего служения вид для свободного проезда к новой должности и отправился вслед за сим. Попечительный комитет о колонистах Южног(R) края России находился тогда в Екатеринославле2. Почти в одно время с прибытием Пушкина генерал Инзов назначен был исправляющим должность полномочного наместника Бессарабской области, причем и самый комитет о колонистах переведен в Кишинев - главный город области. Генерал Инзов говорил, что и новое назначение, и вновь определенный чиновник равно озаботили его и заставили не раз призадуматься о своих обязанностях.

  Вскоре после приезда в Екатеринославль Пушкин заболел лихорадкой, может быть предшественницей той болезни, которая уже посетила его раз в Петербурге, за два года пред тем, но тогда он лежал в недуге окруженный своим семейством и даже утешаемый шалостями своих друзей вместе с их заботами (см. стихотворение "Выздоровление"); теперь было совсем другое дело. Оставшись единственно на попечении своего начальника, занятого делами службы, отнимавшими все его время, и лишенный, по условиям самого края, хороших медицинских пособий, Пушкин боролся с недугом почти одинокий. К счастию, в то же время проезжал через Екатеринославль по дороге к Кавказу генерал Р(аевский), один из героев 12-го года, с двумя сыновьями своими и принял больного на свое попечение. Крепкая организация Пушкина быстро возвращала утерянные силы, как только ослабляли влияние на нее душевной или телесной болезни [Выписываем здесь из журнала "Русский вестник" (1841, Š 1-й) любопытную статью доктора Рудыковского, встретившего Пушкина в Екате- ринославле.

  "Встреча с Пушкиным. (Из записок медика)

  Оставив Киев 19 мая 1820 года, я, в качестве доктора, отправился с генералом Р(аевским) на Кавказ. С ним ехали две дочери и два сына, один - полковник гвардии, другой - капитан. Едва я, по приезде в Екатеринославль, расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала3: "Доктор! Я нашел здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь - поспешите со мною!"

  Нечего делать - пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на дощатом диване, сидит молодой человек - небритый, бледный и худой.

  - Вы нездоровы? - спросил я незнакомца.

  - Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился. Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него была лихорадка.

  На столе пред ним лежала бумага.

  - Чем вы тут занимаетесь?

  - Пишу стихи.

  "Нашел, - думал я, - и время, и место". Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня.

  Мы остановились в доме губернатора К(арагеорги). Поутру гляжу - больной уж у нас: говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Р(аевским) по-французски.

  После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма.

  Пишу рецепт.

  - Доктор, дайте что-нибудь получше, - дряни в рот не возьму. Что будешь делать? Прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать кому. Спрашиваю: "Пушкин". Фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу как самого простого смертного и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался: покушал бланманже и снова заболел.

  - Доктор, помогите!

  - Пушкин, слушайтесь!

  - Буду, буду!

  Опять микстура, опять пароксизмы и гримасы.

  - Не ходите, не ездите без шинели.

  - Жарко, мочи нет.

  - Лучше жарко, чем лихорадка.

  - Нет, лучше уж лихорадка. Опять сильные пароксизмы.

  - Доктор, я болен.

  - Потому что упрямы. Слушайтесь!

  - Буду, буду!

  И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы. По прибытии генерала в город тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен на дворе, с хохотом что-то писал, но ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту.

  На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц..., который был при минеральных водах.

  - Вы лейб-медик? приехали с генералом (Раевским)?

  - Последнее справедливо, но я не лейб-медик.

  - Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите и нему, из этого могут выйти дурные последствия.

  Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны - две его дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин.

  Насилу убедил я коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин немного на меня подулся, а вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал "Руслана и Людмилу" и охотно простил Пушкину его шалость. Рудыковский"]. Он вскоре мог следовать за генералом Раевским на Кавказские минеральные воды, на что, по ходатайству последнего, согласился и начальник Пушкина. Семейство Р(аевского) избрало путь чрез Землю донских казаков, и благодаря деятельной жизни, дружбе и нравственному довольству, с ней неразлучному, Пушкин быстро поправился. В июне того же года он послал в Петербург известный эпилог "Руслана и Людмилы" [Эпилог "Руслана" вместе с добавлениями к шестой его песни напечатаны в "Сын отечества" 1820 года, Š XXXVIII. Первый после имени Пушкина имел еще пометку: "26-го июня 1820. Кавказ".]; единственным признаком тяжелой болезни поэта осталась только бритая голова. Он долго ходил потом в молдаванской феске или красной ермолке, что, между прочим, позднее, в Кишиневе, принято было за уловку суетного желания казаться оригинальным и поставилось ему в упрек, подобно тому как и Онегин не избег осуждения за свой наряд. Вот одна неизданная строфа романа:

  Носил он русскую рубашку, Платок шелковый кушаком, Армяк татарский нараспашку И шапку с белым козырьком; Но только сим убором чудным, Безнравственным и безрассудным, Была весьма огорчена Его соседка Дурина, А с ней Мизинчиков. Евгений, Быть может, толки презирал, Быть может, и про них не знал; Но всех своих обыкновений Не изменил в угоду им, За то был ближним нестерпим.

  Кавказ поразил пламенное воображение Пушкина. Вот что писал он 9 лет спустя, при вторичном посещении Георгиевска и Горячих вод:

  "В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были все те же, все на. том же месте: это снежные вершины Кавказской цепи.

  Из Георгиевска заехал я на Горячие воды. Здесь я нашел большую перемену. В мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своем виде, били, дымились и стекались с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома...

  Признаюсь: Кавказские воды представляют ныне более удобностей; но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался. С грусть оставил я воды и отправился обратно в Георги-евск. Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд; я ехал берегом Подкумка. Здесь, бывало, сиживал ео мною А. Р(аевский), прислушиваясь к мелодии вод. Величавый Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и наконец исчез во мраке..."5

  С Кавказских вод Пушкин отправился Землею черноморских казаков в Крым. Он ехал по Кубани, обок с воинственными и всегда опасными племенами черкесов. Устьлабин-ская крепость, станица черноморцев Екатеринодар6 были наполнены свежими воспоминаниями их набегов и геройских подвигов казаков. Путешественников наших во многих местах сопровождал конвой с заряженной пушкой, и Пушкин радовался военной обстановке своего вояжа, любовался казаками, шумом и говором, сопровождавшим переезд его. Поэма, связанная с Кавказом и бытом его обитателей, уже тогда представлялась его воображению, но он кончил ее только в феврале следующего 1821 года и уже в Киевской губернии, как увидим после. Он успевал только наслаждаться приливом новых, доселе неизвестных ему чувств. В Тамани он увидел впервые южное море, а вскоре и роскошные берега Крыма, о которых так часто и в таких чудных стихах вспоминал потом. Разница между обычными впечатлениями городской жизни и впечатлениями пребывания на Кавказе и самого путешествия была неизмерима. Вседневные удовольствия столицы не имели ничего общего со всем этим движением, с разнообразием картин, встречаемых на каждом шагу, с трудами дня, крепящими тело, и отдыхами, еще исполненными поэтических впечатлений. С изменением природы и внешней обстановки изменилось в нем и течение мыслей. Сам Пушкин оставил нам драгоценную заметку о внутреннем своем перевороте в стихотворении "Погасло дневное светило...", которым он приветствовал Черное море. Пьеса эта, написанная в сентябре 1820 года, названа была им впоследствии "Подражание Байрону" [В тетради, с которой печатались "Стихотворения" 1826 (года) и о которой мы уже говорили, пьеса названа была просто "Черное море". Пушкин зачеркнул заглавие и напасал вместо него "Подражание Байрону"].

  Холодные, хотя и блестящие, образы обычных спутниц всякой молодости, которыми занималась муза Пушкина до 1819 года, теперь совсем пропадают, и место их заступают образы антологических его стихотворений, полные жизни и чувства. Нельзя не согласиться, что большая часть их навеяна чтением Андрея Шенье, но есть между обоими поэтами и существенная разница. Пушкин сокращает представления Шенье, когда берет его за образец, и дает своим переделкам меру и изящество, не всегда сохраняемые подлинником. Качества эти еще сильнее выступают в собственных его созданиях, и тогда к аттической грации очертаний присоединяется у него тонкий психологический анализ. Таковы стихотворения "Нереида", "Дорида", "Дориде" и проч., написанные в это время7. Мы имеем полное право сказать, что красота формы, гармония внешних линий были первым иавеянием классической Тавриды, первым ее подарком поэту-странст-вователю.

  Переехав пролив, Пушкин очутился в Керчи. Известно его письмо, заключающее в себе беглое описание путешествия по южному берегу Крыма8. Оно помещено теперь в примечаниях к "Бахчисарайскому фонтану", но прежде напечатано было отдельно в "Северных цветах" на 1826 (год) под заглавием "Отрывок из письма А. С. Пушкина к Д*". Письмо было вызвано появлением в 1823 году новой книги [Путешествие по Тавриде в 1820 г., соч. Муравьева-Апостола. 1823 г. СПб.], но начало его, по желанию самого Пушкина, не попало в печать. Прилагаем его здесь вместе с разбором самого документа, который может подать повод к любопытным соображениям.

  "Путешествие по Тавриде" прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время, как и И. М. [Иван Матвеевич Муравьев]. Очень сожалею, что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для доверки оных потребны обширные сведения самого автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? Различие наших впечатлений - посуди сам".

  Затем Пушкин излагает довольно равнодушно впечатления, доставленные ему видом Митридатовой гробницы, где он сорвал цветок и потерял его без всякого сожаления на другой день; упоминает о развалинах Пантикапеи9 как о груде кирпичей со следами улиц и бывшего рва. Из Феодосии он ехал морем до Юрзуфа, бедной татарской деревни. Картина ночного моря не дала ему спать до рассвета. На ЧатырДаг, показываемый ему капитаном, он взглянул равнодушно; но когда, проснувшись под самым Юрзуфом, увидел берег с его зеленью, тополями, разноцветными его горами, огромным Аю-Дагом10, - равнодушие поэта пропало, и несколько жарких строк письма оканчивают параграф, начатый совсем в другом тоне.

  В Юрзуфе он объедался виноградом; ухаживал с любовью за кипарисом, который рос в двух шагах от его дома; прислушивался к шуму моря по целым часам, и все это, прибавляет он, с равнодушием и беспечностью неаполитанского laz-zaroni [нищего (итал.), - Ред.].

  Но есть другое письмо Пушкина, которое излагает впечатления тогдашней жизни живее и, может быть, откровеннее.

  "Корабль плыл, - говорит Пушкин, - перед горами, покрытыми тополями, лаврами и кипарисами; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа, где находилось семейство Р(аевских). Там прожил я три недели. Счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства Р(аевского). Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душой, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества... Суди, был я счастлив? Свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, которую я так люблю и которою никогда не наслаждался; счастливое полуденное небо, прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение, горы, сады, море... Друг мой! Любимая моя мечта - увидеть опять полуденный берег и семейство Р(аевского)" [Материалы наши для биографии Пушкина были уже окончательно саетавлены, когда мы получили это письмо Пушкина вполне. Из него оказывается, что оно писано было к Льву Сергеевичу Пушкину из Кишинева, от 24 сентября 1820 года. Так как вместе с тем оно содержит автобиографическое подтверждение всего сказанного нами о пребывании поэта на Кавказе и в Крыму, то и прилагаем его целиком:

  "Милый брат, я виноват перед твоею дружбою. Постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал покататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные), сын его предложил мне путешествие к кавказским водам; лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить; Инзов благословил меня на счастливый путь; я лег в коляску больной, чрез неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды были мне очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие; впрочем, купался в теплых кислосерных, в железных и в кислых холодных. Все эти целебные ключи находятся не в далеком расстоянии друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Дикие черкесы напуганы, древняя дерзость их исчезает; дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные кон-еои излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой пользы России, скоро сблизит нас с персианами безопасною торговлею. Видел я берега Кубани и сторожевые станицы; любовался нашими казаками. За нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала,.. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания об черноморских и донских казаках; теперь тебе не скажу об них ни слова. С полуострова Тамани, древнего Тмутараканского княжества открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу развалины Митри-датова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я. На ближней горе, посреди кладбища, увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных, заметил несколько ступеней, дела рук человеческих. Гроб ли это, древние ли основания башни - не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнившийся с землею, - вот все, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками. Какой-то француз приехал для разысканий, но ему недостает ни денег, ни сведений. Из Керчи приехали мы в Кефу, остановились у Вроневского, человека почетного по непорочной службе и по бедности. Он, подобно старику Виргилию, разводит сад на берегу моря, недалеко от города: виноград и миндаль составляют его доход. Он имеет большие сведения о Крыме, стране важной и запущенной. Отсюда отправились мы морем, мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я элегию, которую тебе присылаю11; отошли ее к Гречу без подписи. Корабль плыл перед горами, покрытыми тополями, виноградом, лаврами и кипарисом; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа; там прожил а три недели, мой друг. Счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я в нем любил человека с ясным умом, о простой, прекрасной душою, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежеля известен12. Все его дочери - прелесть; старшая - женщина необыкновенная13. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение, горы, сады, море! Друг мой, любимая моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? Скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии. По крайней мере, пиши ко мне. Благодарю тебя за стихи, более благодарил бы за прозу. Ради бога, почитай поэзию доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтобы вабыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым болтанием и сказками, но влюбиться в нее - безрассудно...

  Прости, мой друг, обнимаю тебя. Уведомь меня об наших; все ли они еще в деревне. Мне деньги нужны, нужны! Прости. Обними же аа меня К(юхельбекера) и Дельвига. Видишь ли ты иногда молодого Молчанова? Пиши же мне обо всей братии".

  Элегия, написанная Пушкиным на корабле, есть, по всем вероятиям, стихотворение "Погасло дневное светило...", о котором уже упоминали].

  Как превосходно отразилась в этом задушевном письке натура Пушкина, всегда жаждавшая привязанности и наслаждений дружбы! Но будем следить далее за напечатанные письмом. От Юрзуфа Пушкин начинает объезд южного берега Крыма и передает его подробности в том же полуравнодушном - полудовольном духе. Переход по скалам Кикениса оставил в нем только забавное воспоминание о подъеме на гору, причем путешественники держались за хвосты татарских лошадей. Георгиевский монастырь с его крутой лестницей к морю произвел в нем, однако же, сильное впечатление, а баснословные развалины храма Дианы переродили его даже в слепого почитателя народных преданий. Они вызвали известные стихи:

  К чему холодные сомненья? Я верю: здесь был грозный храм, Где крови жаждущим богам Дымились жертвоприношенья14, и проч.

  "Видно, - замечает Пушкин, - мифологические предп-ния счастливее для ыеня воспоминаний исторических"15. Бахчисарай был особенно несчастлив. Пушкин прибыл туда опять больной лихорадкой и едва посмотрел на ржавую трубку знаменитого фонтана, из которой капала вода. В развалины гарема и на Ханское кладбище его повели уже почти насильно, но вскоре после этого осмотра он написал увлекательное стихотворение, где те же предметы являются совсем в другом свете:

  Фонтан любви, фонтан живой! Принес я в дар тебе две розы. Люблю немолчный говор твой И поэтические слезы!16 и проч.

  Окончание письма17, не попавшее в печать, как и начало его, по требованию - как мы уже сказали - самого Пушкина, содержит в себе неожиданное опровержение всех предшествующих уверений в равнодушии. Вот оно:

  "Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные с таким равнодушием? Или воспоминание - самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему... и проч.?"

  Таким образом, Пушкин выказывается здесь со всем жаром своей души, со всею своею впечатлительностию и вместе с какой-то осторожностью в передаче чувства. Он вообще любил закрывать себя и мысль свою шуткой или таким оборотом речи, который еще оставляет возможность сомнения для слушателей: вот почему весьма мало людей знали Пушкина, что называется, лицом к лицу.

  ГЛАВА VI

  Кишинев, поездки, "Кавказский пленник", отдельные стихотворения. 18 2 0 - 18 2 3 г.: Кишинев, - Поездка в Киев на свадьбу М. Ф. Орлова, пребывание в деревне Давыдовых, Каменке, где в феврале 1821 кончен "Кавказский пленник". - В мае 1821 Пушкин в Одессе. - Доходы Пушкина от поэт, анекдот о Гнедиче. - Стихотворение "Друг Дельвиг, мой парнасский брат..." и письмо к Дельвигу. - Пушкин основывается в Кишиневе. - О переписке Пушкина с друзьями. - Картина Кишинева. - Временные отлучки Пушкина из Кишинева, история происхождения стихотворений "Кто знает край...", "Под небом голубым...", "О, если правда, что в ночи...", "Для берегов отчизны...". - Стихи "Гречанке" и "Иностранке". - Пушкин в обществе. - Пушкин в литературных отношениях, заботливость его о своих произведениях, "Полярная звезда". - Кишиневская жизнь, Пушкин и Инзов, наклонность к резвой шутке у первого и добродушная строгость последнего. - Напоминовения помнить важность своего призвания. - Письмо неизвестного на французском языке и ответ на него:"Тыправ, мой друг, напрасно я презрел..." - Мелкие, стихотворения, написанные в Кишиневе. - Сильная поэтическая деятельность и возрастающая крепость гения. - Появление стихотворений "К Чадаеву", "Наполеон", "Овидию" и проч. - Поездка в Измаил за цыганским табором и стихотворение "За их ленивыми толпами...". - Замечания о думах Рылеева. - "Вратья разбойники" и первая строфа "Онегина". - Стихотворение "Воспоминаньем упоенный...".

  В сентябре месяце 1820 г. Александр Сергеевич является впервые в Кишинев, но в конце того же года мы находим его в Киевской губернии, в деревне одного из своих знакомых, где написана была пьеса "Редеет облаков летучая гряда...", с пометкою "Каменка". Он уже собирал там свои воспоминания и писал поэму "Кавказский пленник", в которой сохранил живые впечатления недавно совершенного им объезда. Начало 1821 года застало его уже в самом Киеве, как свидетельствует стихотворение "Морской берег"1, под которым выставлено в оригинале: "8 февраля 1821. Киев". Мы знаем, что в зто время генерал Р(аевский), под покровительством которого состоял Пушкин, праздновал в Киеве семейную свою радость2. Пушкин скоро возвращается опять в поименованную нами деревню и 20 февраля кончает там "Кавказского пленника"3. Посвящение поэмы Н. Н. Р(аевскому)4 и эпилог к ней написаны гораздо позднее (в мае месяце) и уже в Одессе. В 1822 году позма явилась в печати. Петербургские книгопродавцы предлагали весьма скудную сумму за право издания ее, которое окончательно было приобретено переводчиком "Илиады" Н. И. Гнедичем. Пушкин получил один печатный экземпляр поэмы и 500 руб. ассиг. Он был весьма недоволен таким скудным вознаграждением за поэтический труд свой и долго вспоминал об этом с досадой ["Руслан и Людмила" тоже не принесли автору почти ничего, но второе издание двух первых поэм его уже куплено Смирдиньш за 7 тысяч рублей ассигнациями. Кстати будет сообщить здесь анекдот о Н. И. Гнедиче, который был одним из первых и самых жарких поклонников зарождающейся славы Пушкина. По прочтении стихов "Бахчисарайского фонтана"

  Твои пленительные очи Яснее дня, чернее ночи будущий переводчик "Илиады", один глаз которого, как известно, был поражен давней болезнию, говорил шутя, что готов за них отдать и последнее свое око]. О впечатлении, которое произвела поэма на читающую публику, будем говорить впоследствии.

  В начале весны 1821 года Пушкин снова является в Кишинев вместе с одним из высших военных чиновников, М. Ф. О(рловым), прибывшим к месту своего служебного назначения в Бессарабию тоже из Киева. Генерал Иван Никитич Инзов принял Пушкина в собственный свой дом, где последний и оставался до 1822 года. Пушкин переехал после того в дом одного из своих друзей, Н. С. Алексеева, и жил там до самого отправления своего в Одессу. Вот что писал Пушкин от 23 марта 1821 года к Дельвигу в Петербург, вскоре после своего новоселья, но уже собираясь опять на временную поездку в Одессу, куда через два месяца и прибыл действительно, как мы видели:

  "Друг Дельвиг, мой парнасский браг,

  Твоей я прозой был утешен;

  Но признаюсь, барон, я грешен:

  Стихам я больше был бы рад...

  Ты знаешь: я в минувши годы,

  У берегов кастальских вод

  Любил марать поэмы, оды,

  Ревнивый зрел меня народ

  На кукольном театре моды;

  Поклонник правды и (свободы),

  Бывало, что ни напишу,

  Вое для иных не Русью пахнет;

  Теперь я, право, чуть дышу,

  От воздержанья муза чахнет

  И редко, редко с ней грешу.

  К молве болтливой я хладею

  И из учтивости одной

  Доныне волочусь оа нею,

  Как муж ленивый за женой.

  Наскуча муз бесплодной службой,

  Другой богиней, тихой дружбой

  Я славы заменил кумир.

  Но всё люблю, мои поэты,

  Фантазии волшебный мир

  И, чуждым пламенем согретый,

  Внимаю звуки ваших лир...

  Жалею, Дельвиг, что до меня дошло только одно из твоих писем, именно то, которое мне доставлено любезным Гнеди-чем вместе с девственной "Людмилою"5. Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших. О путешествиях Кюхельбекера) слышал я уж в Киеве. В твоем отсутствии сердце напоминало о тебе; об твоей музе - журналы. Ты все тот же - талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить; долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени года - напиши своего "Монаха". Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая - твой истинный удел; умертви в себе ветхого человека - не убивай вдохновенного поэта. Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму "Кавказский пленник", которую надеюсь скоро вам прислать, - ты ею не совсем будешь доволен, и будешь прав. Еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы - но что теперь ничего не пишу; я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?

  Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию; есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни, даже и Скарментадо, кажется, неправ [См. Вольтера: "Histoire des voyages de Scarmentado". ("История путешествий Скарментадо" (франц.). - Ред.)]. Самого лучшего состояния нет на свете; но разнообразие спасительно для души.

  Друг мой, есть у меня до тебя просьба - узнай, напиши мне, что делается с братом. Ты его любишь, потому что меня любишь. Он человек умный во всем смысле слова, и в нем прекрасная душа. Боюсь за его молодость; боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим: другого воспитания нет для существа, одаренного душою. Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца. В этом найдут выгоду; но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями - не только по африканской нашей крови. Прощай".

  С этого письма начинается литературная переписка Пушкина с друзьями, оставленными им в Петербурге, продолжавшаяся вплоть до 1826 года - времени появления поэта нашего в Москве. Дельвиг, брат Пушкина Лев Сергеевич, П. А. Плетнев и несколько других лиц были поверенными как его дел, так и его мыслей и суждений об отечественной и иностранных литературах. Из этого источника, насколько он нам доступен, будем мы впоследствии приводить черты наиболее яркие; теперь же скажем, что, судя даже по немногим образцам, какие находятся в руках наших, переписка Пушкина с друзьями своими обнимала почти все почему-либо замечательные явления русской жизни и русской словесности.

  Город Кишинев представлял в ту эпоху картину чрезвычайно оживленную. Некоторое время по присоединении к империи Бессарабской области последняя была, по замечанию старожилов, сборищем самых разнородных национальностей, театром удивительного смешения костюмов, языков, нравов и физиономий. Восстание греков наполнило город значительным количеством греческих и молдаванских фамилий, искавших убежища от турок или просто от политических смут своей родины. Присутствие их сообщило сильный восточный оттенок Кишиневу и придало сношениям между туземцами и новыми обладателями страны особенный характер, в котором европейская образованность и чуждые ей привычки смешивались весьма оригинально и живописно. Вместе с тем таможенная и карантинная линии, находившиеся тогда еще по Днестру, не защищали Бессарабию и от искателей приключений всех стран - от выходцев французских и итальянских, и проч. Значительное число офицеров Генерального штаба, людей вообще умных и образованных, занимавшихся съемкою планов новоприобретенной местности, увеличивало интерес общей картины, в которой немаловажную часть должен еще занимать штаб 16-й пехотной дивизии, постоянно пребывавший в Кишиневе. Пушкин жил в обществе своих военных соотечественников и, говорят, довольно забавно сердился на их военную прислугу, плохо слушавшую его приказания и обносившую его за обедами. Пестрота, шум, разнообразие тогдашнего Кишинева произвели довольно сильное впечатление на Пушкина: он полюбил город.

  Частые отлучки Пушкина из Кишинева еще освежали для него удовольствия полуазиатского и полуевропейского общества. В этих отлучках, а может быть, и в сношениях своих с пестрым и разнохарактерным населением его, Пушкин встретил то загадочное для нас лицо или те загадочные лица, к которым в разные эпохи своей жизни обращал песни, исполненные нежного воспоминания, ослабевшего потом, но сохранившего способность восставать при случае с новой и большей силой. Кто не знает этих чистых созданий его лиры - "Под небом голубым страны своей родной..." (1825)6, "Q, если правда, что в ночи..." (1828)7, "Для берегов отчизны дальной..." (1830)? [Спешим сказать, что со всеми этими стихотворениями не имеет ничего общего одно стихотворение Пушкина, где тоже говорится о юге Европы, об Италии, и всем ее чудесам противопоставляется вдохновенный образ женщины, любующейся ими. Стихотворение это, начинающееся стихами "Кто знает край, где небо блещет...", написано в 1827 году, а сделалось известно только в 1838-м, уже после смерти автора. В рукописи оно носит двойной эпиграф, в следующем виде: сперва написано Пушкиным "Kennst du das Land..." "Vilh. Meist."8 ("Ты знаешь ли тот край..." "Вильгельм Мейстер" (нем.). - Ред.), вслед за тем прибавлено

  "По клюкву, по клюкву,

  По ягоду, по клюкву..."

  Эпиграф, кажется, объясняется известным в свое время анекдотом: одна молодая русская путешественница после долгого пребывания за границей сказала, что по возвращении на родину весьма обрадовалась клюкве. Пушкин намеревался выразить в стихотворении каприз красавицы, но отделал только поэтическую часть пьесы, соответствующую эпиграфу из "В(ильгельма) Мейстера", и не приступил даже ко второй ее половине... Пародия, мы увидим, не была в его таланте и часто принимала у него серьезные, вдохновенные звуки, ей несвойственные.] Мы еще возвратимся к ним, а здесь заметим, что от пребывания его в Кишиневе осталось еще воспоминание в двух стихотворениях: "Гречанке" ("Ты рождена воспламенять...")9 и "Иностранке" ("На языке, тебе невнятном..."). О первой Пушкин сберег заметку в записках своих, где назвал ее "прелестной гречанкой"10. Иностранка, имя которой тоже не сохранилось у нас на Руси, замечательна еще особенной характеристической подробностью, касающеюся Пушкина. После двухлетнего знакомства она узнала, что Пушкин - поэт, только по стихотворению "На языке, тебе невнятном...", вписанному в ее альбом улсе при расставании.

  "Что это значит?" - спросила она у Пушкина. "Покажите это за границей любому русскому, и он вам скажет!" - отвечал Пушкин.

  Действительно, никто так не боялся, особенно в обществе, своего звания поэта, как Пушкин, о чем мы будем еще говорить подробнее. Он искал в нем успехов совсем другого рода. По меткому выражению одного из самых близких к нему людей, "предметы его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нем одна и та же"11. И он вносил страсть во все свои привязанности и почти во все сношения с людьми. Самый разговор его в спокойном состоянии духа ничем не отличался от разговора всякого образованного человека, но делался блестящим и неудержимым потоком, как только прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей. Брат Пушкина утверждает, что беседа его в подобных случаях была замечательна почти не менее его поэзии. Особенно перед слушательницами любил он расточать всю гибкость своего ума, всё богатство своей природы. Он называл это, на обыкновенном насмешливом языке своем, "кокетничаньем с женщинами". Вот почему, несмотря на известную небрежность его костюма, на неправильные, хотя и энергические черты лица, Пушкин вселял так много привязанности в сердцах, оставлял так много неизгладимых воспоминаний в душе...

  Но там, где дело шло о литературе, и в сношениях с литераторами не было человека строже и взыскательнее Пушкина. Он со вниманием прочитывал все, что писали об нем свои и иностранные журналы. Надо видеть из его переписки степень негодования, какое испытал он, когда известная его пьеса "Редеет облаков летучая гряда..." напечатана была в "Полярной звезде" 1824 года с тремя последними стихами, исключенными автором в рукописи своей. Он просто говорит, что его осрамили, и прибавляет: "Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами и мне грустно, что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности"12. Несправедливо было и уверение, что он не сердится за опечатки. В 1825 году писал он в Петербург: "Надоела мне печать опечатками, критиками, защищениями etc. Однако поэмы мои скоро выйдут. И они мне надоели. Руслан - молокосос; Пленник - зелен, и пред поэзией кавказской природы поэма моя - голиковская проза"13 [Продолжение этой выдержки из письма от 3 декабря 182514 тоже прилагаем здесь: "Кстати: кто писал о горцах в "Пчеле"? Какая поэзия! Я(ку-бович) ли, герой моего воображения?1? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним был на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметьева16. В нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы еще лучше. Важная вещь! Я написал трагедию17 и ею очень доволен, но страшно в свет выдать: робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я ни читал о романтизме - все не то". Последние слова Пушкина мм объясняем далее в наших материалах]. Еще сильнейший пример оскорбленного авторского чувства подал Пушкин, когда в той же "Полярной звезде" 1824 года в стихотворении "Нереида" вместо стиха

  Над ясной влагою полубогиня грудь... - было напечатано:

  Как ясной влагою полубогиня грудь..., - а в стихотворении "Простишь ли мне ревнивые мечты..." стих, начинающийся "С боязнью и мольбой...", был заменен "С болезнью и мольбой...". Пушкин тотчас же переслал обе пьесы в другой журнал ("Литературные листки", 1824, Š IV), прося редактора о перепечатании: "Вы очень меня обяжете, - говорил он, - если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в "Полярной звезде", отчего в них и нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди. Свидетельствую вам искреннее почтение. Одесса. 1-го февраля 1824"18. Замечательно, что Пушкин не достиг своей цели. В "Литературных листках" последняя пьеса помещена была с пропусками против редакции альманаха, но такова была взыскательность поэта в отношении своих произведений, и так он дорожил ими вообще.

  Шумная жизнь Кишинева не могла обойтись без хлопот. Природная живость Пушкина, быстрота и едкость его ответов, откровенное удальство нажили ему много врагов и иногда, по справедливости, возбуждали жалобы. Генерал Иван Никитич Инзов отрывался от важных занятий, чтоб устраивать дела ветреного своего чиновника. Он разбирал его ссоры с молдаванами; взыскивал за излишне резвые проделки; наказывал домашним арестом; приставлял часовых к его комнате и посылал пленнику книги и журналы для развлечения19. Пушкин любил Инзова, как отца. О тогдашних шалостях кишиневской молодежи сохранилось в городе некоторое воспоминание и до сих пор [Так, брат поэта рассказывает в своей записке, что однажды, оскорбись замечанием одной женщины, он потребовал отчета у мужа ее и на нем выместил обиду. Много и других анекдотов от этой эпохи можно было бы собрать. Раз, заметив привычку одной дамы сбрасывать с ног башмаки за столом, он осторожно похитил их и привел в большое замешательство красивую владелицу их, которая выпуталась из дела однако ж с великим присутствием духа, и проч., и проч.]. Заметим, что остроумная проказа всегда имела особенную прелесть для Пушкина даже и в позднейшие года жизни. Об этой склонности к замысловатой шутке упоминает и он сам в неизданных строфах "Домика в Коломне".

  Но одни увлечения страсти, одни выходки живого ума, даже одни вспышки поэтического гения, несмотря на все их значение, еще не могли составить окончательную форму жизни для человека, столь наделенного природой, как Пушкин. Не для того готовился он сам, не того хотели почитатели его таланта, беспрестанно требовавшие от него деятельности и предрекавшие ему славную будущность в отечестве. Такие вызовы сопровождали все молодые его года. Из-этих заботливых напоминовений, которые Пушкин получал со всех сторон вплоть до 1830 года, самое замечательное нам кажется то, выписку которого приводим здесь в переводе. Оно написано было по-французски и уцелело в его бумагах. Только к Пушкину можно было обращаться с подобными требованиями, только с Пушкиным можно было так говорить. Вот этот отрывок:

  "Когда видишь того, кто должен покорять сердца людей, раболепствующего перед обычаями и привычками толпы, человек останавливается посреди пути и спрашивает самого себя: почему преграждает мне дорогу тот, который впереди меня и которому следовало бы сделаться моим вожатаем. Подобная мысль приходит мне в голову, когда я думаю об вас, а думаю я об вас много, даже до усталости. Позвольте же мне идти, сделайте милость. Если некогда вам узнавать требования наши, углубитесь в самого себя и в собственной груди почерпните огонь, который, несомненно, присутствует в каждой такой душе, как ваша"20.

  [Может быть, на это письмо Пушкин отвечал стихами, первый оригинал которых, весьма несовершенный, разумеется, остался в его бумагах: Ты прав, мой друг, - напрасно я презрел

  Дары природы благосклонной; Я знал досуг, беспечных муз удел, И наслажденье ленью сонной.

  * * *

  Я дружбу знал и жизни молодой

  Ей отдал ветреные годы,

  Я верил ей за чашей круговой

  В часы веселий и свободы.

  * * *

  Младых бесед оставя блеск и шум,

  Я знал и труд и вдохновенье,

  И сладостно мне было жарких дум

  Уединенное волненье!]

  Поэма "Бахчисарайский фонтан", задуманная в 1821 (году), конченная в следующем23 и напечатанная в Москве в 1824 году, связана еще с Тавридой по своим воспоминаниям. О происхождении ее мы будем говорить после.