Анненков Павел Васильевич - Материалы для биографии А. С. Пушкина

ь. Рядом с своим историческим трудом Пушкин начал, по неизменному требованию артистической природы, роман "Капитанская дочка", который представлял другую сторону предмета - сторону нравов и обычаев эпохи3. Сжатое и только по наружности сухое изложение, принятое им в истории, нашло как будто дополнение в образцовом его романе, имеющем теплоту и прелесть исторических записок. Оба произведения были кончены в одно время4, и когда в августе 1833 г. собрался он посетить Оренбург и Казань, то в числе причин, побуждающих его к этой поездке, представлял и необходимость довершить роман на тех самых местах, где происходит его действие. Коммерческие соображения занимают тут, как и всегда, свою долю. Все это можно видеть из чернового отрывка, с которого, вероятно, составлена была просьба об отпуске, поданная им своему начальству по службе: "В продолжение двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но они доставляют мне способ проживать в С.-Петербурге, где труды мои, благодаря начальству, имеют цель более важную и полезную. Если угодно будет знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии... 30 июля. Черная речка"5.

  "Русалка", мы уже знаем, не имела оглавления у Пушкина. В рукописях его сохраняется одна перебеленная копия ее, с пометкой после первой сцены: "12 апреля 1832"6, хотя первые неясные черты драмы встречаются уже в тетрадях 1829 года7. Это превосходное создание особенно поражает соединением фантастического сказочного содержания с истинно драматическим положением лиц, отчего в одно время и в удивительной гармонии развивается чудное и сверхъестественное обок с самым определенным содержанием и с картиной старого русского быта. Изящество отделки в этом отрывке достаточно известно публике, но прямое участие фантастического мира в делах земли, обещавшее новое развитие страстей и положений, новые откровения человеческого сердца, внезапно прерывается с появлением молодой Русалочки к со словами Князя: "Откуда ты, прекрасное дитя?" Программа не открывает нам ничего далее. Вот в каком виде находится она в бумагах:

  Мельник и его дочь. Свадьба.

  Княгиня и мамка. Русалки.

  Князь, старик и Русалочка. Охотники.

  Только "охотники" еще не тронуты были автором, но теперь они ничего не выражают и не дают ни малейшей пищи любопытству исследователя. Дальнейшее развитие фантастической драмы должно искать не тут, а в чешском сказании "Яныш-королевич", которое переведено было Пушкиным и помещено в "Песнях западных славян". В пьесе "Яныш-королевич" находим первую мысль "Русалки", и замечательно, что Пушкин перевел из сказания столько, сколько переложил в драму, а об остальной части вскользь упомянул в примечаниях к "Песням западных славян": "Песня о Яныше-королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на несколько частей. Я перевел первую, и тоне всю"8. Перебеленная рукопись Пушкина сохраняет еще множество помарок и исправлений карандашом, из которых одни вошли в текст при печатании драмы, а другие не могли войти, будучи только непонятными намеками на поправки ["Капитанская дочка" напечатана была при жизни автора в "Современнике" 1838 года, том четвертый. "Русалка" - в "Современнике" 1837 г., после смерти поэта, том шестой, а "Дубровский" уже сообщен был посмертным изданием сочинений Пушкина в 1841 году. Таким образом, первое произведение оставалось неизвестным публике 4 года, второе б лет, третье почти 9. Кстати сказать, что и "Арап Петра Великого" не имеет оглавления у Пушкина. Он был написан в 1827 - 1828 году, напечатан после смерти автора в "Современнике" же 1837 года, том шестой, и пролежал в тетрадях Пушкина тоже с лишком 9 лет.]. Между прочим, и в ней встречается одно место, зачеркнутое Пушкиным крест-накрест и которое действительно принадлежит к уклонениям фантазии, принявшей незаметно боковой, неправильный ход. По обыкновению, приводим это место для поучения молодым писателям. Во второй сцене драмы, после свадьбы Князя и укорительных слов Дружки девушкам за несвадебную песню их, в рукописи сцена еще продолжается:

  Д р у ж к о

  Уж эти девушки! Никак нельзя им

  Не напроказить. Статочно ли дело

  Мутить нарочно княжескую свадьбу.

  Ба! это что? Да это голос князя...

  (Девушка под покрывалом переходит через комнату.)

  Ты видела?

  Сваха

  Да, видела.

  Князь (выбегает). Держите!

  Гоните со двора ее долой! Вот след ее - с нее вода течет.

  Дружно

  Юродивая, может статься. Слухи, Смеясь над ней, ее, знать, окатили.

  Князь

  Ступай прикрикни ты на них. Как смели Над нею издеваться и ко мне Впустить ее? (Уходит.)

  Д р ужк о

  Ей-богу, это странно. Кто там? (Входят слуги.) Зачем пустили эту девку?

  Слуга

  - Какую?

  Д р у ж к о Мокрую.

  Слуга

  Мы мокрых девок Не видали.

  Д р у жк о

  Куда ж она девалась?

  Слуга Не ведаем.

  Сваха

  Ох, сердце замирает. Нет, это не к добру.

  Д р у ж к о

  Ступайте вон,

  Да никого, смотрите, не впускайте. Пойти-ко мне садиться на коня. Прощай, кума.

  Сваха

  Ох, сердце не на месте. Не в пору сладили мы эту свадьбу.

  Взамен обаятельные песни русалок в 4 сцене драмы имеют еще у Пушкина двойную редакцию. Рядом с первым текстом, принятым всеми изданиями:

  Поздно. Волны охладели,

  Петухи вдали пропели,

  Высь небесная темна,

  Закатилася луна, -

  у Пушкина еще стоит другой:

  Поздно. Рощи потемнели, Холодеет глубина, Петухи в селе пропели, Закатилася луна9.

  В первой песне русалок, после стихов:

  И зеленый, влажный волос В нем сушить и отряхать, -

  Пушкин сбоку, словно намереваясь еще продолжать ее, написал:

  Слушать ухом ненасытным Шумы разные земли...

  Следующий затем речитатив русалок, начинающийся во всех изданиях так:

  Тише! птичка под кустами Встрепенулася во мгле, -

  может быть читан еще и так:

  Тише, тише! под кустами Что-то дрогнуло во мгле10.

  Нам кажется даже, что эти вторые редакции еще лучше первых. По некоторым рассказам, сообщенным недавно публике, можно заключить, что Пушкин смотрел на "Русалку" свою как на либретто для оперы11. В таком случае ни одна страна Европы не имеет либретто, более исполненного чудной поэзии, более близкого к гениальному воспроизведению в искусстве народных представлений. Нам кажется, однако ж, что "Русалка" Пушкина есть вместе и его лебединая песнь, которой он прощался с вольным артистическим взглядом своим на предметы, переходя к определенному строгому направлению, где артист уже подчиняется идее, им самим избранной для себя. "

  Повесть "Дубровский" тоже не имела заглавия у Пушкина, место которого занимает пометка "21-го октября 1832 года"12. Затем уже автор помечал каждую главу до последней (см. примечания к роману), конченной 3 января, так что вся повесть была написана с небольшим в три месяца, и притом еще карандашом для скорости13. Эта быстрота сочинения объясняет некоторые перерывы и отчасти романический конец ее, который разноречит с сущностию всего остального содержания, замечательного строгой верностию с действительным бытом и нравами описываемого общества. Пушкин нарисовал свою картину с особенной энергией, а в характере Троекурова явился глубоким психологом. Вся повесть его и теперь поражает соединением истины и поэзии. В русской литературе мало рассказов, отличающихся таким твердым выражением физиономии: это живопись мастера. Весьма важно для литературных соображений и то, что "Дубровский" написан ранее произведений Гоголя из русского быта, веден иначе, чем они, и совсем в другом тоне; но мысль поставить современную жизнь на главный план, сохраняя ей те черты поэзии, драмы и особенностей, какие она заключает в себе, им обща.

  В конце 1832 года Н. В. Гоголь жил неподалеку от Пушкина, в Малой Морской14. Он издал тогда вторую часть своих "Вечеров на хуторе", за которыми последовали "Миргород", "Арабески" и "Ревизор". Все это выходило под глазами, так сказать, Пушкина и друзей его [Издание "Вечеров" и самое заглавие этой книги (как ныне известно) задумано и совершено по совету П. А. Плетнева16, который говорил тогда не умевшим ценить этот талант: "В его произведениях хранятся цельные куски зелота"]. Таким образом, со многими из произведений, заключавшимися в сборниках Гоголя, Пушкин знаком был еще до появления их: Н. В. Гоголь читал ему предварительно свои рассказы. Мы уже видели, с каким живым одобрением встретил он "Вечера на хуторе"; дальнейшее развитие Гоголя только увеличивало надежды его на будущность молодого писателя. Он понуждал его к начатию какого-либо большого создания, и Н. В. Гоголь сохранил нам слова поэта в одной из неизданных своих записок, слова, которые мы буквально переписываем здесь:

  "Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего, мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение: это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но, если бы не принялся за "Дон-Кишо-та", никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями; и в заключение всего отдал мне свой собственный слеожет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы, которого, по словам его, он бы не отдал другому никому; это был сюжет "Мертвых душ". (Мысль "Ревизора" принадлежит также ему.)"16

  Итак, по сознанию самого Гоголя, и "Ревизор" и "Мертвые души" принадлежали к вымыслам Пушкина. В 1835 году, когда Гоголь знакомил петербургских друзей своих с первые из сих произведений и довэльно часто читал комедию на вечерах у разных лиц, Пушкин не уставал слушать его. Наклонность поэта к веселости (самому драгоценному и самому редкому свойству в писателе, по его мнению) нашла здесь полное удовлетворение, как прежде в рассказе о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем - и над обоими произведениями смех его был почти неистощим. Серьезную сторону в таланте Гоголя постигал он, однако ж, с замечательной верностью. Он считал одно время "Невский проспект" лучшею повестью его17. В ней находил он замечательный шаг от идиллической, комической и далее героической живописи малороссийского быта к более близкой нам действительности, которая под своею ровною поверхностию таит множество источников поэзии и разработка которой делается тем почетнее, чем она труднее. Взгляд Гоголя на способ создания, его манера представления лиц и образов прямо, без оговорок и умствований, совпадала с мыслями, какие имел Пушкин о сущности и достоинстве рассказа. Даже неправильность языка, иногда так сильно бросающаяся в глаза, особенно в первых произведениях Гоголя, находила оправдание у человека, который писал к Погодину: "Надо дать языку нашему более воли"18, а про себя говорил: "Прозой пишу я гораздо неправильнее [Т. е. стихов. Заметка, однако ж, не подтверждаемая прозаическими сочинениями Пушкина], а говорю еще хуже и почти так, как пишет Гоголь"19. Все это показывает несомненно одно: с ранних пор Пушкин прозревал в Гоголе деятеля, призванного дать новую жизнь той отрасли изящного, которую он сам пробовал с славой, но для которой потребен был другой талант, способный посвятить ей одной все усилия свои и подарить ее созданиями, долго и глубоко продуманными. На это и указывал он Гоголю, представляя тем самым еще раз подтверждение мысли, что в нравственном, как и в физическом, мире нет внезапных перескоков. То, что кажется явлением, отрезанным от всего прошедшего, при ближайшем рассмотрении оказывается естественным следствием предшествующего развития [Не можем удержаться, чтоб но привести здесь забавного рассказа самого Гоголя о попытках его познакомиться с Пушкиным, когда он еще не имел права на это в своем звании писателя. Впоследствии он был представлен ему на вечере у П. А. Плетнева, но прежде и тотчас по приезде в С.-Петербург (кажется, в 1829 году), Гоголь, движимый потребностью видеть поэта, который занимал все его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера... Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: "Дома ли хозяин", услыхал ответ слуги: "Почивают!" Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: "Верно, всю ночь работал". - "Как же, работал, - отвечал слуга, - в картишки играл". Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначэ не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения].

  С другой стороны (и это весьма важно для большего пояснения самой личности нашего поэта), он не мог быть вполне доволен всем содержанием Гоголя в эту эпоху его развития. От зоркости пушкинского взгляда не могли укрыться и резкое по временам изложение мысли, и еще жесткое проявление Силы, не покоренной искусством. И та и другая часто еще у Гоголя вырывались наружу помимо эстетических условий, ограничивающих и умеряющих их. Притом же Гоголь не обладал тогда и необходимою многосторонностию взгляда. Ему недоставало еще значительного количества материалов развитой образованности, а Пушкин признавал высокую образованность, как известно, первым, существенным качеством всякого истинного писателя в России. Но мысли свои о людях Пушкин высказывал чрезвычайно осторожно, ценя всего более лицевую сторону их жизни, как знаем. Наедине, однако ж, с особами, которым хотел показать признаки всей евоей доверенности, он любил представлять образцы своего меткого определения характеров и наблюдательной способности. Отсюда и причина некоторых недоразумений как в отношении самого Гоголя, так и в отношении других его знакомых. Люди, слышавшие доверчивые его суждения, принимали их за нечто противоположное с теми, какие высказывал он перед светом, публично, когда собственно никакого противоречия между ними не существовало и одни не исключали других. Пишущий эти строки сам слышал от Гоголя о том, как рассердился на него Пушкин за легкомысленный приговор Мольеру: "Пушкин, - говорил Гоголь, - дал мне порядочный выговор и крепко побранил за Мольера. Я сказал, что интрига у него почти одинакова и пружины схожи между собой. Тут он меня поймал и объяснил, что писатель, как Мольер, надобности не имеет в пружинах и интригах, что в великих писателях нечего смотреть на форму и что куда бы он ни положил добро свое - бери его, а не ломайся"30. И таково было обаяние личности поэта нашего, что когда за три месяца до смерти Гоголя составитель этих материалов напомнил ему о Пушкине, то мог видеть, как переменилась, просветлела и оживилась его физиономия... [В 1832 году Пушкин еще оторвался от всех важных своих занятий и уехал в Москву на 28 дней (с 12-го сентября) для приведения в порядок тамошних дел, которые сильно беспокоили его. По возвращении своем в Петербург он написал к П. В. Нащокину письмо, которое вкратце передает почти все, что гораздо подробнее рассказано нами прежде: "Сие да будет моим оправданием, - пишет он, - в неаккуратности. Приехав сюда, нашел большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартиру и, следственно, употреблять суммы, которые в другом случае остались бы неприкосновенными... Долг получишь в январе, как я уже распорядился, продав Смирдину второе йвда-ние "Онегина". Sur се (засим (франц.). - Ред.) - поговорим о деле, Честь имею тебе объявить, что первый том "Островского" кончен и на днях прислан будет в Москву на твое рассмотрение и под критику г. К(ороткого). Я вапи-сал его в две недели, но остановился по причине жестокого ревматизма, от которого прострадал другие две недели, так что не брался за перо и не мог связать две мысли в голове. Что твои мешории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятно, да и тебе легче - незаметным образом вырастет том, а там, поглядишь, и другой. Мой журнал остановился, петому что долго не приходило разрешения. Нынешний год он издаваться не будет... Я и рад. К будущему успею осмотреться и приготовиться, покамест буду жаться понемногу. Мою статую я еще не продал, но продам во что бы то ни стало. К лету будут у меня хлопоты... Я такого мнения, что Петербург был бы для тебя пристанью и ковчегом спасения. Скажи Баратынскому, что Смирдин в Москве и что я говорил с ним об ивда-нии "Полных стихотворений Евгения Баратынского". Я говорил о 8 и 10 тысячах, а Смирдин боялся, что Баратынский не согласится, следственно Баратынский может с ним сделаться; пускай он попробует. Что Вельтман? Каковы его обстоятельства и что его опера? Прощай! 1832 года 2-го Октября, С.-П(етер)б(ург)"21. Письмо это требует некоторых пояснений. Во-первых, "Дубровский" назван в нем "Островским"22, а во-вторых, место о статуе совсем не относится к "Медному всаднику", как замечено в "Москвитянине" (1851, Š 23) в выноске, а к действительной бронзовой статуе, которой владел Пушкин и собирался продать. Опера г. Вельтмана носила название, если не ошибаемся, - "Летняя ночь". Содержание автор заимствовал, вероятно, из известной пьесы Шекспира. Она писалась для молодого музыканта А. П. Есаулова, замечательным способностям которого отдают справедливость все знавшие его коротко. Пушкин сам принимал в нем живейшее участие, и мы думаем, что, несмотря на оперу г. Вельтмана, он для А. П. Есаулова начал свою "Русалку". Он хотел вывести в люди неизвестного композитора... Романическая жизнь А. П. Есаулова заслуживала бы описания. От него известен нам один только романс на слова Пушкина "Расставание" ("В последний раз твой образ милый..."), свидетельствующий о глубине чувства, даровании автора и его познаниях в гармонии. Вероятно, об этом романсе Пушкин писал в Москву: "Что ж не присылаешь Ты есауловского романса, исправленного во втором издании? Мы бы его в моду пустили между фрейлинами"23. Не знаем, что помешало дальнейшему развитию и успехам музыканта, покровительствуемого Пушкиным. В письмах последнего, напечатанных в "Москвитянине" (1851), есть еще характеристика художника, неизвестно к кому относящаяся: "NN умирал с голоду и сходил с ума. SS и я - мы помогали ему деньгами скупо, увещаниями щедро. Теперь думаю отправить его в полк - камельмейстером. Он художник в душе и привычках, т. е. беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен, предпочитав" всему независимость. Но ведь и нищий независимее поденщика. Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба..."24].

  ГЛАВА XXXII

  Осень 1883 г. Поездка в Оренбург и Болдино:

  Стихотворение "Странник", написанное на Черной речке. - Пушкин получает разрешение ехать в Казань и Оренбург, заезжает в Болдино. - В сентябре прибывает в Казань. - А. А. Фуке. - Сведения, сообщенные ею о пребывании Пушкина в Казани. - Портрет Каменева. - Выезд из Казани и путь в Оренбург. - Пребывание в Оренбурге, Даль, Пьяное, еще сведения об Есаулове. - Пушкин выезжает из Оренбурга 25 сентября и 2 октября является опять в Болдино. - Месяц творческой деятельности в Болдине. - Новый и последний вид творчества.

  Мы видели, что с дачи своей на Черной речке, где, между прочим, написан был 26 июня "Странник" ("Однажды, странствуя.,.."), к которому скоро возвратимся1, Пушкин просил позволения ехать в отпуск, в Казань и Оренбург. Он получил разрешение на поездку 12-го августа8, но начал свое путешествие, кажется, с Дерпта, где тогда жила К. А. Карамзин)(R)3. В конце этого месяца мы уже находим его в Нижегородской губернии, в селе Болдине4, откуда он и предпринял дальнейшее путешествие по губерниям. 6-го сентября Александр Сергеевич прибыл в Казань и на другой день рано утром отправился за 10 верст от города к Троицкой мельнице,, где Пугачев стоял лагерем, а вечером посетил купца Крупеникова, бывшего в плену у самозванца. А. А. Фукс, супруга К. Ф. Фукса, замечательного человека, оставившего такую благодарную память по себе в Казани, рассказала нам пребывание Пушкина в городе и в ее доме ("Казанские ведомости", 1844 г., Š 2). Пушкин говорил с ней о значении магнетизма, которому верил вполне, передал анекдот о сделанном ему предсказании одной гадальщицей в Петербурге, разбирал и оценял современных ему литераторов и людей, прибавив по обыкновению: "Смотрите, чтоб все осталось между нами - сегодня была моя исповедь". Он хвалил также стихи самой хозяйки и, как будто скучая заботами, сопряженными с ученым трудом, заметил: "Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернилы". Всего замечательнее, что он два раза возвращался к портрету Гаврилы Петровича Каменева, находившемуся в кабинете хозяйки, и просил сведений о нем, обещаясь написать его биографию: "Это замечательный человек, - сказал он, - и сделал бы многое, ежели бы не умер так рано. Он первый отступил от классицизма, и мы, русские романтики, обязаны ему благодарностью"6. Известно, что означали эпитеты классический и романтический у Пушкина. С живою благодарностию покинул он и Казань, и семейство Фукса. На другой день, 8-го сентября, он до света еще уехал в Симбирск и 12-го числа был в селе Языкове (СимEир(R)кой губернии), принадлежащем поэту Н. М. Языкову. 14-го числа выехал он из Симбирска по направлению к Озренбургу и возвратился опять назад с третьей станции, выбрав другой тракт для путешествия, чему причиною была случайная задержка в лошадях. Заяц, перебежавший ему дорогу и которого, по его словам, хотелось бы ему затравить на месте, - накликал ему эту помеху6. 19-го сентября прибыл он в Оренбург. Там останавливался он, как мы слышали, в доме самого генерал-губернатора и вместе с В. И. Далем объехал Оренбургскую линию крепостей, ища везде живых преданий и свидетельства очевидцев7. Подобно тому как он провел полтора часа у купца Крупеникова в Казани, так в Оренбургской губернии он разговаривал со стариком Дмитрием Пьяновым, сыном того Пьянова, о котором упоминается в "Истории Пугачевского бунта"; а в селении Берды встретил старую казачку, помнившую происшествия того времени очень живо. Он пишет, что чуть-чуть в нее не влюбился, несмотря на малопривлекательную наружность8. В Уральске Пушкин был принят с необычайным радушием всем обществом города, соединившимся в одном обеде, данном в честь поэта. 28-го выехал он из Оренбурга и через Саратов и Пензу возвратился в Болдино, где был 2-го октября. Таким образом, на поездку в Оренбург, на тамошние исследования и на возвращение к себе в Нижегородскую губернию Пушкин употребил не более одного месяца. С начала октября до самого ноября месяца Пушкин уже не оставлял деревни и 28-го числа последнего месяца прибыл в С.-Петербург к месту служения, как обозначено в его формуляре. В этот промежуток времени написано им в глухом уединении Болдина несколько произведений, которые по характеру своему составляют новый вид творчества, в каком уже застала его и смерть [Еще с дороги восвояси Пушкин писал в Петербург: "Рифмы и стихи не дают мне покоя в кибитке. Что же будет, когда очучусь дома и в постеле?"].

  ГЛАВА XXXIII

  Деятельность в Б о л д и н е 18 3 3г. Окончание "Медного всадника", "Родословной моего героя", "Сказки о рыбаке", "П е с е н западных славян". Новое и последнее направление музы Пушкина: "Сказка о рыбаке и рыбке", - "Медщй всадник" копчен в Болдине 1833 г. - "История Пугачевского 6унта" довершена там же. - Окончание "Песен западных славян" в эту же эпоху. - История происхождения "Песен"; книга Мериме, ее определение. - Источники песен Мерите. - Песни, заимствованные у Мериме Пушкиным. - Как Пушкин передавал его текст. - Французский текст пьесы "Конь"; три французские куплета из похоронной песни Магла-новича. - Песни, заимствованные у Бука Стефановича и других источников. - Отрывок из 17 сербской песни: "Что белеется на горе зеленой...". - Развитие эпической стороны пушкинского таланта в эту эпоху. - "Родословная моего героя" и "Медный всадник" - части одной поэмы. - Общее начало обеих; различные редакции этого начала. - Личность Евгения в "Медном всаднике". - Стихи, выпущенные из "Медного всадника", о мечтаниях Евгения: "Что вряд еще через два года...". - Личность Евгения или Ивана Езерского в "Родословной". - Поправка стиха о "толстобрюхой старине" - Выпущенные строфы из "Родословной". - Заключительная мысль. - Религиозное настроение духа в Пушкине с 1833 г. - Первый образчик его в стихотворении "Странник". - Родство "Странника" с одним местом в "Прологе". - Переложение некоторых мест "Пролога" на простой язык и участие в издании "Словаря о святых российской церкви". - Легендарная поэзия Запада и "Сцены из рыцарских времен". - Повествовательная форма делается господствующей в творчестве Пушкина. - Ею объясняется переполнение Шекспировой драмы "Мера за меру" в повесть "Андмело".

  Прежде всего является тут "Сказка о рыбаке и рыбке", Написанная в Болдине 14 октября 1833 и имеющая пометку: "18 песня сербская"1. В Болдине же кончен "Медный всадник" и на первой перебеленной его рукописи подписано: "31 октября 1833. Болдино". Наконец, "История Пугачевского бунта" была тогда же приведена в окончательный порядок. Предисловие к ней помечено у Пушкина: "2 ноября 1833, Болдино". Ограничиваясь одними поэтическими произведениями, мы видим, что село Болдино имеет в жизни поэта свою долю поэтического влияния. Если в Михайловском написан "Борис Годунов", то в Болдине обдуман и завершен "Медный всадник".

  "Рыбак и рыбка, 18-я песня сербская" сама собой свидетельствует, что "Песни западных славян" написаны были Пушкиным ранее осени 1833 и, по всем вероятиям, летом этого года, на даче Черной речки. Другие, как "Яныш-коро-левич", может, написаны еще и ранее - в 1832 г.2. Известно, что некоторая часть этих песен взята из книги г. Мериме "La Guzla, ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et 1'Herzegowine" (Paris, 1827) ["Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине" (Париж) (франц.). - Ред.], но поэт наш, как видно, нисколько не соблюдал критического разделения народных славянских произведений по племенам. Он давал общее генерическое название сербских всем песням южного славянского происхождения.

  Книга г. Мериме наделала в Европе шума между учеными и остается памятником ловкой, остроумной и вместе весьма явной подделки народных мотивов3. Довольно странно, что немногие заметили тогда весьма важное обстоятельство. Почти все примечания книги Мериме взяты целиком, а иногда слово в слово из "Путешествия по Далмации" аббата Форти ("Voyage en Dalmatie par 1'abbe Fortis, traduit de l'ltalien", 2 v. Berne. 1778) [Мы не могли достать итальянского подлинника этой книги; примечания Мериме переданы в сокращении и Пушкиным], а также и все названия гор, рек, деревень is. даже собственные имена. Это могло бы навести и на тайну ее происхождения. Самым положительным доказательством подлога служит манера автора возводить каждую черту народного характера, встреченную в книге Форти, до образов и легенды, между тем как в настоящей народной поэзии они проходят легкими намеками, никогда не имеют самостоятельности и брошены невзначай, без внимания и разработки. Так, у Мериме есть песни на дурной глаз; на свадебные обряди; да и самое вурдалаки или вукодлаки, в известном сербском Сборнике Вука Стефановича, не имеют отдельных песен как представление низшее, не выросшее до песни. Подобное замечается и в русских песнях, где леший, домовой еще иногда входят как подробность в песню, но никогда не составляют главных лиц ее, на которых сосредоточена мысль произведения. Взамен лучший и совершенно обработанный образ южной славянской поэзии - вилы4, - совершенно упущен из вида Мериме, потому что о нем едва упоминает и аббат Форти. Вся биография Маглановича5 удивительно ловко составлена из этнографических данных, почерпнутых в том же путешествии, но песня, названная Мериме "Improvisation de Maglanovich" ["Импровизация Маглановича" (франц.). - Ред.], совершенно теряет местный колорит. Хвастовство старого гусляра своими поэтическими способностями не может никак принадлежать славянскому миру. Вообще же на всех лицах, выведенных Мериме, весьма ясны, при внимательном наблюдении, следы раскраски, и притом с ученым пониманием эффекта и освещения, редким в простых соображениях народа. В одной песне ("Maxime et Zoe") ["Максим и Зоя" (франц.). - Ред.] Мериме вывел даже человека с дурным глазом, распевающего вечером на гуслях под окном Зои, как настоящий испанец, и сам принужден был оговориться в примечании: "Cette ballade peut donner une idee du gout moderne. On у voit un commencement de pretention qui se mele a la simplicite des anciennes poesies illyriques", etc. ["Эта баллада может дать представление о современных вкусах. В ней имеются элементы жеманства, примешивающиеся к простоте старинных иллирийских песен" (франц.). - Ред.]. По всем этим причинам зоркий глаз Гете не был обманут мастерским подлогом8, да и Пушкин никогда не верил подлинности песен Мериме: просьба к приятелю снестись об этом с автором "Гузлы", вызвавшая известный ответ последнего, скорее доказывает его сомнение, чем что-либо другое7. При втором издании "Гузлы" Мериме, с простительным самодовольством исчисляя людей, обманутых его произведением, упоминает: 1-е, об англичанине Боуринге, издавшем в 1825 году русскую антологию, который просил у Мериме подлинников его подражаний; 2-е, о немце Герхарде, который уведомлял Мериме, что в его прозе открыл даже самый метр иллирийских стихов, и 3-е, о Пушкине. Вот его слова о последнем: "Enfin m. Pousckine a traduit en russe quelques - unes de mes historiettes et cela peut se comparer a "Gil Bias" traduit en espagnol et aux "Let-tres d'une religieuse portugaise" traduites en portugais" ["Наконец, г. Пушкин перевел на русский язык некоторые из моих вещиц, и это можно сравнить с "Жиль Власом", переведенным на испанский язык, или с "Письмами португальской монахини" в португальском переводе" (франц.). - Ред.].

  В словах Мериме, может, заключается более истины, чем сколько он сам предполагал [Впрочем, при первом издании "Гузлы" сам Мериме хорошо объясняет свою книгу, называя ее следствием того стремления к местным краскам, couleur locale, которое завладело французской литературой около 1825 года. Действительно, книга его есть только эта заветная соийиг locale, разбитая на много пьес, более или менее остроумных. Вместе с тем нужно заметить, что кроме аббата Форти могли быть у Мериме и другие источники, например, изустные рассказы славянских путешественников и эмигрантов. Может быть, в книге его таится и несколько действительных преданий или былей, не облеченных в песню, но живущих в среде племени, которому принадлежат. Разобрать и отличить предоставляем тем из наших соотечественников, которые знакомы лично со славянскими национальностями, разумеется, если они труд этот считают полезным для литературы нашей. Любопытно было бы знать, похоже ли, например, "Видение короля" на настоящее южнославянское предание, или создано Мериме на мученической см"рти короля Фомы II, которая есть исторический факт]. Мы сейчас это увидим.

  Пушкин взял из сборника Мериме 11 песен, включая сюда и пьесу "Конь" ("Что ты ржешь, мой конь ретивый?"), напечатанную сперва отдельно от "Песен западных славян". Затем две перевел он из сборника сербских песен Вука Стефановича ("Сестра и братья", "Соловей"); одну из чешских народных сказаний ("Яныш-королевич") и две почерпнул из современной сербской истории ("Песня о Георгии Черном", "Воевода Милош"). Источника последних мы не знаем и весьма наклонны думать, что они принадлежат самому Пушкину безраздельно8.

  При передаче 11 песен Мериме, действительно лучших из всей его книги (содержащей 29 подражаний), Пушкин наложил на них печать славянской народности, в которой основная идея каждой, откуда бы ни взята она была первоначально, получила общий племенный облик, близкий всякому, кто его знает и в себе носит [В издании 1840 г. Мериме присоединил к ним еще три песни поддельных и одну настоящую сербскую, найденную, как он говорит, в библиотеке Арсенала в Париже]. Под рукой его образовался ряд небольших народных эпопей, и каждое звено этой цепи могло бы быть понятно для всякой славянской группы, которая еще не утеряла воспоминания о своем происхождении. Склад их, приемы, способ выражения, передавая иногда буквально образ или мысль французской подделки, вместе с тем отходят к общему славянскому источнику слова и мысли. Не говорим о пьесах с рифмами, каковы "Вурдалак", "Покоронная песнь Маглановича", "Бонапарт и черногорцы", "Конь"; здесь у нашего поэта, вышедшего совсем из роли своей переводчика, начертаны яркие образы, между тем как у подлинника они обозначены только слабыми намеками.

  Вот, например, пьеса "Конь" у Мериме:

  LE CHEVAL DE THOMAS II.

  Pourquoi pleures-tu mon beau cheval blanc? Pourquoi hennistu douloureusement? N'es-tu pas harnache assez richement a ton gre? N'a-tu pas dea lers d'argent avec des clous d'or? N'a-tu pas des sonnettes d'argent a ton cou? Et ne portes-tu pas le roi de la fertille Bosnie? - Je pleure, mon maitre, parce que l'infidele m'dtera mes fers d'argent et mes clous d'or et mes sonnettes d'argent. Et je hennis, mon maitre, parce que avec la peau du roi de Bosnie le mecreant doit me faire une selle. (Перевод.: Почему плачешь ты, прекрасный мой белый конь? Почему так жалобно ржешь? Разве сбруя на тебе не богатая? Разве у тебя не серебряные копыта с золотыми гвоздями? Разве на шее твоей не висят серебряные бубенцы? Разве не носишь ты на себе короля плодородной Боснии? - Плачу я, мой хозяин, потому, что басурман сорвет с меня серебряные подковы, и золотые гвозди, и серебряные бубенцы. И оттого я жалобно ржу, мой хозяин, что проклятый басурман сделает мне седло из кожи боснийского короля (франц.). - Ред.).

  Пусть читатель потрудится сличить это со стихотворением Пушкина. Вот еще три куплета Мериме из "Похоронной песни Маглановича":

  V

  Dis a mon рёге que je me porte bien, que je ne me ressens plus de ma blesr eure et que ma femme Helene est accouchee d'un garc.on.

  VI

  Je 1'ai appele Wladin comme lui. Quand il sera grand je lui apprendrai a tirer le fusil, a se comporter comme doit le faire un brave guerrier.

  VII

  Chrusich a enleve ma fille ainee et elle est grosse de six mois. J'espere qu) elle accouchera aussi d'un garcon beau et fort.

  (Перевод:

  V

  Передай моему отцу, что я в добром здоровье и рана давно не болит, Елена, моя жена, родила мальчика.

  VI

  Я его назвал Владин, по имени деда. Когда он вырастет, я научу его стрелять из ружья, научу быть храбрецом.

  VII

  Старшую дочь мою умыкнул Хрузич. Носит она под сердцем уже шестой месяц. Надеюсь, дочка мне родит красивого, сильного внука (франц.). - . Ред.)

  Это соответствует стихам Пушкина:

  Ты скажи ему, что рана У втеня уж зажила и проч.

  Вся песня у Мериме порождена замечанием аббата Форти, что морлаки дают умершим комиссии на тот свет, и наполнена разными подобранными чертами их нравов (как, напр., "Chrusich a enleve ma fille ainee"), от которых Пушкин ее освободил.

  Гораздо труднее уяснить себе, каким образом, следуя неотступно за книгой Мериме в других пьесах, Пушкин расходится в тоне и рассказе с нею так, что близкий перевод уже делается нисколько не похожим на свой оригинал. Тут все дело в обороте речи, в постановке мысли и образа - слог вом, в том неуловимом проявлении творчества, которое чувствуется, но мало поддается разбору и критике.

  Можно только заметить систему обширного упрощения подлинника. Так, в лучшей пьесе Мериме, в легенде "Видение короля" (у Мериме она названа "La vision de Thomas II, Roi de Bosnie", par H. Maglanovich) ["Видение Фомы II, короля Боснии", И. Маглановича (франц.). - Ред.], Пушкин встречает при списании ужаса короля, отправляющегося ночью в божин) церковь, следующую фразу: "il a pris de sa main gauche ime amulette d'une vertue eprouvee et plus tranquille alors il entra dans la grande eglise de Kloutsch". (В переводе: "Тогда он взял левой рукою амулет испытанного свойства и уже спокойнее вошел в большую церковь Ключа-города".) Этот амулет есть опять черта нравов, вычитанная в путешествии Форти и довольно хитро введенная в рассказ, но Пушкин минует ее, замещая другой, совершенно народной подробностью:

  Ужасом в нем замерло сердце, На великую творит он молитву И спокойно в церковь божию входит.

  Так, еще в рассказе "Федор и Елена" Мериме всю половину первой части ("La belle Helene") ["Прекрасная Елена" (франц.). - Ред.] своего повествования занимает грубым разговором Елены со Стамати, чтоб сказать только потом, как сильно Елена толкнула навязчивого любовника. Это было опять воспроизведением замечания путешественников, что женщины морлаков высоки и сильны и иногда своеручно расправляются с обидчиком, но Пушкин всю эту половину сжал в 6 стихов, так народно оканчивающихся:

  Поделом тебе, старый бесстыдник! Ай да баба! Отделалась славно!

  Вместе с тем из двух частей меримеевского рассказа он составил одну, притом еще небольшую, песню и выпустил лицо самого песенника. У французского автора именно гусляр Иван Битко (Jean Bietko) перед началом своего повествования обращается к публике с приветствием, а в середине его, на занимательном месте, прерывает повествование, прося доброхотного подаяния. Этот чисто сценический эффект, может быть, даже верен и в жизни, но ложен, искусственен в песне. Так исправлял Пушкин свой образец. Много и других подобных заметок можно было бы представить, но все они еще не дадут понятия о том живительном действии таланта, который преобразует и то, что хочет сохранить по-видимому. Это его сущность и вместе его тайна.

  О буквальном и вместе удивительно поэтическом переводе двух настоящих сербских песен нам ничего не остается сказать. У Пушкина есть еще и песня чешского происхождения: "Яныш-королевич". Ей мы обязаны, между прочим, идеей "Русалки", которая приняла в себе уже элементы чисто русские при осуществлении своем. Сохраняя, как нам известно, общее имя сербских всем 16-ти песням своим, взятым из разных источников, Пушкин хотел присоединить к ним 17-ю и 18-ю сербскую песню. Семнадцатую должна была составлять известная южнославянская эпопея из сборника Вука Стефановича: "Жалобная песнь о благородной жене Ассан-аги", которой так посчастливилось в Европе. Форти перевел ее по-итальянски еще в прошлом столетии, французы имеют два ее перевода (гг. Нодье и Мериме), немцы несколько, и самый лучший из них перевод Гете. Последний передал, согласно с итальянским переложением аббата Форти, первый стих песни так: "Что там белеется в роще зеленой?" ("Was ist weisses dort am griinen Walde?".) Нодье, передавая первый стих ее, совсем исказил его смысл. Он уже говорит: "Что белеется в зеленой равнине?" Мериме, заметив промах соотечественника, исправляет его, но не вполне основательно. По его мнению, стих сербской песни "Sto se bjeli na gorie sele-noi?" должен быть переведен: "Что это белое на зеленой горе?" Толкованию Мериме последовал и Пушкин в своем опыте переложения сербской эпопеи, но гора по-сербски означает возвышенное место, покрытое лесом. Таким образом, Гете и аббат Форти были правы, и вот почему А. X. Востоков [А. X. Востоков напечатал впервые свой перевод в "Северных цветах" на 1827 год с замечанием: "Из первого издания сербских песен "Мала простонародна словено-сербска песнарица", у Виени. 1814, стр. 113..." Вот переложение Востокова для сличения с пушкинским:

  Что белеется у рощи - у земныя?

  Снег ли то, или белые лебеди?

  Кабы снег, он скоро растаял бы;

  Кабы лебеди были, улетели бы прочь.

  Не снег то, не белые лебеди,

  А белеется шатер Ассан-аги,

  Где он лежит тяжко раненный.

  Его мать и сестра посещали там;

  Молода жена прийти постыдилася.

  Когда легче ему стало от тяжких ран,

  Он послал сказать молодой жене:

  Не жди меня больше в дому моем,

  Ни в дому, ни во всем роду-племени!

  Вняла жена таковы слова и проч.],

  подобно им, передал первый стих песни так: "Что белеется у рощи - у зеленил?" Наконец, под "Сказкой о рыбаке и рыбке" мы видели подпись: "18-я песня сербская". Таким образом, он зачислил в один разряд с ними народный аполог9, принадлежащий столько же русскому миру, сколько славянскому вообще и германскому, потому что корень его скрывается уже в индейских представлениях. Мысль поэта о пристройке сказки к ряду сербских песен могла только родиться из убеждения, что она приняла под рукой его родовые признаки славянской поэмы, как и многие другие пьесы, взятые им, так сказать, со всех сторон.

  Затем приводим отрывок Пушкина (17-ю серб, песню), превосходно сохраняющий дух подлинника и заставляющий сожалеть невольно о том, что он не имеет продолжения.

  Что белеется на горе зеленой?

  Снег ли то, али лебеди белы?

  Был бы снег - он давно б растаял,

  Были б лебеди - они б улетели:

  То не снег и не лебеди белы,

  А шатер Аги Ассан-аги:

  Он лежит в нем, весь изранен.

  Посетили его сестра и мать:

  Его люба не пришла, застыдилася.

  Как ему от боли стало легче,

  Приказал он своей верной жене:

  "Ты не жди меня в моем белом доме,

  В белом доме - ни во всем моем роде"...

  Так уже развилась эпическая сторона пушкинского таланта в 1833 году, но понимание особенностей народного творчества еще не исчерпывало всего, что составляет сущность эпической поэмы, как она представляется критическому соображению. Художественное и потому уже искусственное произведение в этом роде, кажется, должно сверх того заключать и исторический взгляд поэта на прошедшее и его религиозное созерцание. Первобытная, чисто народная поэзия может обойтись без заявления этих качеств, потому что она сама есть и наивная история, и младенчески твердое убеждение. Для поэта высшей образованности это уже приобретение, в котором он и себе, и другим отдает отчет, увеличивая тем значение своих произведений и созидая мощно-поэтические образы на глубоком изучении и обсуждении их.

  Переходим теперь по порядку к "Медному всаднику". "Медный всадник" составлял вторую половину большой поэмы, задуманной Пушкиным ранее 1833 года и им не конченной10. От первой ее половины остался отрывок, известный под названием "Родословная моего героя", напечатанный еще при жизни автора в "Современнике" (1836, том III). Сама поэма "Медный всадник" явилась уже после смерти его. Как отрывок, так и поэма родились вместе или, лучше, составляли одно целое до тех пор, пока Пушкин, по своим соображениям, не разбил их надвое. Свидетельство рукописей в этом отношении не оставляет н